Плахотный Николай. Великая смута

   Еще один момент: на отступников от «русского обычая» косо поглядывают. Трезвенник по нужде, по крайней необходимости, что белая ворона. Жизнь его частенько не складывается. Иной раз слышно у самого уха: «Коль ты, браток, шибко правильный – сиди и не рыпайся». Это одна сторона. А есть и другая. Пьянство – в некотором смысле кураж, род хвастовства. По количеству выставленных (выпитых) бутылок в гостях, на свадьбе, крестинах, новосельях, поминках народ наш судит о широте души хозяина, его положении в обществе и т. д.
   Мы простодушны, сильны задним умом. Год назад в Стрелецком все сочувствовали спившемуся бригадиру, переживали за него, давали практические советы по части преодоления «слабости». И вскоре чуть ли не в один голос укоряли за якобы бедно сыгранную свадьбу любимой дочери Татьяны. И вывод: Егор Степанович на почве трезвости не иначе как умом тронулся – для дочери вина, вишь, пожалел. Хотя стоило открыто, публично похвалить смельчака за отвагу, ибо мужик бросил обществу вызов! Выскажу мысль крамольную. На фоне бесславно закончившейся кампании по борьбе с пьянством и алкоголизмом трезвенников, по официальному толкованию, преподносят как носителей прокоммунистической идеологии. Потому как истинным демократам ничто человеческое не чуждо. Такая вот новейшая философия!
   Сельский мир аршином общим не измерить. В нашей местности уже не один век бок о бок живут крестьяне двух деревень – Репенки и Глуховки. Разделяют их суходол да небольшая роща. Ничем особенно жители не прославились. Не вышло знаменитостей из их среды. Обычные трудяги. И все же в округе о них идет молва. Дело в том, что в названных селах с незапамятных пор бытуют самобытные застолья. Фактически ритуал. В Глуховке, к примеру, порядок такой: хозяин (тамада) наливает всем поровну и потом строго следит за тем, чтобы гости непременно осушили стаканы. И до дна! Чтобы ни один не сачканул. В Репенке же застолья демократичны. Каждый сам наливает себе «свою меру», причем никто не вправе принудить пить до дна. Достаточно лишь пригубить. Подражая соседям, жители прилегающих сел округи расширили ритуал застолья. Собираясь по случаю какого-то торжества, компания сразу договаривается: «Как будем пить – по-глуховски или по-репенски?» Как условились, так потом и действуют. И дальше уже никаких проблем.
   Итак, Попов освободил душу от пьянства. Стрелецкое думало-гадало, как такое чудо могло произойти? Строили догадки, предположения. В конце концов сошлись на том, что тут не обошлось без участия Нинки-Премудрой, то бишь женки Егора Степановича. Прозвище такое тянется за ней чуть ли не сызмальства. В девичестве была заводилой, была мастерица на выдумки и выходки. Между прочим, частушки сочиняла. В драмкружке при Доме культуры в пьесках роли разные играла. В семейной жизни все потом повыветрилось.
   В селе секреты долго не живут. Постепенно семейная тайна Поповых стала проясняться. И в конце сложился такой сюжет.
   Как-то после коллективной попойки Егор Степанович притащился домой среди ночи «на бровях». Но в доме не спали, его караулили. И прямо на кухне встретили с концертом. Семейное трио в составе: Нинка-Премудрая и дети – Сашка с Татьянкой – разыграли перед отцом что-то такое. Словом, похожее то ли на оперу, то ли на оперетту. Спьяну он ничегошеньки не разобрал и прямо перед артистами заснул. Утром же, очухавшись, спросил:
   – Чегой-то вы вчера передо мной репетировали?
   Нина созвала детей и вместе повторили они номер перед трезвым. После чего уже обычными словами выдала резюме: если Егор не бросит пить, она (то есть Нинка) отдаст сочиненное стихотворение в колхозную стенную газету.
   Зная нрав жены, Попов смирился: полгода или больше никакого спиртного в рот не брал. Но перед Октябрьскими праздниками назюзюкался. Короче, не совладал с собой. Хотел было прямо у комбайна в поле заночевать. Но переселил трусость и стал – где ползком, где короткими перебежками – пробираться к своим. В дом заходить не рискнул, провел остаток ночи в летней кухне. Утром же, не объявляясь, спозаранку ушел на тракторный стан. Однако смутное чувство тревоги не покидало виноватого весь день.
   Началось сразу после обеда. По дороге на хоздвор Егора Степановича догнала учетчица Шура и передала, что его сейчас ждет к себе главбух Григорий Васильевич. Пришлось возвращаться, в бухгалтерию зря не кличут.
   В конторе было пусто. «Без посторонних-то оно и лучше», – подумал про себя Попов. Но то, что далее последовало, ни в какие ворота, как говорят, не лезло. Словно дело было в кино и, значит, происходило вроде бы с кем-то.
   Бухгалтер не ругался, не воспитывал, а как бы докладывал.
   – В редколлегию стенной газеты «За урожай» поступила критическая заметка в стихотворной форме, написанная членами семьи механизатора Попова.
   Егор Степанович почувствовал, что земля под ногами буквально поплыла. Тем временем главбух продолжал спокойным тоном: дескать, колхозница Попова (то бишь Нинка) передала письмо в руки не только запечатанным, но и проштемпелеванным. На конверте от руки было написано: «Вскрыть, а заметку тотчас же опубликовать при первом же случае опьянения моего супруга».
   – Содержания документа не знает никто, – важно, прокурорски продолжал Григорий Васильевич. – Пожелание автора будет исполнено неукоснительно при указанных обстоятельствах.
   После чего главбух положил конверт в несгораемый старинный сейф, который закрывался отдельным ключиком.
   Говорят, письмо до сих пор лежит нетронутым, нераспечатанным. В колхозной редколлегии свято чтут авторские права.
   Как сказано было, в этот приезд я не обошел дом Поповых. По такому случаю было чаепитие с пирогами. Пили совершенно необыкновенный напиток. Оказалась смесь: второсортный грузинский с липовым цветом, с лепестками садовой розы и дикой богородской травкой, что пока встречается по здешним суходолам. Опорожняя чашку за чашкой, мы предавались воспоминаниям. Пережитое воспринималось без налета грусти, с легкой иронией. Сам собою всплыл из памяти эпизод с заветным конвертом.
   – Забрать, что ли, заметку? – смеясь, сказала Нина Васильевна.
   – А вы уверены, что она уже сыграла свою роль?
   – Кажется, вполне, – молвила хозяйка. – А как ты сам считаешь? – оборотила она к мужу вдруг помрачневшее лицо.
   – Пускай лежит. Оно же хлеба не просит, – отшутился Егор Степанович.
   – Или, может, забрать и сжечь?
   – Даже не распечатывая? – сорвалось у меня с языка.
   – Зарок все-таки. А его нельзя нарушать, – проговорили супруги в один голос.
   Распиравшее меня любопытство тут вырвалось наружу:
   – А текст той своей заметки еще помните?
   Хозяева мельком переглянулись.
   – Таня, выйди, пожалуйста, на минутку.
   Дочь молча встала из-за стола:
   – Теперь могу и продекламировать.
   Зазвучали куплеты. Наивные и простые. Словно детские рисунки, писанные мелом на асфальте. Вместе с тем в них чувствовалась некая магическая сила, какая бывает в народных причитаниях, заклинаниях. Своего рода стон души.

 
Без тебя, наш папочка,
Стих мы сочинили.
Немудреный стих. О том,
Чтоб мы мирно жили.
Дорогой наш папочка,
Брось ты водку пить.
 
 
Ты же в пьяном виде
Можешь нас побить.
Ты себя же мучаешь
И тревожишь нас.
Через ту злодейку
В доме чертопляс.
 

   Признаться, у меня было ощущение, что когда-то я уже слышал эти слова, причем в том же порядке. Или, может, они жили в душе всегда? Странно еще и другое: тогда я не записал этот стих, теперь же воспроизвел его на бумаге без запинки.
   Нина Васильевна с низко опущенной головой торопливо ушла в другую комнату. Мы же остались вдвоем. Сидим. Молчим каждый о своем.
   – А пошли-ка в садок, вишенки поклюем, – не своим голосом молвил Егор Степанович. – Мы специально для позднего расклева одно дерево оставляем. Переспелые ягоды на нем страсть как хороши.
   Вот и вся история одного алкаша. На сей раз, правда, со счастливым концом.

ДИКАРОЧКА

   До сих пор никто из наших не задумывался, откуда в чистом поле взялась эта яблонька. Наверное, из оброненного птичкой семечка. Росла. Росла. И выросла. Хотя место неуютное, беспокойное место. Рядом лог, переходящий в глубокий овраг. Каждую весну, иной раз и летом шумит тут кромешный водограй. Жизнь стебелька на волоске висела. А еще страшнее, дважды в год (иногда и трижды) сюда являлись огнедышащие вездеходы. Сновали взад-вперед, изрыгая дым, смрад. Колесом как-то яблоньку переехали. Верхушка переломилась. Стебелек придавило тяжелым пластом. Чудом корешок уцелел. Пришлось все начинать опять сначала.
   На одиннадцатую весну, перед пасхой деревце в одну ночь обрядилось в бело-розовое покрывало. Лучший певун округи в честь этого исполнил свою величальную, от которой у местных жителей вскружились головы.
   Первым в цвету ее увидел тракторист Демьянов. И так он ее перед товарищами здорово обрисовал, что бригадир Соломин, не доев любимые чахохбили, под предлогом срочного дела, махнул на своем «козлике» в Кудеярово урочище. Потом через пару деньков как бы ненароком обронил:
   – Правда, дикарочка хороша, – затем уставясь на носок запыленного ботинка, прибавил: – Похожа на заневестившуюся хуторяночку.
   Так вот, яблонька с крутояра стала местной достопримечательностью. И это при всем при том, что село наше Иловка славится на весь район как колхозными, так и приусадебными садами. Впрочем, предпочтенье издавна отдавалось вишне, а на втором плане яблоневые сады. И то была не какая-то блажь, а хозяйственная целесообразность.
   Давным-давно заводчикам приглянулась здешняя садовая ягода. Обозами ее скупали и делали знаменитую в округе острогожскую наливочку. Причем без единой капли спирта. А крепости такой, что даже гусаров с ног валила. Позже вишневый промысел поутих, завял, вышел из моды (читай чеховский «Вишневый сад»), но с развитием коллективизации снова воспрянул. Жару поддала потребительская кооперация. Надо заметить, что при советской власти пьянство – водочное – сильно поутихло. Народ перешел на настойки-наливочки. А тут кстати находчивые виноделы из Острогожска вызнали рецепт белорусского «Спотыкача» и наладили его производство в «континентальном» масштабе.
   Да вдруг беда явилась. Перед самой войной, в сороковом году сады вымерзли от катастрофических морозов. В первую очередь погибло вишенье. Яблоневые насаждения тоже сильно пострадали. Пришлось вырубить.
   Возродил сады в Иловке Борис Мартынов. Хотя тому было внутреннее (селян) сопротивление, а также внешнее (чиновников) противодействие. Впрочем, и то и другое только усиливало азарт дальновидного Якова Борисовича. Это был вожак-самородок, с характером крепче кремня. В итоге правдами и неправдами колхоз имени Чапаева не только восстановил довоенной поры посадки, а и превзошел. Теперь же это были исключительно семечковые. Немного груш, остальное – яблони, яблони. Да не абы какие, а с разбором и дальним прицелом. Наряду с традиционно русскими сортами культивировались новомодные: Суслеппер, Мэкинтош, Пепин шафранный, Мельба.
   С тех благодатных пор много воды утекло. Иловские сады состарились, новые не удосужились заложить. А перед самым началом перестройки начальству ударило в голову: сады долой! Под корень! Эта отрасль, видите ли, не вписывается в мировой рыночный порядок. Да уж куда нам, сиволапым, супротив образованных буржуев тягаться, кои тонко чувствуют конъюнктуру. И оглянуться мы не успели, как наши прилавки заполонили киви, бананы, ананасы, кокосы. Теперь уже и яблоки в российскую глубинку со всего света трейлерами везут. Да каждое, вишь, обернуто бумажной салфеточкой. Красотища, на вкус же все одинаковые, ровно жвачка резиновая. А стоит рупь за один укус! Не больно-то и раскошелишься. В то же время доморощенные плоды до нашего внутреннего потребительского рынка почему-то не доходят. Вроде бы их кто-то перехватывает.
   Заморская пресса тут как-то проговорилась: все эти, похожие на муляжи плоды по сути своей изначальной – выверты генетики. Так называемые трансгенные продукты. Последствия их на человеческом организме непредсказуемы. Осторожные американские едоки особо ценят яблочки, внутри которых поселился червячок. Значит, особо ценят яблочки, внутри которых поселился червячок. Значит, такой фрукт совершенно безвредный. Даже полезный. Это, так сказать, для тугодумов информация для размышления. И для остальных тоже.
   Наша заовражная яблонька цветет и плодоносит всякий год, без передыха. Плоды имеют вкус резковатый, своеобычный. Да, на любителя. Иные находят в том не только своеобразие, но и приятность. Кроме того, целебные свойства. Если кому-то плохо, то первым делом идут не в амбулаторию к фельдшерице Зиночке, а к дикарочке. Соломин, тот вообще, повадился грызть плоды совсем еще зеленые, когда они величиною с грецкий орех. Да такого «дикого вкуса», что с непривычки глаза на лоб лезут. Но как раз в том и заключается их целебная сила. Действие ее начинается при условии: яблочки надобно жевать медленно, не поморщившись, не скривившись, а еще лучше с приятной улыбкой на спокойном лице. Натуральная психотерапия. Таким образом, говорят, колхозный бригадир поборол застарелую язву желудка, хотя районный хирург вроде бы определил срок неминуемой резекции. Намеченный план пришлось изменить в корне.
   В добавление к сказанному еще вот что. Иловские хозяйки придумали добавлять дикие кругляши во взвар из садовых плодов. В процессе длительного хранения созревает напиток божественного вкуса. По словам моей тетушки Екатерины Ильиничны, образуется «чистый нектар». Его пьешь – и пить хочется.
   Пора уж поведать, как я познакомился с дикарочкой.
   Демьянов предложил мне поработать на агрегате сеяльщиком. При условии не рассчитывать на немедленное вознаграждение, потому как колхоз уже третий год своим зарплату деньгами не платит, а всякой всячиной.
   Однажды после смены возвращались мы домой не проселком, а тропинкой, по краю дубравы, прикрывающей село с юго-востока высоким воротником от злых суховеев.
   В середине апреля лес стоял еще голяком, насквозь просвечивался. Всякое деревце вырисовывалось отчетливо и акварельно, будто тут накануне потрудился сам Левитан.
   По пути потревожили мы зяблика. Нехотя перепорхнул он на старую березу и уединился в персональном дупле. А на отшибе стояло деревце-подросток. На расстоянии я затруднялся определить его вид: то ли ясень, то ли кленок.
   – Ах ты, моя скромница, – по-журавлиному закурлыкал вдруг за моей спиной Демьянов. – Недотрога ты моя, дикарочка. Природы совершенство.
   Я опешил. Не мог взять в толк, кому именно адресовались такие нежности. Грешным делом подумал: не зазнобу ль свою друг Демьянов в урочище ненароком встретил. Он же, ускорив шаг, обогнул меня и, распростерши объятия, шел прямым ходом к дереву, на которое я бы лично ни за что не обратил внимания. И вот же как бывает. Откуда-то взялся сквознячок. Он прошелся по нашим разгоряченным спинам и слегка потряс одинокое деревце. При некоторой фантазии это можно было принять за волнение от шального мужского комплимента.
   В следующий погляд я заметил: лесная Золушка была не потрясена, скорей смущена и растеряна, что чужие застали ее средь бела дня – в разгар весны! – неубранной, почти что нагой. Против солнца сверху донизу просвечивался весь ее симметричный «скелет».
   Иван Михайлович снова заговорил, теперь уже без всхлипов, без придыхания:
   – Ну, как ты тут? Как зиму-то провела, моя хорошая?
   Мне показалось, в ответ она что-то пролепетала своими веточками, понятное только им двоим.
   Мы неспешно разоблачились. Сбросили ватные куртки, расстелив на земле. Под яблоней было тепло, уютно, сухо. Вскоре к нашей компании присоединился пернатый друг и ради встречи выдал на своей жалейке сладкозвучное соло. Слушая нежную мелодию зяблика, Демьянов в такт водил пальцами по слежавшейся листве, сквозь которую пробивались острые шильца пырея и шелковистые букетики сныти. Потом запустил руку поглубже, малость там поворошил. С улыбкой фокусника разжал пальцы:
   – Накось, держи, – и высыпал мне на ладонь горсть перезимовавших кругляшей. Все были как на подбор, один к одному, величиной с крупное яйцо перепелки. Да и цветом схожие: с коричневыми разводами и крапинками.
   Мне так заранее скулы свело:
   – Они же дикие!
   – Дак и хорошо, – сказал Демьянов, кладя за щеку сразу два яблочка.
   Нерешительно последовал я примеру. Но едва зуб проколол тугую кожицу, во рту разлился духмяный, вяжущий сок с привкусом перебродившего хмеля. Напоминало хороший марочный сидр. Хотя чему, собственно, удивляться. Исходный материал да и технология соответствовали таинству производства данного продукта виноделия.
   – В лесу, братец, не пропадешь, – с детской улыбочкой изрек Демьянов, доставая еще одну горсть яблочек. – Во время Отечественной войны наш дедушка Савелий целых три месяца скрывался от оккупантов в Кулиге. Жил на подножном корму. И хоть бы хны. Досе живет.
   В ту достопамятную весну я так и не дождался цветения садов в Иловке. Срочные дела позвали в город. И долго потом не было пути в дорогую сердцу сторонку.
   А тут недавно что-то в башку плеснуло. Сердце защемило. Бросил свои столичные дела и делишки. Покатил в Придонье первым же подвернувшимся поездом. Интуиция не подвела.
   За время долгого отсутствия моего лесная красавица преобразилась до неузнаваемости. Стала повыше ростом, раздалась в плечах. По человеческим меркам, теперь это была не юница, а женщина в поре. Щедро одарила ее мать природа отменной статью, жизненной силой, кроме того, великолепными пропорциями как главных, так и вспомогательных ветвей. Как всегда на посту оказался ее старый поклонник, голосистый певун. Верно нес свою кавалерскую вахту.
   В одну из музыкальных пауз мне показалось: само дерево поет. Звуки исходили вроде бы из-под земли, затем растекались по древу, по каждой веточке и по цветочку. Боже, уж не галлюцинация ли? Затаив дыхание, я сделал шаг-другой. Ну чудеса! Это жужжали пчелы. Их было несметное число. Они плотно облепили дерево со всех сторон, от макушки до нижних ветвей. Явилась шальная мысль: дескать, это проделки хозяина урочища – озорника лешего. Опьянев от весеннего воздуха, набросил он на хрупкие плечи лесной красавицы поверх бело-розовой кисеи соболиную мантию. Думалось, что сей истинно царский подарок принят был с подобающим достоинством. Ни единым листочком не дрогнула.
   Я был потрясен, ошеломлен. От волнения не мог найти слов, точнее тех, что прошлый раз легко сорвались с уст звеньевого тракториста Демьянова:
   – Дикарочка. Красавица. Природы совершенство.
   Хорошо помню: ехал я в Иловку в расстроенных чувствах.
   Возвращался в столицу бодреньким. Со спокойным сердцем. И с великим желанием поведать об этой прекрасной встрече другим людям.

СВАДЬБА В ИЛОВКЕ

   Свадьба редко приходит неожиданно. Зарождается она тихо, исподволь. Тем не менее в селе есть человек, который «во вкусе» первей отца родного с матерью. Не успело с губ сорваться заветное слово, а уж кумушке досужей известно все. Да не в общих чертах, в подробностях. И что самое поразительное – ошибаются крайне редко. В назначенный день, в урочный час, словно ракета на орбиту врывается на сельскую улицу очередная свадьба. Как у Дуси Дворяцких и Вани Ходыкина.
   После того, как сваты побывали в доме невесты, где стороны заручились честным согласием, я спросил Дусю:
   – Вы с Ванятой давно знакомы?
   – Сколько помню себя.
   Иван подтвердил:
   – Отцы наши в одной бригаде плотничали. Мы к ним с Дусей на стройки бегали. Обеды носили. Малость подсобляли. До восьмого класса вместе учились.
   За годы дружбы бывали разлуки, размолвки, ревность. Но верх всегда брала любовь. И теперь, глядя на эту парочку, люди в один голос говорили:
   – Княгиня достойна князя.
   Будто заря майская озарила свадьба заснеженное село. С шумом, звоном, пением голосистым несся по улице свадебный кортеж. Сани от верха до полозьев украшены кумачом. Дуги тоже красные. Ленты в гривах коней огненные. Щеки иловских красавиц горят натуральным румянцем. Ради такого дня из рощ на улицы явились расфуфыренные снегири, облачились в малиновые жилеты, в тон колокольчиков и бубенцов щебетали по-весеннему. Далеко окрест разносился смех девичий, «приказания» свашек, разодетых в пух и прах, в одежды стародавние.
   В Придонье гуляют свадьбы по уставу исконно русскому – с размахом, с затеями и «черемониями». Всякий раз это неповторимый спектакль с интермедиями. Например, бытует обряд поднесения жениху рубахи, невестин дар. Прежде действительно дарили одну лишь рубаху. Теперь же, пользуясь «случаем», преподносят ворох добра. И непременно костюм модного покроя.
   Особая статья – невестин сундук. Это настоящее произведение искусства. Бывали и с музыкой. Матери хранили в нем главные свои сокровища и потом делились с дочерьми. Теперь молодежь сундуки не признает, предпочитает шифоньеры. Тоже вещь! И более практичная.
   Свадебный поезд катит вкруговую. На перекрестках остановки: порезвиться, повеселиться, размяться. Гармонистов обычно несколько, играют без перерыва. Мороз хоть и не велик, а стоять не велит. Ноги сами в пляс идут. На свадьбах пляшут не «молчачка» (не молча), а с голосом, то есть в сочетании с частушками. Большинство – хлесткие да заковыристые. Словно занозы. Застрянет в памяти – годами сидит. Вот как эта:

 
Я гуляла по садочку,
Наступила на жука.
Не везет мне на парнишек,
Полюблю – ка мужика.
 

   Естественно, что соперница моментально дает ответ.
   Объехав село вдоль и поперек, свадебный поезд на рысях подкатывает к храму. По полному чину проходит обряд венчания. Сельсовет напротив, широко распахнуты двери. Тут уж свой ритуал, официальный. Каждому свое: власти – властное, Богу – Богово.
   Свадьба – народная игра, но не забава. В этом красочном обряде переплетается старина языческая с элементами современного крестьянского быта. Открыто или подспудно тут происходит своего рода кавээнный поединок, соревнование сторон в остроумии, ловкости, расторопности. Тон, как правило, задает главная сваха – «золотая голова».
   Валя Ушакова молода, сама года два в замужестве, превосходно играла свою роль. Неутомима. Вездесуща. Только-только гостей на крыльце встречала, на старинный манер хвалила-величала жениха и невесту. А через минуту голос ее слышен на пороге горницы.
   – Ирина Стефановна, – кличет матушку Ивана, – повыди-ка сюда. Что я буду говорить, ты слухай. Что не запомнишь, на листок записывай. Ехали мы мимо леса, на опушке приметили чудную лисичку. Славные наши охотнички хотели было взять ее голыми руками. А она вдруг у всех на виду превратилась в красну девицу и задами побегла в ваш двор. Молва такова: это чистый брильянт яхонтовый. Потому и оправа требуется ему соответствующая.
   Это уже обращение к гостям: настало время подношения даров свадебных. Для одних выставлен особый столик, для разной «мелочи» – блюдо. Громоздкое вывешивают на стены горницы. Всякую вещь хвалят, аттестуют, дают совет, как ее лучше использовать. И все это с шутками-прибаутками.
   Интермедия окончена. Гости и хозяева занимают места за праздничным столом. В красном углу – князь и княгиня. Подружки невесты проникновенно исполняют величальную. Славят родителей.
   Иловка зовется селом звонким. Но и здесь отменные певцы наперечет. Издалека приезжают, чтобы своими ушами услышать, как играет песни Злобина Пелагея Ивановна. Молодой ее в Воронежский народный хор приглашали. Не дала согласия. Сказала: «Я же без своего колхоза пропаду-завяну, быстро голос потеряю». И всю жизнь безвыездно прожила в Иловке. Ей уж под восемьдесят, а голос все такой же, как в молодости, – звонкий, чистый, прелестный. И в тот раз, вишь, не усидела, пришла к внучатой племяннице на праздник.
   Каждому свадебному этапу приличествует свой песенный жанр. Отзвучали величальные. Пришел черед застольных (надблюдных), игровых, затейливых. Самая трогательная – душещипательная – посвящается, конечно, невесте. Их множество. Какая же нынче-то прозвучит? Ведь это своего рода напутствие.
   Пелагея Ивановна слегка пригубила рюмочку. Концами головного платка провела по устам. Чуть слышно взяла первую ноту:

 
Калинка с малинкою рано расцвела.
Да, видать, не в пору
Матушка меня родила.
Не собравшись с разумом,
Замуж отдала.
Повезли меня, младую,
Во чужую сторону,
Далеко-далеко, за Волгу-реку.
Пожила-то я годочек,
Пожила в слезах другой.
А на третий на годочек соскучилася.
На третий на годочек задумалася.
Да кубыть была я пташка-канареечка,
Полетела бы из золотой клетки
В родной простенький домок.
 

   Слова простые, бесхитростные, но как глубоко западают в душу. Чувствуется в них томная грусть, есть и горчинка. Но такова уж доля женская, самой природой предопределенная. И где как не на свадьбе о том напомнить людям.
   На следующий день санный поезд тем же порядком направился к свадебному истоку.