Плеханов Андрей Вячеславович. Лесные твари (Бессмертный - 3)

   На этот раз Коля нашкодил немного. Разбил витрину в винном магазине. И даже надеялся избежать суда.
   - Я это снова в белой горячке был. И акт есть. Это, Дема, самая понтовая штука - психэкспертиза. Вроде бы как владеть собой не мог. А поэтому злого умысла у меня никакого нет. С Клашкой, директоршей магазина, я договорюсь. Стекло ей новое поставлю. Я даже знаю, где его спереть. Поставлю. Пусть выпустят меня отсюда. А Клашке я рожу потом все равно разрисую, суке фараонской. Или пусть ящик водяры мне ставит. Такая вот справедливость.
   Федосеич, профессиональный вор, пил мало, а о делах своих распространялся еще меньше. Понял только Дема, что он тоже не собирается долго задерживаться в камере.
   - Тянут они долго, - говорил он, солидно растягивая слова. - Двоката, значит, ко мне не пускают. Только они права не имеют. Все равно пустют. А как я двоката свово, значится, увижу - все, кранты. Он у меня мужик башкованный. Через час на воле буду. У меня ведь, братки, не думайте прихват хороший. У меня дом в Сочах есть. Для старости купил. Я крытку больше подпирать не буду. Хватит. Отсидел свое.
   Митя оказался из "бычья". Мелкая сошка из команды какого-то местного авторитета, Митяй занимался тем, что ездил на вишневой "ауди" и собирал деньги с данников.
   - Нюх я потерял, - говорил он. - Расслабился. Ведь вспомните, что было, когда эта гребаная Армия Добра стрелки наводить начала? На братву тогда мусора наехали - спасу нет. Сколько народу посажали, Крота с Избачом замочили. А потом вдруг все назад повернуло. Ираклия этого долбаного сами же мусора и сдали. Он слишком много власти себе забрал, это им, понятно, не понравилось. Говорят, ему потом в тюряге кишки расшили. А у нас жизнь началась - малина. Ни стрелок, ни разборок. Все цивильно. Вот я привык не шухериться по мелочи.
   - На чем тебя взяли? - спросил Федосеич.
   - На наркоте. Двести двадцать восьмая.
   - Отпустят, - сказал Колян. - Херня это. Сейчас, за это не сажают.
   - Отпустят... - повторил Митяй с фальшивой бодростью в голосе. - Мне б только с одним человеком созвониться, и отпустят.
   - А ты, Дема, кто такой? - Федосеич уставился на Демида с ласковой улыбкой. - Не похож ты что-то, Дема, на чистого фраера. И этикет наш знаешь, и базар вести умеешь. Да и маска у тебя располосована что надо видать, много бил и то по жизни.
   - А жизнь у нас такая, - вздохнул Демид. - Не дают, жить хорошему человеку. Того и гляди норовят по роже ножичком полоснуть. А то и в животе покопаться.
   - Ты, Демид, Крота-то знал? - спросил Митяй. Глаза у самого сжались в щелки, так и бурят Демида недобро.
   - Крота не знал. - Дема ответил, почти не соврал. Знал, знал он Крота, конечно. Немало ему Крот крови попортил. Но теперь он не знает никакого Крота. Если и знал, то забыл. - Кто это - Крот?
   - Был такой... Не важно. Никак я не вспомню, Дема, где я тебя видел? Знаком мне твой портрет.
   - А я на Филиппа Киркорова похож, - сказал Демид. - Патлы ему только состричь, глаза и волосы перекрасить, по роже катком проехаться да на полметра пониже сделать - вылитый я буду!
   Хохотали до колик. Все, кроме Митяя.
   * * *
   Теперь Демид понял, почему мало кто спит в камере днем. Играют в карты, нарисованные на листочках из блокнота, в нарды с фишками, вылепленными из хлеба, и таблом, начерченным прямо на столе, сидят, лежат, читают, разговаривают, но только не спят. Ночью трудно уснуть. Особенно если ты выспался днем. Особенно если болит все тело, еще не оправившееся от зубов мерзопакостной твари, гложут душу думы о том, что будет с тобой дальше и будет ли что дальше вообще. На верхних нарах душно, жарко, еще жарче, чем внизу, вся горячка раскаленных тел, вся вонь человеческих испарений поднимается сюда, к потолку, и воздух становится таким удушливо-густым, что даже ворочаться в нем больно, обдирает он, этот воздух, царапает кожу колючками старой набивки мокрого от пота матраса. Беспокойно спят обитатели камеры, стонут, храпят, матерятся хрипло сквозь сон. Душно.
   Демид старался думать о другом. О том, что любил, о том, кого любил, о том, что казалось из-за этих стен столь нереальным, не имеющим права существовать в мире, испачканном грязью человеческих отбросов. Он мысленно перелистывал страницы любимого им Джойса, вглядывался в странные бесконечные строчки без запятых и точек, мерные, как стук поезда, уходящего к своей гибели. Он вспоминал тренировки и Учителя своего, первым открывшего ему красоту и гармонию Внутренней Школы, и мысленно выполнял комплекс Храма, этот магический плавный танец, соединяющий Небо и Землю и несущий успокоение. Он слушал музыку, но почему-то не любимый свой джаз-рок, не Сантану и даже не "Чикаго", а что-то более простое, гитарное, "Криденс" и "ZZ-Top" и даже что-то еще более древнее и неувядающее - Мали Уотерса и, конечно, Хаулин Вульфа, надрывного Воющего Волка, умирающего в каждой своей песне и продирающегося через смерть к торжествующей любви к жизни. Если бы у Демида была сейчас гитара, он поставил бы ее себе на колени, положил бы руки на талию, провел бы пальцами по теплой ласковой поверхности бедра-деки, ведь la guitarra [Гитара (исп.).] совсем как девушка, спящая девушка, только нужно разбудить ее, уметь настроить ее - так, чтобы не было фальши в голосе. Он тронул бы струны и слепил бы пальцами септиму, простой септаккорд, и блюз ожил бы, выплеснулся щемящей болью и радостной грустью, и бас начал бы восхождение по лесенке нехитрого ритма, нарушить который так трудно, и все же нужно, нужно сделать эту синкопу, чтобы сердце на секунду остановилось в ожидании первого хриплого "I used to be your baby...".
   Демид никогда не играл на гитаре. Но он знал, как нужно играть на гитаре. Может быть, поэтому никогда не брал в руки этот инструмент боялся, что заиграет сразу, и уже не сможет оторваться от этого ностальгического и упругого звука, и все вокруг засмеются и заплачут, и придется уступить местечко для музыки в душе, и так уже забитой донельзя ощущениями и мыслями, захламленной воспоминаниями до самого чердака.
   Демид боялся. Он боялся немногого в этом мире. Он боялся только самого себя. Слишком много он умел и слишком быстро схватывал все новое. Может быть, он учился всему этому в предыдущих своих жизнях? А теперь только вспоминал - языки, философию, умение разговаривать с любыми людьми и защищать свою жизнь. Кем он был ТОГДА? Кем он был сейчас - самим собой, Демидом Петровичем Коробовым, или только частицей, эхом пережитых его душой умерших и воскрешенных жизней?
   Он хотел быть собой. Он боялся всего того, что возвышало его над людской толпой. Он давил свои необычные способности, он загонял их в самый дальний угол, он бойкотировал их и не давал им ни хлеба, ни воды. И оставался раздвоен - всегда, даже лежа здесь, на тюремной шконке.
   Раздвоен.
   - Слышь, Митек! Ты уверен, что он спит?
   Шепот где-то внизу. Шепот едва слышный. Но для изощренного слуха Демида тишина не помеха. Ему скучно здесь, на верхней полке. Днем все так достали его своими разговорами, а теперь он даже рад слышать человеческую речь.
   - Демид-то? Дрыхнет. Вон, посмотри.
   Оп-ля! Это уже интересно.
   - Слышь, Митек, ты чё, в натуре уверен, что это тот самый?
   - Да говорю тебе, что это Динамит! Я его сам, правда, тогда не видел. Когда с ардами разборки были. Но смотрю - по внешности похож. Тут в соседнем номере сидит Монах, он его знает. Ну, я ему маляву черкнул, через вертухая кинул. Описал я там этого Демида, как на картине. А он мне через стенку стучит: "Да, мол, это Динамит и есть. И морда вся располосована, и фамилья совпадает. Коробов".
   Оп-ля. И фамилию его уже знают.
   Динамит. Была у него такая кличка, когда он участвовал во всяких сомнительных делишках. Но кто такие арды? Демид не помнил. Наверное, это было что-тo из области, которую он старательно забыл.
   - Митяй! - Снова шепот. - У тебя чё, претензии есть к этому Динамиту? Я же помню, он на нашей стороне тогда стоял. Против ардов. Он вроде Ираклия замочить собирался.
   - Не знаю, - раздраженно отозвался Митяй. - Может, и так. Только из-за Динамита этого ссученного, по-моему, вся эта буча тогда и началась. Помнишь стрелку в Волчьем Логу? У меня тогда братана пришили, Петьку. Есть у меня мысль, что Динамит-то Кроту это место и назначил. А если так, то значит, что сукадла он мусоровская и кранты ему шить надо.
   - Да ну ты чё! Да если бы он на мусорню работал, давно бы уже его пришили. Чё у нас, лохи, что ли, одни работают? Человек он хоть не наш, а набушмаченный. Брось ты это, Митяй. Страшный уж он больно, этот Динамит. Ты посмотри, гляделки у него какие пронзительные, аж оторопь берет. Крот, помню, говорил, что он вроде даже как колдун. Не вяжись с ним.
   - Плевать мне, колдун он или нет! И на Крота плевать - продырявили его, паскуду такую, даже лучше стало. А вот братишку моего жизни лишили. Всего-то семнадцать ему стукнуло. Этого я не прощу!
   - Тише, мать-размать! - Сонный голос со шконки Коляна. - Разорались! Ща встану, по ушам напинаю.
   Голоса стихли. Что-то там еще шептали, что-то доказывали друг другу, но Демид ничего уже разобрать не мог.
   "Эй, ты! Спишь, что ли?"
   Нет.
   Внутренний голос отозвался моментально, с услужливой готовностью. Разбаловал его Демид, сам стал обращаться за помощью. Ну да что поделаешь?
   "Ты будущее читать умеешь?"
   Немного.
   "Как это у тебя получается?"
   Спроси лучше как это у тебя получается.
   "У меня?!"
   Я - это ты. Та часть тебя которую ты предпочел отрезать от своей души и признать незаконнорожденной, ты умеешь многое но боишься признать это. У тебя комплекс Демид. Ты готов жизнь прозакладывать ради того чтобы считать себя обычным человеком, ты сделал себя слабым Демид. И это может стоить тебе жизни.
   "Разошелся, гляди-ка ты. Ты мне скажи лучше, сегодня ночью мне что-нибудь угрожает? Со стороны этих двух обормотов - Митяя и его дружка?"
   Этой ночью тебя не тронут, но дальше...
   "Ну и слава Богу! - Демид прервал своего внутреннего собеседника, задвинул заслонку. - Тогда я сплю. А там посмотрим".
   Глава 15
   Следующий день начался перекличкой и шмоном. После переклички увели Коляна и Федосеича, так они больше и не вернулись. Может быть, и вправду выпустили на волю за отсутствием состава преступления, а может быть, предъявили обвинение и перевели в СИЗО, чтобы оное преступление расследовать. В ИВС люди меняются быстро.
   После завтрака в камеру впихнули сразу троих.
   - А, Шалан! Здорово! - Митяй уже хлопал по плечу одного из новоприбывших - парня лет двадцати пяти, низкорослого, чернявого и крепкого, с татуировкой на правой руке. - Год ведь не виделись, а? Как там Папа Боря поживает?
   - В больнице Папа Боря, - сказал Шалан, близоруко щурясь и дергая при каждом слове головой. - Излияние у него. В мозг. А как на больницу он пошел, сразу разборки пошли. Кутырь на нашу команду наезжает. Беспорядок пошел. У нас пятерых замели. И меня вот, как видишь. Плох Папа Боря. Крыша у него съехала, говорят. Как дальше будем, не знаю.
   Они удалились на нижнюю шконку и продолжили разговор там. Говорили тихо. Дема не знал, о чем шел разговор, но судя по деланно-равнодушным скользящим взглядам, которые бросала на него эта парочка, речь шла о нем, о Динамите паскудном.
   Демид знал, что в открытую затеять драку эти двое не смогут. Шум будет, вертухаи прибегут, вломят всем дубинками по почкам, а потом кинут в бетонный ящик для перевоспитания. Но чувствовал себя Демид очень неуютно. Плохо он знал здешние порядки. И бежать ему было некуда.
   Бежать?..
   - Эй! - забарабанил Демид в дверь. - Поговорить надо!
   - Чего? - В окошке появилась усатая раскормленная физиономия. - Чего тебе?
   - Почему меня к следователю не вызывают? Мне должны обвинение предъявить!
   - Ничего тебе не должны! - Охранник смотрел на Демида равнодушно. Какой день сидишь?
   - Второй.
   - Еще восемь дней у тебя в запасе. - Охранник повернулся, собираясь уходить.
   - Эй! Эй! Подождите! Я хочу немедленно дать показания! Я требую, чтобы меня отвели к моему следователю! И адвокат... адвокат мне нужен.
   - Фамилия как?
   - Коробов. Демид Петрович.
   - Щас.
   Охранник зашагал по коридору и скрылся в комнатке по правую сторону. Звонил по телефону минут пять, орал что-то в трубку. Потом вышел, неся в руке лист бумаги и ручку.
   - На тебе адвоката. - Сунул Демиду листок. - Пиши все, что влезет. Потом мне отдашь. Я передам куда надо.
   И лязгнул замком. Демид ошарашено стоял с дурацким листком и чувствовал, что вся камера глазеет на него с презрением. Скомкал листок, запустил им в парашу.
   - Козлы!
   - Динамит! - подал голос Митяй. - Ты что-то резвый не по делу стал. Ты, Динамит, без нужды не гавкай, а то закукарекаешь!
   Вокруг Митяя сидело уже трое - таких же отморозков. Ухмылялись паскудно. Радовались в предвкушении похабного развлечения. Четверо против одного в тесной камере - куда этот Динамит денется, сучонок фараонов? Изобьют как пить дать.
   - Митяй, я что-то не понял. - Демид пренебрежительно усмехнулся. - Ты что, блатного из себя корчишь? А вы, братки, что ему в рот смотрите? Он же сявка, лох лапшовый. Пойдет потом малява, что на шестерку шестерите, что людям скажете?
   - От кого пойдет-то, от тебя, что ли? - Митяй сидел, смолил здоровенной самокруткой из газеты. - Да кто тебя слушать-то будет? Ты, едрить в корень, долго не протянешь. Ты только на тюрьму пойдешь, разом под шконкой окажешься, в петушатнике. Если жив останешься.
   Теперь только Демид начал понимать, что за новый запах появился в камере. Курили гашиш. Сладковатый дымок этот ни с чем не спутаешь.
   "Что они, сдурели, что ли? Среди бела дня траву жабают? Дымище же по всему коридору пойдет. Вертухаи набегут как мухи на мед".
   - Митяй, знаешь, кто ты? Ты дурак. Ты ни хрена ни в чем не разобрался, а уже в драку лезешь. Обкурился, что ли? Братишку твоего не я убил. И не закладывал я никогда никого. Не мое все это дело. Ни мусорам, ни блатным не подпевал я никогда. У меня своя песня. Понял?
   - Понял... - процедил сквозь зубы Митяй и медленно поднялся на ноги. Эй, ты, чухло, - обратился он к Пашке. - Ну-ка, иди сюда.
   - Чего я? - заныл Пашка. - Митяй, ты это... Я ни при чем.
   - Сюда. Стой тут. Рожей, рожей ко мне повернись. Митяй коротко въехал мужичку в солнечное сплетение, тот свалился крючком и заелозил по полу, беззвучно хватая ртом воздух.
   - Вот видишь, Динамит, зверь ты такой, что ты с человеком невинным сделал? - Толстые губы Митяя разъехались в счастливой улыбке. - Ага, ты еще и морду ему разбил! - Он пнул Пашку ботинком прямо в лицо - еще и еще раз. - Нет, люди, смотрите, как он его уделал! Кровища так и хлыщет! Нет, ты смотри, как рожу-то он ему раскровянил!
   - Кончай! - Демид не выдержал, схватил Митяя за плечо, дернул к себе. Не хотелось ему драться, но не рассчитал силы в гневе. Рукав Митяя с треском оторвался и остался у Демида в руке, а сам Митяй пролетел через всю камеру и врезался спиной в нары, свалив кого-то с верхней шконки.
   На секунду зависла в камере жуткая тишина. А потом опомнились, очухались соратники Митяя и бросились на Демида все втроем, с ревом: "Мочи козла паскудного!" Что такое камера? Ящик каменный, где и повернуться-то негде толком. Свои здесь законы драки. Демид был скор, как всегда. Как всегда, не думал он, что делает, - руки думали за него, берегли своего хозяина. Да не уберегли. Плохо слушались его руки после вчерашнего побоища. Один бандит получил уже ладонью в лоб - гуманный удар, не убивает он человека и следов не оставляет, только темно становится в глазах и желание драться пропадает - на неделю, а то и на две, пока не пройдет сотрясение мозга. И второй сам попался, попалась рука его нерасторопная в клешни Демида и тут же завернулась за спину с хрустом, и совершил обладатель этой руки акробатический этюд, подъем-переворот с приземлением на спину - не слишком изящный, ну, так с первого-то раза у кого получается изящно? А вот третий пропал куда-то на мгновение. И тут же нашелся. Получил Дема такой удар сзади, что взорвался весь мир у него в голове. Ладонями по ушам его припечатали, да так, что кровь из ушей потекла. Лопнули перепонки. Хитрый прием, зековский. Но Демид силен был. Не сразу в аут отправился. Оглянуться еще успел, приседая. Увидел своего обидчика. Запомнил.
   И тут же получил в нос - пятерней снизу. Открытой пятерней. Удар разорвал его лицо, Демид вознесся к небу и медленно полетел вверх, к потолку, к жирной желтой лампочке. Все равно он остался победителем не вниз направился, под шконку, в петушатник. Место его было наверху - поближе к небу синему свободному, к Космосу, а там и до Бога рукой подать...
   Сколько он провалялся так, в отключке? Минуту, может быть. А может, больше. Потому что, когда он открыл глаза, в камере фараонов уже было больше, чем зеков. А скорее всего, двоилось у Демида в глазах, потому что не может влезть в такую маленькую камеру такое несусветное количество народа. Все заключенные лежали на полу мордами в пыли. А вертухаи перешагивали через них, как черные голенастые аисты, и добивали дубинками всех, кто еще шевелился.
   - Начальник, подожди! Подожди, начальник. - Голос Митяя. Живой еще, стало быть. - Ты за что всех-то? Сперва этот взбесился, набросился, чумовой, чуть не полкамеры переломал, теперь вы добавляете. Этак и сдохнуть недолго.
   - Кто - этот?! - Самый огромный, мордастый, рукастый, ногастый, задастый, дубинистый раздвоенный вертухай встал над Митяем, расставил над ним четыре свои ноги, скрестил четыре руки на груди. - Кто начал?
   - Вон. - Митяй со стоном повернулся на бок, ткнул пальцем в Демида. Этот, Коробов, шизак обдолбанный. Запугал тут всех, на уши поставил. Он же ненормальный, этот Динамит. Это все знают. Так он еще и курит какую-то дурь. Всю камеру уже провонял своей наркотой, дышать нечем. Говорили мы ему: "Кончай траву смолить, крыша съедет!" Ну а он разве кого слушает? Беспредельщик! Пашку бедного затравил. Издевался по-нечеловечески. Мы молчали пока, связываться боялись с таким зверем. Он ведь сколько людей поубивал, этот Динамит! Это все знают. А сегодня, видать, курнул лишку и с катушек съехал. Пашку искровянил до невозможности. А когда мы заступаться начали, на всех кидаться начал. Ты убери его, начальник, по-человечески просим. Ему в дурке место. Он нам всем ночью глотки попишет. Ненормальный он. Маньяк.
   - Этот? - Надзиратель наклонился к Демиду, сцапал его за шиворот, приподнял без труда. Болтался Демид в воздухе, с ручками-ножками деревянными, непослушными, как Буратино в лапах Карабаса-Барабаса. - Не, смотри, как глаза у его плывут. Правда, обкуренный. Андрюх, шконку его проверь,
   - Есть! - Вертухаи Андрюха вытащил что-то из-под Деминого матраса. Пакетик из газеты. Развернул. В пакетике лежали коричневые катышки, похожие на сухие мышиные какашки. Глаза вертухая поползли на лоб, и он смачно проглотил слюну. - Нет, ты смотри! Это даже не анашка! Это гашиш натуральный! Во зеки живут! А еще жалуются!
   - Дай сюда! - Главный вертухаи цапнул пакетик и спрятал в карман. Всем лежать! Разберемся! А этого, - он разжал пальцы, и Демид безвольным мешком рухнул на пол, - к Вахитову. Он у нас сейчас кайф поймает!
   Последнее, что увидел Демид, - торжествующие глаза Митяя.
   * * *
   Отмолотили Дему изрядно. Постарались ребята-надзиратели на славу. И в бетонном "отстойнике" он настоялся - узком ящике с корявыми, впивающимися в локти стенами, где ни сесть, ни лечь. И упасть невозможно только потому, что плотно зажат ты между такими же, как ты, подонками, которых набито в эту душегубку как сельдей в бочку. Демид уже потерял ощущение реальности. Он отделился духом от своего избитого тела, потому что не было сейчас в этом изувеченном, истерзанном теле ничего, кроме боли и усталости. Не было в этом теле ничего привлекательного. От смерти, конечно, отстояло тело еще очень далеко, но нормальной жизнью это тоже нельзя было назвать.
   А потом дверь отворилась, выволокли Дему и сотоварищей его по несчастью на свет небожий, люминесцентный, прогнали по коридору, вышвырнули на улицу и запихнули в "воронок" - "уазик". Утрамбовали в клетку - сколько человек, Демид уж и не знал. Напротив клетки на сиденье вольготно развалились двое конвойных с автоматами. Вздумайся кому-нибудь из них сейчас стрельнуть, и пуля прошила бы сразу двоих, а то и троих. Тесно было в клетке.
   Однако скоро "воронок" остановился. Выгрузили почти всех. Дальше повезли только двоих - Демида и мужичка средних лет, с отчаянно трясущимися руками. Мужичок смотрел на свои руки, вытанцовывающие на коленях с привычной тоской непохмелившегося алкоголика.
   - Эк трясет, - сказал он. - Скоко ж я пил? Недели три будет. Женьку рубанул. Топором. Жалко Женьку. А может, выживет?! Ему привышно. Не в первый раз. Он сам виноват, Женька. Он у меня 0,7 первача скрал. Это как же прощать-то?
   - Куда нас? - Губы Демида спеклись кровавой коркой и едва шевелились.
   - В дурдом. Не знаешь, что ли? На еспертизу.
   - Не разговаривать! - Конвойный напротив скривился, выплюнул окурок. Слышь, мужики, водки надо?
   - Надоть! - Демин сосед оживился. - Ты это, сынок, возьми чекушку, а то душа умирает. Возьми Христа ради!
   - Бабки на стол!
   - Нету! Нету денег. Ты в долг, сынок! Я верну, чес-слово...
   - Ну, народ нынче наглый пошел... - Конвойный качнул насмешливо головой. - Без денег - водки им подавай! В дурке тебя похмелят. Мало не покажется.
   * * *
   А в больнице ничего страшного не оказалось. Больница как больница. Неспроста Колян вспоминал псих-экспертизу добрым словом. Волокли, конечно, Дему самым грубым способом - два охранника под руки, да еще и матерились, потому что сам он идти не мог. Или притворялся, что не мог, - кто его поймет, придурка такого? Наконец появился врач - молоденький, года три после института, но с бородкой, в толстенных безобразных очках и даже при галстуке. Вел себя врач степенно, смотрел свысока, говорил медленно и наставительно. И сразу было видно, что прячет он таким образом свою неуверенность и любопытство - что это за птицу к нему привели, и, конечно, некоторый страх - а вдруг этот псих-заключенный набросится?
   Психа-заключенного держали за конечности так, что он и пошевелиться не мог. Руки за спинку стула завели, наручниками сковали. Дышали тяжело в уши два бугая - то ли охранники, то ли санитары. Черт поймет. Что-то квадратное. На что уж Демид терпелив, а и то возмутился.
   - Ну вы, братки, уж совсем обалдели, - сказал он. - Что вы меня тут скрутили, как Чикатилу какую? У меня, между прочим, рука поломатая, я, можно сказать, инвалид труда. К тому же на людей я кидаюсь только после стакана дихлофоса. Вы меня потише щупайте, мордовороты советские, а то я в ООН жаловаться буду. Это я запросто. У меня там, в ООНе, дядя работает начальником. Бутрос Гали, может, слышали?
   Мордовороты почему-то стиснули Дему еще крепче, непонятливые оказались. А доктор потихоньку отодвинулся на два шага назад вместе со стулом.
   - За что сидите? - спросил он.
   - За дело сижу, - сказал Демид. - Засланец я. Полный засланец. Заслали меня, значится, с Марсу. Чтобы условия готовить для высадки инопланетного десанта. Атмосферу испортить, геополитику выправить в нужную сторону, полярные шапки растопить. Ну и, понятно, народу поубивать побольше. Особенно стариков, детей и членов правительства. Так что я и не человек вовсе, доктор. Хочешь, щупальца покажу? Они у меня вот тута растут, на животе.
   - Так-так... - Доктор глядел озадаченно. - Если вы пытаетесь симулировать психически больного, то очень неудачно. Это совсем по-другому должно выглядеть.
   - Знаю я, как это должно выглядеть. Я, между прочим, кандидат биологических наук и книг по психиатрии прочитал больше, чем вы видели за всю свою жизнь. И если бы я хотел симулировать сумасшествие, я бы сделал это профессионально и даже виртуозно. Но мне вовсе не хочется ничего симулировать. Я просто наслаждаюсь. Я наслаждаюсь тем, что наконец-то просто сижу на стуле, и ничего не делаю, и никто не бьет меня сапогами по ребрам, и вижу я перед собой не дебильную физиономию, а лицо нормального человека, с признаками интеллекта в глазах.
   - Комплименты мне отвешиваете? - Щеки доктора слегка порозовели. - И что же, позвольте спросить, такой добродетельный и ученый человек, как вы, Демид Петрович, делает в тюрьме?
   - Жизнь - такая штука, - сказал Дема. - Еще вчера ты бродил по аллеям и читал стихи Тютчева. А сегодня тебя хватают, бьют по почкам и пихают в камеру, забитую неандертальцами. Кто может гарантировать, что завтра такое не случится с вами? У нас - никто. Самое трудное - доказать, что ты не верблюд. Если оправдываешься - значит, виноват. Потому я не хочу оправдываться, господин доктор. На справедливость человеческую у меня нет основания полагаться. Я полагаюсь только на провидение. Fatum.
   - Вот тут написано, - доктор глянул сквозь очки на сопроводительную бумагу, - что, находясь в наркотическом опьянении, вы впали в буйное состояние и жестоко избили своих однокамерников...
   - Ага. Изобьешь их. Четверо жлобов против одного инвалида. Что я вас, учить буду, доктор? Вам нужно проводить экспертизу - вот и проводите. Анализ у меня возьмите на наличие в крови наркотических веществ. А насчет моей вменяемости - сами решайте. Вам виднее.
   - Да, да, да... - Доктор нервно забарабанил пальцами по столу. - Да. Я вам напишу. Вот. Психически здоров. Вменяем. Признаков наркотического опьянения на момент наблюдения не отмечается. Да. Анализ, конечно, сделаем. Демид Петрович, вам, может быть...
   "...вам, может быть, помочь как-то можно? Вот что он хочет сказать. Мальчишка. Сосунок. Себе только навредит. Разве можно такое говорить в присутствии ЭТИХ?"
   - Все, начальник! - Доктор даже вздрогнул от громкого голоса Демида. Базар у нас гнилой пошел. Ты, начальник, заключение свое пиши, а мне на шконку пора. Ужин скоро.