Плеханов Андрей Вячеславович. Лесные твари (Бессмертный - 3)

   И Авдотья Матвеевна, бабушка Леки, старая-престарая, но все еще деятельная в своем ежедневном деревенском труде, кивала и все шептала что-то. Видать, молилась Богу за свою непутевую городскую внучку, которую и видела-то до этого два раза в жизни.
   Лека мало бывала в доме. Целый день бродила она по лесу, по березовой роще, огромной, светлой и древней, что издавна считалась у марийцев священной. Редко видели Леку в деревне, а чаще вздрагивали от неожиданности, случайно встретив ее на поляне или меж березовых белых стволов, - появлялась девушка безмолвная, как призрак, блаженно-улыбчивая, легкая и почти незаметная, отстраненная от людского мира, как лесной дух. "Колдунья, никак... В речке голышом купается", - шептались бабки на завалинках в долгие летние сумерки. "Дриада", - мечтательно бормотал, отходя ко сну, Степан Елкин, единственный местный интеллигент, закончивший некогда истфак, но в последние два года на почве славянофильско-богоискательских сдвигов переместившийся обратно на историческую родину и пытавшийся вести фермерское хозяйство. "Господи Боже, прости рабу грешную Елену, - молилась бабка Авдотья, без особой надежды на результат, но скорее по привычке, - наставь рабу свою на путь истиннай и отведи от Сатаны..."
   Степа и был первым, кто открыл необычный дар Лены Прохоровой и заставил смотреть на нее не как на блаженную городскую чудачку, а как на человека, заслуживающего уважения.
   Шарахнуло у него лошадь молнией. Не повезло животине - привязал ее недотепа хозяин к большому дубу, а в грозу отвязать не догадался - сено в спешке закрывал. Рвалась-ржала Ласточка, чувствовала смерть свою близкую, да не успела порвать привязь. Ударила молния в самую верхушку, развалила дуб пополам, взбрыкнула Ласточка копытами в последний раз и повалилась на землю. Убить не убило, да вот ноги задние отнялись напрочь. Бродил вокруг нее удрученный Степа, чесал в соломенном затылке, ругался не по-славянофильски, да сделать уж ничего не мог. Как водится, собрались вокруг односельчане - и сочувствующие, и внутренне злорадствующие, и советом пытались помочь, и даже делом - закопали ноги лошадиные в землю, чтоб "електричество ушло", отваром из крапивы и копытня поили. Да только без толку все это было - становилось животине все хуже. Хоть и не говорила она ничего, а только смотрела затуманенным своим грустным взглядом на хозяина, ясно было - еще немного, и полетит душа ее в лошадиный рай, взмахивая большими пегими крыльями.
   Вот на ту-то пору и проходила мимо девушка Лека. А может быть, и не мимо. Да, само собой, шла она вовсе не мимо, а вполне прямо и целенаправленно к подыхающей лошадке под названием Ласточка. Тихо раздвинула людей, подошла к бедной Ласточке, заживо закопанной нижней своей половиной в сыру землю, и погладила Ласточку по голове.
   Степа, естественно, оживился. Заулыбался Степан Елкин, несмотря на произошедшее несчастье, блеснул двумя зубами железными, двумя золотыми и даже одним фарфоровым. Потому что не мог спокойно видеть Степан эту городскую девушку - умную, образованную, а главное, очень красивую (хотя по местным эстетическим канонам не дотягивала она до красавицы килограммов двадцать). Очень нравилась ему Лека, и до того он обрадовался, что даже неприлично было перед сельскими жителями наблюдать сияние его веснушчатой худой физиономии.
   - Лена, - сказал он. - Как славно, что вы здесь приключились...
   Что, конечно, совершенно неуместно и даже глупо выглядело в происходящей ситуации. Но, как известно, катастрофическое поглупение известнейший признак влюбленности. Так что извиним Степу. Тем более парень он был действительно славный, и даже добрый, что ныне редко встречается.
   Но девушка не собиралась разговаривать со Степой о погоде и видах на урожай, равно как и о нравственной философии Флоренского и Соловьева. Она вообще не обращала ни на кого внимания. Она гладила лошадь по голове и шептала ей что-то на ухо. И надо сказать, вид лошади от этого совершенно менялся. Только что она лежала с безучастным видом и, судя по всему, прощалась с лесами, полями и реками родной Отчизны. А тут вдруг вздрогнула ушами, подняла голову, всхрапнула и даже улыбнулась по-лошадиному. А потом напряглась, согнула передние ноги, уперлась копытами и вдруг одним махом выдернула свое полузакопанное тело из рыхлой земли.
   Толпа впала в легкое остолбенение. Потом, правда, некоторые стихийно-материалистически настроенные недоброжелатели утверждали, что "електричество все-таки ушло и копытень, обратно, подействовал", но в ту минуту всем было ясно, что произошло чудо.
   А что Лека? Может быть, она, проникнувшись своей чудодейственной ролью, воздела руки и воззвала к добру и любви? Или объяснила оторопевшим жителям сельской местности принципы лечения гемипареза задних конечностей? Да нет, ничего подобного. Встала, потрепала лошадь по холке, перепачканной глиной, и пошла себе восвояси.
   Посудачили, пошумели жители да скоро и забыли об этом, отвлеченные новым событием - Анатолька Велосипедов, местный электрик и мастер добывания спиртосодержащих жидкостей из всех подходящих для этого сред, напился до чертиков, заснул с папиросой в руке да так и сгорел вместе с домом. Единственным, кто не забыл, был Степа Елкин. И дело было даже не в лошади, которая продолжала исправно трудиться на Степиных пяти гектарах, не выказывая признаков перенесенного недуга. Дело было в том, что Степан высмотрел в произошедшем явление воли Божьей, а следовательно, предвестие снисхождения благодати Господней на Россию, измученную безверием и греховностью.
   - Нет, ты пойми, Елена! - пылко говорил он, стоя в резиновых сапогах по щиколотку, в навозе и держа Леку за руку. - Ты решительно недооцениваешь свой талант, свое, с позволения сказать, божественное предназначение и свою роль в поднятии, в возрождении народной нравственности...
   - Какую роль? - Лека улыбалась. Степан нравился ей - жилистый светлый парень в брезентовом комбинезоне, романтичный мечтатель, привыкший к ежедневному труду от зари до зари. Ей нравилось разговаривать со Степаном, но еще больше ей хотелось сбежать от него в лес, к своим березам. - Кого тут возрождать-то? Жителей местных? Они закоснели давно в своих привычках, в своих словах, мыслях и пристрастиях. Жизнь их - жизнь живых механизмов. Утро - вечер - дойка - поливка - получка - бутылка - драка - похмелка. Все события, нарушающие привычный ход жизни, происходят только во внешней среде, а внутри каждого из этих человеков имеется только один круг - кружок рельсов, по которому бегает маленький локомотивчик. Он может либо всю жизнь тянуть свои вагоны, каждый день возвращаясь в исходную точку, либо сойти с рельсов. На большее он не способен.
   - Что за глупости ты говоришь? - Степан даже покраснел от возмущения. - Они работают с утра до вечера и создают хлеб, который ты ешь. Кто сделает это, если не они - простые русские труженики? Да, они трудятся столько, что у них не остается времени ни на раздумья о нравственном смысле существования, ни на сколько-нибудь изощренное свободное времяпровождение. Но в том нет никакой беды! Ибо то, что ты считаешь для себя идеалом, есть индивидуализм. Европейский индивидуализм, выдуманный европейскими философами и доведенный до крайности современным обществом, где есть только один Бог - развращенное потребление, зависть и кичливая хвальба перед ближними. Ты можешь назвать этих людей тупыми, потому что они не знают, кто такой Кьеркегор и как послать запрос в электронную почту. Но нравственно они чище во сто крат. Моральные ценности остались здесь в основном такими же, как и в русской общине - и сто, и триста лет назад. И монгольское иго перелопатили, и Гитлеру хребет сломали, и большевиков пересидели-переждали. И, дай Бог, американское нашествие с его риглисперминтом тоже пережуют...
   - Деревня изменилась, - сказала Лека. - Никогда она больше не будет такой, как в старые патриархальные годы. Хороводы вокруг костров, конечно, будут. И куклу в Масленицу будут сжигать, и блины печь, и христосоваться в Пасху. Да только все это - внешние признаки. Внутренне каждый человек уже не тот. Не будет уже такого духовного единения, о котором ты мечтаешь. Да и не верю я, что было оно когда-нибудь. Только разве что за пьяным столом. Тот, кто выше среднего уровня по своему интеллекту и образованию, всегда будет стремиться вылезти из болота, найти себе подобных. Вспомни разночинцев - как шли они в народ, как пытались сеять разумное-доброе-вечное. А толку?
   - Толк был, - упрямо сказал Степан. - Не может не быть толка в движении к добру. Ты ведь тоже бросила все и приехала сюда, в деревню. Если ты так не любишь все это "болото", зачем ты приехала сюда? Я скажу тебе зачем. Ты почувствовала свое предначертание.
   Предначертание... Движение к Добру. Когда-то было уже такое... Армия Добра. Что это? Что-то из прошлого. Моего прошлого.
   - Я не двигаюсь к добру. - Лицо Леки исказилось от смятения и боли. Я не двигаюсь к чему-либо такому, что ты можешь понять. Я сама не понимаю, к чему я двигаюсь. Я не знаю, что я здесь делаю.
   К своим корням. Движение к своим корням.
   - Степан, слушай. - Лека тряхнула головой, сбросила морок туманных мыслей. - Ты знаешь священную рощу? Которая у Черемис-холма, за кладбищем?
   - Знаю.
   - Почему она священной зовется?
   - Это все старые верования черемисов, по-теперешнему - марийцев. Языческие верования, дохристианские еще. Они в этих рощах в праздники собирались. Считали, что там можно общаться с духами деревьев, озер, земли. С лесными созданиями. Только зачем тебе это, Лена? Мы ведь - христиане. Нам языческим идолам не пристало молиться.
   - Этнографией интересуюсь, - буркнула Лека. И пошла прочь. Слишком серьезным был этот Степан. Занудным в своей правильности. И он ничем не мог ей помочь.
   Она менялась. И менялась как-то уж слишком быстро. Менялась помимо своей воли.
   Она никогда не была равнодушна к людям. Чуткое сопереживание, готовность откликнуться на чужую боль всегда жили в ней. И раньше слова Степана всколыхнули бы в ней волну жалости к деревенским обитателям, желание помочь чем-то этим людям. Но теперь она не чувствовала ничего. Почти ничего. Люди становились все более чужими для нее. И все более родными - деревья, звери, птицы.
   "Люди наглые, - пришла в голову мысль. Какая-то странная мысль, чужая вроде бы, но все равно своя. - Люди наглые, жадные и сильные. Срок их отмерен, но пока они сильнее всего сущего в этом мире. Они сами разберутся со своими бедами. Бедами-победами. Главное, чтобы они не истребили НАС. Нас осталось так мало".
   Кого - НАС? Лека не знала. Пока не знала.
   * * *
   - Эй, Лена!
   Запыхавшийся голос прозвенел сзади. Лека оглянулась.
   Девчонка. Смешная девчонка лет пятнадцати. Две рыжие косички, веснушки-пятнушки на носу. Забавная девчонка в коротком, развевающемся на ветру, не скрывающем крепких загорелых ног платьице. Симпатичная девчонка. Местные пацаны, наверное, уже сидят с ней на лавочке вечерком, лузгают семечки. А может, уже и пытались прижать ее к стеночке, затащить на сеновал, стянуть трусики... Губы полные, глаза голубые. Жила бы где-нибудь в большом городе, стала бы моделью. Сейчас мода на таких.
   "Хорошая девчонка, - внезапно подумала Лека. - Она - просто человечек. Обычный юный человечек. Но все равно мы с ней подружимся. Я ей нужна. А она нужна мне".
   - Как тебя зовут?
   - Люба, - сказала девочка. - Любашка Чиканова. - И протянула руку.
   - Лека, - сказала Лека. - Зови меня так. Лека.
   - Ага. - Люба торопливо кивнула. Смотрела на Леку любопытно и чуть боязливо. - Слушай, Лена... Лека, ты, говорят, силы волшебные знаешь?
   - Знаю. - Лека сложила руки на груди, приняла позу горделивую. Хочешь, на помеле полетаю? Или в черную жабу превращусь?
   - Нет... Ты меня лучше научи чему-нибудь.
   - Чему?
   - Ну, ты же лошадь Степкину тогда вылечила. Вот чего я хочу! Лечить хочу научиться. Как ты - рукой погладила, и все. Лошадей, коров. И людей тоже. Я смогу, Лека. У меня получится. Ты мне только секрет расскажи.
   А где он, секрет-то? Лека плохо помнила, как воскресила, выдернула " того света бедную лошаденку. Что-то скрытое в ее памяти поманило, позвало лошадиную душу, и та послушно вернулась на грешную землю. Это была не Лека. Это была та, другая.
   - Иди на ветеринара учиться, там тебе все расскажут, - проворчала Лека. - Дар волшебный... Ничего в мире не дается просто так, Любка. Ничего.
   * * *
   Лека и Любашка подружились. Купаться вместе ходили. Мамаша Любкина, конечно, была не шибко довольна: "Вот, сталбыть, городска-то девка, и сама ничего не делат, и мою дылду с панталыку сбила". Да только что с энтой девкой, Любкой, сделаешь? Лето ведь. Каникулы. Сенокос еще не настал. А значит, гуляй пока, Любка, купайся, пока время есть. Оглянуться не успеешь - пролетит твое девичество беззаботное, и муж появится злой, пьющий, и детки, и коза, и три поросенка, и корова, и два десятка кур. Когда ж купаться-то? Дай Бог, хватит времени от зари до ночки темной всех накормить, да на работу пехом сбегать, да печку растопить, да все дела переделать, да с соседкой через забор полаяться. Если и вспомнишь детство свое голоногое, только как сквозь туман: было - не было?
   И подружку свою вспомнишь, Леку. Странную девушку со странным именем. И никому ведь не расскажешь, какая Лека чудесная на самом деле. Потому что засмеют, не поверят. А поверят - испугаются. Потому как люди сказку хоть и любят, да только тогда, когда она сказкой остается. А если она в правду превращается, это уже страшно.
   Страшно.
   Любке поначалу тоже было страшно. А потом она привыкла. И даже полюбила Леку.
   А тут и Демид приехал.
   * * *
   Любка знала, что есть на свете такой Демид - друг Леки, чуть ли не муж. Хотя она с трудом представляла, какой муж может быть у такого человека, как Лека. Лека ничего про него не рассказывала. "Ничего про Демида рассказать нельзя, - говорила она. - Приедет он - сама увидишь, кто он такой".
   И улыбалась загадочно.
   И когда Любашка однажды утром подошла к дому Леки и увидела у забора обшарпанный белый "жигуленок", то сразу поняла - Демид приехал.
   Ей стало немножко обидно. Кто он такой, этот загадочный Демид? Вдруг он отнимет у Любки ее Леку, будет против их дружбы? Всякие люди бывают.
   Она стояла у калитки и думала. И не решалась войти, стеснялась. А как Демид появился, даже не заметила. Просто голос сзади сказал: "Привет, Любка, чего стоишь? Заходи". Она обернулась, а там парень стоит.
   Голый почти, в красных спортивных трусах и кедах. Мокрый, хоть выжимай, - бегал, видать. Спортсмен. И улыбается.
   И совсем не страшный. Загорелое лицо, правда, все в белых рубцах. Брови одной почти нет. Губа нижняя сшита - до сих пор следы от швов видны. Улыбка кривая, но вполне дружелюбная. Парень как парень. В принципе красивый даже. Вон на мужиков их деревенских в этом возрасте посмотреть пузы, титьки. Или тощие как кощеи - ребра торчат, того гляди уколешься. А этот - как из кино. Гибкий, сильный. Мускулы так и перекатываются под кожей при каждом движении.
   Классный парень. Повезло Леке.
   - Тебе тоже когда-нибудь повезет, - сказал Демид. - Тебе повезет, малыш.
   А дальше он сделал шаг к Любке и поцеловал ее. Прямо в губы. Рот Любки приоткрылся, она стояла, не в силах оторваться от этого мокрого, такого сильного и горячего тела. Она закрыла глаза и почувствовала, как земля вокруг нее поплыла.
   Демид не дал ей упасть - поддержал рукой.
   - Зачем ты это сделал?
   - Так просто. Чтобы ты меня не боялась. Чтобы своим считала.
   - А Лека? Что она скажет?
   - Ничего.
   Вдруг она поняла - это был не просто поцелуй. Это был подарок. Он подарил ей нечто, названия чему она не знала. С этим поцелуем влилась в нее новая сила, и спокойствие, и даже знание какое-то, о том, как мир устроен. Она ощутила себя немножко другим человеком - не лучше, чем прежде, но, во всяком случае, более приспособленным к жизни.
   - Спасибо, Демид, - сказала она.
   - De nada [Не за что (исп.).], - ответил он. Ответил на каком-то незнакомом языке, но все было понятно.
   Его можно было понимать без слов. Просто чувствовать. Потому что она стала СВОЕЙ.
   Глава 12
   Степан Елкин встал перед мучительной проблемой, разрешить которую не могли все философы мира, вместе взятые. Он бился над этой проблемой уже третий день, но ни малейшего намека к продвижению вперед пока не наблюдалось.
   Трактор стоял как вкопанный. Накрылась коробка передач. Вот ведь незадача! Тракторок хоть и небольшой - мотор да колеса, а вещь в хозяйстве незаменимая. И работал вроде бы исправно, хоть и сделан был в дружественном Китае. Степа, конечно, великим специалистом в механике не был, но до сих пор с ремонтом справлялся без труда - все-таки в деревне вырос. А тут хоть плачь! Не получается ничего, и все тут!
   Степа разложил разобранную коробку на брезенте, прямо на траве, и скрючился над ней в четвероногом положении, выставив к небу тощий зад. Конечно, сподручнее было бы работать на верстаке, но, как назло, верстачок был напрочь завален разным железным хламом, и разобрать его меньше чем за день не было никакой возможности. Степан был чумазым как черт - солнце палило нещадно, и он извозил всю физиономию полосами черного масла, стирая едкий пот. Господи помилуй! У него уже в глазах рябило от всех этих шестеренок, валов и муфт. Хоть бы какая-то инструкция по ремонту была! Ни черта! Все давно уж затерялось. Кто знает, каким по счету хозяином этого трактора был Степа?
   - Здорово, сосед! Что, коробка полетела?
   Степа повернул голову назад, как собака, не вставая с четверенек. Демид. Тоже мне сосед. Понаехали всякие из города. Хорошо им там, жируют в своих совместных предприятиях, доллары гребут. А мы тут, в деревне, работай без продыха, Корми всю эту ораву.
   - Полетела.
   И снова уткнул полосатую физиономию в железки. Демид вызывал раздражение. А если говорить честно, ревность. Жгучую ревность. Чем Степан хуже его? Почему Лена, такая чудесная и чистая девушка, живет с этим типом - вертким, подозрительным, с обшарпанной криминальной рожей? Говорили, что Демид - научный сотрудник, преподаватель в университете. Но с виду он был больше похож на бандита с большой дороги. Степан не хотел бы встретиться с ним вечером в темном месте.
   - Вторая заклинивает? - Демид присел рядом на корточки.
   - Ты откуда знаешь? - Степа глянул зло. Лезут тут всякие с советами.
   - Вижу. Сколько раз собирал?
   - Третий раз уж. Бесполезно...
   - Само собой. - Дема сохранял полную серьезность. - Кто ж на земле-то работает? Да еще вниз башкой? Ты так не только трактор, ты и самолет в траве растеряешь.
   - Слушай, ты! - Степан вскочил, сжав кулаки. - Катись ты отсюда, а? Не вводи во грех! Дай поработать спокойно!
   - "Поработать"... - Демид шарил глазами по траве, даже не удосужился встать с корточек. - Поработать хочется... Чертовски... Ага, вот он! - Он выудил из жесткого пучка пырея маленькую блестящую детальку, держал ее в щепоти, разглядывал. - Он самый. Шарик фиксатора. Маша-растеряша. Ключ на двенадцать дай.
   Степан оторопело сунул в руку Демида гаечный ключ. Дема уселся по-турецки на брезент и принялся за дело, насвистывая под нос. Работал он не спеша, но нужные детали словно сами прыгали ему в руки. Через двадцать минут коробка была собрана.
   - Готово! - Демид обернулся к Степану и улыбнулся. Физиономия его теперь была такой же пестрой расцветки, как и у Степана. - Хороший тракторок, между прочим. Если насиловать не будешь, лет десять протянет.
   - Спасибо. - Степан протянул руку Демиду. - Ты, я смотрю, разбираешься. Надолго приехал?
   С задней мыслью, конечно, вопрос. Если уж этот Демид такой специалист в механике, попросить его наладить циркулярку. И шкив у генератора в сарае на ладан дышит. А что, все равно Демид ничего тут не делает, пускай хоть какая польза от него будет. Кстати, и бензопилу перебрать бы не мешало...
   - Ты планы-то подожди строить. - Дема насмешливо блестел глазами словно мысли читал. - Я тебе, конечно, все могу сделать. А чем расплачиваться-то будешь? Сельхозпродукцией?
   - Ну как? - Степа не ожидал такого поворота. - В каком смысле расплачиваться? Мы ж соседи. Да и коллеги, в некотором роде, оба с университета. Просто по-христиански, в конце концов... Неужто не поможешь?
   - Ладно, ладно, шучу я. - Дема примирительно помахал рукой. - Только платы все равно потребую. Информации потребую. Знать мне кое-что нужно.
   - Об Елене, что ли? - догадался Степан.
   - И о ней тоже. Ты водки-то, поди, не пьешь?
   - Бог миловал. Не потребляю зелье проклятое.
   - Тогда кваску тяпнем. Пойдем в холодок, а то у меня уж мозги от жары расплавились. Поговорить нужно.
   Неизвестно, откуда о сем факте прознал Демид, но квасок у Степана действительно был. Отменный квасок, прохладный, забористый, с хренком. По первой кружке хватанули залпом - аж зажмурились, так в нос шибануло. Вторую кружку пили не спеша.
   - Квас-квасок, мирское пиво... - произнес с растяжкой Демид. - Ты ведь, Степан Борисыч, человек образованный. Тебе бы людей грамоте учить. Истории, философии. А ты землю пашешь. Где ж тут историческая правда?
   - А в том правда-то и состоит! - Степа болезненно дернулся - не первый, видать, Демид пнул в больное место. - И образование мое вовсе не мешает мне труд свой к землице-матушке прикладывать. Ведь сила-то вся от земли идет! И сам Лев Николаич, бывало, за сохой хаживал. А кроме того, нравственность народная... Кто о ней радеть будет, если не мы - волей Божьею просвещенные? Ведь до чего духовность народная запущена, оно и смотреть-то больно!
   - Тебе, мил человек, больше пристало бы духовную семинарию закончить, - сказал Дема. - Ведь то удел священника - нравственность от перекосов выправлять, а не удел тракториста.
   - А вот это ты зря! Ведь ты вспомни, кто до революции-то за порядком в сельской общине следил? Не поп-батюшка, никак нет. Сам народ обычаи берег, традицией жил, не допускал богохульства и безобразий. Что было хуже осуждения народного? Пожалуй, ничего. Как мирянину в селе показаться, если он вечор был выпивши, куражился и сквернословил? Шел после этого он по околице, глаз не подымая, грех свой ощущал и замаливал. А нынче? С четырнадцати лет уж водку пьют, с пятнадцати лет все девчонки брюхаты. Вот уж поистине - грехи наши тяжкие!
   - И что же собираешься ты предпринять в условиях такого всеобщего падения нравов и разврата?
   - Только образом жизни своей могу я пример подавать...
   Демиду не раз приходилось встречать таких идеалистов, как Степан. Можно, конечно, было и пожалеть их - упертые в свою неосуществимую мечту, они редко преуспевали в жизни, подвергались насмешкам и даже лишениям, и понимание чаще всего находили лишь в узкой среде подобных себе единомышленников. Но Демид в чем-то даже завидовал таким. Цель - вот что у них было! Цель и светлое будущее на горизонте. У Демы не было цели. Не было прошлого - он забыл его. Сам забыл и предпринимал отчаянные попытки, чтобы не вспомнить. Не было будущего - ибо, чтобы пробиться к будущему, нужно было выжить, пробиться сквозь капканы и ловушки настоящего. Дема не шел по жизни - он бежал. Петлял как заяц, увертываясь от пуль, которые свистели со всех сторон. Он, как заяц в ледоход, прыгал со льдины на льдину, пытаясь добраться до твердого берега.
   И он надеялся достигнуть берега. Более того, он был уверен, что пройдет время - и он встанет на теплом и сухом месте, отряхнет свою шерстку, пробарабанит лапами на пне свою песню победы и пойдет спокойно делать свои заячьи дела. В этом и был стержень существования Демида - он был дичью, но он надеялся (знал) что сумеет всех переиграть.
   Он не хотел крови. Но не стоило играть с ним.
   Дема был очень опасным зайцем. Он был смертельно опасной дичью, которая могла разорвать на куски любого охотника. А охота на него уже началась. Пока не было явных признаков сплошной облавы. Он не мог понять еще, кому он так сильно досадил в этой (или прошлой?) жизни, но рога вдали уже трубили, собаки надрывались от лая в предвкушении бега, и охотники драили ружья, рассказывая друг другу байки о том, сколько зайцев они настреляли в прошлом сезоне...
   На такого зайца они еще не охотились.
   - Ты счастлив, Степан? - спросил Дема. - Ты достиг внутренней душевной гармонии?
   - Внутренней? - Похоже, Степан был озадачен самой постановкой вопроса. - Внутри, мне кажется, у меня все в порядке. Но только думается мне, что внутреннее - не столь важно. В том есть определенная гордыня - тешить свое Эго, холить его, приводить его к идеальному образцу, придуманному чужими людьми. Я же не буддист, я православный. Как я могу быть счастлив, если люди вокруг бедны, несчастливы, суетливы и некультурны? Может быть, в том и состоит счастье для меня - видеть, как прорастает хотя бы маленькое семя нравственности, зароненное в иные души моими руками. А в себя уходить... Нет, это не для меня.
   - Ну и как, получается?
   - Что?
   - Семена заранивать?
   - Да не очень пока. - Степан развел руками. - Текучка бытовая заедает. Сам понимаешь, то одно по хозяйству, то другое. И поговорить-то порою не с кем. Дойдешь вечером до кровати, бух - и без сознания. - И каждый раз даешь себе слово: завтра открываю кружок, детям буду рассказывать об истории российской. И каждый раз стыдно перед самим собою...
   - А у меня все наоборот, - сказал Демид. - Индивидуалист я и эгоист, что уж тут скрывать. И мечтал бы полностью уйти в себя, и заниматься своим Эго, и развивать его, и превращать в образец, да только не получается ни черта. Внешняя жизнь не дает... Только расслабишься, только вздохнешь спокойно, тут же налетает ураган чужих человеческих страстей, хватает мое бедное, изжеванное и потасканное Эго за шкирку и кидает его в самый водоворот. А там - только успевай поворачиваться. Какая уж там гармония...