Страница:
Есть, однако, и другая версия. Будто название селу пошло от илистого лога, который после вешнего половодья долго не просыхал. Такое вполне возможно. Но первая легенда кажется моим землякам заманчивей, привлекательней. Опять же главное действующее лицо в ней – полковник! А иловцы издавна чтят воинство. «Наши пушкари Расею от турок обороняли», – говорят наши не без гордости. И это уже факт точный, исторический.
Характер трудовой деятельности, – как, впрочем, и соответствующий род войск (точнее, принадлежность к оному) накладывает неизгладимый отпечаток на личность. По версии Миргородского, пушкари всегда дружили с математикой. Значит, при необходимости применяли математические правила к делам житейским, хозяйственным. Кроме того, была им свойственна неторопливость, медлительность. Впрочем, до поры, до времени. Эту свою теорию Миргородский проецировал не только на давних предков, но и на наших современников. Отсюда и следовало: дескать, иловцы по натуре тугодумы, зело тяжелы на подъем.
Помню, районное начальство искоса поглядывало на «музейщика» Миргородского за то, что он как бы оправдывал консервативные настроения пушкарей, которые резко отрицательно относились ко всему новому, передовому. Даже и теперь упрекают моих земляков: они-де медлят с реформированием своего колхоза по новейшей схеме рыночных отношений, которые апробированы во всех цивилизованных странах. Опять вроде бы наши пошли не в ту степь!
Ветераны коллективизации еще помнят, что Иловка считалась очень трудным селом по части обобществления собственных средств производства. Рассказывают, что здесь была весьма мощная прослойка кулачества, едва ль не треть крестьянских хозяйств. Их безжалостно выкорчевали и разметали по белу свету. И все равно коллективизацию в данной местности провели с грехом пополам и позже остальных в Алексеевском районе. Только к 1934-м году.
Но вот жизнь снова дала крутой поворот. Дана была с верхов команда: разбирайте землю по дворам. Пожалуйста, разводи на своем подворье любую скотину и сколько хочешь. Хоть озимых крокодилов, хоть страусов. Ничего и никому не возбраняется. Свобода, значит, полная! Слышно, в других колхозах имущество и скот в один момент растащили по дворам, разбазарили. Потом общественное – бесхозное – добро профукали, прогуляли. Теперь же бедствуют. Локти собственные кусают. И попутно матерят власть.
А в Иловке все еще живут по-старому. О приватизации и разделе колхозной собственности и разговора нет. Я пытался вызвать своих друзей и приятелей на откровенность: почему тянете волынку? Экономист Белоусов ответил уклончиво:
– Нет пока острой необходимости. – Почесав за ухом, добавил: – Наши еще душой, похоже, не созрели. Сам же знаешь – пушкари!
Поди-ка разберись в мужицкой душе. Нет у нее ни дна, ни покрышки. Мы же лезем в нее с казенным аршином. Особенно начальство. Оно ведь всегда шагает в ногу со временем. И даже опережает оное.
Костерок наш почти померк. Месяц скрылся за горизонтом.
– Не пора ль на боковую? – раздался голос Демьянова с командирской ноткой.
Мы все разом поднялись и замерли, словно завороженные. В глухом урочище, среди ночи откуда-то взялась песня. Звучали женские голоса. Но сколько? Не разобрать. То слышался дуэт, то одинокий, соборной чистоты голос. В то же время можно было спорить, что рядом, в лесополосе расположился целый академический хор.
Егор шагнул в темень, бросив на ходу:
– Что выделывают! Думают, небось, что в целом мире одни.
Оказалось, похожие мысли тревожили не только меня. Раздался легкий щелчок, и из фары мотоцикла вырвался ослепительный сноп света. Пение оборвалось на полуноте. Слышался лишь скрип тележных колес.
На освещенную поляну вышли кони, тащившие тяжелый «пульман» – колымагу военного образца, на коих пушкари некогда возили снаряжение и прочие артиллерийские причиндалы. Егор повернул фару, высветив две съежившиеся женские фигуры.
– Ой, не балуйте!
– Мы-то думали, вас там не менее ста душ, – игриво проговорил Иван Михайлович. – Со свадьбы, что ли?
– Кабы со свадьбы, – ответили строго. – С пасеки. Мед вот везем.
В пульмане произошло движение, шепот, звяканье посуды.
– И кто же там еще с тобою, тетя?
– Унучка. Кто ж еще!
– И это вы на пару такую самодеятельность развели?
– Ага. Трудно ль умеючи.
Разговор был легкий, шутейный.
– Танька пристала: «Научи, ба, старым песням». В школе у них кружок сформировался, чтоб песни казацкие сполнять. Так я у них за репетиторшу. А вы, мужики, возьмите на пробу медку. Только что из улья.
Из горячих рук я принял тяжелую трехлитровую банку.
– Куда столько!
– В город повезете.
– Да мы же иловские.
– Гля, соседи значит. И кого же караулите?
– Просто косари.
– Что-то припозднились. Ну да высокой травы вам.
По очереди мы приложились к банке. Мед был еще теплый, духовитый. С кислинкой. С привкусом цветочной перги. Его пьешь и пить хочется.
Наконец мы угомонились. Во второй раз легли.
– А ведь тетка-то – наша родня. Нашей мамки двоюродная сестра. В Глуховке живет. Да в нашей-то местности мы тут, почитай, все свояки. Вишь, в потемках аль с испуга и не признала, – бормотал Егор уже засыпая.
В трудах праведных целый месяц прошел. Но я о том нисколько не жалею.
А мысль: перебраться к своякам в Иловку зудит в голове. И покоя не дает. Может, и правда решиться?
КОЗЕЛ И ОВЦЫ
СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА
Характер трудовой деятельности, – как, впрочем, и соответствующий род войск (точнее, принадлежность к оному) накладывает неизгладимый отпечаток на личность. По версии Миргородского, пушкари всегда дружили с математикой. Значит, при необходимости применяли математические правила к делам житейским, хозяйственным. Кроме того, была им свойственна неторопливость, медлительность. Впрочем, до поры, до времени. Эту свою теорию Миргородский проецировал не только на давних предков, но и на наших современников. Отсюда и следовало: дескать, иловцы по натуре тугодумы, зело тяжелы на подъем.
Помню, районное начальство искоса поглядывало на «музейщика» Миргородского за то, что он как бы оправдывал консервативные настроения пушкарей, которые резко отрицательно относились ко всему новому, передовому. Даже и теперь упрекают моих земляков: они-де медлят с реформированием своего колхоза по новейшей схеме рыночных отношений, которые апробированы во всех цивилизованных странах. Опять вроде бы наши пошли не в ту степь!
Ветераны коллективизации еще помнят, что Иловка считалась очень трудным селом по части обобществления собственных средств производства. Рассказывают, что здесь была весьма мощная прослойка кулачества, едва ль не треть крестьянских хозяйств. Их безжалостно выкорчевали и разметали по белу свету. И все равно коллективизацию в данной местности провели с грехом пополам и позже остальных в Алексеевском районе. Только к 1934-м году.
Но вот жизнь снова дала крутой поворот. Дана была с верхов команда: разбирайте землю по дворам. Пожалуйста, разводи на своем подворье любую скотину и сколько хочешь. Хоть озимых крокодилов, хоть страусов. Ничего и никому не возбраняется. Свобода, значит, полная! Слышно, в других колхозах имущество и скот в один момент растащили по дворам, разбазарили. Потом общественное – бесхозное – добро профукали, прогуляли. Теперь же бедствуют. Локти собственные кусают. И попутно матерят власть.
А в Иловке все еще живут по-старому. О приватизации и разделе колхозной собственности и разговора нет. Я пытался вызвать своих друзей и приятелей на откровенность: почему тянете волынку? Экономист Белоусов ответил уклончиво:
– Нет пока острой необходимости. – Почесав за ухом, добавил: – Наши еще душой, похоже, не созрели. Сам же знаешь – пушкари!
Поди-ка разберись в мужицкой душе. Нет у нее ни дна, ни покрышки. Мы же лезем в нее с казенным аршином. Особенно начальство. Оно ведь всегда шагает в ногу со временем. И даже опережает оное.
Костерок наш почти померк. Месяц скрылся за горизонтом.
– Не пора ль на боковую? – раздался голос Демьянова с командирской ноткой.
Мы все разом поднялись и замерли, словно завороженные. В глухом урочище, среди ночи откуда-то взялась песня. Звучали женские голоса. Но сколько? Не разобрать. То слышался дуэт, то одинокий, соборной чистоты голос. В то же время можно было спорить, что рядом, в лесополосе расположился целый академический хор.
Каждая песенная строка повторялась дважды, но песня от того не проигрывала. Слушать было нескучно.
Туман яром,
Туман долиною,
За туманом ничего не видно.
Только видно,
Только видно
Дуба зеленого.
Егор шагнул в темень, бросив на ходу:
– Что выделывают! Думают, небось, что в целом мире одни.
Голоса были истинно ангельские. Заранее было жаль, что вот-вот кончится фантастическое чудо, и мы не увидим лиц поющих.
Под тем дубом
Криница стояла.
В той кринице,
В той крини-и-ице
Девка во-оду бра-а-ала.
Оказалось, похожие мысли тревожили не только меня. Раздался легкий щелчок, и из фары мотоцикла вырвался ослепительный сноп света. Пение оборвалось на полуноте. Слышался лишь скрип тележных колес.
На освещенную поляну вышли кони, тащившие тяжелый «пульман» – колымагу военного образца, на коих пушкари некогда возили снаряжение и прочие артиллерийские причиндалы. Егор повернул фару, высветив две съежившиеся женские фигуры.
– Ой, не балуйте!
– Мы-то думали, вас там не менее ста душ, – игриво проговорил Иван Михайлович. – Со свадьбы, что ли?
– Кабы со свадьбы, – ответили строго. – С пасеки. Мед вот везем.
В пульмане произошло движение, шепот, звяканье посуды.
– И кто же там еще с тобою, тетя?
– Унучка. Кто ж еще!
– И это вы на пару такую самодеятельность развели?
– Ага. Трудно ль умеючи.
Разговор был легкий, шутейный.
– Танька пристала: «Научи, ба, старым песням». В школе у них кружок сформировался, чтоб песни казацкие сполнять. Так я у них за репетиторшу. А вы, мужики, возьмите на пробу медку. Только что из улья.
Из горячих рук я принял тяжелую трехлитровую банку.
– Куда столько!
– В город повезете.
– Да мы же иловские.
– Гля, соседи значит. И кого же караулите?
– Просто косари.
– Что-то припозднились. Ну да высокой травы вам.
По очереди мы приложились к банке. Мед был еще теплый, духовитый. С кислинкой. С привкусом цветочной перги. Его пьешь и пить хочется.
Наконец мы угомонились. Во второй раз легли.
– А ведь тетка-то – наша родня. Нашей мамки двоюродная сестра. В Глуховке живет. Да в нашей-то местности мы тут, почитай, все свояки. Вишь, в потемках аль с испуга и не признала, – бормотал Егор уже засыпая.
В трудах праведных целый месяц прошел. Но я о том нисколько не жалею.
А мысль: перебраться к своякам в Иловку зудит в голове. И покоя не дает. Может, и правда решиться?
КОЗЕЛ И ОВЦЫ
– Веч-веч-веч! – мягко, ласкательно взывал Колядин в темное чрево кошары. Сгрудившиеся у противоположной стены овцы глядели отрешенно. Будто и не к ним обращались. Бригадир достал из полевой сумки обмусоленный сухарь. Но и приманка не помогла. Отара боялась подвоха. Таскать же баранов силком – намаешься. Ведь впереди была еще та работенка – стрижка.
– Подавай, Пахомыч, своего Инициатора, – хмуро сказал Колядин сидевшему в холодке сторожу. При этом криво усмехнулся.
Инициатор – кличка колхозного козла.
По рассказам, родился он в Мухоудеровке, в семнадцати верстах от села Подсереднего. Жил у дедушки Ильи. Дедок тот вдовствовал, мыкался один-одинешенек. И незаметно перевел всю домашнюю живность. Остались, как в той сказке, кот да козел. От козла, известно, ни шерсти, ни молока, ни мяса. Поначалу-то старый терпел возле себя иждивенца, потом, махнув рукой, отпустил на все четыре стороны.
На воле у бездомного открылся природный талант. Да какой! Стали козла приваживать хозяева, у которых были козы. Тут уж дедушка предъявил на бомжа права собственника. И ему за каждый «случай» кое-что перепадало: не трояк, так пятерочка.
Так они и жили. Стихийный кооператив неожиданно распался. Помер дедушка. А наследники без лишних разговоров прогнали козла в степь. Долго, видать, бедолага скитался по ярам да буграм, пока не занесла его нелегкая в наше Подсереднее, к тому же при странных обстоятельствах.
В жаркий полдень на общественное стадо напали злыдни оводы. Разогнали они по буеракам и логам обезумевших коровушек. Пастухи вскочили на верховых лошадей. Куда там! Нет стада. А на ферме доярки нервничали, места себе не находили. Ругали всех подряд, начиная с председателя. Между тем, солнышко клонилось уже к закату, буренок же и духу нет. И вдруг чудо! К МТФ своим ходом, без пастухов двигалось стадо, ведомое чужим обшарпанным козлом.
Подсередненцы – народ юморной. Однако к этому происшествию отнеслись с подобающей серьезностью. Соответственно и решение было принято неординарное. За оказанную сельскому обществу услугу пришельца оставили при ферме, выделив персональное место на конюшне. Здесь и нашел его один мужик из Мухоудеровки. Заодно поведал козлиную биографию и обнародовал настоящее его прозвище – Инициатор.
За теперешней круговертью интерес к личности рогатого уникума заметно поослаб. Да вдруг, паче чаяния, он в деле сгодился.
В осенний промозглый день на МТФ случилась напряженка. Колхоз получил выгодный заказ, имевший, между прочим, еще и политическую подоплеку. Возникло поветрие: демократической России обидно, дескать, потреблять закордонное мясо. Да к тому же, понимаешь, еще и от бешеных коров. Начальство идейку быстро подхватило и разослало по всем селам чувствительную телеграмму: «Гоните мяса, кто сколько сможет».
Прямо с утра в Подсереднее прибыл спецтранспорт международного стандарта. Но возникла закавыка. Старенькая погрузочная эстакада не соответствовала габаритам пришлых тяжеловозов. Пастухи наскоро соорудили своего рода турусы. Один вид их отпугивал скотину. Животные упирались, не желали взбираться на пугающую верхотуру. Несколько коров поскользнулось, поломав себе ноги и хребты. Тут же пришлось прирезать. Остальные, почуяв кровь, заартачились, совсем озверели. Тут кто-то и предложил использовать для пользы дела обленившегося Инициатора. Известно, стадные животные безотчетно доверяются козлам, готовы идти за ними в огонь и воду.
По первому же зову лежебока вышел из-за укрытия. Пахомыч, помахивая сухариком, прямиком двигался к грузовикам. Козла прельстил хлебный дух: пуская слюни шел он следом. За ним потянулась и предназначенная на убой скотина. Десять минут – скотовоз полнехонек! Через специальный лаз козла вываживают наружу и ставят во главе следующей группы. Ни брани, ни крови! Загруженные по завязку машины точно по графику отбыли на мясокомбинат. Козел же с чувством исполненного долга вернулся в свое логово, где его ждала свежая охапочка сена.
Вот и на стрижке овечек чабаны решили проверить притягательность рогатого уникума.
– Выводи! – решительно скомандовал Колядин.
А уж Инициатор тут как тут. Потряхивая сивой бородой, хозяйски обошел сгрудившихся в кучу овец. Что-то проблеял, видимо, взбодрив колеблющихся собственным примером, и смело повел всех туда, куда надо. Ни одна овечка не сачканула, не задержалась, не затаилась в темноте. Вышли на свет даже хромые и больные, на ходу глядя в глаза козла.
Теперь наступил наш черед. Началась поголовная стрижка. Работенка колготная, пыльная, нудная. Словом, на любителя. А платят за нее гроши. Но дело есть дело. Приходит время – овечек надо стричь. Не буду вдаваться в подробности, как при умопомрачительной жарище обрабатывали мы ножницами отару. Несмотря ни на что шерсть-таки взяли. Когда тюки взвесили, оказалось 847 кило. Удачливей всех был Попов со своим племяшом Сашкой. В былые времена в честь таких работников на флагштоке возле конторы правления подымали вымпел и зажигали красную звезду. Мы же устроили для себя мужицкие посиделки.
Был товарищеский обед, который венчала чабанская каша. Непосвященный, пожалуй, скажет: «Эка невидаль!» Но так рассуждают только профаны, да и то до первой ложки. Подсередненские чабаны готовят свое фирменное яство из четырех мяс – молодой баранины, говядины, свинины, курятины. Всего в ней 24 компонента, причем счет таинственный. Почему-то в котле должно присутствовать четное число петушиных гребешков и нечетное куриных желудков. В качестве приправы берут корешки семи лесных трав. И то это всего лишь малая каша. Рецепт же большой ведом только деду Кузе.
У нас за кашевара был Попов. Остальные прохлаждались, курили самокрутки. Папиросы, сигареты колхозникам нынче не доступны. Вернулись к самосаду. Мешают с чабрецом и донником. С непривычки глаза на лоб лезут. Мужикам же хоть бы хны! Затягиваются в полную силу да похваливают взрывчатую смесь.
Совсем обеднело село. Жизнь на земле вообще бы прекратилась, кабы не шальной товарообмен. Идет такой бартер, какого свет еще не видывал. Всех, кажется, превзошли кооператоры из Мухоудеровки (родина Инициатора). Тамошнее АО за сданную на переработку свеклу получило четыре или пять большегрузных машин сахарного песку. Конечно, лучше бы живые деньги, два года как колхозники зарплату не получают. С жратвой еще куда ни шло, огородиной перебиваются. С одежкой же беда, вернее, без нее. Мужики и бабы совсем ведь пообносились.
А тут как-то вечером кладовщик Сапелкин вошел в кабинет председателя с предложением: он, дескать, самолично берется реализовать общественный продукт на взаимно выгодных условиях. Сказано было: «Твори, но под личную ответственность». И дело пошло. Правление выдало кладовщику документ, будто сахар евонный, то есть получен в результате переработки свеклы с приусадебного надела, вроде бы как на давальческих началах. Бумага была сфабрикована суконным языком да заковыристо. Но именно филькиным грамотам милиция почему-то больше верит.
Первый шаг – и сразу же потрясающая удача. Мешки с сахаром выменяли на шоколадные наборы московской фабрики «Красный Октябрь», изготовленные, как ни странно, где-то в Африке, а в Придонье доставленное из республики Саха. Смущало то, что сладкое менялось на сладкое же. Потому поиски продолжили. Нашелся желающий взять конфеты в обмен на дамское белье французской фирмы «Папагей». Прослышав о том краем уха, мухоудеровские модницы задрожали от нетерпения, сказали Сапелкину: «Пусть товар везут, да побыстрей. Два года жили без получки, еще потерпим!» Но когда деликатные дамские штучки прибыли в местную глубинку, то выяснилось, что гарнитуры, похоже, скроены были для девочек-подростков. Прозрачные лифчики не прикрывали целиком даже сосцы полнотелых колхозных дам.
Ну и намучился Сапелкин с тем шмотьем! Правление выделило ему трех помощников. Мужики оказались пронырливыми. Любителя женской галантереи нашли на другом конце России, аж на Чукотке. Правда, предлагаемый в обмен товар тоже был «специфичным». За исподнее бельишко полярные бизнесмены предлагали звено американских бомбардировщиков типа «Стэлс», которые в свое время отличились в боях под небом Ирака. Хорошо еще, что самолеты были в разобранном виде: колхоз их завозить не стал, а просто по Интернету (заочно) обменяли на бумажники и косметички из рыбьей кожи, которые вырабатывают по соседству, в областном центре.
Казалось, конца не будет бартерной цепочке. Был и такой вариант. Туристическая фирма предложила мухоудеровцам пакет (в полторы тысячи штук) двухнедельных путевок на Канарские острова с заездом в Монте-Карло. В таком разе из поля зрения местной администрации исчезала значительная часть трудоспособного населения. Оно же могло не только задержаться, но и не возвратиться. Скандал на всю область. А главное – кто бы налоги платил в государственную казну.
Наконец свершилось. Дистрибьютер Дурнев (разговор велся по сотовому телефону) предложил за шальные путевки партию сахарного песку. Председатель правления дрогнувшим голосом сказал, чтобы Сапелкин даже не торговался.
И вот оно, новое чудо! После долгого кружения по планете в Мухоудеровку вернулся тот же самый товар, с которым незадачливые колхозники вышли было на мировой рынок. Образовалась, правда, маленькая недостача. В партии не хватало четырех или пяти мешков. Но то была такая мелочь, в сравнении с тем, чем вообще рисковали. Сахар с ходу оприходовали и через день, к общей радости, раздали на трудодни. А уж конкретным продуктом всяк распорядился по собственному усмотрению. Если честно, в основном перегнали на самогон. И дело с концом.
Пока на поляне мы праздно разглагольствовали, Попов колдовал над кашей. Наконец громогласно объявил:
– Прошу работников к столу.
На широко разостланном брезенте места хватило всем. Получился прямо-таки царский стол. Каждый выложил прихваченный из дому паужинок. Но каша. Ничего другого к ней и не требовалось. Сытое, духмяное варево мы запивали игристым вином домашнего приготовления. И за сердце брало, и в нос шибало. После третьей миски все разомлели. Напряжение спало. От души отлегло. Дружественно разговаривали о том, о сем. Загадывали о новой работе.
Всех заинтриговала брошенная учетчиком Ярцевым реплика:
– В Новой Зеландии стригали гипнотезерству обучены. С той овцой они чего только не творят. Ее и не вяжут. Сама, стерва, подставляет под руки любую часть тела.
В разговор встрял Попов:
– Ты, Колюня, сказки-то не рассказывай. Лучше просвети, сколько денег нам за эту работенку причитается?
Учетчик вынул из-за пазухи мятую-перемятую тетрадь. В уме что-то считал, пересчитывал. И при общем напряженном молчании выдал такую информацию. Старшему стригалю бухгалтерия должна начислить 106 рублей с копейками, а подручным по 61 рублю. И тоже с копейками.
– Да за эти три дня я одежки-обувки истрепал больше, чем грошей заробил, – проворчал старшой Колядин.
Мой кореш Толя Безбородых поднял руку и вопросец обронил:
– А за деньгами-то когда приходить?
Ярцев скорчил уморительную козью рожу:
– А Чубай его знает!
Попов подвел итог:
– Пошли мы с вами, братцы, по шерсть, да сами возвращаемся стриженными.
В сей момент из-за угла кошары вышел Инициатор. Раздалось требовательное блеянье. Колядин понял намек. Взял с миски горбушку и протянул козлу. То был его законный гонорар. Плата за услугу.
– Подавай, Пахомыч, своего Инициатора, – хмуро сказал Колядин сидевшему в холодке сторожу. При этом криво усмехнулся.
Инициатор – кличка колхозного козла.
По рассказам, родился он в Мухоудеровке, в семнадцати верстах от села Подсереднего. Жил у дедушки Ильи. Дедок тот вдовствовал, мыкался один-одинешенек. И незаметно перевел всю домашнюю живность. Остались, как в той сказке, кот да козел. От козла, известно, ни шерсти, ни молока, ни мяса. Поначалу-то старый терпел возле себя иждивенца, потом, махнув рукой, отпустил на все четыре стороны.
На воле у бездомного открылся природный талант. Да какой! Стали козла приваживать хозяева, у которых были козы. Тут уж дедушка предъявил на бомжа права собственника. И ему за каждый «случай» кое-что перепадало: не трояк, так пятерочка.
Так они и жили. Стихийный кооператив неожиданно распался. Помер дедушка. А наследники без лишних разговоров прогнали козла в степь. Долго, видать, бедолага скитался по ярам да буграм, пока не занесла его нелегкая в наше Подсереднее, к тому же при странных обстоятельствах.
В жаркий полдень на общественное стадо напали злыдни оводы. Разогнали они по буеракам и логам обезумевших коровушек. Пастухи вскочили на верховых лошадей. Куда там! Нет стада. А на ферме доярки нервничали, места себе не находили. Ругали всех подряд, начиная с председателя. Между тем, солнышко клонилось уже к закату, буренок же и духу нет. И вдруг чудо! К МТФ своим ходом, без пастухов двигалось стадо, ведомое чужим обшарпанным козлом.
Подсередненцы – народ юморной. Однако к этому происшествию отнеслись с подобающей серьезностью. Соответственно и решение было принято неординарное. За оказанную сельскому обществу услугу пришельца оставили при ферме, выделив персональное место на конюшне. Здесь и нашел его один мужик из Мухоудеровки. Заодно поведал козлиную биографию и обнародовал настоящее его прозвище – Инициатор.
За теперешней круговертью интерес к личности рогатого уникума заметно поослаб. Да вдруг, паче чаяния, он в деле сгодился.
В осенний промозглый день на МТФ случилась напряженка. Колхоз получил выгодный заказ, имевший, между прочим, еще и политическую подоплеку. Возникло поветрие: демократической России обидно, дескать, потреблять закордонное мясо. Да к тому же, понимаешь, еще и от бешеных коров. Начальство идейку быстро подхватило и разослало по всем селам чувствительную телеграмму: «Гоните мяса, кто сколько сможет».
Прямо с утра в Подсереднее прибыл спецтранспорт международного стандарта. Но возникла закавыка. Старенькая погрузочная эстакада не соответствовала габаритам пришлых тяжеловозов. Пастухи наскоро соорудили своего рода турусы. Один вид их отпугивал скотину. Животные упирались, не желали взбираться на пугающую верхотуру. Несколько коров поскользнулось, поломав себе ноги и хребты. Тут же пришлось прирезать. Остальные, почуяв кровь, заартачились, совсем озверели. Тут кто-то и предложил использовать для пользы дела обленившегося Инициатора. Известно, стадные животные безотчетно доверяются козлам, готовы идти за ними в огонь и воду.
По первому же зову лежебока вышел из-за укрытия. Пахомыч, помахивая сухариком, прямиком двигался к грузовикам. Козла прельстил хлебный дух: пуская слюни шел он следом. За ним потянулась и предназначенная на убой скотина. Десять минут – скотовоз полнехонек! Через специальный лаз козла вываживают наружу и ставят во главе следующей группы. Ни брани, ни крови! Загруженные по завязку машины точно по графику отбыли на мясокомбинат. Козел же с чувством исполненного долга вернулся в свое логово, где его ждала свежая охапочка сена.
Вот и на стрижке овечек чабаны решили проверить притягательность рогатого уникума.
– Выводи! – решительно скомандовал Колядин.
А уж Инициатор тут как тут. Потряхивая сивой бородой, хозяйски обошел сгрудившихся в кучу овец. Что-то проблеял, видимо, взбодрив колеблющихся собственным примером, и смело повел всех туда, куда надо. Ни одна овечка не сачканула, не задержалась, не затаилась в темноте. Вышли на свет даже хромые и больные, на ходу глядя в глаза козла.
Теперь наступил наш черед. Началась поголовная стрижка. Работенка колготная, пыльная, нудная. Словом, на любителя. А платят за нее гроши. Но дело есть дело. Приходит время – овечек надо стричь. Не буду вдаваться в подробности, как при умопомрачительной жарище обрабатывали мы ножницами отару. Несмотря ни на что шерсть-таки взяли. Когда тюки взвесили, оказалось 847 кило. Удачливей всех был Попов со своим племяшом Сашкой. В былые времена в честь таких работников на флагштоке возле конторы правления подымали вымпел и зажигали красную звезду. Мы же устроили для себя мужицкие посиделки.
Был товарищеский обед, который венчала чабанская каша. Непосвященный, пожалуй, скажет: «Эка невидаль!» Но так рассуждают только профаны, да и то до первой ложки. Подсередненские чабаны готовят свое фирменное яство из четырех мяс – молодой баранины, говядины, свинины, курятины. Всего в ней 24 компонента, причем счет таинственный. Почему-то в котле должно присутствовать четное число петушиных гребешков и нечетное куриных желудков. В качестве приправы берут корешки семи лесных трав. И то это всего лишь малая каша. Рецепт же большой ведом только деду Кузе.
У нас за кашевара был Попов. Остальные прохлаждались, курили самокрутки. Папиросы, сигареты колхозникам нынче не доступны. Вернулись к самосаду. Мешают с чабрецом и донником. С непривычки глаза на лоб лезут. Мужикам же хоть бы хны! Затягиваются в полную силу да похваливают взрывчатую смесь.
Совсем обеднело село. Жизнь на земле вообще бы прекратилась, кабы не шальной товарообмен. Идет такой бартер, какого свет еще не видывал. Всех, кажется, превзошли кооператоры из Мухоудеровки (родина Инициатора). Тамошнее АО за сданную на переработку свеклу получило четыре или пять большегрузных машин сахарного песку. Конечно, лучше бы живые деньги, два года как колхозники зарплату не получают. С жратвой еще куда ни шло, огородиной перебиваются. С одежкой же беда, вернее, без нее. Мужики и бабы совсем ведь пообносились.
А тут как-то вечером кладовщик Сапелкин вошел в кабинет председателя с предложением: он, дескать, самолично берется реализовать общественный продукт на взаимно выгодных условиях. Сказано было: «Твори, но под личную ответственность». И дело пошло. Правление выдало кладовщику документ, будто сахар евонный, то есть получен в результате переработки свеклы с приусадебного надела, вроде бы как на давальческих началах. Бумага была сфабрикована суконным языком да заковыристо. Но именно филькиным грамотам милиция почему-то больше верит.
Первый шаг – и сразу же потрясающая удача. Мешки с сахаром выменяли на шоколадные наборы московской фабрики «Красный Октябрь», изготовленные, как ни странно, где-то в Африке, а в Придонье доставленное из республики Саха. Смущало то, что сладкое менялось на сладкое же. Потому поиски продолжили. Нашелся желающий взять конфеты в обмен на дамское белье французской фирмы «Папагей». Прослышав о том краем уха, мухоудеровские модницы задрожали от нетерпения, сказали Сапелкину: «Пусть товар везут, да побыстрей. Два года жили без получки, еще потерпим!» Но когда деликатные дамские штучки прибыли в местную глубинку, то выяснилось, что гарнитуры, похоже, скроены были для девочек-подростков. Прозрачные лифчики не прикрывали целиком даже сосцы полнотелых колхозных дам.
Ну и намучился Сапелкин с тем шмотьем! Правление выделило ему трех помощников. Мужики оказались пронырливыми. Любителя женской галантереи нашли на другом конце России, аж на Чукотке. Правда, предлагаемый в обмен товар тоже был «специфичным». За исподнее бельишко полярные бизнесмены предлагали звено американских бомбардировщиков типа «Стэлс», которые в свое время отличились в боях под небом Ирака. Хорошо еще, что самолеты были в разобранном виде: колхоз их завозить не стал, а просто по Интернету (заочно) обменяли на бумажники и косметички из рыбьей кожи, которые вырабатывают по соседству, в областном центре.
Казалось, конца не будет бартерной цепочке. Был и такой вариант. Туристическая фирма предложила мухоудеровцам пакет (в полторы тысячи штук) двухнедельных путевок на Канарские острова с заездом в Монте-Карло. В таком разе из поля зрения местной администрации исчезала значительная часть трудоспособного населения. Оно же могло не только задержаться, но и не возвратиться. Скандал на всю область. А главное – кто бы налоги платил в государственную казну.
Наконец свершилось. Дистрибьютер Дурнев (разговор велся по сотовому телефону) предложил за шальные путевки партию сахарного песку. Председатель правления дрогнувшим голосом сказал, чтобы Сапелкин даже не торговался.
И вот оно, новое чудо! После долгого кружения по планете в Мухоудеровку вернулся тот же самый товар, с которым незадачливые колхозники вышли было на мировой рынок. Образовалась, правда, маленькая недостача. В партии не хватало четырех или пяти мешков. Но то была такая мелочь, в сравнении с тем, чем вообще рисковали. Сахар с ходу оприходовали и через день, к общей радости, раздали на трудодни. А уж конкретным продуктом всяк распорядился по собственному усмотрению. Если честно, в основном перегнали на самогон. И дело с концом.
Пока на поляне мы праздно разглагольствовали, Попов колдовал над кашей. Наконец громогласно объявил:
– Прошу работников к столу.
На широко разостланном брезенте места хватило всем. Получился прямо-таки царский стол. Каждый выложил прихваченный из дому паужинок. Но каша. Ничего другого к ней и не требовалось. Сытое, духмяное варево мы запивали игристым вином домашнего приготовления. И за сердце брало, и в нос шибало. После третьей миски все разомлели. Напряжение спало. От души отлегло. Дружественно разговаривали о том, о сем. Загадывали о новой работе.
Всех заинтриговала брошенная учетчиком Ярцевым реплика:
– В Новой Зеландии стригали гипнотезерству обучены. С той овцой они чего только не творят. Ее и не вяжут. Сама, стерва, подставляет под руки любую часть тела.
В разговор встрял Попов:
– Ты, Колюня, сказки-то не рассказывай. Лучше просвети, сколько денег нам за эту работенку причитается?
Учетчик вынул из-за пазухи мятую-перемятую тетрадь. В уме что-то считал, пересчитывал. И при общем напряженном молчании выдал такую информацию. Старшему стригалю бухгалтерия должна начислить 106 рублей с копейками, а подручным по 61 рублю. И тоже с копейками.
– Да за эти три дня я одежки-обувки истрепал больше, чем грошей заробил, – проворчал старшой Колядин.
Мой кореш Толя Безбородых поднял руку и вопросец обронил:
– А за деньгами-то когда приходить?
Ярцев скорчил уморительную козью рожу:
– А Чубай его знает!
Попов подвел итог:
– Пошли мы с вами, братцы, по шерсть, да сами возвращаемся стриженными.
В сей момент из-за угла кошары вышел Инициатор. Раздалось требовательное блеянье. Колядин понял намек. Взял с миски горбушку и протянул козлу. То был его законный гонорар. Плата за услугу.
СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА
Пять лет или около того не был я в Стрелецком. Новостей накопился ворох. Поразило больше всего то, что друг закадычный Егор превозмог свой горький недуг. Проще говоря, пить бросил.
– И безо всякой терапии, – многозначительно изрекла моя тетушка Екатерина Ильинична. Дав тем самым понять, что применили некие особые, чуть ли не колдовские средства.
С незапамятных пор Егор Степанович стоял у руля тракторной бригады. Ни у кого и мысли не возникало насчет обновления руководства. Мнение такое бытовало: «Люди Попова» трудные, не всяк с ними совладает. Потому и планы против остальных доводили бригаде малость облегченные. Давали некую фору на бесшабашинку.
В дела вмешался трагический случай. В разгар уборочной на виду у всех погиб безотказный работник, Иван Стопичев. Следом за комбайном тюковал он пресс-подборщиком солому. Что-то в двигателе показалось ему неладным. Полез в нутро, мотор же впопыхах не выключил. Одно неосторожное движение. Случилось непоправимое. Люди кинулись на душераздирающий крик, но тюковальный агрегат успел сработать. Прямо в руки прибежавшим было выброшено спрессованное и перевитое проволокой сочащееся кровью тело.
Когда Попов услышал о беде, лишился дара речи. Они с Иваном дружки были еще со времен МТС. На одном тракторе робили. И вот какой удар судьбы.
Авторитетная комиссия долго копалась. И пришла к выводу: в бригаде пренебрегали правилами техники безопасности. Тут царила атмосфера ложной отваги и бесшабашного товарищества. Много было гонора, хвастовства, не хватало порядка и организованности. Акт составляли доки. Доказывать обратное было бы бесполезно. Да и формулировки соответствовали действительности, без прикрас.
Бригадир кровавое происшествие принял близко к сердцу и сильно занемог. По выздоровлении же, из больницы домой не заходя, направился прямиком к председателю колхоза: заявил об отставке. На склоне лет отдал служебный портфель. Сам сел на трактор.
После трагедии в душе Попова что-то надломилось. И он не нашел иного способа успокоения, кроме как с помощью спиртного. Выпивки чуть ли не каждый день, порой до бесчувствия. Всех местных алкашей превзошел. Пробовали беднягу увещевать, наказывали штрафами, мурыжили в районном вытрезвителем. Кару и хулу принимал безропотно, а в образе жизни ничего не менял. В конце концов на Попова махнули рукой. К тому времени пьянство у нас стало не только общественно презренным, но и обрело признаки государственной поддержки. Со всеми вытекающими последствиями.
То, что произошло со страной и с нами за последние 10–15 лет, умные люди когда-нибудь досконально разберутся и вынесут объективный вердикт. Долго ль ждать придется? Трудно пока сказать. Но работа идет. И не только в академических верхах, а и в тихих закоулках великого нашего Отечества. Оказалось, что и село Стрелецкое имеет собственного расследователя-любителя.
Михаила Ефимовича (по-уличному Жук) в летописцы никто официально не назначал, не уполномочивал. Это личное хобби. Человек он въедливый и дотошный. До выхода на пенсию работал учетчиком в тракторной бригаде: фиксировал, регистрировал, контролировал, подводил итоги. Промашек, поблажек никому, в том числе и себе самому, не позволял. В цифири его никто с роду не сомневался и не перепроверял. Верили. На общем собрании как-то главбух Григорий Васильевич обронил: «Каждый документ, прошедший через руки товарища Жукова, – зеркальное отражение наших успехов и недостатков». На сей комплимент зал ответил бурными аплодисментами.
Есть старая поговорка: «Мужик сер, но черт его ум не съел». Да и не сер мужик-то! Даже нынче, в годину смуты и разврата, не утратил природного благоразумия. Думает о происшедшем, осмысляет случившееся в разной ипостаси. Приятно было узнать, что и стрелецкий Жук время не теряет. По его словам, пока накапливает факты.
Сидя в садочке, под вековой грушей, мы рассуждали с ним о пьянстве, как явлении русской жизни. Словно попугай-репортеришко повторил я гуляющее по умам разжиревшей на подачках элитной интеллигенции мнение: русскому мужику (и бабе тож) никак нельзя без спиртного. Опять же проник сей порок в наши души не в одночасье: он у нас исстари, со времен Гостомысла. Сей князь якобы во хмелю изрек ставшие крылатыми слова: «Питие на Руси есть веселие». Отсюда и еледует сентенция: пьянство – никакой не порок, а натуральный образ жизни восточных славян.
– Это поклеп, напраслина! – воскликнул мой собеседник и аж отпрянул от меня. – Я документально докажу, – и исчез в мгновенье ока.
Однако вернулся довольно быстро с каталожным ящиком, битком набитым вырезками из разных газет и журналов.
Порывшись, извлек на свет конверт, на котором фломастером крупно было выведено: «Пьянство».
– Прошу внимания, – проговорил Жуков. – Вот что говорил преподобный Ельцин на XXXVIII съезде КПСС, всего за несколько дней до того, как стать президентом России. Развитие событий Борис Николаевич прогнозировал таким макаром: «Начнется борьба за привлечение к суду руководителей партии всех уровней за ущерб, который они нанесли лично стране и народу. Могу назвать одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании» (Выделено Жуком). И в самом деле, ошибку нехороших Советов быстренько исправили. Открыли все шлюзы. Суррогатная водка, в том числе и печально известный спирт «Рояль», хлынули через кордон, в обход казенных пошлин. Россию окольцевал в смертельных объятиях зеленый змий.
Земляк поднял на меня свой вопрошающий взор.
– Какое гадство! Трезвый народ ни за что бы не пошел на преступные реформы. Нас дурманом опоили. А пьяному, известно, море по колено.
В руках «Нестора» еще один убийственный документ: фотоснимок из газеты. По сути, фотообвинение режиму. Объектив запечатлел то, что по сути многими уже позабыто. Меня, право, оторопь взяла. На прилавке стоит пакет литровый молока (в пять тысяч рублей), а рядом – бутылка водки (цена та же, один к одному). Вот оно, зеркальное отражение новой рыночной политики. Расчет стратегов был прост. Оглушив народ алкоголем, скопом гнать его в «распрекрасную жизнь».
Все заранее взвесили и все предусмотрели главари и подельщики перестройки. В том числе, и душеспасительное шоу президента в новогоднюю ночь, до того, как сойти с политической арены. Чуть ли не на коленях просил у россиян прощение за содеянное зло. Но ведь свершившееся не вернешь. Теперь воспреемники его повторяют: к прежней жизни возврата-де не будет. А где гарантия?
Милостью божьей колхозный архивариус высказал тогда, под старой грушей, «тезис», достойный внимания большого. Вот что мне, в частности, запомнилось. Русские – трезвее других народов. Но свои же правители умышленно спаивают мужиков. По сути-то свой электорат. Зачем, спрашивается? Теперь уже многие обманутые и обобранные до нитки россияне сами способны на сей сакраментальный вопрос. Властям нужен безвольный робот с мозгами набекрень. Понимать-то понимают, да дьявольскую привычку не в силах перебороть. Так с ней и мыкаются. Тем более что окружающая обстановка толкает граждан на нетрезвый образ жизни. Имеются в виду не только ее мерзости, коим несть числа. Всяческими способами пудрят разные Кудрины нам мозги: дескать, мужик непьющий – значит недалекий, некомпанейский. С таким серьезного дела не сделаешь и даже каши не сваришь. Потому по-обезьяньи друг перед дружкой и упиваемся.
Если рассуждать не вообще, а конкретно, от себя готов добавить. В Стрелецком мно-о-ого таких, как здесь говорят, подверженных. Попов же все-таки нашел в себе силы, преодолел горький недуг. Да не то чтоб, как иные норму себе снизил или «под одеялом» проклятое зелье стал принимать. Нет, на сей раз все было честно и чисто. К тому же, народ намекал, обошлось вообще без врачебной терапии.
– И безо всякой терапии, – многозначительно изрекла моя тетушка Екатерина Ильинична. Дав тем самым понять, что применили некие особые, чуть ли не колдовские средства.
С незапамятных пор Егор Степанович стоял у руля тракторной бригады. Ни у кого и мысли не возникало насчет обновления руководства. Мнение такое бытовало: «Люди Попова» трудные, не всяк с ними совладает. Потому и планы против остальных доводили бригаде малость облегченные. Давали некую фору на бесшабашинку.
В дела вмешался трагический случай. В разгар уборочной на виду у всех погиб безотказный работник, Иван Стопичев. Следом за комбайном тюковал он пресс-подборщиком солому. Что-то в двигателе показалось ему неладным. Полез в нутро, мотор же впопыхах не выключил. Одно неосторожное движение. Случилось непоправимое. Люди кинулись на душераздирающий крик, но тюковальный агрегат успел сработать. Прямо в руки прибежавшим было выброшено спрессованное и перевитое проволокой сочащееся кровью тело.
Когда Попов услышал о беде, лишился дара речи. Они с Иваном дружки были еще со времен МТС. На одном тракторе робили. И вот какой удар судьбы.
Авторитетная комиссия долго копалась. И пришла к выводу: в бригаде пренебрегали правилами техники безопасности. Тут царила атмосфера ложной отваги и бесшабашного товарищества. Много было гонора, хвастовства, не хватало порядка и организованности. Акт составляли доки. Доказывать обратное было бы бесполезно. Да и формулировки соответствовали действительности, без прикрас.
Бригадир кровавое происшествие принял близко к сердцу и сильно занемог. По выздоровлении же, из больницы домой не заходя, направился прямиком к председателю колхоза: заявил об отставке. На склоне лет отдал служебный портфель. Сам сел на трактор.
После трагедии в душе Попова что-то надломилось. И он не нашел иного способа успокоения, кроме как с помощью спиртного. Выпивки чуть ли не каждый день, порой до бесчувствия. Всех местных алкашей превзошел. Пробовали беднягу увещевать, наказывали штрафами, мурыжили в районном вытрезвителем. Кару и хулу принимал безропотно, а в образе жизни ничего не менял. В конце концов на Попова махнули рукой. К тому времени пьянство у нас стало не только общественно презренным, но и обрело признаки государственной поддержки. Со всеми вытекающими последствиями.
То, что произошло со страной и с нами за последние 10–15 лет, умные люди когда-нибудь досконально разберутся и вынесут объективный вердикт. Долго ль ждать придется? Трудно пока сказать. Но работа идет. И не только в академических верхах, а и в тихих закоулках великого нашего Отечества. Оказалось, что и село Стрелецкое имеет собственного расследователя-любителя.
Михаила Ефимовича (по-уличному Жук) в летописцы никто официально не назначал, не уполномочивал. Это личное хобби. Человек он въедливый и дотошный. До выхода на пенсию работал учетчиком в тракторной бригаде: фиксировал, регистрировал, контролировал, подводил итоги. Промашек, поблажек никому, в том числе и себе самому, не позволял. В цифири его никто с роду не сомневался и не перепроверял. Верили. На общем собрании как-то главбух Григорий Васильевич обронил: «Каждый документ, прошедший через руки товарища Жукова, – зеркальное отражение наших успехов и недостатков». На сей комплимент зал ответил бурными аплодисментами.
Есть старая поговорка: «Мужик сер, но черт его ум не съел». Да и не сер мужик-то! Даже нынче, в годину смуты и разврата, не утратил природного благоразумия. Думает о происшедшем, осмысляет случившееся в разной ипостаси. Приятно было узнать, что и стрелецкий Жук время не теряет. По его словам, пока накапливает факты.
Сидя в садочке, под вековой грушей, мы рассуждали с ним о пьянстве, как явлении русской жизни. Словно попугай-репортеришко повторил я гуляющее по умам разжиревшей на подачках элитной интеллигенции мнение: русскому мужику (и бабе тож) никак нельзя без спиртного. Опять же проник сей порок в наши души не в одночасье: он у нас исстари, со времен Гостомысла. Сей князь якобы во хмелю изрек ставшие крылатыми слова: «Питие на Руси есть веселие». Отсюда и еледует сентенция: пьянство – никакой не порок, а натуральный образ жизни восточных славян.
– Это поклеп, напраслина! – воскликнул мой собеседник и аж отпрянул от меня. – Я документально докажу, – и исчез в мгновенье ока.
Однако вернулся довольно быстро с каталожным ящиком, битком набитым вырезками из разных газет и журналов.
Порывшись, извлек на свет конверт, на котором фломастером крупно было выведено: «Пьянство».
– Прошу внимания, – проговорил Жуков. – Вот что говорил преподобный Ельцин на XXXVIII съезде КПСС, всего за несколько дней до того, как стать президентом России. Развитие событий Борис Николаевич прогнозировал таким макаром: «Начнется борьба за привлечение к суду руководителей партии всех уровней за ущерб, который они нанесли лично стране и народу. Могу назвать одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании» (Выделено Жуком). И в самом деле, ошибку нехороших Советов быстренько исправили. Открыли все шлюзы. Суррогатная водка, в том числе и печально известный спирт «Рояль», хлынули через кордон, в обход казенных пошлин. Россию окольцевал в смертельных объятиях зеленый змий.
Земляк поднял на меня свой вопрошающий взор.
– Какое гадство! Трезвый народ ни за что бы не пошел на преступные реформы. Нас дурманом опоили. А пьяному, известно, море по колено.
В руках «Нестора» еще один убийственный документ: фотоснимок из газеты. По сути, фотообвинение режиму. Объектив запечатлел то, что по сути многими уже позабыто. Меня, право, оторопь взяла. На прилавке стоит пакет литровый молока (в пять тысяч рублей), а рядом – бутылка водки (цена та же, один к одному). Вот оно, зеркальное отражение новой рыночной политики. Расчет стратегов был прост. Оглушив народ алкоголем, скопом гнать его в «распрекрасную жизнь».
Все заранее взвесили и все предусмотрели главари и подельщики перестройки. В том числе, и душеспасительное шоу президента в новогоднюю ночь, до того, как сойти с политической арены. Чуть ли не на коленях просил у россиян прощение за содеянное зло. Но ведь свершившееся не вернешь. Теперь воспреемники его повторяют: к прежней жизни возврата-де не будет. А где гарантия?
Милостью божьей колхозный архивариус высказал тогда, под старой грушей, «тезис», достойный внимания большого. Вот что мне, в частности, запомнилось. Русские – трезвее других народов. Но свои же правители умышленно спаивают мужиков. По сути-то свой электорат. Зачем, спрашивается? Теперь уже многие обманутые и обобранные до нитки россияне сами способны на сей сакраментальный вопрос. Властям нужен безвольный робот с мозгами набекрень. Понимать-то понимают, да дьявольскую привычку не в силах перебороть. Так с ней и мыкаются. Тем более что окружающая обстановка толкает граждан на нетрезвый образ жизни. Имеются в виду не только ее мерзости, коим несть числа. Всяческими способами пудрят разные Кудрины нам мозги: дескать, мужик непьющий – значит недалекий, некомпанейский. С таким серьезного дела не сделаешь и даже каши не сваришь. Потому по-обезьяньи друг перед дружкой и упиваемся.
Если рассуждать не вообще, а конкретно, от себя готов добавить. В Стрелецком мно-о-ого таких, как здесь говорят, подверженных. Попов же все-таки нашел в себе силы, преодолел горький недуг. Да не то чтоб, как иные норму себе снизил или «под одеялом» проклятое зелье стал принимать. Нет, на сей раз все было честно и чисто. К тому же, народ намекал, обошлось вообще без врачебной терапии.