Страница:
Приятель мой, правдист Н. Д. (краснобай, шутник, болтун), в жизни и мухи не обидевший, разглагольствовал в ресторане Домжура. После третьей рюмки сразил меня вопросом:
– Ты вот считаешь себя отябельным.
Употребляемое ныне словцо «отябельный», во владимирской речи означающее: рисковость, самозабвенность, отчаянность, отъявленность. Отябельный парень – способный совершить действо наобум, очертя голову. По европейскому аналогу: «пойти в бой с открытым забралом». Старшее поколение наверняка еще помнит, что во время Великой Отечественной вошло в житейский обиход выражение «рвануть на груди тельняшку». Имелся в виду крайний взлет чувств перед смертельной опасностью, в боевой обстановке. Трудно представить себе такое теперь в атмосфере уклонения от исполнения армейского долга и массового дезертирства из воинских частей. Ну а если завтра война, да большая? Мы к ней не готовы. Наше общество, страна разнузданы, деморализованы. Не способны мы даже к самообороне, не говоря уже о контрнаступлении по широкому фронту. Это знает и кожей чувствует каждый мальчишка. Державный иммунитет, воинский дух нации ослаб, опустился на самый низкий уровень. Мы не в силах восстановить законный порядок даже в Чечне. На любые территориальные притязания со стороны бывших своих собратьев (сестер) Россия способна отвечать уже даже не «насупленным взором», а невнятными дипломатическими нотами, кои никто всерьез не принимает.
Как военспец высшего ранга Михаил Иванович внутреннюю обстановку в стране досконально понимал и тонко чувствовал. И хотя в душе считал себя стопроцентным патриотом, тем не менее отдавал должное победителю. При этом не конкретизировал образ, осторожно называл «третьей силой». То ли потому, что мне не полностью доверял, то ли из соображений неписаного штабного этикета. Впрочем, не исключено, что имело место и армейское суеверие. По рассказам фронтовиков известно, что во время войны, особенно на передовой линии солдаты не персонифицировали противника. Обычно ограничивались простым местоимением «он». (Подразумевался, конечно, немец.) В наше время с языка сограждан частенько срывается слово «они». И вся разница.
Наконец вышли мы из парка напрямую. Открылась залитая пронзительным электрическим светом просторная безлюдная площадь. На заднем плане высилась мрачная громада погруженного в сон спального корпуса. Картина, признаться, была жутковатая, апокалипсическая.
К этому времени я окончательно сбился с панталыку: кто же мы все-таки друг другу – единомышленники или же заплутавшиеся в «проклятых вопросах» недотепы?
Генерал нарушил молчанку:
– А ваша-то точка зрения какова?
Впервые вот так в лоб был поставлен вопрос. Так что я не сразу и врубился. Однако уточнять не стал, что именно товарища интересовало? Высказал то, что бесит меня с августа 1991-го.
– С великой страной они разыграли злую шутку.
– Это как сказать. Мне, например, кажется, я почти уверен, – как бы вслух размышлял генерал, – что будущие летописцы оценят тот путч не более чем исторический анекдот. Наподобие того, что в шестнадцатом веке случилось в Арденах. Современники ведь склонны сильно преувеличивать масштабы катастроф, деяний, подвигов. У меня из головы не выходит один эпизод. В прошлом году по служебным надобностям ездил я в страну Восходящего Солнца. В соответствии с протоколом была предусмотрена развлекаловка на японский манер. Подымались на Фудзи. По личной просьбе свозили в Хиросиму. Город напоминает архитектурный макет. Посетили музей жертв атомной бомбардировки в 1945 году, постояли возле скорбного памятника. Все вместе взятое произвело даже на меня, военного человека, тягостное впечатление.
Увиденное, пережитое и теперь еще отражалось на лице рассказчика. Сделав глубокий выдох, он продолжал:
– По соседству стояла группа молодых людей, по обличью японцы. Черт меня за язык дернул, что ли. Я спросил миловидную девушку с печальными глазами: знает ли, мэм, кто сбросил атомную бомбу на Хиросиму? Девица нервно дернулась, слегка отпрянула от меня. Не громко по-птичьи что-то своим друзьям прощебетала. У них там возникло смятение, чуть ли не дискуссия. Потом пауза. Скосив глазки на меня, восточная красавица через переводчика сказала: «Это сделали русские».
Возник клубок сплошных противоречий. На скулах генерала я увидел литые желваки. Слова же явно не соответствовали, как нетрудно было догадаться, душевному состоянию моего собеседника. Конечно, он умел владеть собой.
Без пафоса, ровным лекторским тоном Михаил Иванович как бы прокомментировал хиросимский эпизод:
– Недавно мне открылась истина, – не знаю какого по счету небесного круга: люди склонны предельно упрощать сложнейшие узловые моменты истории. И не только мировой. Даже персонально касаемые нас события, личные драмы, трагедии со временем смягчаются, теряют резкость, расплываются в душе, рассасываются. Великая ссора, которая собой заслонила солнце и едва не завершилась кровопролитием, с годами вызывает всего лишь легкую усмешку. Это в лучшем случае, а то вообще.
Михаил Иванович приник ко мне вплотную и прошептал на ухо:
– Тут в Марфине уже никак не мог я вспомнить первопричину семейного разлада, который перерос в развод. Клянусь, не было ни тещи, ни явной измены. Вожжа под хвост попала. Накал же был так велик, что я готов был пустить себе пулю в висок. Да в последний момент куда-то запропастился ключ от сейфа.
– Все проходит.
– Точно! Вот бы с этих слов царя Соломона и должен начинаться гимн человечества.
– Кто-нибудь, когда-нибудь и напишет.
В морозном воздухе вдруг раздался благовест. Священнослужители ближнего храма звали свою паству на заутреню.
В промежутке между звонами товарищ произнес:
– Так вы что, уповаете на реванш?
Не люблю вилять и притворяться. Куда в более ответственных ситуациях не кривил душой. Тем более теперь-то вообще от моего мнения что реально могло измениться? Да ровным счетом ничего.
Был на уме третий вариант: отмолчаться или отделаться шуткой. Теперь ведь вокруг ера на ере. Шутят взахлеб, без оглядки. Да водку жадно жрут, пивом запивая. Утром же приходится все начинать сначала. Забыта напрочь заповедь народная: «Пей, да не опохмеляйся!»
Мы с Михаилом Ивановичем тоже не трезвы были. Собственно, благодаря «Гжелке» обрели необходимую ясность мировосприятия. Возможно, стратег Минобороны хотел услышать от меня нечто кон-струк-тив-ное. Но я не спец в вопросах военной политики: всего-навсего наблюдатель, причем не отябельный. Между прочим, с собственными убеждениями. Так и быть, откроюсь: социалистической ориентации.
По натуре, будучи тугодумом, не сразу ответил на поставленный ребром вопрос. Выдержав паузу, сказал:
– Реванш. Это не то слово. Лучше процитирую поэта. Помните, что Пушкин предрекал: «Россия вспрянет ото сна».
Генерал круто изогнул мохнатую бровь. Мимику его можно было понимать и так и этак.
В ту ночь мы так измучили друг друга, что потеряли всякий интерес к «спорным вопросам». Михаил Иванович целиком отдался рыбалке. Я же обнаружил в библиотеке санатория толстенный том Иоанна Кронштадского «Начало и конец нашего земного мира». Читал безотрывно, запоем. И честно говоря, прозевал отъезд генерала. Однажды утром обнаружил в дверной ручке визитную карточку. Долго, однако, не решался напомнить товарищу о себе.
Позвонил в День Победы, чтобы поздравить с праздником. С другого конца связи вяло ответили: «Михаил Иванович вышел в отставку. В настоящее время находится далеко от Москвы».
Пора-пора ставить на этом жирную точку.
События в стране и мире подпирают. Время начинать новый репортаж.
1993–2004 гг.
ЖИЗНЬ НА «ШАРИКЕ»
БРАТЬЯ ПО КЛАССУ
НА РАЗДАЧЕ
КОТЕНОЧЕК
У ХЛЕБНОГО ЛОТКА
КОРЕШ ИЗ-ЗА БУГРА ВЕРНУЛСЯ
КОНТРАКТНИК
– Ты вот считаешь себя отябельным.
Употребляемое ныне словцо «отябельный», во владимирской речи означающее: рисковость, самозабвенность, отчаянность, отъявленность. Отябельный парень – способный совершить действо наобум, очертя голову. По европейскому аналогу: «пойти в бой с открытым забралом». Старшее поколение наверняка еще помнит, что во время Великой Отечественной вошло в житейский обиход выражение «рвануть на груди тельняшку». Имелся в виду крайний взлет чувств перед смертельной опасностью, в боевой обстановке. Трудно представить себе такое теперь в атмосфере уклонения от исполнения армейского долга и массового дезертирства из воинских частей. Ну а если завтра война, да большая? Мы к ней не готовы. Наше общество, страна разнузданы, деморализованы. Не способны мы даже к самообороне, не говоря уже о контрнаступлении по широкому фронту. Это знает и кожей чувствует каждый мальчишка. Державный иммунитет, воинский дух нации ослаб, опустился на самый низкий уровень. Мы не в силах восстановить законный порядок даже в Чечне. На любые территориальные притязания со стороны бывших своих собратьев (сестер) Россия способна отвечать уже даже не «насупленным взором», а невнятными дипломатическими нотами, кои никто всерьез не принимает.
Как военспец высшего ранга Михаил Иванович внутреннюю обстановку в стране досконально понимал и тонко чувствовал. И хотя в душе считал себя стопроцентным патриотом, тем не менее отдавал должное победителю. При этом не конкретизировал образ, осторожно называл «третьей силой». То ли потому, что мне не полностью доверял, то ли из соображений неписаного штабного этикета. Впрочем, не исключено, что имело место и армейское суеверие. По рассказам фронтовиков известно, что во время войны, особенно на передовой линии солдаты не персонифицировали противника. Обычно ограничивались простым местоимением «он». (Подразумевался, конечно, немец.) В наше время с языка сограждан частенько срывается слово «они». И вся разница.
Наконец вышли мы из парка напрямую. Открылась залитая пронзительным электрическим светом просторная безлюдная площадь. На заднем плане высилась мрачная громада погруженного в сон спального корпуса. Картина, признаться, была жутковатая, апокалипсическая.
К этому времени я окончательно сбился с панталыку: кто же мы все-таки друг другу – единомышленники или же заплутавшиеся в «проклятых вопросах» недотепы?
Генерал нарушил молчанку:
– А ваша-то точка зрения какова?
Впервые вот так в лоб был поставлен вопрос. Так что я не сразу и врубился. Однако уточнять не стал, что именно товарища интересовало? Высказал то, что бесит меня с августа 1991-го.
– С великой страной они разыграли злую шутку.
– Это как сказать. Мне, например, кажется, я почти уверен, – как бы вслух размышлял генерал, – что будущие летописцы оценят тот путч не более чем исторический анекдот. Наподобие того, что в шестнадцатом веке случилось в Арденах. Современники ведь склонны сильно преувеличивать масштабы катастроф, деяний, подвигов. У меня из головы не выходит один эпизод. В прошлом году по служебным надобностям ездил я в страну Восходящего Солнца. В соответствии с протоколом была предусмотрена развлекаловка на японский манер. Подымались на Фудзи. По личной просьбе свозили в Хиросиму. Город напоминает архитектурный макет. Посетили музей жертв атомной бомбардировки в 1945 году, постояли возле скорбного памятника. Все вместе взятое произвело даже на меня, военного человека, тягостное впечатление.
Увиденное, пережитое и теперь еще отражалось на лице рассказчика. Сделав глубокий выдох, он продолжал:
– По соседству стояла группа молодых людей, по обличью японцы. Черт меня за язык дернул, что ли. Я спросил миловидную девушку с печальными глазами: знает ли, мэм, кто сбросил атомную бомбу на Хиросиму? Девица нервно дернулась, слегка отпрянула от меня. Не громко по-птичьи что-то своим друзьям прощебетала. У них там возникло смятение, чуть ли не дискуссия. Потом пауза. Скосив глазки на меня, восточная красавица через переводчика сказала: «Это сделали русские».
Возник клубок сплошных противоречий. На скулах генерала я увидел литые желваки. Слова же явно не соответствовали, как нетрудно было догадаться, душевному состоянию моего собеседника. Конечно, он умел владеть собой.
Без пафоса, ровным лекторским тоном Михаил Иванович как бы прокомментировал хиросимский эпизод:
– Недавно мне открылась истина, – не знаю какого по счету небесного круга: люди склонны предельно упрощать сложнейшие узловые моменты истории. И не только мировой. Даже персонально касаемые нас события, личные драмы, трагедии со временем смягчаются, теряют резкость, расплываются в душе, рассасываются. Великая ссора, которая собой заслонила солнце и едва не завершилась кровопролитием, с годами вызывает всего лишь легкую усмешку. Это в лучшем случае, а то вообще.
Михаил Иванович приник ко мне вплотную и прошептал на ухо:
– Тут в Марфине уже никак не мог я вспомнить первопричину семейного разлада, который перерос в развод. Клянусь, не было ни тещи, ни явной измены. Вожжа под хвост попала. Накал же был так велик, что я готов был пустить себе пулю в висок. Да в последний момент куда-то запропастился ключ от сейфа.
– Все проходит.
– Точно! Вот бы с этих слов царя Соломона и должен начинаться гимн человечества.
– Кто-нибудь, когда-нибудь и напишет.
В морозном воздухе вдруг раздался благовест. Священнослужители ближнего храма звали свою паству на заутреню.
В промежутке между звонами товарищ произнес:
– Так вы что, уповаете на реванш?
Не люблю вилять и притворяться. Куда в более ответственных ситуациях не кривил душой. Тем более теперь-то вообще от моего мнения что реально могло измениться? Да ровным счетом ничего.
Был на уме третий вариант: отмолчаться или отделаться шуткой. Теперь ведь вокруг ера на ере. Шутят взахлеб, без оглядки. Да водку жадно жрут, пивом запивая. Утром же приходится все начинать сначала. Забыта напрочь заповедь народная: «Пей, да не опохмеляйся!»
Мы с Михаилом Ивановичем тоже не трезвы были. Собственно, благодаря «Гжелке» обрели необходимую ясность мировосприятия. Возможно, стратег Минобороны хотел услышать от меня нечто кон-струк-тив-ное. Но я не спец в вопросах военной политики: всего-навсего наблюдатель, причем не отябельный. Между прочим, с собственными убеждениями. Так и быть, откроюсь: социалистической ориентации.
По натуре, будучи тугодумом, не сразу ответил на поставленный ребром вопрос. Выдержав паузу, сказал:
– Реванш. Это не то слово. Лучше процитирую поэта. Помните, что Пушкин предрекал: «Россия вспрянет ото сна».
Генерал круто изогнул мохнатую бровь. Мимику его можно было понимать и так и этак.
В ту ночь мы так измучили друг друга, что потеряли всякий интерес к «спорным вопросам». Михаил Иванович целиком отдался рыбалке. Я же обнаружил в библиотеке санатория толстенный том Иоанна Кронштадского «Начало и конец нашего земного мира». Читал безотрывно, запоем. И честно говоря, прозевал отъезд генерала. Однажды утром обнаружил в дверной ручке визитную карточку. Долго, однако, не решался напомнить товарищу о себе.
Позвонил в День Победы, чтобы поздравить с праздником. С другого конца связи вяло ответили: «Михаил Иванович вышел в отставку. В настоящее время находится далеко от Москвы».
Пора-пора ставить на этом жирную точку.
События в стране и мире подпирают. Время начинать новый репортаж.
1993–2004 гг.
ЖИЗНЬ НА «ШАРИКЕ»
Биржа труда выдала мне путевку на «Шарик» – так москвичи любовно называют ГПЗ-1.
В назначенный день, без десяти восемь прошел я в плотном людском потоке через электронную раму проходной. И не скрою, почувствовал себя провинциалом, нечаянно угодившем в ослепительный и громыхающий мегаполис.
Мои орудия труда – авторучка (чаще карандашный огрызок), диктофон, пишущая машинка «Эрика». Рабочее место в редакции многотиражной газеты. На четвертой полосе имел персональную делянку. Под рубрикой «Разговорчики» печатал зарисовки с натуры. В основном человеческие. Порой с производственным налетом.
В назначенный день, без десяти восемь прошел я в плотном людском потоке через электронную раму проходной. И не скрою, почувствовал себя провинциалом, нечаянно угодившем в ослепительный и громыхающий мегаполис.
Мои орудия труда – авторучка (чаще карандашный огрызок), диктофон, пишущая машинка «Эрика». Рабочее место в редакции многотиражной газеты. На четвертой полосе имел персональную делянку. Под рубрикой «Разговорчики» печатал зарисовки с натуры. В основном человеческие. Порой с производственным налетом.
БРАТЬЯ ПО КЛАССУ
Редактор на пробу дал задание. Сразу с утречка пойти в цех конических роликов и познакомиться с наладчиком Евгением Пчелкиным. Накануне о нем шла речь на техсовете как о смекалистом новаторе. Оказывается, несмотря на кризисы и безденежье, на «Шарике» не перевелись еще сознательные элементы, не утратившие способности (и охоты!) мыслить по-государственному. Лучшие из лучших не ждут поддержки со стороны – от руководства цеха, завода, московского и федерального правительства, – собственными силами решают сложнейшие производственные проблемы. Что ж, у всякого времени – свои герои.
Станочный парк ГПЗ-1 на последней стадии изношенности. Более десяти лет основные фонды не обновляются. Когда-то много железок было переброшено сюда с крупповских предприятий поверженной Германии в уплату ущерба, нанесенного нам войной. На иных станках еще не стерлись даты их рождения: 30–40 годы. Им место давно в музее! А наши умельцы ухитряются из стальных мастодонтов мировые рекорды выжимать. Тем и живы. Так и держимся.
Не таясь, выдал мне Пчелкин технологический секрет. На клочке бумаги схематично изобразил, как он переиначил подлежащий списанию чумазый станок. Да и сам маэстро с ГПЗ не производил впечатления счастливого триумфатора. Небритый, взъерошенный, задерганный, был он похож на поднятого борзыми среди зимы из берлоги мишку косолапого. На прямой вопрос: как вы до этого додумались, ответил уклончиво:
– Не я б, кто-нибудь другой сообразил бы обязательно. Идейка-то торчала, как шило из мешка.
Ясная, блаженная улыбочка, зародившись в уголках тонких губ, растеклась по бледному челу.
То была уже четвертая за год «полезная хитрость» головастого слесаря. И все пошло в дело. Впрочем, завод не нашел средств, чтобы по достоинству вознаградить старания новатора. Но Евгений на начальство вроде бы и не в претензии. Хорохорился, виду не подавал. Стороной же я узнал, что его семью нужда заедает. Сам три года как в отпуске не был. Все старается свести концы с концами, они же ну никак не сходятся. Разрыв увеличивается и увеличивается. Хотя из обихода уже исключены капризы и прихоти. Перестал баловать жену цветами и безделушками даже в дни рождения. Торт покупают лишь раз в году. Опять же ради экономии сам перешел на плебейские сигареты, а недавно и совсем курить бросил.
– Не мужское дело копейки считать, а приходится, – на невеселой ноте оборвалась наша беседа у модернизированного станка.
По пути в редакцию я соображал, как бы лучше распорядиться собранным материалом. Как вдруг до ушей долетело:
– Ой, там что-то новенькое!
У общественного центра, именуемого теперь «Профсоюзный уголок», табунилась пестрая толпа. Оказалось, что отдел соцстраха вывесил на общее обозрение списки здравниц, пансионатов, туристических маршрутов во все концы планеты. Путевки, сказано, со скидками. Глаза разбегаются. Но цены, брат, кусаются.
На отшибе, возле мраморной балюстрады, стояли двое, в промасленных спецовках. Который помоложе явно ерничал:
– Куда же, Вася, нынче мы с тобой махнем?
Сосед картинно чешет затылок:
– Мне так без разницы. – Озорно подмигнув, продолжал: – Вот только с бабками трудновато. Верней, без них.
Молодой не унимался:
– Путевки, Вася, стоят полцены. Отдай триста баксов – и ты в Анталии. Когда такое было?
Старшой лезет в карман за куревом. Курить не торопится. Да здесь и нельзя.
– Понимаешь, Толян, какое дело, – проговорил он, хмуря тонкую бровь. – Зарок я дал. Пока эти турки не отменят смертный приговор Абдулле Оджалану, я на ихние курорты тратиться не буду. В крайнем случае, на Селигер поеду. Там тетка в деревне живет. Водичка в их речке до дна прозрачная, налимы водятся. Есть, для твоего сведения, еще и царская рыбка корюшка. Так что берег турецкий мне теперь не нужен. Вообще, на ихний ширпотреб ни копейки не потрачу. Принцип на принцип!
Вот так-то. Знайте наших!
Станочный парк ГПЗ-1 на последней стадии изношенности. Более десяти лет основные фонды не обновляются. Когда-то много железок было переброшено сюда с крупповских предприятий поверженной Германии в уплату ущерба, нанесенного нам войной. На иных станках еще не стерлись даты их рождения: 30–40 годы. Им место давно в музее! А наши умельцы ухитряются из стальных мастодонтов мировые рекорды выжимать. Тем и живы. Так и держимся.
Не таясь, выдал мне Пчелкин технологический секрет. На клочке бумаги схематично изобразил, как он переиначил подлежащий списанию чумазый станок. Да и сам маэстро с ГПЗ не производил впечатления счастливого триумфатора. Небритый, взъерошенный, задерганный, был он похож на поднятого борзыми среди зимы из берлоги мишку косолапого. На прямой вопрос: как вы до этого додумались, ответил уклончиво:
– Не я б, кто-нибудь другой сообразил бы обязательно. Идейка-то торчала, как шило из мешка.
Ясная, блаженная улыбочка, зародившись в уголках тонких губ, растеклась по бледному челу.
То была уже четвертая за год «полезная хитрость» головастого слесаря. И все пошло в дело. Впрочем, завод не нашел средств, чтобы по достоинству вознаградить старания новатора. Но Евгений на начальство вроде бы и не в претензии. Хорохорился, виду не подавал. Стороной же я узнал, что его семью нужда заедает. Сам три года как в отпуске не был. Все старается свести концы с концами, они же ну никак не сходятся. Разрыв увеличивается и увеличивается. Хотя из обихода уже исключены капризы и прихоти. Перестал баловать жену цветами и безделушками даже в дни рождения. Торт покупают лишь раз в году. Опять же ради экономии сам перешел на плебейские сигареты, а недавно и совсем курить бросил.
– Не мужское дело копейки считать, а приходится, – на невеселой ноте оборвалась наша беседа у модернизированного станка.
По пути в редакцию я соображал, как бы лучше распорядиться собранным материалом. Как вдруг до ушей долетело:
– Ой, там что-то новенькое!
У общественного центра, именуемого теперь «Профсоюзный уголок», табунилась пестрая толпа. Оказалось, что отдел соцстраха вывесил на общее обозрение списки здравниц, пансионатов, туристических маршрутов во все концы планеты. Путевки, сказано, со скидками. Глаза разбегаются. Но цены, брат, кусаются.
На отшибе, возле мраморной балюстрады, стояли двое, в промасленных спецовках. Который помоложе явно ерничал:
– Куда же, Вася, нынче мы с тобой махнем?
Сосед картинно чешет затылок:
– Мне так без разницы. – Озорно подмигнув, продолжал: – Вот только с бабками трудновато. Верней, без них.
Молодой не унимался:
– Путевки, Вася, стоят полцены. Отдай триста баксов – и ты в Анталии. Когда такое было?
Старшой лезет в карман за куревом. Курить не торопится. Да здесь и нельзя.
– Понимаешь, Толян, какое дело, – проговорил он, хмуря тонкую бровь. – Зарок я дал. Пока эти турки не отменят смертный приговор Абдулле Оджалану, я на ихние курорты тратиться не буду. В крайнем случае, на Селигер поеду. Там тетка в деревне живет. Водичка в их речке до дна прозрачная, налимы водятся. Есть, для твоего сведения, еще и царская рыбка корюшка. Так что берег турецкий мне теперь не нужен. Вообще, на ихний ширпотреб ни копейки не потрачу. Принцип на принцип!
Вот так-то. Знайте наших!
НА РАЗДАЧЕ
После долгого перерыва распахнула двери столовая № 5. Просторно. Чисто. Художественно. Зал сияет от множества зеркал. Свои же дизайнеры обновили настенные панно. Изображен среднерусский пейзаж. Так и тянет поваляться на травке под кудрявыми березами. А сверху небо в разводах. Все глядел бы да глядел.
Смущает непривычное для общепитовского заведения безлюдье, тишина. В час «пик» полно незанятых мест. А прежде тут кипели страсти на манер известной картины Сурикова «Взятие снежного городка».
Передо мной двое парней – и вся очередь.
Один брал все, что под руки попадало. Другой вел себя странно. Раздаточную линию прошел с пустым подносом, то и дело пересчитывая зажатую в кулаке мелочь. Подле вторых блюд притормозил, задумался. Вдруг оставил поднос, метнулся назад, к меню. Сверившись с ценами, крикнул:
– Таня, мне четыре!
Раздатчица уточнила:
– Чего четыре?
– Аааа гречки. Четыре порции.
– К гарниру-то чего?
– Подливы. Да побольше.
У короба с хлебом задержался. Взял было один кусок. Поколебавшись, прихватил еще две горбушки.
Кассирша назвала сумму: четыре рубля и семь копеек. Парень разжал мокрый кулак, ухарски выложил на круглую жестянку всю наличность. Копейка в копейку.
Как в очереди двигались, так и за стол сели одной компанией. До меня долетали обрывки разговора.
– Ты на мели, что ли?
– Да нет экономлю.
– Купить что-то задумал?
– Вроде того.
– Вещь дорогую, крупную?
Замялся мой сосед.
– Такое дело. На матч «Спартака» собираюсь. Семь червонцев дерут за билет, гады.
Покончив с трапезой, едоки дружно поднялись и направились к выходу. После футбольного болельщика тарелку и мыть не надо было. Она сияла от чистоты.
Смущает непривычное для общепитовского заведения безлюдье, тишина. В час «пик» полно незанятых мест. А прежде тут кипели страсти на манер известной картины Сурикова «Взятие снежного городка».
Передо мной двое парней – и вся очередь.
Один брал все, что под руки попадало. Другой вел себя странно. Раздаточную линию прошел с пустым подносом, то и дело пересчитывая зажатую в кулаке мелочь. Подле вторых блюд притормозил, задумался. Вдруг оставил поднос, метнулся назад, к меню. Сверившись с ценами, крикнул:
– Таня, мне четыре!
Раздатчица уточнила:
– Чего четыре?
– Аааа гречки. Четыре порции.
– К гарниру-то чего?
– Подливы. Да побольше.
У короба с хлебом задержался. Взял было один кусок. Поколебавшись, прихватил еще две горбушки.
Кассирша назвала сумму: четыре рубля и семь копеек. Парень разжал мокрый кулак, ухарски выложил на круглую жестянку всю наличность. Копейка в копейку.
Как в очереди двигались, так и за стол сели одной компанией. До меня долетали обрывки разговора.
– Ты на мели, что ли?
– Да нет экономлю.
– Купить что-то задумал?
– Вроде того.
– Вещь дорогую, крупную?
Замялся мой сосед.
– Такое дело. На матч «Спартака» собираюсь. Семь червонцев дерут за билет, гады.
Покончив с трапезой, едоки дружно поднялись и направились к выходу. После футбольного болельщика тарелку и мыть не надо было. Она сияла от чистоты.
КОТЕНОЧЕК
Жара несносная. В цехах нечем дышать. На дворе, под старым вязом сидят разомлевшие работницы. До конца обеденного перерыва еще четверть часа с «хвостиком». Женщины дорожат каждой минуткой. Ловят кайф, сидя в тени, на ветерке.
Полтора десятка душ молчащих женщин – случай уникальный. О заводских проблемах уже говорено-переговорено, языки онемели. А на личное, видать, и сил не осталось. Да и не время.
– Ой, девчонки, что со мной вчера приключилось, – вспомнила обидное упаковщица Катюха.
Никто головы не поднял. Знали, коль она свою музыку заведет, не то, что «огрызка» от перерыва не хватит, а и целой смены. Проблем у нее тыща. На руках ведь двое сорванцов (от разных мужиков) и еще дочь нашлась уже в законном браке. Сам же из лимитчиков, год без работы. На бирже, правда, зарегистрирован. Пособие получает. Но те деньги – кошкины слезы, которые до дома не доходят, по пути пропиваются. Такая вот у Катюхи житуха. Однако не выразить сочувствия подруге тоже нельзя.
– Что еще стряслось? – отозвалась сердобольная Пелагея Ивановна, в прошлом профсоюзная активистка с большим стажем.
Вся лавочка навострила уши.
– В автобусе оштрафовали. Как злостную неплательщицу.
– Уплотила? – вякнула Вера, жительница Подмосковья.
– А то! Два бугая навалились: «Гони десятку, не то сдадим в отделение». Отдала: «Подавитесь!» В кошельке два рубля осталось до получки.
Кто-то глубоко вздохнул, кто-то просто дух перевел.
– Как же ты теперь? – еле разжала губы молчунья Галя.
– Буду бутылки из-под пива собирать.
– Ты что, совсем?
Катюха сорвалась и затараторила, словно из пулемета.
– От жизни вы отстали. Теперь это бизнес называется. Сосед наш по площадке – настоящий ученый, доцент называется. И то не брезгует. Признался, что на стекле зарабатывает поболее, чем у себя на кафедре.
Компания ожила, задвигалась. Работницы принялись приводить себя в порядок. Появились зеркальца, помада.
– В профком завтра наведаюсь, – важничая, обронила Пелагея Ивановна. – Доложу об инциденте.
– А я слыхала, другие предприятия своим людям проезд оплачивают, – молвила Галя, из новеньких.
– Рано вопрос заострять, – начальственно изрекла профсоюзница. – Давно ль стали зарплату в срок получать? Погодим еще маленько, а там и объявим декларацию.
Тут как раз и время обеденное истекло.
– Ой, девчонки, поглядите, кто пришел! – заверещала смазливая Аленка. – Какой маленький, пушистенький.
Извиваясь, припадая животиком к асфальту, крался крохотуля-котик. Он изображал охотника. Впереди себя катил стальной шарик, напоминающий серенького мышонка.
От малейших прикосновений шарик метался из стороны в сторону. Котик при этом ярился, утробно урчал. Вдруг, дугою выгнув спину, взмыл в воздух. И уже сверху набросился на воображаемый объект охоты.
– Какой он ловкий да умненький.
– Прямо артист.
– А ведь он заводской, нашенский. Пойду молочка ему вынесу, – сказала Катерина. И как ни в чем ни бывало побежала в подсобку.
За ней и остальные потянулись, оживленно судача на ходу.
Полтора десятка душ молчащих женщин – случай уникальный. О заводских проблемах уже говорено-переговорено, языки онемели. А на личное, видать, и сил не осталось. Да и не время.
– Ой, девчонки, что со мной вчера приключилось, – вспомнила обидное упаковщица Катюха.
Никто головы не поднял. Знали, коль она свою музыку заведет, не то, что «огрызка» от перерыва не хватит, а и целой смены. Проблем у нее тыща. На руках ведь двое сорванцов (от разных мужиков) и еще дочь нашлась уже в законном браке. Сам же из лимитчиков, год без работы. На бирже, правда, зарегистрирован. Пособие получает. Но те деньги – кошкины слезы, которые до дома не доходят, по пути пропиваются. Такая вот у Катюхи житуха. Однако не выразить сочувствия подруге тоже нельзя.
– Что еще стряслось? – отозвалась сердобольная Пелагея Ивановна, в прошлом профсоюзная активистка с большим стажем.
Вся лавочка навострила уши.
– В автобусе оштрафовали. Как злостную неплательщицу.
– Уплотила? – вякнула Вера, жительница Подмосковья.
– А то! Два бугая навалились: «Гони десятку, не то сдадим в отделение». Отдала: «Подавитесь!» В кошельке два рубля осталось до получки.
Кто-то глубоко вздохнул, кто-то просто дух перевел.
– Как же ты теперь? – еле разжала губы молчунья Галя.
– Буду бутылки из-под пива собирать.
– Ты что, совсем?
Катюха сорвалась и затараторила, словно из пулемета.
– От жизни вы отстали. Теперь это бизнес называется. Сосед наш по площадке – настоящий ученый, доцент называется. И то не брезгует. Признался, что на стекле зарабатывает поболее, чем у себя на кафедре.
Компания ожила, задвигалась. Работницы принялись приводить себя в порядок. Появились зеркальца, помада.
– В профком завтра наведаюсь, – важничая, обронила Пелагея Ивановна. – Доложу об инциденте.
– А я слыхала, другие предприятия своим людям проезд оплачивают, – молвила Галя, из новеньких.
– Рано вопрос заострять, – начальственно изрекла профсоюзница. – Давно ль стали зарплату в срок получать? Погодим еще маленько, а там и объявим декларацию.
Тут как раз и время обеденное истекло.
– Ой, девчонки, поглядите, кто пришел! – заверещала смазливая Аленка. – Какой маленький, пушистенький.
Извиваясь, припадая животиком к асфальту, крался крохотуля-котик. Он изображал охотника. Впереди себя катил стальной шарик, напоминающий серенького мышонка.
От малейших прикосновений шарик метался из стороны в сторону. Котик при этом ярился, утробно урчал. Вдруг, дугою выгнув спину, взмыл в воздух. И уже сверху набросился на воображаемый объект охоты.
– Какой он ловкий да умненький.
– Прямо артист.
– А ведь он заводской, нашенский. Пойду молочка ему вынесу, – сказала Катерина. И как ни в чем ни бывало побежала в подсобку.
За ней и остальные потянулись, оживленно судача на ходу.
У ХЛЕБНОГО ЛОТКА
Женщинам не откажешь в проницательности. Наш брат, мужик, иной раз в упор глядит, но ровным счетом ничего не видит. А женщины вроде бы и не смотрят, однако видят насквозь. Правда, впечатления не торопятся высказывать, накапливают факты. На сей раз эмоции взяли верх.
– Таня, – обратилась к лотошнице, торгующей хлебоизделиями, работница в белом халате.
Та и бровью не повела.
– Что я хочу сказать, Таня, после налога с продаж булочка «Московская» не только подорожала, а и полегчала в весе.
– Еще чего!
Неспеша достала накладную. Нашла нужную строку:
– Как весила 95 граммов, столько же и сейчас.
– Это на бумаге, – не отступала покупательница. – Вот мы на своих аптечных в лаборатории взвесили. В каждой всего восемьдесят граммов.
Очередь загомонила. Обсуждали уже не только данный случай воровства, а весь нынешний рынок как таковой.
– Нынешняя власть слишком много воли дала торгошам. Вот они сообща и творят, что хотят.
– Помните, эта самая булочка прежде стоила всего 24 копейки. И было в ней ровнехонько двести граммов.
– Бывало, съешь ее, полдня ходишь сытый.
– От нее ванильный дух шел.
– Корочка от масла лоснилась.
– Что было, то быльем поросло.
Говорили двое или трое. Остальные слушали да слюнки глотали. Торговля застопорилась. Лотошница тоже включилась в общий разговор.
– Все от того, что наши пекари перешли на турецкую технологию, – пояснила она со знанием дела.
Тем самым как бы хвороста в огонь подбросила.
– Во-во, турецкая теперь у них технология. Где же наша?
– Потому и булочки стали, как воздушные шарики. Чуть дунешь, они летят.
– Бессовестные. Нет на них народного контроля!
Обычно расторопная и развязная, тут наша Татьяна прикусила язычок. Приняла покорно-показушный вид.
– Передам претензии хозяину.
Прошло дня три. Думаю, дай-ка проведу собственный эксперимент. Купил у Татьяны четыре булочки и отнес в главный заводской буфет на экспертизу. Буфетчица, не задавая вопросов, взвесила товар на опробированных весах. В каждой штучке оказалось ровнехонько восемьдесят граммов.
Прямым ходом направился в общезаводской профком. Председателя на месте не было. Зашел к заму А. С. Ломову. Сидел, развалившись в кресле, холеный, вальяжный. Такого товарищем не назовешь, смотрится господином. В кабинете я насчитал четырнадцать стульев. Ходоку сесть не предложил.
– Ну, что там у вас? – раздался голос раздраженного оратора.
– У нас ничего. А у вас?
Возникла нештатная ситуация. Заводской чиновник мгновенно перевоплотился в дядю-добрячка.
– Я весь – внимание!
Немного погодя господин Ломов поднялся с насиженного кресла, встал рядом со мной.
– Как мне докладывали, вы у нас на ГПЗ – новичок. Специфики нашего предприятия, естественно, не знаете. Народ же у нас хотя и вспыльчивый, однако быстроотходчивый.
Александр Иванович пытливо заглянул мне в глаза, дабы убедиться, что слова его дошли до цели и дали желаемый результат. Затем, по правилам формальной логики, от общего перешел к частному.
– Казус с булочками нам известен. Да и речь-то идет всего о трех граммах. Стоит ли игра свеч?
– Извините, о пятнадцати.
– Все равно, это такая мелочь в сравнении, скажем, с общественным спокойствием в восьмитысячном коллективе. (Силен демагог, а?) А кстати сказать, обстановка теперь на «Шарике» деловая, рабочая обстановка. Извините, не знаю вашего имени-отчества, давайте рассуждать не по-бабьи, а по-мужски. Те две дамы в очереди выплеснули свои эмоции и тотчас забыли о ЧП. Вы же, солидный товарищ, ухватились за вопрос, который яйца выеденного не стоит. Прошу, не надо у нас тут муссировать отдельные недостатки, – с нажимом произнес профсоюзный босс, видимо, любимое словцо.
Приоткрылась массивная дверь. В проеме обозначилась голова.
– Занят, занят! – завопил хозяин кабинета дурным голосом. Сделал паузу и приблизился ко мне вплотную.
– Два года назад на ГПЗ был великий раздрай. Короче – забастовка. Приостановилось производство. Народ вышел из цехов на территорию.
– Слышал. Знаю.
– А с чего началось? Пустили слух, будто в целях экономии ресурсов в систему питьевого водоснабжения пущена техническая вода. Совпало так, что у двоих животы прихватило, у кого-то, наоборот, был запор. Возникла цепная реакция или детонация, называйте, как хотите. О нас даже радиостанция «Свобода» рассказывала, – шепнул мне Ломов в самое ухо.
Какая жуткая страшилка. Да с подтекстом. Я понял: лотошница Таня находится под «крышей» заводского профкома.
– Таня, – обратилась к лотошнице, торгующей хлебоизделиями, работница в белом халате.
Та и бровью не повела.
– Что я хочу сказать, Таня, после налога с продаж булочка «Московская» не только подорожала, а и полегчала в весе.
– Еще чего!
Неспеша достала накладную. Нашла нужную строку:
– Как весила 95 граммов, столько же и сейчас.
– Это на бумаге, – не отступала покупательница. – Вот мы на своих аптечных в лаборатории взвесили. В каждой всего восемьдесят граммов.
Очередь загомонила. Обсуждали уже не только данный случай воровства, а весь нынешний рынок как таковой.
– Нынешняя власть слишком много воли дала торгошам. Вот они сообща и творят, что хотят.
– Помните, эта самая булочка прежде стоила всего 24 копейки. И было в ней ровнехонько двести граммов.
– Бывало, съешь ее, полдня ходишь сытый.
– От нее ванильный дух шел.
– Корочка от масла лоснилась.
– Что было, то быльем поросло.
Говорили двое или трое. Остальные слушали да слюнки глотали. Торговля застопорилась. Лотошница тоже включилась в общий разговор.
– Все от того, что наши пекари перешли на турецкую технологию, – пояснила она со знанием дела.
Тем самым как бы хвороста в огонь подбросила.
– Во-во, турецкая теперь у них технология. Где же наша?
– Потому и булочки стали, как воздушные шарики. Чуть дунешь, они летят.
– Бессовестные. Нет на них народного контроля!
Обычно расторопная и развязная, тут наша Татьяна прикусила язычок. Приняла покорно-показушный вид.
– Передам претензии хозяину.
Прошло дня три. Думаю, дай-ка проведу собственный эксперимент. Купил у Татьяны четыре булочки и отнес в главный заводской буфет на экспертизу. Буфетчица, не задавая вопросов, взвесила товар на опробированных весах. В каждой штучке оказалось ровнехонько восемьдесят граммов.
Прямым ходом направился в общезаводской профком. Председателя на месте не было. Зашел к заму А. С. Ломову. Сидел, развалившись в кресле, холеный, вальяжный. Такого товарищем не назовешь, смотрится господином. В кабинете я насчитал четырнадцать стульев. Ходоку сесть не предложил.
– Ну, что там у вас? – раздался голос раздраженного оратора.
– У нас ничего. А у вас?
Возникла нештатная ситуация. Заводской чиновник мгновенно перевоплотился в дядю-добрячка.
– Я весь – внимание!
Немного погодя господин Ломов поднялся с насиженного кресла, встал рядом со мной.
– Как мне докладывали, вы у нас на ГПЗ – новичок. Специфики нашего предприятия, естественно, не знаете. Народ же у нас хотя и вспыльчивый, однако быстроотходчивый.
Александр Иванович пытливо заглянул мне в глаза, дабы убедиться, что слова его дошли до цели и дали желаемый результат. Затем, по правилам формальной логики, от общего перешел к частному.
– Казус с булочками нам известен. Да и речь-то идет всего о трех граммах. Стоит ли игра свеч?
– Извините, о пятнадцати.
– Все равно, это такая мелочь в сравнении, скажем, с общественным спокойствием в восьмитысячном коллективе. (Силен демагог, а?) А кстати сказать, обстановка теперь на «Шарике» деловая, рабочая обстановка. Извините, не знаю вашего имени-отчества, давайте рассуждать не по-бабьи, а по-мужски. Те две дамы в очереди выплеснули свои эмоции и тотчас забыли о ЧП. Вы же, солидный товарищ, ухватились за вопрос, который яйца выеденного не стоит. Прошу, не надо у нас тут муссировать отдельные недостатки, – с нажимом произнес профсоюзный босс, видимо, любимое словцо.
Приоткрылась массивная дверь. В проеме обозначилась голова.
– Занят, занят! – завопил хозяин кабинета дурным голосом. Сделал паузу и приблизился ко мне вплотную.
– Два года назад на ГПЗ был великий раздрай. Короче – забастовка. Приостановилось производство. Народ вышел из цехов на территорию.
– Слышал. Знаю.
– А с чего началось? Пустили слух, будто в целях экономии ресурсов в систему питьевого водоснабжения пущена техническая вода. Совпало так, что у двоих животы прихватило, у кого-то, наоборот, был запор. Возникла цепная реакция или детонация, называйте, как хотите. О нас даже радиостанция «Свобода» рассказывала, – шепнул мне Ломов в самое ухо.
Какая жуткая страшилка. Да с подтекстом. Я понял: лотошница Таня находится под «крышей» заводского профкома.
КОРЕШ ИЗ-ЗА БУГРА ВЕРНУЛСЯ
На лестничном переходе главного заводского коридора встретились двое.
– Кого вчера я видел, Петра! Помнишь такого?
– Да мы с ним оба за «Торпедо» болели. Бочку пива выпили. Он же вроде бы за бугор подался.
– Уже вернулся. На острове Сардинии был. Три года там околачивался.
– Загорать ездил, что ли?
– Говорит, на пляже ни разу не был. На рыбокомбинате вкалывал. Теперь на рыбу глядеть не может. Там рыбу только и можно было рубать бесплатно. Все остальное против нашего дороже раза в три. За угол в общаге выворачивали сто баксов в месяц. Порядки еще те! Петьку грипп схватил, так насчет больничного и не заикайся. «Болейте, сеньор, за свой счет».
– А пишут и по телеку показывают, что Европа как сыр в масле катается. С жиру бесятся.
Андрей толкнул Колюню в плечо.
– Ты с дуба рухнул. В заводском сортире метровыми буквами написано: «Не верь ТВ!»
– Да я вообще. Чего же Петька сразу не сбег?
– Говорит, контракт по рукам-ногам связал. Условия нарушил бы – до нитки обобрали бы.
Колюню, похоже, всерьез заинтересовали похождения дружка.
– И чего еще Петька рассказывал?
– Да мы мало и постояли. Жить, говорит, в Сардинии можно, но водка страшно дорогая. Там же литры в ходу. Так если перевести на баксы, а потом на наши рубли, бутылка в стольник обходится. Потому местные пьют исключительно сухое. Да еще аперитивы. По-нашему, значит, красное.
Колюня громко сглотнул слюну.
– И чем же закусывают на Сардинии? Наверно, сардинками?
Приятель мельком глянул на часы.
– Кто чем. Рабочий класс, вроде нас с тобой, обходится креветками. А буржуи ихние, как и наши, закусывают омарами, икоркою, севрюжинкой. И конечно, пицей.
– Классно! – воскликнул Колюня. Хотя совсем не ясно было, что он имел в виду.
– Но если хочешь знать, Петро готов был отдать за горбушку черняшки весь заморский закусон. Итальянцы и понятия не имеют о ржаном хлебе.
– Да-а-а. Я б убег! К фене контракт. Ужас, как люблю московский «бородинский».
– А еще братва наша скучает там по настоящим соленым огурчикам, – продолжал Андрей. – Которые с укропчиком, с чесночком, с хренком, смородинным листиком. И еще с какой-нибудь огородней чертовщинкой.
– И такого добра там нет?
– Не, – чуть не плача произнес рассказчик. – У них там свое лекарство – маслины. Итальяшка одну ягодку съест, так и пальцы оближет. Нет, я не осуждаю. Каждому – свое.
Колюня шепотом спросил:
– И сколько же Петька там заробил? Наверно, немало?
– Кабы не десять тысяч. Хотел же комнату в коммуналке покупать. Да номер не прошел, – сказал Андрей и в подтверждение руки в стороны развел. – Он же баксы для удобства положил в «Инкомбанк», за приличный процент. Только сымать собрался – бац! – семнадцатое августа. Банк лопнул, как мыльный пузырь. Так сказали.
– Ага, поди проверь! И как же он?
– Хотел себя жизни лишить. Но одумался и вступил в отряд Ампилова. Ходит на их собрания. Митингует. Вроде бы как зло с души своей снимает. Наши видели Петра на Горбатом мосту. С лозунгом или с транспарантом. Точно не знаю, брехать же не хочу.
– Кого вчера я видел, Петра! Помнишь такого?
– Да мы с ним оба за «Торпедо» болели. Бочку пива выпили. Он же вроде бы за бугор подался.
– Уже вернулся. На острове Сардинии был. Три года там околачивался.
– Загорать ездил, что ли?
– Говорит, на пляже ни разу не был. На рыбокомбинате вкалывал. Теперь на рыбу глядеть не может. Там рыбу только и можно было рубать бесплатно. Все остальное против нашего дороже раза в три. За угол в общаге выворачивали сто баксов в месяц. Порядки еще те! Петьку грипп схватил, так насчет больничного и не заикайся. «Болейте, сеньор, за свой счет».
– А пишут и по телеку показывают, что Европа как сыр в масле катается. С жиру бесятся.
Андрей толкнул Колюню в плечо.
– Ты с дуба рухнул. В заводском сортире метровыми буквами написано: «Не верь ТВ!»
– Да я вообще. Чего же Петька сразу не сбег?
– Говорит, контракт по рукам-ногам связал. Условия нарушил бы – до нитки обобрали бы.
Колюню, похоже, всерьез заинтересовали похождения дружка.
– И чего еще Петька рассказывал?
– Да мы мало и постояли. Жить, говорит, в Сардинии можно, но водка страшно дорогая. Там же литры в ходу. Так если перевести на баксы, а потом на наши рубли, бутылка в стольник обходится. Потому местные пьют исключительно сухое. Да еще аперитивы. По-нашему, значит, красное.
Колюня громко сглотнул слюну.
– И чем же закусывают на Сардинии? Наверно, сардинками?
Приятель мельком глянул на часы.
– Кто чем. Рабочий класс, вроде нас с тобой, обходится креветками. А буржуи ихние, как и наши, закусывают омарами, икоркою, севрюжинкой. И конечно, пицей.
– Классно! – воскликнул Колюня. Хотя совсем не ясно было, что он имел в виду.
– Но если хочешь знать, Петро готов был отдать за горбушку черняшки весь заморский закусон. Итальянцы и понятия не имеют о ржаном хлебе.
– Да-а-а. Я б убег! К фене контракт. Ужас, как люблю московский «бородинский».
– А еще братва наша скучает там по настоящим соленым огурчикам, – продолжал Андрей. – Которые с укропчиком, с чесночком, с хренком, смородинным листиком. И еще с какой-нибудь огородней чертовщинкой.
– И такого добра там нет?
– Не, – чуть не плача произнес рассказчик. – У них там свое лекарство – маслины. Итальяшка одну ягодку съест, так и пальцы оближет. Нет, я не осуждаю. Каждому – свое.
Колюня шепотом спросил:
– И сколько же Петька там заробил? Наверно, немало?
– Кабы не десять тысяч. Хотел же комнату в коммуналке покупать. Да номер не прошел, – сказал Андрей и в подтверждение руки в стороны развел. – Он же баксы для удобства положил в «Инкомбанк», за приличный процент. Только сымать собрался – бац! – семнадцатое августа. Банк лопнул, как мыльный пузырь. Так сказали.
– Ага, поди проверь! И как же он?
– Хотел себя жизни лишить. Но одумался и вступил в отряд Ампилова. Ходит на их собрания. Митингует. Вроде бы как зло с души своей снимает. Наши видели Петра на Горбатом мосту. С лозунгом или с транспарантом. Точно не знаю, брехать же не хочу.
КОНТРАКТНИК
На остановке, что рядом с Южной проходной, из автобуса вывалилось человек двадцать. Разбились на группы. Впереди меня шли двое. Один был загорелый, черный, как весенний грач. Однако вид имел какой-то прибитый. Другой же, напротив, смотрелся как истинно русский богатырь. И видно, малый свойский, разбитной.