Писемский Алексей. В водовороте

   - Ипохондрия... больше ничего, ипохондрия! - сказал Елпидифор Мартыныч, смотря с чувством на князя. - Ну-с, не извольте хмуриться, все это я сделаю: напишу княгине и устрою, как следует! - заключил он и, приехав домой, не откладывая времени, принялся своим красивым семинарским почерком писать к княгине письмо, которым прямо от имени князя приглашал ее прибыть в Москву.
   * * *
   Невдолге после объяснения с Жуквичем Елене пришлось иметь почти такое же объяснение и с Николя Оглоблиным. Бедный молодой человек окончательно, кажется, и не шутя потерял голову от любви к ней, тем более, что Елена, из благодарности к нему за устройство лотереи, продолжала весьма-весьма благосклонно обращаться с ним. Главным образом Николя мучило то, что у него никак не хватало смелости объясниться с Еленой в любви, а потому он думал-думал, да и надумал, не переговоря ни слова с отцом своим, предложить Елене, подобно Жуквичу, брак, но только брак церковный, разумеется, а не гражданский.
   Придя раз вечером к Елене, Николя начал как-то особенно ухарски расхаживать по комнате ее: он в этот день обедал в клубе и был немного пьян.
   - Знаете что, mademoiselle Елена, я хочу на вас жениться! - сказал он.
   - На мне?.. - спросила, рассмеявшись, Елена.
   - Да, на вас!.. Пусть там отец, черт его дери, что хочет говорит... Другие женятся и на цыганках, а не то что... - бултыхал Николя, не давая себе отчета в том, что говорил.
   Елена на этот раз не рассердилась на него нисколько.
   - Нет, я не могу пойти за вас замуж, - проговорила она, сколько могла, добрым голосом.
   - Отчего? - воскликнул Николя, никак не ожидавший, что Елена замуж за него даже не пойдет, потому что считал замужество это для нее все-таки большим шагом в жизни.
   - Оттого, что я вас не люблю тою любовью, которою следует любить мужа! - отвечала Елена.
   - Какой же вы любовью меня любите? - спросил Николя, немного повеселевший от мысли, что его хоть какою-нибудь любовью любят.
   - Я люблю вас как приятеля, как человека очень хорошего! - говорила Елена.
   - Какой я приятель вам!.. Я не могу быть вашим приятелем! - возразил Николя уже недовольным тоном.
   - Отчего же не приятель?
   - Оттого, что вам приятель надобен какой-нибудь ученый, а я что?.. Я знаю, что я не ученый.
   - Зато вы очень добрый человек, а это стоит многого! - возразила Елена.
   - Это что добрый?.. - продолжал Николя, сохраняя свой недовольный тон. - Вы любите, верно, кого-нибудь другого! - прибавил он.
   Елена на это молчала.
   - Князя, что ли, все еще любите? - говорил Николя.
   - Может быть, и князя! - ответила Елена.
   - Ну, уж это извините: я бы вам не советовал! - продолжал Николя насмешливым голосом. - Елпидифор Мартыныч сказывал, что к нему жена скоро из-за границы вернется!
   - Это я знаю! - проговорила Елена.
   - Так вам опять, видно, срамиться хочется, как прежде, вон, все истории были?.. А как вы выйдете за меня, по крайней мере, замужняя женщина будете!
   - Нет, monsieur Николя, у меня никакой больше истории не будет, потому что я никого не люблю и замуж ни за кого не пойду! - постаралась еще раз успокоить его Елена.
   - Ну да, не любите!.. Не может быть, непременно кого-нибудь любите! толковал Николя свое и почти наперед знал, кого любит Елена, но ей, однако, этого не высказал; зато, возвратясь домой, позвал к себе своего Севастьянушку и убедительно просил его разузнать, с кем живет г-жа Жиглинская.
   Севастьянушка в этих делах был человек опытный. Он прежде всего обратился к смотрителю дома, всегда старавшемуся представить из себя человека, знающего даже, что крысы под полом делают в целом здании.
   - А что, - спросил его Севастьян, - к этой новой кастелянше нашей никакого хахаля не ходит?.. Генерал велел узнать.
   На генерала, то есть на старика Оглоблина, Севастьянушка свалил, чтобы придать больше весу своим словам в глазах смотрителя.
   - Ходит один поляк к ней... Надо быть, что хахаль! - отвечал ему тот. Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю, у ней в окнах свет, - ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар... Зашел к ним: "Что такое, говорю, за огонь у вас?" - "Гость, говорит, сидит еще в гостях!"
   Севастьянушка на это только усмехнулся и затем уже взялся за горничную Елены, которую он для этого зазвал к себе в гости, угостил ее чаем и стал расспрашивать, что не влюблена ли в кого-нибудь ее барышня. Глупая горничная, как болтала она об этом с Марфушей, так и ему прямо объяснила, что барышня, должно быть, теперь гуляет с барином Жуквичем, потому что ездит с ним по вечерам и неизвестно куда. Показание это Севастьянушка проверил еще через посредство солдата, стоявшего у уличных ворот здания, и тот ему сказал, что, точно, кастелянша ездит иногда с каким-то мужчиной и что возвращается домой поздно.
   Обо всем Севастьян самым подробным образом доложил Николя.
   - Хорошо!.. Хорошо!.. Славно!.. - говорил тот, делаясь при этом совершенно пунцовым от гнева.
   IX
   Николя, как и большая часть глупых людей, при всей своей видимой доброте, был в то же время зол и мстителен. Взбесясь на Елену за то, что она - тогда как он схлопотал ей место и устроил лотерею - осмелилась предпочесть ему другого, он решился насказать на нее отцу своему с тем, чтобы тот вытурил Елену с ее места. Для этого он пришел опять в присутствие к старику.
   - Папа, вам этой Жиглинской нельзя держать на службе у себя!.. - сказал он.
   - Как это?.. Почему?.. - спросил тот, не понимая сына.
   - Потому, что она черт знает что такое делает: с поляком одним живет!
   - С поляком? - произнес старик почти с ужасом.
   - Да-с!.. С Жуквичем вон этим, что вещи у нас на лотерее расставлял.
   - А, вот с кем!.. - произнес старик поспокойнее; он воображал, что это был какой-нибудь более страшный человек, чем Жуквич.
   - Вы, папа, выгоните ее, а то они тут не то еще наделают... и дом, пожалуй, подожгут!
   - Как дом подожгут? - повторил старик опять уже с ужасом.
   - А так!.. Мало ли поляки сожгли у нас городов! Смотритель говорит, что Жуквич часов до трех ночи у ней просиживает, - кто за ними усмотрит тогда?.. Горничная ее и солдат, что у ворот стоит, тоже сказывали, что она по вечерам с ним уезжает и возвращается черт знает когда...
   - Ах, какая негодяйка, скажите!.. - произнес старик, выпучивая даже глаза от страха и удивления.
   - Ужасная негодяйка!.. И как же после этого можно ее держать?
   - Держать ее нельзя!.. - согласился старик. - Только как это сделать мне?
   - Ну, уж там как-нибудь сделайте! - заключил Николя и ушел, зная, что достаточную искру бросил в легко воспламеняющуюся душу отца.
   Надобно сказать, что сам старик Оглоблин ничего почти не видел и не понимал, что вокруг него делается, и поэтому был бы человек весьма спокойный; но зато, когда ему что-либо подсказывали или наводили его на какую-нибудь мысль, так он обыкновенно в эту сторону начинал страшно волноваться и беспокоиться.
   - Пожалуй, они в самом деле дом сожгут! Что с них возьмешь? - повторял он сам с собой, оставшись один; а потом, по всегдашнему обыкновению, послал позвать к себе на совет Феодосия Иваныча.
   - Эта... кастелянша новая, - начал он, стараясь сохранить строгий начальнический вид, - живет... как мне говорили, с поляком одним?
   - Кто вам говорил это? - спросил Феодосий Иваныч, делая мину, весьма похожую на мину начальника, и вместе с тем глаза его были покрыты каким-то невеселым туманом.
   - Сын мне говорил!.. Николя!.. - отвечал ему старик опять строго.
   Как будто что-то вроде грустной улыбки пробежало по губам Феодосия Иваныча.
   - А Николаю Гаврилычу кто это сказывал? - спросил он явно уже грустным голосом.
   - Смотритель дома сказывал... горничная ее сказывала... солдат, что у ворот стоит, говорил. Как ее после этого не выгнать?..
   - Выгоняйте! - произнес грустно-насмешливо Феодосий Иваныч.
   - Но как это сделать?
   - Надо как-нибудь сделать! - отвечал Феодосий Иваныч неопределенно; но по выражению его лица видно было, что он знал, как это сделать.
   - Надо!.. Надо!.. Да говорите же, как это сделать? - закричал, наконец, на него начальник.
   Феодосий Иваныч при этом еще больше надулся.
   - Позовите этих - смотрителя, горничную и сторожа, расспросите их... отвечал он тем же неохотливым тоном.
   - Ну, позовите!
   Феодосий Иваныч пошел.
   - Она ведь дом сожечь может! - крикнул ему вслед начальник, как бы желая внушить ему важность дела.
   Но Феодосий Иваныч не обратил на это особенного внимания и через несколько времени привел в присутствие смотрителя дома, горничную Елены и сторожа.
   Генерал начал расспрашивать прежде всех смотрителя, как более умного и толкового человека.
   - Эта... госпожа Жиглинская... кастелянша, как слышал я, в связи с поляком Жуквичем?
   Смотритель при этом приподнял плечи вверх и вскинул немного глаза в потолок.
   - Надо быть, ваше превосходительство, что так! - проговорил он.
   - И я слышал... что у них ночью огонь... часов до трех бывает.
   - Было это, ваше превосходительство, раза четыре это было! - отвечал смотритель.
   - Чтобы не было у меня вперед этого! Никогда не было! - закричал вдруг генерал и погрозил даже пальцем смотрителю. - Я теперь ее выгоняю вон!.. Но она... все еще, может быть, проживет тут... день и два... чтобы совсем у ней не было в эти дни огня... совсем!.. Я с вас спрошу, - вы мне за то ответите!
   - Не будет, ваше превосходительство, у ней огня никакого-с!.. Слушаю-с!.. Совсем никакого не будет! - успокоивал его смотритель, как видно, насквозь знавший своего начальника, а потому нисколько не смутившийся от его крика.
   - Чтоб и не было! - повторил еще раз старик и с тем же раздражительным тоном обратился к горничной Елены:
   - У твоей госпожи есть возлюбленный?
   - Никак нет-с, ваше превосходительство! - заперлась было та на этот раз, струсивши до слез.
   - А я знаю, что есть! - крикнул на нее старик.
   Горничная при этом только как-то вильнула от страха животом.
   - Ты видел, как госпожа Жиглинская уезжала по вечерам с Жуквичем? перекинулся старик к сторожу.
   - Уезжала, ваше превосходительство, часто уезжала! - отвечал тот.
   - Ну, а теперь что делать? - спросил Оглоблин совсем другим тоном Феодосия Иваныча, стоявшего несколько вдали и смотревшего каким-то Мефистофелем на всю эту сцену.
   - Их вот отставьте в сторону, а позовите самое Жиглинскую.
   Генерал после этого строго позвонил.
   Явился сторож.
   - Госпожу Жиглинскую ко мне! - сказал он тому каким-то зловещим голосом.
   Сторож побежал исполнить его приказание.
   Елена пришла, несколько удивленная таким приглашением. При виде ее представительной и шикарной наружности старик несколько утратил свой чересчур начальнический вид и, даже привстав на своем месте и опершись, по обыкновению, на локотки рук своих, начал, держа лицо потупленным к столу:
   - Вы-с... производите в доме... беспорядки, которые я не могу допустить.
   - Какие беспорядки? - спросила Елена, взглядывая с недоумением на стоявших в стороне смотрителя, сторожа и свою горничную и полагая, что не последняя ли что надурила.
   - У вас, - продолжал старый генерал, - бывает человек, который не должен... никак здесь бывать.
   - Какой человек у меня бывает? - продолжала Елена, все еще не совсем хорошо понимая.
   - Господин Жуквич у вас бывает!.. - произнес старик более уже строгим голосом.
   - Почему же он не должен бывать у меня? - спросила Елена.
   - Потому-с... потому, что он поляк!
   - А разве полякам запрещено бывать у своих знакомых?
   - Запрещено-с!.. И я ему запрещаю... бывать у вас.
   - Но вы не можете этого запретить мне! - возразила Елена.
   - Могу-с!.. Вы вот ездите с ним по ночам... и прекрасно!.. Поезжайте к нему и сидите там у него.
   Говоря это, старик все более и более возвышал свой голос.
   Елена, в свою очередь, тоже вся вспыхнула, и глаза ее загорелись неудержимым гневом.
   - Как вы смеете на меня так кричать, - я не служанка ваша! - заговорила она. - Хоть бы я точно ездила к Жуквичу, вам никакого дела нет до того, и если вы такой дурак, что не умеете даже обращаться с женщинами, то я сейчас же уволю себя от вас! Дайте мне бумаги! - присовокупила Елена повелительно.
   - Как, я дурак? - воскликнул в свою очередь Оглоблин, откинувшись на спинку кресла. - Дайте ей бумаги!.. Как, я дурак? - повторил он, все еще не могши прийти в себя от подобной дерзости.
   Феодосий Иваныч, по приказанию начальника, подал Елене бумаги, и та принялась писать прошение об отставке.
   - На гербовой бы, собственно, следовало! - заметил ей Феодосий Иваныч.
   - Все равно-с! Все равно-с! - закричал на него начальник. - Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?
   Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия.
   - Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! - говорил он, разводя руками.
   Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.
   - Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! - сказал Оглоблин призванным свидетелям.
   Те вышли.
   - Ведь она сумасшедшая, решительно!.. - повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.
   - Я не знаю-с!.. - отвечал тот.
   - Ну, вы уж... вы не знаете... вы ничего не знаете! - опять вспылил Оглоблин.
   - Да мне почему знать это? - отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел.
   Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: "Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!", и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам "генерал" и подчиненный у него будет "генерал", что его называют "ваше превосходительство" и подчиненному его будут тоже говорить "ваше превосходительство". Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам.
   * * *
   Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей... Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.
   - А то ти это делаесь? - спрашивал он ее, видя, что она кладет одну вещь за другой в сундук.
   - Укладываюсь, батюшка! - отвечала ему няня.
   - А засем? - спросил ребенок.
   - Мы переезжаем, батюшка.
   - А куди?
   - Не знаю-с, маменька переезжает, - говорила няня.
   Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени.
   - Мы, мама, к папе едем? - говорил он.
   Няня и горничная давно натолковали ему, что у него есть папа очень богатый.
   - Нет, мой друг, у тебя папы нет! - отвечала ему Елена.
   - А где он, мама?
   - Умер.
   - Его бог взяй, мама?
   - Нет, не бог.
   - А то же его взяй?
   - Никто. Он умер, его и похоронили в землю.
   - А засем его похоении в земью?
   - Потому, что он разлагаться начал.
   Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи, резали сердце Елены. Часа через три она совсем выехала из своей казенной квартиры в предполагаемую гостиницу, где взяла нумер в одну комнату, в темном уголке которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты заняла сама. Горничную свою Елена рассчитала и отпустила, так как отчасти подозревала ту в распущенной сплетне про нее; кроме того, ей и дорого было держать для себя особую прислугу (у Елены в это время было всего в кармане только десять рублей серебром). Покуда она таким образом устроивалась, Жуквича не было дома, и Елена велела ему сказать, как он придет, что она переехала в гостиницу совсем на житье. Ему, вероятно, передали это, потому что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее:
   - Что ж это такое?.. Опять новое переселение?
   - Опять! - отвечала Елена.
   - Вы ж были там чем-нибудь недовольны? - проговорил Жуквич.
   - Напротив, мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня из службы!
   Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича.
   - Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? - спросил он.
   - Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с вами кататься по Москве...
   - Да нет же!.. Не может быть!.. Какая ж это причина! - говорил Жуквич, как бы все больше и больше удивляясь.
   - Разумеется, это один только предлог, - подхватила Елена: - а настоящая причина вся в том, что этот дуралей Николя вздумал на днях объясниться со мной в любви... Я, конечно, объявила ему, что не могу отвечать на его чувство. Он разгневался на это и, вероятно, упросил родителя, чтобы тот меня выгнал из службы... Скажите, мыслимо ли в какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство?
   - О, да боже ж ты мой! Здесь много бывает, чего нигде не бывает! полувоскликнул грустным голосом Жуквич.
   - Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, - сказала Елена. Должно же оно когда-нибудь лопнуть.
   - Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. - говорил с досадой Жуквич.
   - Как что из этого! - произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. - Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, - понимаете вы это?
   Жуквич на это молчал.
   - Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!..
   - Какой же заговор и с кем? - возразил ей Жуквич.
   - А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение?
   - Пока!.. - отвечал Жуквич, пожимая плечами.
   - Но долго ли это пока будет продолжаться?
   - Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно.
   - А теперь так-таки ничего и быть не может?
   - Сколько ж мне известно, - ничего! - отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич.
   - И вы, значит, будете тут жить под присмотром?
   - Буду ж жить под присмотром.
   - Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! - проговорила Елена.
   - Панна Жиглинская! - начал он кротким и убеждающим голосом. - В политической деятельности - вы ж не знаете еще ее - прежде ж всего нужно терпеть и выжидать.
   - Но чего ждать - я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом.
   - Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.
   - Покоен он или бурен... Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! произнесла Елена с досадою.
   Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.
   - В таком случае, - начала она, краснея в лице, - так как я теперь совершенно без всяких средств, то буду просить у вас из тех денег, которые мы собрали во вторую лотерею, дать мне рублей сто, которые я очень скоро возвращу.
   - Но те ж деньги в Париже! - возразил ей Жуквич.
   - В таком случае не можете ли вы пока дать мне из своих денег, а потом и получите их из банка?
   - Хорошо-с! - отвечал Жуквич, и Елена очень хорошо почувствовала, что тон голоса его был при этом не совсем довольный.
   - Ну, вы, кажется, устали, да и я тоже устала, - хочу отдохнуть, проговорила она, протягивая Жуквичу руку.
   - Добрый день! - сказал он ей на это и ушел.
   Вскоре за тем пришел от него человек и подал Елене пакет, в котором, без всякой записочки, вложена была сторублевая ассигнация.
   Елена велела человеку поблагодарить Жуквича, и когда тот ушел, она, бросив деньги с какой-то неудержимой досадой в стол, села сама на диван. Жуквич на этот раз показался ей вовсе не таким человеком, каким она его воображала; а между тем Елена вынуждена была одолжаться им и занимать у него деньги. Эта мысль так заставила ее страдать, как Елена никогда еще во всю жизнь свою не страдала: досада, унижение, которое она обречена была переносить, как фурии, терзали ее; ко всему этому еще Коля раскапризничался и никак не хотел укладываться спать в своем темном уголке, говоря, что ему там холодно и темно. Елена при этом только держала себя за голову: она думала, что с ума сойдет в эти минуты!
   * * *
   Прошло после того с неделю. Однажды вечером Елена, услыхав звонок в ее нумер, думала, что это пришел Жуквич, который бывал у нее каждодневно. Она сама пошла отворить дверь и вдруг, к великому своему удивлению, увидела перед собой Миклакова, в щеголеватом заграничном пиджаке и совершенно поседевшего.
   - Что вы, с неба, что ли, свалились? - воскликнула она, очень, впрочем, обрадованная появлением такого гостя.
   - Зачем с неба, - на земле еще пока обретаемся! - говорил Миклаков. Но погодите, однако, постойте: дайте посмотреть на вас: вы, кажется, еще красивее стали!
   - Подите вы с красотой моей! - произнесла Елена с досадой. - Садитесь лучше и рассказывайте.
   - Но прежде я желал бы знать: как вы очутились в этой клетке? Что князя вы кинули, это я слышал еще в Европе, а потому, приехав сюда, послал только спросить к нему в дом, где вы живете... Мне сказали - в таком-то казенном доме... Я в оный; но мне говорят, что вы оттуда переехали в сию гостиницу, где и нахожу вас, наконец. Вы, говорят, там служили и, по обыкновению вашему, вероятно, рассорились с вашим начальством?
   - Да, так, немножко, но главное - надоело! - отвечала Елена, не желая на первых порах быть вполне откровенною с Миклаковым.
   - Но скажите на милость, что такое у вас с князем вышло и зачем вы разошлись? - продолжал тот.
   - Разошлись потому, что оба поняли, что мы люди совершенно различных убеждений.
   - О, черт возьми, различных убеждений! - воскликнул Миклаков. - У вас ребенок есть, вам бы для него надобно было вместе жить!
   - Ребенок, по преимуществу, и заставил меня это сделать, чтобы спасти его от влияния отца.
   - От влияния отца спасти!.. - повторил с усмешкою Миклаков. - Как хотите, Елена, а у вас, видно, характер все хуже и хуже становится.
   - У вас пуще хорош характер!.. - возразила она ему с своей стороны. Сами вы зачем разошлись с княгиней?
   - Ну, мы с ней разошлись на основании весьма уважительной причины.
   - А именно?
   - А именно потому, что никогда и не сходились с ней.
   Елена сомнительно покачала головой.
   - Конечно, это очень благородно с вашей стороны, - сказала она: говорить таким образом о женщине, с которой все кончено; но кто вам поверит?.. Я сама читала письмо Петицкой к князю, где она описывала, как княгиня любит вас, и как вы ее мучите и терзаете, - а разве станет женщина мучиться и терзаться от совершенно постороннего ей человека?
   - Я не то, чтоб был посторонний ей человек: она говорила, что любит меня, но что все-таки желает остаться верна своему долгу.
   - Какому это долгу?
   - Да такому, как и Татьяна пушкинская, что вот-де: другому отдана и буду ввек ему верна!
   - Меня, знаете, эта Татьяна всегда в бешенство приводит! - воскликнула Елена. - Если действительно Пушкин встретил в жизни такую женщину, то я голову мою готова прозакладывать, что ее удерживали от падения ее генеральство и ее положение в свете: ах, боже мой, как бы не потерять всех этих сокровищ!
   - Может быть! - согласился Миклаков. - Но мою госпожу другое останавливало... - присовокупил он с усмешкой.
   - Другое? - спросила Елена.
   - Да!.. Она боялась в этом случае бога, греха и наказания за него в будущей жизни.
   Лицо Елены сделалось удивленное и насмешливое.
   - После этого она просто-напросто дура! - проговорила она.
   - Не очень умна! - согласился Миклаков.
   - Но я одного тут не понимаю: каким образом вы могли влюбиться в подобную женщину и влюбиться до такой степени, что целые полтора года ездили за ней по Европе.