Потурцин М.. Жанна д'Арк

что женщины болтливы. Она говорила, что "благородный дофин" должен передать
свое королевство Господу, чтобы снова его принять из руки Господней; он
должен очистить свою жизнь, освободить пленных и заботиться о бедных. Уже
это одно свидетельствовало о ее детской неразумности перед лицом двора, где
пьянство, азартные игры и обмен женами были единственными развлечениями, а
грабеж - единственным ремеслом. И все-таки Тремуй располагался в комнате
короля, когда там бывала Жанна. Ведь немногие люди, которые еще сохраняли
здравомыслие, должны были быть начеку, чтобы Карл, чего доброго, не передал
в один прекрасный день оставшуюся часть Франции в руки этой крестьянки.
Когда Жанна сказала: "Сир, Вы проводите столь долгие совещания, а у
меня осталось так мало времени, год и еще немного", - Тремуй захотел
устроить ей головомойку и возразить, что лучше бы ей было сидеть дома, если
она так сожалеет о времени, проведенном при дворе. Но Карл не терпел, когда
перед девушкой высказывали откровенные мнения о ней. Астролог Пьер уже
прочел по звездам, что какой-то пастушке из Лотарингии суждено изгнать
"годонов". Хорошо, что Режинальд оставался разумным и говорил о суевериях,
произрастающих как сорная трава среди пшеницы, или о здравом человеческом
рассудке, расплывавшемся подобно маслу на солнце. Так оно и было. О девушке
уже торопливо плели какие-то басни, для нее уже приготовили нимб. Так,
говорили, что некий солдат, позволявший себе нагло отзываться о девушке,
упал в городской ров и его вытащили оттуда мертвым через два часа после
того, как Жанна предсказала его смерть. Напрасно объясняли, что этот
человек, вероятно, напился; люди говорили, что они лучше знают про такие
дела: Жанна может предсказывать будущее. И с каждым днем количество
уверовавших в нее возрастало. Вчера Орлеанский Бастард, командовавший
осажденным городом, специально послал двух дворян, чтобы они что-нибудь для
него выведали об этой девице. Даже его собственный племянник Жиль проявлял
по отношению к ней странное беспокойство - молча, со сверкающими глазами, он
часто наблюдал за ней издалека, в то время как она оказывала ему дружелюбия
ничуть не больше, чем какому-нибудь скучному седому старику. И еще Жан
Алансон...
В тот день, когда Жанна прибыла в замок, Алансон охотился на перепелов
в окрестных болотах. На следующий день чуть свет он появился во дворце;
перед ним, кузеном короля, должна была открываться каждая дверь.
- Это герцог Алансонский, - сказал Карл Жанне. Жанна поклонилась и
улыбнулась.
- Добро пожаловать, господин герцог. Чем больше рыцарей королевской
крови соберется, тем лучше.
Жанна принимала его, словно королева подданного, которому она оказывает
благоволение, а не как крестьянка- отпрыска королевской династии. Они
смотрели друг на друга так, будто все сословные преграды исчезли, и оба
заметили, что понравились друг другу. С тех пор Жанна говорила не иначе, как
"мой прекрасный герцог", имея при этом в виду не кудрявого красавца Жиля де
Рэ, а Жана Алансона.
Прошла Пасха, луга стали изумрудно-зелеными, в небе висело золотое
солнце, ласточки с острыми крыльями проносились в прозрачном воздухе. Жанна
с Алансоном поехали на прогулку верхом на лошадях. На пологой лужайке под
виноградником они соревновались в метании копья. Алансон радовался, что
девушка столь же легко попадала в цель, как и он сам, и удивлялся, как
уверенно она держалась в седле. Лошадь под ней была второй и последней его
лошадью, герцог тоже обеднел за годы войны. Но на третий день, когда Жанна
поглаживала лошадь, прежде чем оседлать, он сказал: "Возьмите ее, она
принадлежит Вам", - и покраснел до корней волос.
Однажды они поехали в его родовой замок Сен-Флоран, и Жан Алансон
представил Жанну своей жене и матери. Младшая герцогиня была очень любезна,
правда, она жаловалась, что войне не видно конца, что пришлось заложить все
свои имения, чтобы внести выкуп за супруга, когда он попал в плен к
англичанам. Уже шутили, что Алансон - самый бедный человек во Франции. А
теперь еще он, может быть, упадет с лошади.
Жанна строго покачала головой и обратилась к герцогине так, словно она
оказывала Алансону материнское покровительство, словно ей было не семнадцать
лет и она не была намного моложе герцогини.
- Не бойтесь, мадам, я привезу его к Вам в том же виде, как он сейчас
стоит перед Вами, а может быть, и еще здоровее.
Из всех присутствовавших и слышавших эти слова ни один не усомнился,
что она сдержит свое обещание.
Они возвращались в Шинон, счастливые, как дети. Еще минуту назад Жанна
сердилась на Алансона за то, что он говорил о ежедневных совещаниях в замке,
ругаясь, как старый солдат. Такие выражения непристойны, - поучала его
Жанна, и Алансон поспешно пообещал ей исправиться. Минуту спустя девушка
заявила, что с горсткой таких храбрецов, как он, Орлеан можно было бы спасти
за несколько дней. Тогда лицо герцога просияло.
Во дворце замка Алансон повел лошадь Жанны под уздцы, а Жанна счастливо
улыбнулась своему "прекрасному герцогу" и пожелала ему доброй ночи.
Выглядело это так, словно с незапамятных времен они были братом и сестрой -
юный наследник из знатного рода и крестьянка из далекой Лотарингии. Об
Алансоне она позднее сказала, что он тоже видел ангела, который принес
дофину корону.
Тремуй глядел из окна замка на обоих. Как жаль, что Алансон оказался
таким дурнем, ведь его можно было бы неплохо использовать, чтобы разрушить
эту новую легенду. Алансон же внезапно стал благочестив, как монах. Кто
знает, если бы эта девица вскоре умерла, то все чудеса кончились бы. Или
если бы арагонцы прислали наемников, о которых Тремуй просил уже четыре
недели назад...
Услыхав какой-то шорох, он обернулся. За ним стоял его племянник Жиль и
горящими глазами смотрел во двор замка.
- Ну, Жиль, почему ты не пошевеливаешься? Ведь ты, а не Алансон, должен
прогуливаться с девушкой верхом.
- Это не девушка, а дитя, - сказал Жиль с такой интонацией, будто он
совершил важное открытие.
- Тем хуже. Мне же кажется, что она превращает в детей наших мужчин.
С опущенной головой Жиль шел через сумеречно освещенную комнату.
- Если бы я смог проникнуть в суть ее загадки, я охотно стал бы
подчиняться Деве.
В ответ послышались громовые раскаты смеха Тремуя.
- Вот откуда ветер дует! Я тебе советую, сходи сегодня вечером в город
и проведи там веселую ночь, пока тебе эта загадка еще не ударила в голову.
- Может быть, ты и прав, - сказал Жиль.
Тремуй поднял руку, чтобы грубо и снисходительно похлопать племянника
по плечу, но Жиль с недовольным видом ускользнул от него.

Испытание перед богословами
Требовалось проделать много работы, объяснить Карлу, что в тот момент,
когда ставкой в игре были судьбы страны, королевства, да и жизнь и свобода
каждого француза, на карту не стоило бросать все, ведь об этой карте никто
не мог сказать с уверенностью, козырная ли она или же означает злой рок. Что
ни один дворянин, ни один мирянин, и даже он сам, архиепископ Режинальд, не
мог в одиночку определить, где здесь наваждение, а где - веление судьбы.
Прежде, чем выполнить требования девицы Жанны и снарядить под ее
руководством последних наемников на последние деньги, которые предстояло еще
собрать, коллегия всех ученых богословов епископства Пуатье должна была
вынести свое решение. Под хорошей охраной, в сопровождении выделенных для
этого придворных Жанну следовало доставить в Пуатье, чтобы там подвергнуть
допросу. Она получила второго пажа и, как особую королевскую милость, рыцаря
д'Олона, про которого молва говорила, что он самый честный воин во всей
французской армии. Режинальд написал необходимые письма и составил список
членов коллегии богословов для проведения испытания.
Зеленели листья на деревьях, яблони уже отцвели. Карл все еще медлил.
Тремуй сказал ему, что сначала следует дождаться вестей от арагонского
короля, из-за которых все может перемениться. Режинальд же посоветовал Карлу
делать что-то одно, и, в конце концов, события начали разворачиваться. Жанна
поехала в Пуатье. Алансону не позволили ее сопровождать, Жиль также, к
досаде своего дяди, остался в Шиноне; он то уныло слонялся по замку, то
молчаливо сидел за обеденным столом, еще реже, чем прежде, женщинам
удавалось поймать его взгляд.
- Полагаю, что Вам было бы хорошо облегчить душу исповедью, - однажды
сказал ему Режинальд, когда они как-то спускались вместе по лестнице.
Жиль высокомерно пожал плечами под дорогим плащом с опушкой из меха.
- Разве это грех, господин архиепископ, пытаться постигнуть слова
Писания, согласно которым только детям бывает открыто Царствие Небесное?
- Грех в том, господин де Рэ, чтобы пытаться понять Царствие Небесное
здесь, на земле. Это высокомерие, один из семи смертных грехов против
Святого Духа.
- А если благодать Господня открывает оку смертного Царствие Небесное,
то обязан ли человек отклонять ее?
- Сын мой, лишь Церкви дано решать, что есть благодать небесная, а что
- адское наваждение.
Они спустились до конца винтовой лестницы и вышли на воздух. Жиль шел,
стараясь высоко держать голову.
- Погода меняется. Как сказано в Писании? "Дух веет, откуда хочет".
Разрешите откланяться, господин архиепископ.
Он поклонился - почтительно, но ни на дюйм не ниже того, что
предписывал этикет, повернулся и пошел к лошади, которую слуга уже держал
наготове.
Режинальд в задумчивости сел на свою лошадь, едва заметно покачав
головой. Очень жаль, что Жиль ни разу перед ним не исповедовался, едва ли
была какая-то другая душа при дворе, которую ему так хотелось направлять. Но
Жиль перед каждым большим праздником отправлялся в город и исповедовался то
одному, то другому священнику, но не тому, кто его понимал. Ибо Жиль де Рэ
был не просто воином, не просто любящим роскошь придворным. Он читал книги с
затаенной страстью монаха и сам рисовал буквицы и миниатюры. Он изучал
латинские рукописи; а другие напивались и горланили по ночам песни, он не
уводил у друзей их жен и одолжил королю значительную часть своего имущества.
Он не пропускал ни одной мессы, если звучала хорошая музыка. Но от пороков
того времени его оберегал - и Режинальд в этом не обманывался - жар какой-то
темной страсти, подавлявшей все прочие желания. Если за ним не следить, то
он мог бы оказаться на ложном пути.
Вот уже тысячу лет в Пуатье находилась резиденция епископа, там были
древние аббатства и много знаменитых ученых, так как из парижской Сорбонны
сюда бежали профессора, отказывавшиеся стать англичанами. Собрать в этом
городе коллегию, которая в меру человеческих способностей могла бы вынести
имеющее силу суждение относительно крестьянской девушки, оказалось делом
несложным. Всегда существовали люди, видевшие и слышавшие больше, чем
другие, но в каждом случае следовало определить, добрый или злой источник
вдохновения. Здесь же неслыханное и невиданное заключалось в том, что это
существо женского пола не просто предписывало придерживаться указаний из
потустороннего мира, но желало действовать само. Оно не просто предсказывало
будущее, но хотело встать во главе полководцев, исполняя приказы совершенно
определенных иерархических существ. Письма архиепископа Режинальда стали
настоящим событием. С напряжением, пылкой надеждой, в пытливом раздумье
ожидали прибытия девушки, переворачивали горы книг и актов, справлялись в
Священном Писании, во многих кельях свечи в утренние сумерки зажигались еще
раньше, чем обычно. Слухи непонятно каким образом дошли и до простого
народа. На улицах собирались и шушукались женщины, имя Жанны повторяли
свечных дел мастера и кожевники, ткачи и виноградари. Разве Небо не должно
было вмешаться в случае столь глубочайшей необходимости? Когда ни один
маршал, ни один король и ни один епископ ничего не могли посоветовать? Когда
англичане вот-вот должны были овладеть Орлеаном, а вслед за этим наводнить
всю Францию, эти "годоны", проклятые люди, о которых шел слух, что у них на
спинах хвосты и они их тщательно прячут под одеждой. Вероятно, это были
совсем не англичане, а злые духи, превратившие Францию в объект для своих
адских шуток. Они вгрызались в души людей, угнетали их с кинжалами и
поджигательными факелами в руках, алчностью и насилием писали в их сердцах.
У того, кто за ними следовал, в карманах звенело золото, обагренное кровью
прежних владельцев. Тот, кто им сдавался, знал, какое мясо он будет жарить
на вертеле сегодня вечером и каким вином наполнит свой кубок. Но если
человек не грабил ближнего, то у него были голодные дети, пустой сундук, и
он не был уверен, не предвещает ли мрачное зарево на небе сегодня ночью
смерть для него и бесчестье для его жены. Б Париже, по слухам, люди дрались
с одичавшими собаками из-за потрохов, выброшенных мясниками в мусорные кучи,
в холодную зиму на улицах лежали замерзшие дети, а волки доходили до самых
городских стен, утаскивая оттуда трупы.
Каждую весну опять сияло солнце, распускались листья, из оттаявшей
земли пробивалась травка, время разрушало обуглившиеся своды, а проточная
вода размывала берега, но ночами по стране бродили призраки и эпидемии,
крепостные убивали своих господ из-за последней коровы в хлеву или
единственной дочери в доме. Ибо не только враг находился в стране, но брат
шел на брата, а грамотные хотели узнать, не навлекли ли разбойничьи шайки,
причинившие Франции столько зла, больше бед на христиан, чем все безбожные
императоры-язычники вместе взятые.
С тех пор, как людей поработили злые духи, земля также больше не могла
служить защитой от животных, приносящих вред урожаю и процветанию.
Отвратительные гусеницы пожирали злаки, а из лесов прибегали стада диких
кабанов, вместе с мышами и крысами уничтожавшие посевы.
Мир! - слышался стон молившихся уст. - Война, смерть, братоубийство! -
вот уже восемьдесят лет отвечало эхо. Когда же Господь расправится с силами
тьмы?
Жанна сошла с лошади перед домом генерал-адвоката Рабате, за ней
наблюдали бесчисленные толпы жителей города, сбежавшиеся сюда, словно
колокол возвестил бурю. Было подготовлено помещение, выглядевшее как
небольшой зал суда, перед длинным столом стоял ряд стульев, а у окна
напротив девушка должна была садиться на скамью каждый день, как только над
Пуатье поднималось солнце.
Ученые входили в дом адвоката по двое или по трое: доминиканцы,
кармелиты, бенедиктинцы были среди них, а кроме того, профессора богословия,
юриспруденции и медицины, лучшие головы верной королю Франции, опытнейшие в
вопросах психологии, права помилования, злостных преступлений, добродетели и
одержимости. Ибо в те дни вопрос стоял не так: здоровье или болезнь? - но
так: благодать или грех? Не преступление было следствием болезни тела, но,
скорее, больное тело было следствием греха. Если человек утверждал, что он
видит, слышит или ощущает больше чем остальные, то это означало несомненное
здоровье, но вставал вопрос: наделен ли он благодатью Божьей или же одержим
дьяволом? Следовало отличать святых от ведьм, и это было делом не врачей или
судей, а, в конечном счете, духовного сословия. Тело из праха земного
считалось конем, на котором скачет душа, находящаяся под воздействием духа;
не конь был господином, а всадник. Если конь спотыкался, то виновен в этом
был всадник, и всаднику следовало помочь, чтобы в дальнейшем он не создавал
опасности для коня.
Конек Жанны - ее семнадцатилетнее тело - был здоров, силен и девствен,
по этому вопросу к соглашению удалось прийти еще быстрее, чем в Шиноне. Даже
самый предвзятый взгляд не видел в нем ни изъяна, ни необычности. Но ведь
были случаи, когда тело страдало из-за грешной души, не раз душа под
воздействием сил зла держала его в своих руках до самого конца. Поэтому Бог,
вероятно, в противовес жизни, которую Он давал на краткий миг здесь, на
земле, создал и другую, на небесах. Итак, душа этой семнадцатилетней девушки
должна была стать предметом испытания.
В списке, составленном епископом Режинальдом, под первым номером стоял
брат Сеген, абсолютно праведный благочестивый доминиканец, опытный в суровых
упражнениях, часто гулявший по Пуатье с опущенными глазами и сложенными на
груди руками. На исповедь к нему приходили пожилые мужчины и женщины и
невоспитанные мальчики и девочки, которых посылали родители. У стариков в
глазах был тяжелый блеск, когда они выходили из исповедальни, а дети часто
рыдали от умиления. Старикам он говорил о том, как они должны радоваться,
что юность, эта греховная пора, уже прошла, и о том, как богоугодны недуги
их постаревшего тела, которые бесконечно уменьшают количество наказаний в
потустороннем мире. Молодых он спрашивал, прежде чем они успевали
опомниться, на существа какого пола, своего или противоположного, они
предпочитают смотреть, а когда они, дрожа, задумывались, так как вопрос их
изумлял, и они не знали, что ответить, Сеген отпускал их с поучением, что в
глубине их душ сидит злобный враг и изгнать его можно только слезами и
покаянием. Горе было тому ребенку, который утверждал, что он никогда не
лгал; Сеген разоблачал его, и каждый ребенок, в конце концов, одумывался и
признавался, что, вероятно, он просто забыл о своей лжи. Когда брат Сеген
проповедовал в соборах, во всех трех нефах гремел такой гром, что мужчины и
женщины прятали лица, а спины гнулись подобно деревьям в бурю. Возвращаясь
из церкви, они облегченно вздыхали о том, что перед их дверью бушевали всего
лишь бедствия войны, а не беспощадный день Страшного Суда. Когда прихожанам
задавали вопросы о проповедях брата Сегена, они не знали, как их назвать,
ужасными или прекрасными, и выбирали последнее в силу его громкого имени.
Затем в списке допрашивавших был профессор Эмери, бакалавр богословия,
ранее преподававший в Сорбонне. Он редко произносил проповеди, а исповеди
выслушивал еще реже. Запершись в своей комнатке, он в одиночку боролся за
познание девяти чинов ангельских, как воспринимал их Дионисий, основатель
аббатства Сен-Дени, следуя учению апостола Павла. Не было такой священной
книги, которую Эмери не знал бы наизусть, не было такого места в Евангелиях,
которого он не мог бы объяснить, и не было ни одной мысли какого-либо
великого христианина, которую он сам в собственных книгах многократно не
доказывал или не опровергал бы. Он знал труды своих противников, в
особенности арабистов, и тихими ночами боролся с их нападками и
доказательствами. Профессор Эмери был высокий, худой и бледный, никто
никогда не видел, как он смеется, с совершенно серьезным выражением лица он
здоровался с каждым ребенком, если, конечно, не парил в высших сферах, не
замечая тех, кто проходил мимо, приветствуя его. Его фразы были столь
искусно и логично связаны между собой, что всякий раз можно было записывать
их на пергаменте. Эмери был почти не известен жителям Пуатье, коллеги,
напротив, считали его едва ли не воплощением самой теологии, этого сурового
искусства, которым столь трудно овладеть.
Не на первом, однако, и не на последнем месте в списке допрашивавших
стоял каноник святой Радегунды, господин Гийом Ален, высокий человек,
подверженный частым приступам подагры, стар и млад во всем Пуатье называли
его "отец Ален". Он так же не много проповедовал, ибо голос его был слегка
хриплый, а французский язык оставлял желать лучшего. Но когда наступал день,
в который ему предстояло принимать исповедь, самые миловидные девушки и
самые чистосердечные юноши спешили в исповедальни и, выстроившись в очередь,
терпеливо ждали до наступления темноты. Среди коллег отца Алена многие
смеялись над таким успехом и приписывали его снисходительности или же просто
возрасту этого священника, но исповедовавшиеся лучше знали, в чем дело, и
только остерегались об этом высказываться. Отец Ален в исповедальне никогда
не забывал завязывать глаза платком, ему было безразлично, кто стоял перед
ним на коленях, всех он называл на "ты" - баронов, крестьян, мошенников и
женщин. Если исповедь была слишком краткой, он мог в конце сухо спросить:
"Это все?" - или "Разве нет еще чего-нибудь, в чем тебе хотелось бы
исповедаться?" Ничто его не удивляло, не поражало, не возмущало, ничто не
казалось особенно новым или же интересным. Он принимал вещи такими, как о
них рассказывали, и отпускал грехи, и после этого добро каждому казалось
более достойным, чем зло. Без внимания он относился только к мечтателям да к
тем, кто носился со своими ошибками, как богатые люди - со своими болезнями.
Но таких в те времена было немного. О Гийоме Алене можно было сказать, что
он, как правило, постился не больше, чем требовалось, довольно рано ложился
спать и прочел менее половины книг, написанных его братьями на протяжении
веков. Но в одном каждый мог воздать ему должное: он умел читать по лицам и
открывал книги душ, даже если для других они лежали за семью печатями.
Было и то, о чем только догадывались, но точно не знали - Гийом Ален
часто с наступлением сумерек посещал всех, кто страшился дневного света:
разбойников из шаек, убийц, воров, мошенников, больших и малых господ,
которых слишком мучило бремя совести, женщин, бросивших своих новорожденных
в реку, священнослужителей, поддавшихся демону сомнения или похоти. Даже
закоренелые грешники отваживались появляться у него в доме - те, кто со
слезами обещал больше не браться за нож, а вскоре совершал новое
преступление.
"Разве все мы не братья? - спрашивал каждого Гийом Ален. - Кто знает,
поможет ли мне Господь на следующей неделе, и тогда ты поможешь мне. От
совершенства Христова до всех нас путь столь далек, что разница между тобой
и мной не так уж велика". Когда на следующий день он видел, как злодей
преклонял колени на молитвенную скамеечку, по его близоруким глазам
невозможно было определить, узнал ли он лицо с открытым ртом, но, все глубже
погружаясь в молитву, он давал облатку прощения и большим и малым грешникам.
Жители Пуатье перешептывались между собой, называя отца Алена святым, и
радовались, когда он принимал то, что удавалось им сберечь в голодные
времена, - несколько яиц или кусок сала. И все это в награду за то, что
никому больше не было по силам вернуть столько награбленного добра, которое
он отдавал владельцам с замечанием, что пострадавший должен читать за
раскаявшегося вора "Отче наш".
Брат Сеген и профессор Эмери уже несколько раз посещали и допрашивали
Жанну.
- Как вы находите девушку? - спросил каноник Гийом Ален, встретив обоих
на улице.
- Хоть она и миловидна и голос у нее приятен на слух, слова ее
подозрительно дерзки, - ответил брат Сеген. - Когда я спросил ее: "Веруешь
ли ты в Бога?" - как Вы думаете, что она сказала в ответ? "Вероятно, больше,
чем Вы!"
- А мне она сказала, - вставил профессор Эмери, - когда я указал ей на
то, что, хотя ее утверждения и не противоречат Писанию, все же их невозможно
найти ни в одной из дошедших до нас книг, насколько мне помнится, - мне она
сказала так: "В Книгах Господних написано больше, чем в ваших".
Ален снял шляпу, засунул ее под мышку и вытер лысый череп красным
платком.
- Запутанный случай, крайне запутанный случай.
- Совершенно верно, - подтвердили оба ученых господина.
- Скажите, профессор Эмери, неужели Вы не верите, что в Божьих книгах
может быть написано больше, чем в наших?
Эмери немного помолчал, слегка наклонившись, глаза его были
меланхоличны. Затем он выпрямился и задумчиво посмотрел вдаль.
- С этим, конечно, следует согласиться, однако, что касается девушки:
как она может провести такое сравнение в области, где, по моему убеждению,
не может отличить "а" от "б", и поэтому некомпетентна в том, что писали отцы
Церкви или богословы?
Гийом Ален кивнул головой:
- Да, да, профессор Эмери, разумеется, никто из нас не смеет считать
себя таким сведущим, как Вы. А вот ответ Вам, брат Сеген: разве не трудно
измерить, сколь много или сколь мало каждый из нас верует в Бога? Никто из
нас ничего не понимает в вере, которая сдвигает горы. А Вы как считаете?
Брат Сеген с неохотой вспомнил об этом пункте, так как он всегда
уверял, что его следует понимать лишь иносказательно.
- Во всяком случае, - сказал он, - ей недостает должного благоговения.
Между прочим, я спрашивал ее о том, на каком языке говорят ее голоса. "Он
лучше, чем Ваш", - нагло ответила она. Понимаете, отец Ален, в разговоре я
часто перехожу на свой диалект, но разве подобает крестьянской девушке
напоминать мне об этом?
Эмери нетерпеливо поднял руку, словно хотел сказать, что с таким
промахом можно и смириться.
- Обеспокоило меня нечто иное. Я сказал ей, что Господу не угодно,
чтобы мы ей верили без доказательств, и мы не посмеем советовать королю,
чтобы он дал ей наемников, прежде чем она не представит нам какое-нибудь
знамение. И на это она ответила - минуточку, я точно записал ответ: "Во имя
Господа, разве я приехала в Пуатье для того, чтобы творить чудеса? - прочел
Эмери на кусочке пергамента, который достал из кармана. - Привезите меня в
Орлеан, и я докажу вам, что у меня есть миссия. Дайте мне солдат, много или
мало, и я изгоню англичан". На это я, понятным образом, возразил, что если
бы Господь возжелал освободить нашу страну от страданий, то, вероятно, Ему
для этого не понадобилось бы никаких наемников.