Страница:
Дмитрий Матюшкин скончался в больнице. Убийц не нашли. Хотя на этом горячем пятачке милиция дежурит круглосуточно. А кого караулят и кого защищают? Горожане уже догадывались, что стражи порядка заодно с боевиками. Этот печальный случай у памятника был тому подтверждением.
Гибель невинного подростка всколыхнула стольный град. В трудовых коллективах, в микрорайонах, во дворах прошли стихийные митинги. Горожане гневно требовали от властей остановить вал преступности. Даже наивные люди понимали, что криминал имел национальную окраску и определенную политическую подоплеку. Об этом уже не шептались по углам и на кухнях, кричали во весь голос с импровизированных трибун. Но чиновники продолжали свою игру: изображали из себя непонятливых, делали вид, будто вокруг ничего особенного не происходит. Короче, придуривались, тянули резину. Тем самым давали подпольщикам, деструктивным силам время, чтобы организоваться и как следует вооружиться. Меньше чем через год «люди Друка» перешли от лозунгов и криков к делу: захватили командные высоты во властных структурах и прямо сходу обрушили боевую мощь на упрямое Приднестровье. Немного погодя пошли «крестовым походом» против ершистых гагаузов. Кровищи с обеих сторон пролито было немерено. А чего добились? Только народ ожесточили.
А казалось, никто не хотел воевать. Но неведомые силы сталкивали мирных людей лбами, и они начинали бычиться. В то же время по эфиру, в печати распространялась оголтелая деза (дезинформация): все зло исходит от «коммуняк». Они-де под сурдинку настраивают массы против демократов, которые хлопочут о благе народа.
В это время как раз и нагрянул в Вулканешты Федор Саркисян со своими присными. Бедолаги еле ноги унесли.
ЗА КУЛИСАМИ
НА БАЗАРЕ МУЗЫКА ИГРАЛА
Гибель невинного подростка всколыхнула стольный град. В трудовых коллективах, в микрорайонах, во дворах прошли стихийные митинги. Горожане гневно требовали от властей остановить вал преступности. Даже наивные люди понимали, что криминал имел национальную окраску и определенную политическую подоплеку. Об этом уже не шептались по углам и на кухнях, кричали во весь голос с импровизированных трибун. Но чиновники продолжали свою игру: изображали из себя непонятливых, делали вид, будто вокруг ничего особенного не происходит. Короче, придуривались, тянули резину. Тем самым давали подпольщикам, деструктивным силам время, чтобы организоваться и как следует вооружиться. Меньше чем через год «люди Друка» перешли от лозунгов и криков к делу: захватили командные высоты во властных структурах и прямо сходу обрушили боевую мощь на упрямое Приднестровье. Немного погодя пошли «крестовым походом» против ершистых гагаузов. Кровищи с обеих сторон пролито было немерено. А чего добились? Только народ ожесточили.
А казалось, никто не хотел воевать. Но неведомые силы сталкивали мирных людей лбами, и они начинали бычиться. В то же время по эфиру, в печати распространялась оголтелая деза (дезинформация): все зло исходит от «коммуняк». Они-де под сурдинку настраивают массы против демократов, которые хлопочут о благе народа.
В это время как раз и нагрянул в Вулканешты Федор Саркисян со своими присными. Бедолаги еле ноги унесли.
ЗА КУЛИСАМИ
Пока в Буджакской степи шла беспорядочная стрельба «на поражение», а у Днестра говорили пушки, лингвистическая кампания вошла в новую стадию. К делу подключились ретивые администраторы. И погнали по жанру социалистического соревнования. Это означало: в натуре должны быть передовики и отстающие.
Передавали как легенду из уст в уста: директор Орхейской ткацко-галантерейной фабрики Валентина Безменова, до последнего дня она не могла по-молдавски ни говорить, ни изъясняться, что называется – ни в зуб ногой!
Но Валентина Николаевна душой прониклась к новым веяниям, а потому решила наверстать упущенное. Во время отпуска наняла индивидуального репетитора и за месяц овладела румынским языком. Стала наизусть читать Эминеску. На этом же языке стала проводить производственные совещания и летучки. Тем самым подала полезный пример своим подчиненным. Теперь на передовом предприятии забыт русский.
Но были факты иного рода. Крупные неприятности на почве грамматики возникли у генерального директора Кишиневского завода телевизоров В. Трачевского.
Накануне Вадиму Сергеевичу позвонили из приемной Совета Министров, приглашали на экстренное заседание кабинета.
– Я приготовился к серьезному разговору, – делился Трачевский со мной впечатлениями о том визите. – Предполагал, что речь пойдет о вещах серьезных, об организационных и снабженческих неурядицах. Прихватил с собой нужные бумаги, документы. Сижу. Жду. Кабинет в полном составе. За маленькими столиками сидели, насторожив ушки, стенографистки. Меня подымают и, слова не дав сказать, начали распекать: почему на нашем заводе не изучают грамматику?
Мой собеседник достал тюбик с лекарством. Нервно принял сразу две таблетки.
– Я подумал: это розыгрыш. Сидят свои же мужики, но мелят сущую чепуху. Меня строго предупредили: если отношение на «Альфе» к румынскому языку не изменится. Словом, пригрозили увольнением.
Анекдотическая ситуация возникла и в парламенте. В июле девяностого года сюда, в составе сводной депутатской группы на плановое заседание пригласили председателя Комратского райсовета М. Кендигеляна. То были первые самостоятельные шаги гагаузской автономии.
Я знаю комратчан: народ деликатный, обходительный, немного церемонный, при всем том благоговейно относится к верховной власти. Это у них в крови. Тут же, в дворцовой обстановке, хозяева сразу же взяли тон резкий, грубый, недружелюбный, даже ультимативный. Причем, говорили по-молдавски, что для приглашенных было затруднительно. Кендигелян попросил председателя Мирчу Снегура изъясняться по-русски. Предложение с издевкой было отвергнуто. Тогда комратчане, нисколько не смущаясь, перешли на свой родной язык. Что началось! Протесты, ругань, возмущения. Гагаузы мои не дрогнули, настаивали на своем. Пришлось вызвать переводчиков. И тут начался форменный ералаш. В конце концов вопрос не только не распутали, только больше усложнили. Заседание было сорвано. Отношения гагаузов и центра окончательно зашли в тупик. И по сей день стоят друг против друга два миролюбивых народа, уставясь лбами в землю и глядя один на другого исподлобья.
Пока же верха выясняют отношения, простые люди бедствуют. Уже десятилетие с тих пор минуло. А что на весах истории? Пустое: интриги, заигрывания, огрызания, словоблудие, никчемная суета. Экономика в прошлом процветающей Молдавии теперь на мели. Дальше уже и некуда: предпоследнее место в мире. Идут ноздря в ноздрю с Нижней Вольтой. А за что боролись! Какие были радужные посулы! Все стало прахом.
Да и у «вольной Гагаузии» дела плохи. Одно слово – отрезанный ломоть. С южной окраиной солнечной республики во всю заигрывает и флиртует натовская Турция. Оказывает моим землякам гуманитарную помощь. Но эти жалкие куски в горле стоят.
Конечно, я не мог не навестить милый сердцу Комрат. Составить компанию собиралась и моя наставница Анна Никитична. Но в последний момент занемогла. Покатил я на юг один. И не прогадал. Здесь жили мои школьные и университетские друзья. Были застолья, не шумные, но душевные. Кого-то вспомнили, некоторых помянули. И в то же время в воздухе чувствовалось, что надвигается беда. Это особенно ощущалось в доме гагаузского поэта Мины Кёси, пишущего нежные и трогательные стихи для малышей.
Когда-то мы были с ним шапочно знакомы. Теперь же некая сила бросила нас в объятья друг друга. До потемок просидели мы в уютном крестьянском дворике. Говорили о вечных истинах, о высоких материях. И плавно вошли в атмосферу сегодняшних будней. Рассуждали о том, что происходит нынче на земле предков мудреца-поэта. Сегодняшняя боль оказалась сильней, чем спрессованная и осевшая в сердцах тысячелетняя горечь.
Друг юности сказал:
– Оставили б сильные мира мой народ в покое. И без того у нас за плечами вдосталь страданий, унижений, горя, слез. Мы заслужили право на мирную жизнь. И будем его отстаивать во всю меру сил. Да, нас немного, горстка, но мы, как ерши костистые. Нас просто так не проглотить.
Два месяца спустя гагаузы показали свой характер, дав достойный отпор вооруженному до зубов полчищу, ведомого Друком.
Дрались они как спартанцы. Удалось избежать большого кровопролития. И не только за счет военной хитрости и тактики воюющих сторон. Большую роль сыграла Москва. Сюда, в Буджак по воздуху была переброшена дивизия внутренних войск МВД (еще СССР) под руководством генерал-полковника Ю. Шаталина. Великий костер в Гагаузии не разгорелся. Головешки его, однако, тлеют по сей день.
Случайно в митингующей толпе я услышал слово «кашевары». Не стал ломать голову, обратился с вопросом к стоявшему рядом демонстранту, опершегося на древко со свернутым в трубочку красным флагом. Товарищ не прочь был пообщаться:
– Это которые кашу заварили. Молодчики из народного фронта. Они самые кашевары и есть.
Так народная молва гласит. А вот что о себе думают эти самые молодчики-боевики? Возникнув, вопросец не давал покоя. И я решил во что бы то ни стало пообщаться с этой братией не в митинговой буче, а в кабинетной тиши, за неторопливой беседой. По слухам, ядро НФМ составляли сливки общества, а не классические пролетарии с булыжниками. Нам было о чем порассуждать и поспорить.
Дотянуться до «кашеваров» оказалось непросто: они оказались сильно законспирированными. Пришлось изрядно попотеть, чтобы раздобыть их координаты.
По договоренности, в штаб-квартиру народного фронта (они базировались в старинном особняке на тихой улочке им. Жуковского, 5) явился я минута в минуту. Часа три слонялся по коридорам, пока передо мной открылась заветная дверь.
Кабинет был битком набит молодыми людьми в возрасте от 20 до 25 лет. Рассредоточены были по периметру. Так что едва переступив порог, я оказался как бы в окружении. Словно попал в засаду. Никого из присутствующих в лицо я не знал, потому прибег к стереотипу:
– Могу ль видеть товарища Рошку? (Именно с ним по телефону мы условились о встрече.)
Все сидельцы, как по команде, подняли на меня глаза. Иные при этом язвительно ухмыльнулись.
– Ну, допустим, я – Рошка, – с блатцою молвил сидевший с ногами на подоконнике. – А вы кто такой?
Я представился по форме.
– А-а-а, знаю, – небрежно обронил назвавшийся Рошкой. – Только нам с вами не о чем разговаривать.
– Но мы же условились.
Собеседник нехотя сполз с подоконника. Обвел взглядом свою «компашку». Проговорил, еле разжимая губы:
– Я передумал. Все. Больше вас не задерживаю.
И повернулся спиной. Как говорится, и за то спасибо.
Через пару деньков я оказался в доме старых приятелей. В этом кружке был некто Борис Б. За разговором выяснилось, что Б. член народного фронта. Более того – активист. Я не упустил случая и поделился впечатлениями о посещении известного особняка. И вот что услышал.
– Понимаешь, ты нарушил принятый этикет, заговорив в штаб-квартире по-русски. Кроме того, своим фамильярным обращением принизил статус председателя.
– А он уже председатель?
– Да, тогда же, на съезде.
– И ты хочешь сказать, что Рошку следовало назвать...
– Совершенно верно, – опередил меня Борис, – надо было назвать господином.
Вот такой урок этики преподали мне в старинном особняке. Долго после того носил я в душе неприятный осадок, словно ненароком втюрился в дерьмо. Ну и правда: товарища я искал, а нарвался на господина. На будущее наука!
Передавали как легенду из уст в уста: директор Орхейской ткацко-галантерейной фабрики Валентина Безменова, до последнего дня она не могла по-молдавски ни говорить, ни изъясняться, что называется – ни в зуб ногой!
Но Валентина Николаевна душой прониклась к новым веяниям, а потому решила наверстать упущенное. Во время отпуска наняла индивидуального репетитора и за месяц овладела румынским языком. Стала наизусть читать Эминеску. На этом же языке стала проводить производственные совещания и летучки. Тем самым подала полезный пример своим подчиненным. Теперь на передовом предприятии забыт русский.
Но были факты иного рода. Крупные неприятности на почве грамматики возникли у генерального директора Кишиневского завода телевизоров В. Трачевского.
Накануне Вадиму Сергеевичу позвонили из приемной Совета Министров, приглашали на экстренное заседание кабинета.
– Я приготовился к серьезному разговору, – делился Трачевский со мной впечатлениями о том визите. – Предполагал, что речь пойдет о вещах серьезных, об организационных и снабженческих неурядицах. Прихватил с собой нужные бумаги, документы. Сижу. Жду. Кабинет в полном составе. За маленькими столиками сидели, насторожив ушки, стенографистки. Меня подымают и, слова не дав сказать, начали распекать: почему на нашем заводе не изучают грамматику?
Мой собеседник достал тюбик с лекарством. Нервно принял сразу две таблетки.
– Я подумал: это розыгрыш. Сидят свои же мужики, но мелят сущую чепуху. Меня строго предупредили: если отношение на «Альфе» к румынскому языку не изменится. Словом, пригрозили увольнением.
Анекдотическая ситуация возникла и в парламенте. В июле девяностого года сюда, в составе сводной депутатской группы на плановое заседание пригласили председателя Комратского райсовета М. Кендигеляна. То были первые самостоятельные шаги гагаузской автономии.
Я знаю комратчан: народ деликатный, обходительный, немного церемонный, при всем том благоговейно относится к верховной власти. Это у них в крови. Тут же, в дворцовой обстановке, хозяева сразу же взяли тон резкий, грубый, недружелюбный, даже ультимативный. Причем, говорили по-молдавски, что для приглашенных было затруднительно. Кендигелян попросил председателя Мирчу Снегура изъясняться по-русски. Предложение с издевкой было отвергнуто. Тогда комратчане, нисколько не смущаясь, перешли на свой родной язык. Что началось! Протесты, ругань, возмущения. Гагаузы мои не дрогнули, настаивали на своем. Пришлось вызвать переводчиков. И тут начался форменный ералаш. В конце концов вопрос не только не распутали, только больше усложнили. Заседание было сорвано. Отношения гагаузов и центра окончательно зашли в тупик. И по сей день стоят друг против друга два миролюбивых народа, уставясь лбами в землю и глядя один на другого исподлобья.
Пока же верха выясняют отношения, простые люди бедствуют. Уже десятилетие с тих пор минуло. А что на весах истории? Пустое: интриги, заигрывания, огрызания, словоблудие, никчемная суета. Экономика в прошлом процветающей Молдавии теперь на мели. Дальше уже и некуда: предпоследнее место в мире. Идут ноздря в ноздрю с Нижней Вольтой. А за что боролись! Какие были радужные посулы! Все стало прахом.
Да и у «вольной Гагаузии» дела плохи. Одно слово – отрезанный ломоть. С южной окраиной солнечной республики во всю заигрывает и флиртует натовская Турция. Оказывает моим землякам гуманитарную помощь. Но эти жалкие куски в горле стоят.
Конечно, я не мог не навестить милый сердцу Комрат. Составить компанию собиралась и моя наставница Анна Никитична. Но в последний момент занемогла. Покатил я на юг один. И не прогадал. Здесь жили мои школьные и университетские друзья. Были застолья, не шумные, но душевные. Кого-то вспомнили, некоторых помянули. И в то же время в воздухе чувствовалось, что надвигается беда. Это особенно ощущалось в доме гагаузского поэта Мины Кёси, пишущего нежные и трогательные стихи для малышей.
Когда-то мы были с ним шапочно знакомы. Теперь же некая сила бросила нас в объятья друг друга. До потемок просидели мы в уютном крестьянском дворике. Говорили о вечных истинах, о высоких материях. И плавно вошли в атмосферу сегодняшних будней. Рассуждали о том, что происходит нынче на земле предков мудреца-поэта. Сегодняшняя боль оказалась сильней, чем спрессованная и осевшая в сердцах тысячелетняя горечь.
Друг юности сказал:
– Оставили б сильные мира мой народ в покое. И без того у нас за плечами вдосталь страданий, унижений, горя, слез. Мы заслужили право на мирную жизнь. И будем его отстаивать во всю меру сил. Да, нас немного, горстка, но мы, как ерши костистые. Нас просто так не проглотить.
Два месяца спустя гагаузы показали свой характер, дав достойный отпор вооруженному до зубов полчищу, ведомого Друком.
Дрались они как спартанцы. Удалось избежать большого кровопролития. И не только за счет военной хитрости и тактики воюющих сторон. Большую роль сыграла Москва. Сюда, в Буджак по воздуху была переброшена дивизия внутренних войск МВД (еще СССР) под руководством генерал-полковника Ю. Шаталина. Великий костер в Гагаузии не разгорелся. Головешки его, однако, тлеют по сей день.
Случайно в митингующей толпе я услышал слово «кашевары». Не стал ломать голову, обратился с вопросом к стоявшему рядом демонстранту, опершегося на древко со свернутым в трубочку красным флагом. Товарищ не прочь был пообщаться:
– Это которые кашу заварили. Молодчики из народного фронта. Они самые кашевары и есть.
Так народная молва гласит. А вот что о себе думают эти самые молодчики-боевики? Возникнув, вопросец не давал покоя. И я решил во что бы то ни стало пообщаться с этой братией не в митинговой буче, а в кабинетной тиши, за неторопливой беседой. По слухам, ядро НФМ составляли сливки общества, а не классические пролетарии с булыжниками. Нам было о чем порассуждать и поспорить.
Дотянуться до «кашеваров» оказалось непросто: они оказались сильно законспирированными. Пришлось изрядно попотеть, чтобы раздобыть их координаты.
По договоренности, в штаб-квартиру народного фронта (они базировались в старинном особняке на тихой улочке им. Жуковского, 5) явился я минута в минуту. Часа три слонялся по коридорам, пока передо мной открылась заветная дверь.
Кабинет был битком набит молодыми людьми в возрасте от 20 до 25 лет. Рассредоточены были по периметру. Так что едва переступив порог, я оказался как бы в окружении. Словно попал в засаду. Никого из присутствующих в лицо я не знал, потому прибег к стереотипу:
– Могу ль видеть товарища Рошку? (Именно с ним по телефону мы условились о встрече.)
Все сидельцы, как по команде, подняли на меня глаза. Иные при этом язвительно ухмыльнулись.
– Ну, допустим, я – Рошка, – с блатцою молвил сидевший с ногами на подоконнике. – А вы кто такой?
Я представился по форме.
– А-а-а, знаю, – небрежно обронил назвавшийся Рошкой. – Только нам с вами не о чем разговаривать.
– Но мы же условились.
Собеседник нехотя сполз с подоконника. Обвел взглядом свою «компашку». Проговорил, еле разжимая губы:
– Я передумал. Все. Больше вас не задерживаю.
И повернулся спиной. Как говорится, и за то спасибо.
Через пару деньков я оказался в доме старых приятелей. В этом кружке был некто Борис Б. За разговором выяснилось, что Б. член народного фронта. Более того – активист. Я не упустил случая и поделился впечатлениями о посещении известного особняка. И вот что услышал.
– Понимаешь, ты нарушил принятый этикет, заговорив в штаб-квартире по-русски. Кроме того, своим фамильярным обращением принизил статус председателя.
– А он уже председатель?
– Да, тогда же, на съезде.
– И ты хочешь сказать, что Рошку следовало назвать...
– Совершенно верно, – опередил меня Борис, – надо было назвать господином.
Вот такой урок этики преподали мне в старинном особняке. Долго после того носил я в душе неприятный осадок, словно ненароком втюрился в дерьмо. Ну и правда: товарища я искал, а нарвался на господина. На будущее наука!
НА БАЗАРЕ МУЗЫКА ИГРАЛА
О кишиневской буче напоминает мне беломраморный осколок от одной из колонн арки Победы. Многое (если не все!) оказалось тогда странным, фантасмагоричным. Говорили даже чуть ли не о божественном происхождении «гнева молдаван». О выходе Молдовы из состава Союза предрекал чуть ли не сам Нострадамус.
Рассказывали и о «христовых отроках», которые оставили свои монастырские кельи и образовали в миру боевой отряд безоружных бойцов. «Белые братья» и были вроде бы движущей силой молдавской революции, что придавало ей романтический ореол. Доверительно говорили: убийство Димы Матюшкина ритуальное.
Может, повторюсь, но скажу: разбой во всех видах стал частью нашей жизни. С запозданием мы начинаем понимать, что с падением советского строя все завоевания, ради которых наши отцы и деды кровь проливали, мы потеряли. Вернее, поменяли. А новое поколение о том и знать не знает. Двадцати-тридцатилетней давности события, участниками которых были их «предки», кажутся скучным и надуманным сериалом. Захотелось чего-то вкусненького, остренького. Как, бывало, говаривала моя мудрая бабушка Анастасия, наследникам Октября захотелось попробовать горячего мороженого. Ну и обожглись, дурачки.
Не выдержали нервы у главы республики. Мирча Снегур безо всякого политеса на открытом заседании парламента заявил: «Власть ведет страусиную политику, не дает решительного отпора экстремистским элементам, и за нее теперь всем приходится расплачиваться». И добавил: «До сих пор не выяснено, кто руководит юнцами, которые безобразничают на улицах столицы и других крупных городах».
Снегур был смелый и мужественный. Тем не менее попросил Верховный Совет обезопасить его жизнь. Заметив в конце: «Я дважды уже обращался по сему поводу в Комитет госбезопасности, не получил ответа». В таких случаях древние говорили: «Кто нами руководит: собака хвостом или хвост собакой?»
После жаркого лета 1991 года я в Молдове больше не был. Однако все эти годы внимательно следил и продолжаю следить за тем, что там происходит. Уточняющую информацию получаю от друзей, из печати, порой, и из молдавского радио. А тут как-то на досуге провел социологический опрос среди молдаван. Для того мне не пришлось ехать на Днестр.
В московском околотке, называемое Матвеевское, есть рынок, где базарят главным образом молдаване под присмотром зорких кавказцев. В погожий денек прошел я вдоль торговых рядов с хозяйственной сумкой на плече и с журналистским блокнотом в кармане. Своим респондентам задавал стереотипный вопрос: «Как в Молдове нынче живется?» Все, будто сговорившись, отвечали тоже стереотипно: «Ну май реут мулт» (в переводе: «Намного хуже»). Торговка Зина, безработная учительница из Теленешть, дала несколько развернутый ответ:
– Пусть раньше не так свободно было, зато беспечно жили.
Я уточнил:
– Что ж, теперь всем одинаково плохо?
– Да, пожалуй что, русским потруднее будет.
Нас окружили ее компаньонки. Шептались: «Чего ему (мне) надо? Чего он хочет?»
– Товарищ спрашивает, как в Молдове живут его русские друзья.
Переглянулись. Зашушукались. Проворней всех оказалась чернобровая молодка:
– Русские в Молдове кому-то сильно мешают.
– И вам тоже?
– Мне лично – нет. Сердят тех, кто возвысился. Политика! – и многозначительно переглянулись.
Подняла палец над головой:
– Да вы лучше нашу Катерину поспрашивайте. Она русачка, ее же больше касается.
И как невидимка растворилась в толпе. Мы с Катериной остались с глазу на глаз.
Завезли Катю в этот край, как и меня, родители.
– Мы не чувствовали здесь себя иностранцами. Через год я болтала на молдавском не хуже, чем на русском.
Биография стандартная: школа, техникум, замужество. Муж Захар из местных, потомственный крестьянин из Аннен. Работал в мелиоративном отряде экскаваторщиком. Многим полям вернул плодотворную силу. Через какое-то время их семье представилась возможность перебраться в столицу. При этом Катерине пришлось поменять профессию. Устроилась техническим контролером на телевизорном заводе «Альфа». Тут ее и застала, как она выразилась, заваруха.
Мне интересно было узнать мнение об известных событиях человека, далекого от политики. Мои-то впечатления о «заварухе» были, с одной стороны, уличные, а с другой – кабинетные. А что происходило внутри трудовых коллективов?
– Тогда всем головы закружили, – в сердцах молвила моя землячка. Похоже, по прошествии уже стольких лет она не может простить себе то ли оплошности, то ли прегрешения.
Одна из товарок подавала издали какие-то знаки. Досадливо отмахнувшись, она продолжала.
– Наша «Альфа» превратилась в барахолку. По цехам торговали тележками своего производства и телевизорами. Шел безудержный дележ товарного дефицита. Его получали за свою продукцию, обмениваясь с другими заводами и фабриками. Стоял жуткий галдеж. Все перегрызлись. Право на первоочередное приобретение вещей имели те, кто ходил на сходки народного фронта и участвовал в уличных беспорядках. А кто на приманку не поддавался, тех порочили, вычеркивали из списков очередников, охаивали, унижали. Просто выкуривали с предприятия.
Выяснилось, что гендиректор Трачевский был ярый противник разбазаривания заводской продукции. Ячейка народного фронта взялась Вадима Сергеевича приструнить. Ему в вину поставили анекдотическую нелепицу: он-де не имеет права руководить заводом «национального уровня», ибо плохо владеет молдавским языком. Совет трудового коллектива (СТК), наделенный законодательными полномочиями, вынес гнусное решение: превосходного организатора и талантливого инженера освободить от занимаемой должности.
После ухода Трачевского дела на заводе пошли через пень-колоду. Возникла междоусобица. Многие считали себя обиженными, обделенными. Работа не клеилась. По территории шныряли какие-то субчики с крутыми затылками и бегающими глазами. Говорили: боевики. Тут их было гнездовье.
Часто видели на «Альфе» предводителя народного фронта Иона Ходыркэ. О нем знали, что это поэт, да непростой – официозный, автор верноподданических виршей. На все лады эксплуатировал, между прочим, образ вождя мирового пролетариата. А стал главным антисоветчиком.
– Значит, притворялся, лгал, народ обманывал, – громким шепотом проговорила Катерина.
Из-за угла продовольственной палатки снова высунулась голова подружки.
– Ой, много лишнего я вам наговорила. Сама же о вас ничего не знаю.
Пришел черед моей исповеди. Наши биографии были схожи. После школы в Комрате – Кишиневский университет. Стал газетчиком. Работал в Каменке, Оргееве. Но потянуло все же в Россию. Однако до сих пор дышу неровно, когда слышу молдавскую речь.
Лицо Катерины впервые осветила ласковая улыбка.
– Хорошо вас понимаю. Только ваши впечатления, – запнулась в поисках подходящего слова, – не соответствуют теперешней жизни. Что было, то ушло. Нет уже в людях прежней душевности, беспечности, чистоты. Ходят задумчивые, угрюмые.
– Три года назад я не узнал Кишинев.
– Наши в Москве чувствуют себя свободнее. Скажу – не поверите Молдаване ездят в Россию не только ради коммерции, а чтобы чувствовать себя гражданами.
Как, однако, в жизни все противоречиво. Душа моя замирает при звуках молдавской речи, народных напевов. Хочется пуститься в пляс, когда удается поймать в эфире молдавский «жок» или «сырбу». Я хмелею от одного только вида взмывающего в высь белокрылого аиста с гроздью винограда в клюве. С другой стороны кому-то этот чудный край не мил. Молдова по числу мигрантов на тысячу душ населения занимает второе место среди союзных республик СССР. Прежде бегали, как говорят, от тоталитаризма, что можно понять. Но бегство продолжается.
– Лично я чувствую себя беженкой, – сказала Катерина, словно угадав мои мысли.
– С каких же пор?
Вопрос застал ее врасплох. Она умолкла, видимо, отдавшись течению подспудных дум. Судя по всему, тут были примешаны семейные обстоятельства.
– Изначально коллектив на «Альфе» был молодежный, дружный, отзывчивый. На любое общественное мероприятие не надо было уговаривать. Дружно выходили на субботники, воскресники. На уборку урожая в подшефный колхоз с песнями ездили. Коллективно ходили в театры, на концерты. Но и заводскую самодеятельность уважали.
Дух перевела и продолжала:
– Пусть жили небогато, но по-человечески. Не было терроризма, ничего не знали о заложниках. Зарплаты, пенсии получали регулярно, день в день. Учились, лечились задарма. Конечно, были бытовые проблемы. Не хватало жвачки, пепси-колы. Гонялись за заморскими сигаретами. Мечтали о джинсах. Но роковую роль, считаю сыграла все-таки водка.
Как истинный технарь, Катерина во всем ценила четкость, системность. Все в ее головке было разложено по ячейкам и клеточкам, словно в компьютере. Многие теперь задним числом хотят понять, что с нами произошло после восемьдесят пятого года? По крупицам, день за днем, с терпением и тщанием реставраторов восстанавливают событийную мозаику по цепочке сумасбродных лет. Но сбиваются. И полной ясности нет, потому что нарочно все перекручено, перемешано. Но кое-что все-таки приоткрывается. Вот и Катерина полагает, что первопричина всех бед была, между прочим, водка!
При советской власти потребление зелия известным образом худо-бедно регламентировалось. Оппозиция трактовала это как ущемление потребительской свободы и нарушение гражданских прав. Печать, радио, телевидение подхватили эту идейку – требовали свободную и неограниченную продажу алкоголя. За несколько дней до того, как стать «всенародно избранным президентом», Ельцин по ТВ витийствовал: «Начнется борьба за привлечение к суду руководителей всех уровней за ущерб, который они нанесли лично стране и народу. Могу, – продолжал алкаш в законе, – назвать одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании». И тут же ошибку нехороших советов быстренько исправили. Открыли шлюзы и кингстоны, суррогатная водка, в том числе печально известный спирт «Рояль», хлынули через кордоны безо всяких пошлин. На этой хмельной волне легко было шельмовать и поносить коммуняк – от Ленина до Егора Кузьмича.
– Задурили людям мозги, – прервала мои подспудные мысли базарная торговка. – С пьяным-то народом что хочешь можно делать. И сделали. Жизнь до дна перебуровили. А что получили взамен? Безобразия, страдания, мытарства, кровь, слезы. И караваны беженцев.
В этом потоке и мы, несчастные мешочники-челночники. За полторы тысячи километров молдаванки волокут, как проклятые, на продажу кабачки, баклажаны, помидоры, перец, сливы, груши, орехи, яблоки, айву. Это называется бизнес. Да только черт ему рад.
С громкого шепота перешла на митинговый тон. Никого не смущаясь, по косточкам разбирала новейшую историю Отечества.
– А молдавское село вообще не узнаете. Оно похоже на поле, заждавшееся дождя. Его же нет и нет. Пусть был бы даже не тихий дождик, а с грозой и бурей. Да вот и Мария наша может подтвердить, что я не вру. Она натуральная колхозница. Эй, Мария, вине эн коаче репедэ!» [2]– крикнула в пространство.
– Марийка, ты ведь из Дондюшэнь?
В ответ – безгласый кивок.
– Это наш постоянный покупатель. Интересуется, как теперь живут колхозники в Молдове?
Только что смуглое личико дивчины было безучастное, постное. Но то была игровая маска, скрывающая сильный характер. В правом углу красиво очерченного рта вспыхнула загадочная полуулыбка. Чудное свечение продолжалось секунду-две. В следующее мгновенье на живом экране свет погас, лицо снова стало невыразительным, туповатым.
– А чего рассказывать? Поезжайте – глядите, если на то пошло. Потом только не жалеть, что потратили зря время. Интересного мало. Все хорошее пропало. Мой папа был трактористом, теперь дома, в огороде копается. Вечерами с бадей Аурелом Ленина читают. Тоже, как и вы, хотят понять, что с Молдовой произошло, что с молдаванами случилось.
Я не мог уловить, где шутка, а где полный серьез.
– И какой же они сделали вывод?
В уголке рта опять засветилась улыбочка Джоконды.
– Бадя Аурел говорит: «Надо начинать сначала». Хочет возродить советскую власть. Папа же считает, что можно ограничиться бригадным хозрасчетом. Но обязательно, чтобы в колхозе. У нас же в селе есть теневой кабинет. В общем, правление на случай будущей артели.
Боже, где я? Что со мной? Не во сне ли? Да вроде б наяву. Рядом многоголосо рынок гудит и музыка играет.
– А ваши отдают себе отчет, что из этого может выйти?
И опять – улыбка: полная, ясная.
– Так считают не только мужчины в селе, а и женщины тоже. Уверены: хуже, чем теперь, уже не будет.
Из разговора я понял, что и в Молдавии село в бедственном состоянии. Все, что за десятилетия было построено, сооружено и накоплено, растащили, разграбили, порушили.
Марийка, как ужаленная, сорвалась с места. Вернулась через минуту. В руках держала аккуратно сложенную газету «Молдавские ведомости».
– Хотите увидеть нашего дядю Аурела?
Подумал: наверное, напечатан портрет передовика, как это было принято в доброе старое время.
– Глядите.
На снимке был запечатлен момент полевых работ. Две лошадки еле волокли самодельную колымагу. На ней был установлен деревянный ящик, под ним торчали сошники от дисковой бороны. На козлах сидел дядька. Другой плелся сзади, следил за работой самодельного агрегата. Вот как теперь в Молдове землю пашут и хлебушек сеют.
– И который же из них дядя Аурел?
– Который в шляпе.
Да это же фотообвинение. Вот до чего довели крестьян демократы-реформаторы. Поневоле возьмешь в руки труды Маркса и Ленина.
Под снимком фоторепортера Валерия Кочмаря всего две строки: «Ни один из них (запечатленных на фото) не уверен в том, что сможет вырастить сельхозпродукцию и затем с выгодой для себя продать ее».
Хорошо понимаю Марийку Молдаване по характеру гордецы. Не любят выставлять напоказ свою бедность. На людях не прочь пофанфаронить. Красуются подчас больше, чем позволяют финансовые возможности. По сему поводу немало ходячих анекдотов.
В мою бытность в Орхейском районе, в селе Маловата жил некто Аннаний Попа. С ним была связана уйма забавных курьезов. В память врезался такой. По вечерам у клуба собирался праздный люд. Часто околачивался тут и Аннаний. Стоял обычно в сторонке, слушал умные речи, при этом меланхолично ковырялся в зубах спичкой. Изображал из себя сытого и довольного жизнью. В натуре же это была одна видимость. В Маловате знали наверняка, кто что ел в обед или чем ужинал. И все равно Попефанфарону хотелось чуточку порисоваться. Не велик грех. Впрочем, даже и не грех, своего рода блажь.
Рассказывали и о «христовых отроках», которые оставили свои монастырские кельи и образовали в миру боевой отряд безоружных бойцов. «Белые братья» и были вроде бы движущей силой молдавской революции, что придавало ей романтический ореол. Доверительно говорили: убийство Димы Матюшкина ритуальное.
Может, повторюсь, но скажу: разбой во всех видах стал частью нашей жизни. С запозданием мы начинаем понимать, что с падением советского строя все завоевания, ради которых наши отцы и деды кровь проливали, мы потеряли. Вернее, поменяли. А новое поколение о том и знать не знает. Двадцати-тридцатилетней давности события, участниками которых были их «предки», кажутся скучным и надуманным сериалом. Захотелось чего-то вкусненького, остренького. Как, бывало, говаривала моя мудрая бабушка Анастасия, наследникам Октября захотелось попробовать горячего мороженого. Ну и обожглись, дурачки.
Не выдержали нервы у главы республики. Мирча Снегур безо всякого политеса на открытом заседании парламента заявил: «Власть ведет страусиную политику, не дает решительного отпора экстремистским элементам, и за нее теперь всем приходится расплачиваться». И добавил: «До сих пор не выяснено, кто руководит юнцами, которые безобразничают на улицах столицы и других крупных городах».
Снегур был смелый и мужественный. Тем не менее попросил Верховный Совет обезопасить его жизнь. Заметив в конце: «Я дважды уже обращался по сему поводу в Комитет госбезопасности, не получил ответа». В таких случаях древние говорили: «Кто нами руководит: собака хвостом или хвост собакой?»
После жаркого лета 1991 года я в Молдове больше не был. Однако все эти годы внимательно следил и продолжаю следить за тем, что там происходит. Уточняющую информацию получаю от друзей, из печати, порой, и из молдавского радио. А тут как-то на досуге провел социологический опрос среди молдаван. Для того мне не пришлось ехать на Днестр.
В московском околотке, называемое Матвеевское, есть рынок, где базарят главным образом молдаване под присмотром зорких кавказцев. В погожий денек прошел я вдоль торговых рядов с хозяйственной сумкой на плече и с журналистским блокнотом в кармане. Своим респондентам задавал стереотипный вопрос: «Как в Молдове нынче живется?» Все, будто сговорившись, отвечали тоже стереотипно: «Ну май реут мулт» (в переводе: «Намного хуже»). Торговка Зина, безработная учительница из Теленешть, дала несколько развернутый ответ:
– Пусть раньше не так свободно было, зато беспечно жили.
Я уточнил:
– Что ж, теперь всем одинаково плохо?
– Да, пожалуй что, русским потруднее будет.
Нас окружили ее компаньонки. Шептались: «Чего ему (мне) надо? Чего он хочет?»
– Товарищ спрашивает, как в Молдове живут его русские друзья.
Переглянулись. Зашушукались. Проворней всех оказалась чернобровая молодка:
– Русские в Молдове кому-то сильно мешают.
– И вам тоже?
– Мне лично – нет. Сердят тех, кто возвысился. Политика! – и многозначительно переглянулись.
Подняла палец над головой:
– Да вы лучше нашу Катерину поспрашивайте. Она русачка, ее же больше касается.
И как невидимка растворилась в толпе. Мы с Катериной остались с глазу на глаз.
Завезли Катю в этот край, как и меня, родители.
– Мы не чувствовали здесь себя иностранцами. Через год я болтала на молдавском не хуже, чем на русском.
Биография стандартная: школа, техникум, замужество. Муж Захар из местных, потомственный крестьянин из Аннен. Работал в мелиоративном отряде экскаваторщиком. Многим полям вернул плодотворную силу. Через какое-то время их семье представилась возможность перебраться в столицу. При этом Катерине пришлось поменять профессию. Устроилась техническим контролером на телевизорном заводе «Альфа». Тут ее и застала, как она выразилась, заваруха.
Мне интересно было узнать мнение об известных событиях человека, далекого от политики. Мои-то впечатления о «заварухе» были, с одной стороны, уличные, а с другой – кабинетные. А что происходило внутри трудовых коллективов?
– Тогда всем головы закружили, – в сердцах молвила моя землячка. Похоже, по прошествии уже стольких лет она не может простить себе то ли оплошности, то ли прегрешения.
Одна из товарок подавала издали какие-то знаки. Досадливо отмахнувшись, она продолжала.
– Наша «Альфа» превратилась в барахолку. По цехам торговали тележками своего производства и телевизорами. Шел безудержный дележ товарного дефицита. Его получали за свою продукцию, обмениваясь с другими заводами и фабриками. Стоял жуткий галдеж. Все перегрызлись. Право на первоочередное приобретение вещей имели те, кто ходил на сходки народного фронта и участвовал в уличных беспорядках. А кто на приманку не поддавался, тех порочили, вычеркивали из списков очередников, охаивали, унижали. Просто выкуривали с предприятия.
Выяснилось, что гендиректор Трачевский был ярый противник разбазаривания заводской продукции. Ячейка народного фронта взялась Вадима Сергеевича приструнить. Ему в вину поставили анекдотическую нелепицу: он-де не имеет права руководить заводом «национального уровня», ибо плохо владеет молдавским языком. Совет трудового коллектива (СТК), наделенный законодательными полномочиями, вынес гнусное решение: превосходного организатора и талантливого инженера освободить от занимаемой должности.
После ухода Трачевского дела на заводе пошли через пень-колоду. Возникла междоусобица. Многие считали себя обиженными, обделенными. Работа не клеилась. По территории шныряли какие-то субчики с крутыми затылками и бегающими глазами. Говорили: боевики. Тут их было гнездовье.
Часто видели на «Альфе» предводителя народного фронта Иона Ходыркэ. О нем знали, что это поэт, да непростой – официозный, автор верноподданических виршей. На все лады эксплуатировал, между прочим, образ вождя мирового пролетариата. А стал главным антисоветчиком.
– Значит, притворялся, лгал, народ обманывал, – громким шепотом проговорила Катерина.
Из-за угла продовольственной палатки снова высунулась голова подружки.
– Ой, много лишнего я вам наговорила. Сама же о вас ничего не знаю.
Пришел черед моей исповеди. Наши биографии были схожи. После школы в Комрате – Кишиневский университет. Стал газетчиком. Работал в Каменке, Оргееве. Но потянуло все же в Россию. Однако до сих пор дышу неровно, когда слышу молдавскую речь.
Лицо Катерины впервые осветила ласковая улыбка.
– Хорошо вас понимаю. Только ваши впечатления, – запнулась в поисках подходящего слова, – не соответствуют теперешней жизни. Что было, то ушло. Нет уже в людях прежней душевности, беспечности, чистоты. Ходят задумчивые, угрюмые.
– Три года назад я не узнал Кишинев.
– Наши в Москве чувствуют себя свободнее. Скажу – не поверите Молдаване ездят в Россию не только ради коммерции, а чтобы чувствовать себя гражданами.
Как, однако, в жизни все противоречиво. Душа моя замирает при звуках молдавской речи, народных напевов. Хочется пуститься в пляс, когда удается поймать в эфире молдавский «жок» или «сырбу». Я хмелею от одного только вида взмывающего в высь белокрылого аиста с гроздью винограда в клюве. С другой стороны кому-то этот чудный край не мил. Молдова по числу мигрантов на тысячу душ населения занимает второе место среди союзных республик СССР. Прежде бегали, как говорят, от тоталитаризма, что можно понять. Но бегство продолжается.
– Лично я чувствую себя беженкой, – сказала Катерина, словно угадав мои мысли.
– С каких же пор?
Вопрос застал ее врасплох. Она умолкла, видимо, отдавшись течению подспудных дум. Судя по всему, тут были примешаны семейные обстоятельства.
– Изначально коллектив на «Альфе» был молодежный, дружный, отзывчивый. На любое общественное мероприятие не надо было уговаривать. Дружно выходили на субботники, воскресники. На уборку урожая в подшефный колхоз с песнями ездили. Коллективно ходили в театры, на концерты. Но и заводскую самодеятельность уважали.
Дух перевела и продолжала:
– Пусть жили небогато, но по-человечески. Не было терроризма, ничего не знали о заложниках. Зарплаты, пенсии получали регулярно, день в день. Учились, лечились задарма. Конечно, были бытовые проблемы. Не хватало жвачки, пепси-колы. Гонялись за заморскими сигаретами. Мечтали о джинсах. Но роковую роль, считаю сыграла все-таки водка.
Как истинный технарь, Катерина во всем ценила четкость, системность. Все в ее головке было разложено по ячейкам и клеточкам, словно в компьютере. Многие теперь задним числом хотят понять, что с нами произошло после восемьдесят пятого года? По крупицам, день за днем, с терпением и тщанием реставраторов восстанавливают событийную мозаику по цепочке сумасбродных лет. Но сбиваются. И полной ясности нет, потому что нарочно все перекручено, перемешано. Но кое-что все-таки приоткрывается. Вот и Катерина полагает, что первопричина всех бед была, между прочим, водка!
При советской власти потребление зелия известным образом худо-бедно регламентировалось. Оппозиция трактовала это как ущемление потребительской свободы и нарушение гражданских прав. Печать, радио, телевидение подхватили эту идейку – требовали свободную и неограниченную продажу алкоголя. За несколько дней до того, как стать «всенародно избранным президентом», Ельцин по ТВ витийствовал: «Начнется борьба за привлечение к суду руководителей всех уровней за ущерб, который они нанесли лично стране и народу. Могу, – продолжал алкаш в законе, – назвать одно из этих дел – об ущербе в результате антиалкогольной кампании». И тут же ошибку нехороших советов быстренько исправили. Открыли шлюзы и кингстоны, суррогатная водка, в том числе печально известный спирт «Рояль», хлынули через кордоны безо всяких пошлин. На этой хмельной волне легко было шельмовать и поносить коммуняк – от Ленина до Егора Кузьмича.
– Задурили людям мозги, – прервала мои подспудные мысли базарная торговка. – С пьяным-то народом что хочешь можно делать. И сделали. Жизнь до дна перебуровили. А что получили взамен? Безобразия, страдания, мытарства, кровь, слезы. И караваны беженцев.
В этом потоке и мы, несчастные мешочники-челночники. За полторы тысячи километров молдаванки волокут, как проклятые, на продажу кабачки, баклажаны, помидоры, перец, сливы, груши, орехи, яблоки, айву. Это называется бизнес. Да только черт ему рад.
С громкого шепота перешла на митинговый тон. Никого не смущаясь, по косточкам разбирала новейшую историю Отечества.
– А молдавское село вообще не узнаете. Оно похоже на поле, заждавшееся дождя. Его же нет и нет. Пусть был бы даже не тихий дождик, а с грозой и бурей. Да вот и Мария наша может подтвердить, что я не вру. Она натуральная колхозница. Эй, Мария, вине эн коаче репедэ!» [2]– крикнула в пространство.
– Марийка, ты ведь из Дондюшэнь?
В ответ – безгласый кивок.
– Это наш постоянный покупатель. Интересуется, как теперь живут колхозники в Молдове?
Только что смуглое личико дивчины было безучастное, постное. Но то была игровая маска, скрывающая сильный характер. В правом углу красиво очерченного рта вспыхнула загадочная полуулыбка. Чудное свечение продолжалось секунду-две. В следующее мгновенье на живом экране свет погас, лицо снова стало невыразительным, туповатым.
– А чего рассказывать? Поезжайте – глядите, если на то пошло. Потом только не жалеть, что потратили зря время. Интересного мало. Все хорошее пропало. Мой папа был трактористом, теперь дома, в огороде копается. Вечерами с бадей Аурелом Ленина читают. Тоже, как и вы, хотят понять, что с Молдовой произошло, что с молдаванами случилось.
Я не мог уловить, где шутка, а где полный серьез.
– И какой же они сделали вывод?
В уголке рта опять засветилась улыбочка Джоконды.
– Бадя Аурел говорит: «Надо начинать сначала». Хочет возродить советскую власть. Папа же считает, что можно ограничиться бригадным хозрасчетом. Но обязательно, чтобы в колхозе. У нас же в селе есть теневой кабинет. В общем, правление на случай будущей артели.
Боже, где я? Что со мной? Не во сне ли? Да вроде б наяву. Рядом многоголосо рынок гудит и музыка играет.
– А ваши отдают себе отчет, что из этого может выйти?
И опять – улыбка: полная, ясная.
– Так считают не только мужчины в селе, а и женщины тоже. Уверены: хуже, чем теперь, уже не будет.
Из разговора я понял, что и в Молдавии село в бедственном состоянии. Все, что за десятилетия было построено, сооружено и накоплено, растащили, разграбили, порушили.
Марийка, как ужаленная, сорвалась с места. Вернулась через минуту. В руках держала аккуратно сложенную газету «Молдавские ведомости».
– Хотите увидеть нашего дядю Аурела?
Подумал: наверное, напечатан портрет передовика, как это было принято в доброе старое время.
– Глядите.
На снимке был запечатлен момент полевых работ. Две лошадки еле волокли самодельную колымагу. На ней был установлен деревянный ящик, под ним торчали сошники от дисковой бороны. На козлах сидел дядька. Другой плелся сзади, следил за работой самодельного агрегата. Вот как теперь в Молдове землю пашут и хлебушек сеют.
– И который же из них дядя Аурел?
– Который в шляпе.
Да это же фотообвинение. Вот до чего довели крестьян демократы-реформаторы. Поневоле возьмешь в руки труды Маркса и Ленина.
Под снимком фоторепортера Валерия Кочмаря всего две строки: «Ни один из них (запечатленных на фото) не уверен в том, что сможет вырастить сельхозпродукцию и затем с выгодой для себя продать ее».
Хорошо понимаю Марийку Молдаване по характеру гордецы. Не любят выставлять напоказ свою бедность. На людях не прочь пофанфаронить. Красуются подчас больше, чем позволяют финансовые возможности. По сему поводу немало ходячих анекдотов.
В мою бытность в Орхейском районе, в селе Маловата жил некто Аннаний Попа. С ним была связана уйма забавных курьезов. В память врезался такой. По вечерам у клуба собирался праздный люд. Часто околачивался тут и Аннаний. Стоял обычно в сторонке, слушал умные речи, при этом меланхолично ковырялся в зубах спичкой. Изображал из себя сытого и довольного жизнью. В натуре же это была одна видимость. В Маловате знали наверняка, кто что ел в обед или чем ужинал. И все равно Попефанфарону хотелось чуточку порисоваться. Не велик грех. Впрочем, даже и не грех, своего рода блажь.