Потурцин М.. Жанна д'Арк

- Вы правы, девушку, которую все время стерегут мужчины, можно только
пожалеть, это стыд и больше ничего.
- Зачем она убежала к наемникам? Сидела бы лучше дома с родителями.
- Даже если ее призвал Господь?
- Не грешите, ее призвал дьявол.
- Она выглядит совсем не так, будто в ней сидит дьявол.
- Ты хочешь, чтобы и для тебя приготовили костер?
- Тихо, вон идет епископ. А этот длинный - кардинал Винчестерский. Отец
в белой рясе, должно быть, инквизитор.
- Разумеется, это отец Лемэр, разве Вы его не знаете? За ним, вон тот,
в остроконечной шляпе, аббат из Мон-Сен-Мишеля. А там идет граф Уорвик. Ну и
денек, столько знатных господ!
Они разместились на втором помосте - представители Англии, Церкви и
мира. Герольды подали знак, ропот толпы стих. Вышел проповедник и начал
вещать громким голосом:
- О благородная Франция, ты, которая всегда была христианкой, как ты
низко пала, последовав за еретичкой! Ты, Карл, называющий себя королем, как
можешь ты быть приверженцем этой омерзительной женщины! - он сделал паузу,
чтобы продолжить речь, но тут на всю площадь раздался звонкий девичий голос:
- Нет, клянусь жизнью, мой король - благородный христианин!
Отец Эрар, произносивший речь, обернулся:
- Заставьте ее замолчать! - сурово приказал он страже. Затем огорченно
сморщил лицо. - Жанна, я заклинаю тебя в последний раз, чтобы ты предала
себя и свои деяния нашей святой Матери Церкви!
Он умолк, на огромной площади стало так тихо, что были слышны крики
чаек на берегу Сены.
- Что касается подчинения Церкви, об этом я уже ответила моим судьям. Я
им сказала, что меня должен судить Базельский Собор. Я совершила свои
поступки по велению Господа, и никто, кроме меня, не несет за них
ответственности. Если я впадала в заблуждения, то они мои собственные. Я
предаю себя Господу!
Теперь со своего места поднялся Кошон.
- Жанна, ты должна считать истинным то, что представители Церкви
постановили о тебе и твоих поступках, - трижды он повторил эту фразу, она
мощно прозвучала поверх всех голов. Но тут же был услышан ответ:
- Я не имею сказать ничего, кроме того, что уже сказала.
- Тогда мы подвергаем тебя анафеме, объявляем сообщницей дьявола,
изгоняем тебя из Церкви... Больше ты не смеешь заражать проказой своей ереси
других членов Церкви Христовой. Если же, однако, ты проявишь подлинное
раскаяние и откажешься от своих взглядов...
Что после этого началось! Поднялся шум и гам, голоса епископа
невозможно было расслышать. Отец Эрар протиснулся сквозь толпу на помост, на
котором стояла Жанна, и протянул ей пергамент. Среди высших церковных и
светских иерархов ощущалось беспокойство. Кошон пытался что-то прочесть на
листке, который, казалось, не нравился англичанам. Вздымались кулаки, Уорвик
направо и налево приказывал замолчать, но то и дело раздавались возгласы:
"Лжецы!", "Вы плохо служите нашему королю!"
"Помилуйте ее! Жанна, покайся!" - доносилось из толпы. Камни летели на
трибуны, где находились сановники, а затем те, кто стоял близко к Жанне,
увидели, как отец Эрар поднес ей перо.
- Подпишись, или тебя сожгут!
- Лучше я подпишусь, чем меня сожгут! Она взяла перо и стала водить им
по бумаге.
"Она покаялась! Правильно, Жанна!" - кричали одни; "Измена! Скандал!" -
кричали другие, не понимая, кто о чем кричит и что при этом имеется в виду.
Свидетели позднее сообщали, что среди всеобщего волнения и полной суматохи
она громко воззвала к архангелу Михаилу.
Господа на трибуне злобно ворчали, казалось, вот-вот к епископу Кошону
применят физическую силу, но он оставался спокоен, в отличие от остальных.
- Как священник я обязан быть милосердным! - воскликнул он, но услышали
его лишь рядом стоявшие. Наемники уходили, мечи вкладывали в ножны, женщины
с визгом разбегались, и трибуны вскоре опустели. Жанна тоже исчезла.
' "Что случилось?" - "Жанна покаялась!" - "Как покаялась?" - "Ни в чем
она не покаялась и не изменила своих взглядов!" - "Вам понятно, что
произошло?"
Никто ничего не понимал, но в этот вечер в Руане было неспокойно, лавки
оставались закрытыми, наемники получили приказ не покидать постов, а в замке
царила суматоха.
- Проклятье, что это должно означать? - заорал Уорвик Кошону прямо в
лицо.
- Мы получили ее подпись, что она раскаивается!
- Я слышал от нее совсем другие слова - и народ тоже. Она даже назвала
Карла лучшим христианином!
- Но ведь она подписалась...
- При том, что она неграмотна!
- Отец Эрар водил ее рукой, - Кошон достал из складок своего одеяния
густо исписанный листок и сунул его Уорвику под нос.
- И это все она должна была прочесть в одно мгновение - не умея
читать?! И что теперь?
- Она будет пожизненно посажена на хлеб и воду! Из нашей милости! - он
услужливо улыбнулся. - Это не препятствует тому, чтобы Вы, со своей стороны,
осудили ее за государственную измену
Я прощаю
- Бесконечная возня, - проворчал Уорвик, а Кошон с елейной улыбкой
потирал руки:
- Но мы исполнили все пожелания герцога Бедфорда, он может быть
доволен. Госпожа герцогиня даже послала к ней в тюрьму портного, который
должен был сшить Жанне женское платье. Надев его, она уступила.
- Мне плевать на все ваши женские платья. По мне, пусть хоть голая
ходит. Речь идет о Франции, а не о дамских модах!
Кошон обиженно и высокомерно сжал рот. Когда работа так успешно
завершилась, он еще обязан выслушивать грубости.
- Могу ли я поговорить с господином герцогом? - холодно спросил он.
- Нет, герцог в отъезде.
Дело происходило в четверг. А в воскресенье ни свет ни заря к епископу
Кошону с докладом явились приходской священник Ладвеню и брат Изамбар. Он не
любил обоих, с давних пор замечая, что в их душах есть место ложному
состраданию, но теперь, когда следовало умно обойтись с покаявшейся, он дал
им это поручение.
- Господин епископ, Жанна опять надела штаны. Портной госпожи герцогини
хотел ее изнасиловать. Английский адъютант и два стражника также вели себя
нагло. Портному она дала пощечину.
Кошон в ответ не сказал ни слова, он надел берет, позвал двоих
охранников и поспешил в замок. Ходить по улицам без охраны стало теперь
опасно, вчера английские наемники угрожали избить палками Жана Бопера,
позавчера Изамбару едва удалось избежать их кулаков, Маншон тоже больше не
решался выходить на улицу, если Уорвик не давал ему английскую охрану. Среди
сынов Альбиона распространился слух о том, что церковники ведут нечестную
игру.
Епископ увидел девушку с распухшим, докрасна заплаканным лицом, она
лежала на соломенной подстилке в старых черных штанах, закованная в цепи.
- Жанна, что это значит? Кто тебе сказал, что ты опять должна носить
мужскую одежду?
- Я ее надела по собственной воле, она для меня дороже.
- Но ведь ты поклялась, что больше не будешь ее надевать.
- В этом я не клялась.
- Но ведь ты подписалась.
- Потому что сказали, что переведут меня в церковную тюрьму. Но
обещания не выполнили. Если бы меня держали в подобающей для меня тюрьме, с
охраной из женщин и если бы меня допускали к мессе, я бы сделала то, что Вы
желаете.
Она то и дело прерывала свою речь рыданиями. Кошон видел в этом
какой-то подвох и думал, что будет лучше, если он тотчас же внесет полную
ясность. Хорошо, что вместе с ним пришли Бопер и Курсель, они могли бы стать
свидетелями.
- Жанна, слышала ли ты свои голоса, начиная с четверга?
- Да. Господь велел им сказать мне, как неправедно я поступила. Я
предала их, чтобы спасти свою жизнь.
Мужчины склонились над ней, пытаясь получше расслышать ее слова.
- Голоса предупреждали меня, еще задолго до четверга, что я отрекусь. И
вот, я это сделала. Ах, я согрешила!
- Продолжаешь ли ты настаивать на том, что тебя послал Господь?
- Если бы я сказала, что Он этого не сделал, я была бы достойна
проклятия. Истина в том, что Он послал меня.
- Значит, ты снова будешь утверждать то же, что и до четверга?
- Мои советники говорят, что я провинилась перед Господом,
подписавшись. Я подписалась только из страха перед огнем.
Огонь! С ранней юности для Жанны он был воплощением ужаса, она видела,
как в огне деревни превращались в пепел... Если и существовала стихия,
которой она боялась, то это был огонь. Но теперь она победила и этот
последний страх.
Кошон пытался собраться с мыслями, он не мог поверить, что ее покаяние,
этот его величайший триумф, снова от него ускользает.
- Но, Жанна, помни, ты поклялась перед нами и перед всем народом, что
заблуждалась, утверждая, что слышишь, как говорят святые.
- В этом я не клялась.
- Но твоя подпись, Жанна, она ведь здесь! - он держал пергамент у нее
перед глазами. Казалось, он вот-вот расплачется.
- Все, что я сделала в четверг, я сделала из страха перед костром. И
мне не от чего отрекаться, мои показания соответствуют истине, - голос ее
стал упрямым, слезы исчезли.
Бопер и Кошон переглянулись. Вот так, значит, обернулось дело, говорили
их взгляды. Один Кошон не сдавался.
- Разве ты больше не боишься костра? - спросил он, пронизывающе глядя
на девушку.
Она выстояла под этим взглядом, совершенно спокойная и невозмутимая.
- Мне бы хотелось, чтобы все сразу кончилось. Он поднялся, слышно было
его дыхание, оно напоминало стоны.
- Ладно, тогда мы должны будем поступить в соответствии с законом и
справедливостью.
У входа в боковой флигель стоял Уорвик с кем-то из своих людей.
- Ну как, епископ?
- Она взяла обратно свое отречение, - прежде чем Уорвик смог на это
отреагировать, он добавил: - Это означает, что она теперь будет передана
вашему правосудию как закоренелая грешница. Теперь я созову судей для
вынесения окончательного приговора. Тогда она будет в ваших руках. Ну, граф
Уорвик? - Кошон улыбался, но уголки его рта сводила судорога. - Хорошей
охоты, мои господа! - эти слова слышал тот, кому позднее суждено было о них
рассказать.
Приговор собравшихся судей - среди них было тридцать докторов
богословия, сорок юристов, шесть епископов и семь врачей - был единогласным.
Все присоединились к формулировке, предложенной Кошоном: "Следует передать
закоренелую еретичку светскому правосудию и просить поступить с ней со всей
мягкостью". Только двое из судей выступили за то, чтобы обойтись без слова
"мягкость".
Было четыре часа утра 30 мая 1431 года. В Руанском замке все еще спали,
только шаги часовых гулко стучали по двору, вымощенному булыжником. Бедфорд
и Уорвик поручили слугам разбудить их в семь часов. Маленький король Генрих
будет сегодня спать, сколько захочет, и только затем погуляет в саду замка.
Из-за толстых стен не было слышно, что у входа в башню, где сидит пленница,
наступило оживление. Двое духовных лиц потребовали впустить их.
- Ну, произойдет ли это сегодня, наконец?
Ладвеню, засунув руки в рукава своей рясы, только кивнул, а
достопочтенный господин Тумуйе, посланный инквизитором в качестве его
представителя, неуверенно разглядывал обоих часовых.
- Именем господина епископа, - сказал он, и англичане расступились.
- Больше делать нечего, - сказал один из наемников, в то время как
духовные лица карабкались по лестнице. - Войска уже стянуты, восемьсот
человек. Костер готов, такого высокого я еще не видел. Всю ночь столяры
сооружали трибуны. Ты не слышал, как стучали молотки?
- Слышал, но что в том хорошего?
- Подумаешь, это не первая ведьма, которую сжигают, и не последняя. Но
так торжественно не обходились еще ни с одной. В Париже мы сожгли двух
прошлой осенью, говорят, что одна из них хотела соблазнить Карла
Французского.
- Но эта девушка - совсем иное. Я сам видел, один из наших рыцарей
пытался ее изнасиловать в прошлую пятницу, когда она надела женское платье,
она защищалась, как сильная и порядочная девушка, несмотря на голод и
лишения. После этого она опять стала носить штаны, а теперь говорят, что она
закоренелая грешница. Сама она ни разу ни на кого не пожаловалась, ни на
рыцаря, ни на портного, ни на кого-либо из наших. Будь по-моему...
- Тихо, она кричит...
Через всю башню, через лестницы было слышно: Жанна рыдала и кричала,
как отчаявшийся ребенок.
- Ах, как ужасно со мной обращаются! Сожгут мое невинное тело! Пусть бы
мне семь раз отрубили голову, чем один раз сожгли!
Стражники переглянулись. Может быть, это дьявол выходит из нее? Наверху
в башне откашлялся господин Тумуйе.
- Жанна, успокойся, ты умираешь, потому что не выполнила обещанного и
вернулась к своим старым дьявольским убеждениям.
Руки у нее были теперь раскованы, она вцепилась себе в волосы и стала
их рвать.
- Я призываю в свидетели Господа, что со мной поступают несправедливо!
- Будешь ли ты передо мной исповедоваться, Жанна?
Рыдания прекратились, она закрыла глаза рукой.
- Да.
Тумуйе отошел в сторону, он о чем-то пошептался с часовыми, а девушка
тем временем преклонила колени перед Ладвеню.
- Я согрешила перед Господом и людьми. Я совершила неправедный
поступок, когда подписалась. Я хотела спасти свою жизнь. Я была в гневе, в
нетерпении...
Ладвеню слушал ее всем сердцем, это был простой человек, который считал
Жанну также простой душой. Если бы Господь знал, что она исповедовалась
только в простительных грехах, когда все доктора в Париже сочли ее ведьмой!
- Ты больше ничего не имеешь сказать, Жанна? Подумай, что уже сегодня
ты предстанешь перед Господом.
- Больше ничего, достопочтенный господин. Он осенил ее крестным
знамением.
- Есть ли у тебя еще какое-нибудь желание, Жанна? Она посмотрела на
него заплаканными глазами, полными удивления.
- Разве Вы не причастите меня в последний раз?
Причастие для проклятой, отлученной от Церкви, Тело Господне для
еретички! Растерянно, беспомощно Ладвеню обернулся.
- Господин Тумуйе, Вы слышали?
- Несчастная! - сказал Тумуйе, представитель инквизиции. - Кто же
передаст тебе причастие?
И тут на ее лице появилась улыбка, та самая улыбка, которую видел Жан
Орлеанский, когда она говорила, что ветер изменит направление; которую видел
Алансон, когда он говорил, что еще рано штурмовать город; которую видел
Карл, когда утверждал, что невозможно дойти до Реймса.
- Спросите епископа, и он это разрешит.
Епископ Кошон, непогрешимый, никогда не знающий ни колебаний, ни
сомнений, который еще вчера вынес ей приговор? Возможно, он мог подумать,
что кающимся грешникам необходимо последнее утешение, но Жанна не каялась,
она упорствовала, как и в первый день.
- Что Вы имеете в виду? - сказал Ладвеню. - Значит, мы должны идти к
епископу.
Оба радовались, что вышли из этой тюрьмы, радовались, что за все
понесет ответственность не кто иной, как епископ.
Прошло неполных полчаса, когда часовые увидели возвращающегося Ладвеню,
с ним был служка, а в руках он держал колокольчик. Он вышагивал с
достоинством, погрузившись в собственным мысли, сомнений быть не могло:
ведьма получит последнее утешение.
Утренние сумерки едва освещали камеру. Часовые встали на колени, а
другие, слонявшиеся без дела, подкрались к камере и прислушались. В гробовой
тишине слышны были только слова священника, положившего гостию на язык
Жанны. Двумя маленькими быстрыми ручейками, но беззвучно и спокойно, из
полузакрытых глаз потекли слезы по ее впалым щекам.
"Я вручил ей Тело Господне, - вспоминал священник Ладвеню двадцать пять
лет спустя, - она приняла Его смиренно, с величайшим благоговением, из глаз
ее текли потоки слез, у меня не хватает слов, чтобы передать это".
- Иди сюда, Жанна, надень эту одежду, - ей передали черное, похожее на
рубаху одеяние с черным капюшоном - платье для кающихся грешниц.
- Да, теперь настала пора. А это что?
- Ты это тоже наденешь, - бумажная митра для осмеяния грешников должна
была закрывать ее волосы.
- Что здесь написано?
Брат Изамбар, монах доминиканец, часто делавший ей знаки во время
допросов, вошел в камеру. "Еретичка, закоренелая грешница, отступница,
распространительница суеверия", - прочел он вполголоса, не будучи уверен в
том, слышит ли она его. Ни слова не слетело с ее губ, взгляд ее скользил
мимо него. Длинное черное одеяние, белая митра - она так изменилась... Это
была уже не похожая на мальчика девушка в пажеском камзоле и со стрижеными
волосами - но и не кающаяся грешница...
Заскрипела дверь, послышались крики часовых. Кошон вошел в
торжественном одеянии, со сверкающим крестом на фиолетовом шелке, с высоко
поднятой головой.
Жанна подошла к нему, впервые без цепей, из-за своей высокой митры она
казалась выше него.
- Епископ, я умираю из-за Вас. Я вызываю Вас на Божий суд! - громко
сказала она, так что все это услышали, а Изамбар со страхом уставился в лицо
епископу, опасаясь неизвестно какой мести. Но затем он понял, что с Жанной
на земле уже ничего не может произойти, кроме того страшного, что ожидало ее
на рыночной площади. И только теперь ему стало ясно, с кем ее можно
сравнить: с созданием из иного мира - мира по ту сторону мужского и
женского, страха, ненависти и всего преходящего.
Вокруг, выстроившись в каре, маршировали английские наемники, с реющими
знаменами и в полном вооружении. Они должны были оттеснять толпу, которая
снова и снова, толкаясь и крича, устремлялась к центру площади; никого не
должно было быть вокруг высокого, причудливо изогнутого сооружения из связок
хвороста, смолы и серы. Собрался весь Руан, стар и млад, из окрестностей
сбежались крестьяне и ремесленники, вовремя узнавшие о том, что сегодня
произойдет нечто особенное. Наемников насчитывалось приблизительно десять
тысяч. Бедная повозка палача с трудом протискивалась сквозь толпу. Две
лошади тащили ее неплохо, но толпа перегородила дорогу:
Я прощаю
женщины, кричавшие что-то, свистевшие парни, плачущие дети.
"Видишь ли ты вон того в шапке? Это брат Изамбар, он сидит рядом с ней,
а вот господин Ладвеню".
"Пропустите меня, я хочу видеть ведьму!" - кричала какая-то женщина.
"Назад! Посторонись!" Люди бросались к повозке с английскими наемниками,
справа, слева и сзади, те с дубинками шли на толпу. Некий человек в одежде
священника - не был ли это человек епископа? - тем не менее проскользнул
сквозь толпу.
- Я должен быть рядом с ней, я должен! - он вскарабкался на повозку и,
с трудом держась за ограждение, закричал:
- Дева, простите меня! - это был Луазеллер, один из тех, кто в течение
нескольких недель, выдавая себя за француза, верного английскому королю,
приходил в тюрьму принимать у нее исповедь. - Молитесь за меня сегодня
вечером!
Она посмотрела вниз на него, пошевелила губами, но его уже оттеснили
наемники и сняли с повозки.
- Как вы попали сюда, изменник! Убирайтесь!
- Сегодня вечером, - сказала Жанна, наклонившись к Изамбару, - где я
буду сегодня вечером?
- Жанна, разве ты не надеешься на Господа?
- Да, с Божьей помощью я буду в раю. Телега завернула за последний
угол, показалась старая рыночная площадь.
- Ах, вот где я должна умереть?
Люди стояли у помоста рядом с высоким костром, таким, что даже
понадобилась небольшая лестница. Это было сделано по приказу - чем выше
костер, тем медленнее пришлось бы умирать жертве. Кроме того, всем надлежало
занять свои места, чтобы хорошо видеть разыгрывавшееся представление. В
середине связок хвороста стоял столб, к которому была прикреплена табличка:
"Жанна, называющая себя Девой, лживая, предательница народа, суеверная,
богохульница, идолопоклонница, дьяволопоклонница, отступница, раскольница,
еретичка".
К этому моменту трибуны стали заполняться народом, не хватало только
судей, английских высокопоставленных лиц и членов магистрата; блистало
золото, шуршал шелк. Люди беседовали друг с другом и раздавали поклоны
направо и налево, времени у всех было вдоволь, никто больше не спешил.
Восемьсот вооруженных охранников окружали площадь: приговор произнесен,
жертва ждала его исполнения, наступал самый последний акт. Часы на башне
кафедрального собора пробили девять.
Рядом с Жанной, которая стояла перед костром между белой рясой Изамбара
и черной рясой Ладвеню, одетая в длинное черное платье с капюшоном, занял
свое место проповедник. Он должен был произнести вступительное слово и
выбрал для него текст из Первого послания апостола Павла к коринфянам:
"Страдает ли один член, страдают с ним все члены", - он не имел в виду, что
страдающему члену должны сочувствовать другие, он хотел сказать, что Церковь
и христианский мир должны отсечь больной член.
- Жанна, уходи с миром, Церковь больше не может тебя защищать! Она
передает тебя светскому правосудию, - такими словами закончил он свою речь,
эхо его слов еще долго раздавалось на площади. Неужели никто не мог
заметить, до чего лживыми они были?
Затем взял слово епископ Кошон. В хорошо поставленной речи он
перечислил пороки и грехи Жанны. Но толпе это надоело, ей уже давно все было
известно. Вертелись головы, шевелились рты, наемники бряцали оружием. Солнце
высоко висело в небе, стало жарко. Жанна в своем длинном одеянии неподвижно
стояла рядом с костром. Кошон, не уставая, говорил о семени морового
поветрия, называемом ересью, она сковывает члены Церкви и впускает в нее
дьявола; о величии победы, которое должен испытывать человек, изгоняющий эту
заразу от других членов мистического Тела Христова; об отцах Церкви, о себе
самом, Пьере Кошоне, Божией Милостию епископе Бове; о Жане Лемэре,
представителе высокой инквизиции, обо всех судьях, уличивших Жанну в ходе
этого процесса в преступлении, состоящем в идолопоклонстве и
дьяволопоклонстве; о раскаянии Жанны и об отказе от раскаяния. Эти слова он
заготовил давно, они легко слетали с его губ, и все же были похожи на
заклинание. А солнце жгло сильнее и сильнее - как же будет жарко, когда
зажгут костер! Наемники стояли на площади с раннего утра - им ужасно
хотелось есть,
- Эй вы, попы, - заорал один из них, - может, мы должны обедать здесь?
- некоторые в ответ на это засмеялись, а прочие стали ворчать. Кошон с
угрожающим видом обернулся.
Раздались звуки команды. Английские наемники выступили вперед, двое
служащих магистрата повели Жанну в центр площади: Церковь передала
осужденную светскому правосудию. Вот и все.
Еще несколько шагов, вверх по ступенькам, к поленнице. Она обернулась
вновь, наемники отошли от нее.
Только Изамбар и Ладвеню сопровождали девушку на самый верх, но Жанна
не нуждалась в помощи, ноги слушались ее вплоть до последней ступени ее
Страстей. Она стояла у столба, связанная.
Вниз полетел ее серебристый голос, восхищавший Жиля де Рэ, голос, о
котором Ги де Лаваль сказал, что он пробуждает воспоминание о божественном
существе. За три месяца процесса ей пришлось говорить больше, чем за
девятнадцать лет перед этим.
- Все, что я когда-либо сделала, доброе или дурное, не должно падать
тенью на моего короля, - она знала, что расправа над ней имела отношение и к
Карлу; ее последние слова были сказаны в его защиту. - Я прощаю моих рыцарей
и английских господ, - она знала, что приговор ей вынесли две державы,
каждая за себя, и все же обе вместе; но она знала также и пятое моление из
"Отче наш". - Вы, собравшиеся вокруг меня священники, прочтет ли каждый из
вас для меня мессу? - она знала, чему суждено свершиться, того не миновать,
что все это находится по ту сторону вины и греха человека, которые
неуничтожимы. - Я прощаю несправедливое зло, которое мне причинили, - она
простила - и при этом должна была свидетельствовать в пользу того, что было
содержанием ее жизни. - Я прощаю...
С трибуны, где собрались большие господа, внезапно послышалось рыдание,
а потом - крик.
- Остановитесь, ради Христа!
Люди вытянули шеи, обернулись. Широкоплечий рыцарь в роскошном плаще,
казалось, готов был перепрыгнуть через ограждение.
- Я продал ее! - кричал он, словно безумный.
- Кто это?
- Граф Люксембургский.
Уорвик дал знак увести его, затем его взгляд скользнул по лицу епископа
Уинчестерского, закрывшего лицо руками. Он наклонился вправо, чтобы
посмотреть на Кошона - и действительно, у того по щеке катилась слеза.
- Кончайте! - закричал Уорвик в сторону костра. Но Жанна продолжала
говорить, словно ничего не случилось.
Когда она умолкла, представитель магистрата очнулся от глубокого сна, в
котором пребывал.
- Делай свое дело! - грубо приказал он палачу Тьеррашу.
На трибунах снова начались давка и толкотня, духовные лица
протискивались сквозь толпу к выходу: то, что должно было последовать, не их
дело, Церковь избегает кровопролития. Слышали, как Жанна сказала:
- Дайте мне крест, я буду смотреть на него. Один английский наемник
взял две хворостины из поленницы, связал их и протянул Жанне. Должно быть,
так же когда-то римские легионеры полудобродушно-полунасмешливо исполняли
последнее желание жертв, истерзанных львами на арене. Хворост начал трещать,
огонь мгновенно разгорелся, когда в костер добавили смолы и серы. Изамбар и
Ладвеню все еще стояли рядом с Жанной.
- Отойдите в безопасное место, благодарю вас!
Хворост трещал все сильнее, языки пламени вздымались все выше,
охватывая ее платье... Голос ее продолжал звучать сквозь черный чад, теперь
она кричала.
- Я не еретичка, голоса мои были от Господа, все, что сделано мной, я
делала по Его велению.
Весь помост превратился в сплошной чадящий столб с шипящими языками
пламени, Жанны больше не было видно. Но все услышали, как она в последний
раз воззвала:
- Святой Михаил... Иисус... Иисус...
- Разгоните дым, - послышалось с трибуны для господ. Но делать этого