Ренар Жюль. Дневник (1887-1910)

   Мы уже выше и дальше вас, потому что вы еще по уши в этой жизни, а мы приближаемся к смерти.
   Вы ждете, чтобы кто-нибудь поднялся? Никто не подымется: так удобно сидеть. А лежать еще лучше. И кроме того, мы слишком много читали любых авторов: и страстных, и скептиков, включая Жюля Леметра, и шутников. Нам знакомы и остроты, легкие, как струя, и философские системы, высокие, как доходные дома. Мы пресыщены до тошноты, до смерти устали, захлебнулись.
   А эти маленькие пакости слишком пахучей любви!"
   Май. Кровь бросилась в голову розам.
   * И главное: никогда не смешивать печаль со скукой.
   * Путешествие в Шитри. То радость, то печаль в лад с биением сердца, а оно только и делает, что сжимается или расширяется.
   И сколько здесь дремлет древней истории.
   Поглядеть сначала на эти деревушки, разбросанные на большом расстоянии друг от друга, а потом увидеть их как на карте, где они зябко жмутся друг к дружке.
   Все, что жили здесь, родились не в одно время со мной. И мертвые говорят мне: "Торопись жить".
   Самое забавное, что в каждой из этих маленьких деревушек жили в средние века по два-три мастера. А в наши дни не найдешь ни одного столяра, способного вырезать голову Республики.
   * Заголовок для книги: "Блохи наших великих людей".
   * Не воображай, что есть непризнанные великие люди.
   26 мая. ...Торговля. В лавках Корбиньи ни души, за исключением ярмарочных дней. Есть там только колокольчик, но и он спит. Если его разбудить - он взвизгнет. Из задней комнаты, где дверь открывается в садик, выглядывает чья-то физиономия с разинутым ртом и удивленными глазами. И владелец - мужчина или женщина - не решается выйти. Да кто я такой? Кому это пришло в голову являться беспокоить людей среди недели?
   Выйдя замуж, женщина блекнет. Исчезает былая миловидность, кокетство. Она уже не следит за своей наружностью. Одевается именно так, как нужно, чтобы сидеть в комнате за лавкой. Иной раз еще у них сохраняется самое лучшее - зубы, блестящие белые зубы. Одна из них, очень хорошенькая, за четыре года растеряла всю свою привлекательность. Остались лишь волосы, которые упорно продолжают виться.
   И товар суют в руки, не заворачивая в бумагу.
   - Я не умею заворачивать, - призналась мне хозяйка посудной лавки.
   А что вы умеете делать, уважаемая?
   * Жизнь коротка, но как это длинно - от рождения до смерти.
   * На огромном гвозде висят крошечные вещички.
   * Даже выходя из вагона, она была совсем свежая. Она путешествовала, как цветок в корзинке.
   * Папе Лев Толстой известен как социалист, а Лоран Тайад - как анархист с бомбой.
   * Утром, по моем возвращении в деревню, меня приветствовали своей песней жаворонки, которые искрились в воздухе, как огоньки высоких свечей.
   * Совершенно ясно, я ничего не умею делать по вдохновению, силою чистого таланта. Чтобы добиться результата, мне приходится крепко работать, держать себя в руках и быть упорным. Я расплачиваюсь за самую невинную слабость. Нужно запретить себе всякую порывистость, экспромты и шик.
   * И эти долгие дни, когда можно успеть написать всю книгу от начала до конца.
   Июнь. Эгоист? Безусловно, моя собственная жизнь интересует меня больше, чем жизнь Юлия Цезаря, и соприкасается она со множеством других жизней, как поле, окруженное полями.
   * Подбавь себе в кровь воды.
   * Очевидно, я старею. Встретил вчера Раймона. Когда-то мы с ним вместе играли. Это же развалина! Тощий, сгорбленный, руки у него покрыты какой-то корой, зубы черные, взгляд потухший. Просто старик...
   Конечно, говорить легко! Но ведь это изматывает: работать с пяти утра до семи вечера и не есть, чего хотелось бы. Очень мило каждый день есть салат и творог. Сии блюда плюс воздух, здоровый деревенский воздух, - все это и убивает человека в тридцатилетнем возрасте.
   А я каждую неделю ищу перед зеркалом седые волосы!
   * Иголка в руках портнихи клюет хлопотливо, как курица.
   * В моей натуре есть запас грубости, что позволяет мне понимать крестьян и глубоко проникать в их жизнь.
   6 июня. Почему я чувствую себя здесь как в ссылке? Что я здесь делаю?
   9 июня. Ветер невидимой рукой проводит по листьям.
   11 июня. Какое зрелище - старик крестьянин нагишом.
   * Я чувствую себя ужасно печальным, как деревенский Верлен.
   16 июня. Утверждаю, что описание длиннее десяти строк не дает зримого образа.
   * О, разбудить все эти погруженные в сон деревни!
   Июль. В тени 25 градусов жары, и Филипп, который на самом солнцепеке возит на тачке песок, говорит мне:
   - Ей-богу, славненько, тепло!
   У него есть, конечно, соломенная шляпа, но так как он встает до зари, он из-за утренней свежести вечно забывает ее надевать.
   9 июля. Я хотел бы сделать хоть шажок к живой литературе, к жизни в литературе.
   * Рыжий стиль. Если бы литературные произведения могли иметь цвет, я представляю себе: мой был бы рыжий.
   * Тучи, тучи, куда вы бежите? Здесь так хорошо!
   * Рот немного наискось, словно вишня, свисающая с уха.
   * Я не совсем точно знаю, где родился, и это мне немножко мешает. У меня вечно такой вид, как будто я ищу свои корни.
   14 июля. ...Я создан лишь для того, чтобы слушать и смотреть, как живет земля.
   * Утка - это домашний пингвин.
   * Подбавь немножко луны к твоим писаниям.
   * Соломенная шляпа - от луны.
   * Мне хотелось бы быть одним из тех великих людей, которым было почти нечего сказать и которые высказали это малое в немногих словах.
   18 июля. Умер Гонкур. Жалею, что не ходил к нему чаще: был всего только два раза за всю свою жизнь. Думал, что он мог иметь в виду меня, поскольку считал талантливым. Спрашивал себя, отказался бы я или нет, говорил себе, что отказался бы, ибо, по здравому размышлению, не смел надеяться. Радовался, узнав, что завещание может быть опротестовано, что его, быть может, и вовсе нет. И я жду депеши от какого-то друга, жду известия, что я упомянут в завещании. То и дело спрашиваю себя, кто еще. Тот слишком богат, этот, ей-богу, слишком уж неталантлив. Щажу одного лишь Рони. Потом говорю себе, что если мне, неисправимому лентяю, свалится на голову четыре тысячи франков ренты, - это будет просто несправедливо. Постепенно возвращаюсь к более высоким материям. Очень великий и очень бедный - вот идеал.
   * Вопреки тому, что сказано в Нагорной проповеди: если тебя мучит жажда справедливости, тебе никогда не утолить ее.
   * Меня не хватает надолго, - я читаю урывками, урывками пишу. Но уверен, что такова участь истинного художника.
   Я замечаю смешное в своих поступках лишь много времени спустя. Мои наблюдения не одновременны с течением моей жизни. Возвращаюсь мыслью к подробностям лишь впоследствии.
   * Слава стала чем-то вроде колониального товара.
   Август. Нет! Не то. Я все еще излишне остроумен.
   * Два петуха дерутся насмерть из-за того, что одновременно закукарекали.
   * Маргаритка: круглый ротик, в котором со всех сторон торчат зубы.
   * Каждый день пиши по странице; но если ты почувствуешь, что она плоха, - остановись. Конечно, жаль, день будет потерян, но лучше вообще ничего не делать, чем делать плохо.
   * Я люблю театр, - не профессиональных драматургов, а любителей, таких, как Мюссе, Банвиль, Готье. Театру профессионалов - Сарду, Ожье, Дюма предпочитаю собственную постель.
   * О Верлене... Мы пришли в кафе Сен-Мишель. Хозяйка, которая хорошо знала Верлена, наблюдала за нами насмешливым взглядом. Он много говорил о Расине и ни слова не сказал о Мореасе. Все лицо его собиралось в мелкие складочки.
   Всегда смешивают человека и художника под тем предлогом, что случайно они живут в одном теле. Лафонтен писал женщинам бесстыдные письма, что не мешает нам восхищаться им. Это очень просто: у Верлена гениальность божества и сердце свиньи... Но я, скромный читатель в толпе, я знаю только бессмертного поэта. Любить его - для меня счастье. Мой долг простить ему то зло, что он причинил другим...
   14 августа. В минуты самых живых наших радостей мы резервируем в душе печальный уголок. Это наше убежище на случай внезапной тревоги.
   17 августа. Мне не хватает лишь одного - вкуса к непонятному, туманному.
   Сентябрь. Река. Тростник - как штыки затонувшего воинства. Ноздреватые берега, где солнце набирается влаги. Три луча расходятся веером.
   * Буря. Деревья кружатся на своей единственной ноге, размахивая в воздухе руками, как солдаты, сраженные пулей в сердце. Домишки приседают, вздрагивая, как корабли на якоре. Флюгер растерянно вертится во все стороны. Такое состояние духа, что единственным удовольствием было бы шагать в грозу по лугам. Падают с веток груши. Водой вымывает из земли картофелины. Тополя, с отброшенными набок листьями, зачесывают свои кудри на висок.
   * Заяц. Легчайший шорох падающего листа выводит его из себя. Он начинает нервничать, совсем как мы, когда до нашего слуха доносится скрип стула.
   * "Буколики". Животные умеют драться спокойно. Два рассвирепевших барана стукаются лбами, принимаются за еду, потом снова, на этот раз уже бесстрастно, бросаются друг на друга.
   То же самое и петухи.
   * Тот грустный час, когда писатель ищет себе мэтра. 15 октября. А ваша бабушка все еще мертва, не правда ли? Я ведь не ошибся?
   18 октября. "Рыжик", которого я утаил.
   Будь я великим писателем, я сумел бы рассказать о нем словами столь точными, что они не показались бы чересчур грубыми.
   Мы неумело прикасались губами к губам. Она тоже, как и я, не знала, что в поцелуе может участвовать язык. Поэтому мы довольствовались невыразительным чмоканьем в щеку и в ягодицы. Я щекотал ей зад соломинкой. Потом она меня бросила. Кажется, ее уход не огорчил меня, не помню. Вероятно, наш разрыв был для меня облегчением; уже тогда я не любил жить реальностью: я предпочитал жить воспоминаниями.
   У мадам Лепик была настоящая мания менять сорочку у меня на глазах. Завязывая тесьму на груди, она подымала руки, вытягивала шею. Греясь перед камином, подымала юбки выше колен. Я невольно видел ее ляжки; зевая или просто охватив голову руками, она покачивалась на стуле. Моя мать, о которой я не могу говорить без ужаса, воспламеняла мое воображение.
   И этот пламень остался в моих жилах. Днем он спит, ночью просыпается, и мне видятся страшные сны. В присутствии мосье Лепика, читающего газету и даже не глядящего в нашу сторону, я овладеваю своей матерью, она сама открывает мне объятия, и я возвращаюсь в лоно, из которого вышел. Голова моя исчезает у нее во рту. До ужаса сладостное чувство. И какое мучительное пробуждение, и каким грустным буду я весь день! Сразу же после этого мы становимся врагами. Теперь я сильнее. Этими самыми руками, которые страстно обвивались вокруг нее, я бросаю ее на землю; топчу, бросаю лицом вниз, чтобы размозжить о кухонный пол.
   Мой отец, ничего не замечая, продолжает читать газету.
   Клянусь, если бы я знал, что мне снова приснится такой сон, я не стал бы ложиться, не заснул бы, а убежал бы из дома. Я бродил бы до самой зари, но не упал бы от усталости, страх не дал бы мне упасть и гнал бы вперед, взмокшего от пота.
   Смешное в трагическом: моя жена и дети зовут меня Рыжиком.
   21 октября. В веялке осталось одно лишь зернышко, похожее на жемчужину в раковине.
   * Иной раз мне кажется, что я касаюсь жизни пальцами.
   22 октября. "Моя душа". Э, нет, нет! Я не люблю жену, не люблю детей. Люблю лишь самого себя. Иногда я задаю себе вопрос: "А что я почувствую, если они умрут?" И я не чувствую ничего, по крайней мере заранее, - ничего, ровно ничего.
   28 октября. "Моя душа". Чувствую, что становлюсь все более и более художником и все менее и менее умным. Некоторые вещи, которые я раньше понимал, я теперь совсем не понимаю, и на каждом шагу меня волнуют вещи, для меня новые.
   1 ноября. "Моя душа". Меня объявили наблюдателем. А ничто мне так не докучает, как наблюдать. Я стесняюсь смотреть. Каждое новое знакомство меня страшит. Если бы мне сказали: "Идите направо и вы встретите там великолепный человеческий тип", - я в жизни не свернул бы со своего пути. Я переживаю уже виденное, но не ищу его.
   3 ноября. Стихи, стихи, и хоть бы строчка поэзии!
   7 ноября. Почитатели. Случается, что вас открывает какой-нибудь критик из провинции и вдруг приходит в восхищение. Он пишет о вас первую статью в местной газете. Вы шлете ему благодарственное письмо по всей форме: "Ах, если бы в Париже было побольше таких критиков, как вы, не приходилось бы ждать славы годами и т. д. и т. п.". Он тут же решает вас прославить, искупить людскую несправедливость. Он просит у вас: 1) вашу фотографию, 2) вашу биографию, 3) полное собрание ваших сочинений, 4) что-нибудь еще не опубликованное. Все это появится в одном крупном международном журнале, с которым он связан.
   И он очень удивляется, не получая от вас ответа.
   9 ноября. Заметки, которые я делаю ежедневно, - это как бы выкидыши, счастливо избавляющие меня от того скверного, что я мог бы написать.
   * Если бы все мои почитатели покупали мои книги, у меня было бы меньше почитателей.
   12 ноября. В театре "Эвр" Пер-Гюнт. Но в отчаянии - собирается кончать самоубийством. Только не здесь, ради бога! Подождите, пока я уйду. Плох ли он или хорош, наш французский дух, но он все-таки существует. Кто из нас имел бы мужество, - если бы, конечно, мог, - писать такие пьесы, как Ибсен?
   Музыка: когда начинают играть очень громко или очень тихо, публика аплодирует. Сколько же еще дураков в музыке!
   Какой-то господин в ярости от этих рукоплесканий: "Нет уж, хватит, нет! Чему вы аплодируете?"
   Нам ведь тоже иной раз приходит мысль написать нашего "Фауста", но мы удерживаемся. Северяне не удерживаются и превращают дюжинного буржуа в пленника, опьяненного свободой.
   Эрнст Лаженес сидит выпрямившись, чтобы заставить всех глядеть на него. Он чувствует, что кто-то из заднего ряда рисует его, и старается не шевелиться: старается повыигрышнее повернуться в профиль.
   И я тоже думаю, что на меня глядят. И любовницы наших великих критиков, и все женщины в ложах считают, что на них глядят. Бедняжки! Если бы слава стала всеобщей и столь же разлитой, как воздух, ее все равно не хватило бы на нас всех.
   Французский дух любит великое, но он хочет ясно видеть, к чему клонят. Он доделывает шедевры.
   * О, пусть гений даст мне толчок, даже рискуя разбить мне голову.
   * Именно ценою своих страхов я произвожу на людей впечатление полнейшего благополучия.
   16 ноября. Верлен. Прочел его письма, опубликованные в "Ревю Бланш" в № 83. Его стиль: распад, осыпь листьев с гниющего дерева.
   * Ученый - это человек, который в чем-то почти уверен.
   17 ноября. Веселый автор. Я хорошо потрудился, и я доволен своей работой. Кладу перо, потому что уже темнеет.
   Мечты в сумерках. Моя жена и дети сидят в соседней комнате, жизнерадостные, веселые. Я здоров, у меня есть успех, денег не слишком много, но достаточно.
   Боже, до чего же я все-таки несчастлив.
   20 ноября. Мне, мне менять что-либо в стиле Лафонтена, Лабрюйера, Мольера! Дураков нет!
   * Мейер: У меня болит колено. Капюс: Должно быть, мигрень.
   28 ноября. Встретив сумасшедшего, который думает одинаково со мной, я говорю близким:
   - Вот видите! Значит, я не сумасшедший.
   1 декабря. Я в отчаянии: я не могу больше плохо писать.
   * Дело не в том, чтобы писать по-новому. Дело в том, чтобы написать маленькую брошюрку в пять-шесть страниц и возвестить с криком и руганью, что отныне пишешь по-новому.
   * Не желаю писать критических статей. На каждом шагу я рискую задеть авторов, которые восхищаются мною, хотя я об этом не знаю.
   8 декабря. Хмурая, дождливая погода, когда хорошо сидеть только на кухне. Поленья, которые занялись лишь посередке, а по краям у них выступают пузырьки пены. Шероховатые балки, угол двери обгрызен мышами. Котел висит, как остановившийся маятник, тряпки грязные, но не сухие, у чугунного котелка одна лишняя ручка, будильник стучит, как задыхающееся сердце, разливательная ложка блестит, как митра епископа. Гвозди, с умом вбитые в стену, стол на некрашеных ногах. Щипцы - одни сплошные ножки, лопата, которой приходится жить вниз головой. Корзинка, раздувшаяся на манер кринолина, метелка, похожая на подрумяненную бороду рыжего человека. Глиняная миска, розовая, как мордочка теленка. Мыло как кирпич.
   10 декабря. ...Да, да, покончим с этим: Сара - это гений.
   Она распрямляет меня, как молния.
   Представьте себе тупейшего из людей. У него нет таланта. Он это знает и покорился, но иногда подымает голос и говорит с блеском в глазах: "О, если бы Сара пожелала прочитать хоть строчку моих стихов! Завтра я стал бы знаменит. Сара - это гений".
   Представьте себе уродливейшего из людей. Ни одна женщина его не полюбит. Он это знает и покорился, но иногда мечтает: "О, если бы я мог жить возле Сары, где-нибудь в уголке. Я бы считал себя самым любимым. Я бы ничего не просил у других женщин. Другие - это очень мило, очень хорошо, но Сара это гений".
   В толпе, ожидающей вас у выхода из театра, есть богачи, которые ценны только тем, что восхищаются вами, и есть несчастные, которые равны великим мира сего, потому что они видят, как проходит Сара. И есть, быть может, преступник, человек, от которого отступились все, который, быть может, и сам от себя отступился и которого арестуют, как только вы, Сара, пройдете. Но он говорит себе: "Теперь мне безразлична смерть. Перед тем как умереть, я видел Сару. О, Сара - вы гений..." И каждый вечер есть счастливец, который видит Сару в первый раз.
   12 декабря. Андре Терье, подлинно посредственный поэт, немало пошагал по Природе, но предварительно завязал себе глаза носовым платком.
   * Какая картина для художника: на морском дне - кладбище затонувших кораблей.
   13 декабря. Не могу больше перечитывать своих книг, потому что чувствую, что буду еще вычеркивать и вычеркивать.
   * Дерево раскрывает свои ветви, оно все в крыльях - сверху донизу.
   * Тем, которые мне говорят: "Напишите роман", - я отвечаю, что не пишу романов. То, что я создаю, я предлагаю вам в своих книгах. Это годовой урожай, ваше дело сказать, хорош он или плох, но только не говорите, что вы предпочли бы нечто другое.
   * У нас не одинаковые мысли, у нас мысли одного цвета.
   * Ну и хорош этот бог: открыл нам такие пространства, а крыльев не дал!
   * От птичьих лапок остаются на снегу веточки сирени.
   16 декабря. Моя нравственность мне столь же необходима, как и мой скелет.
   * По одному знаку Сары Бернар я пойду с ней на край света, вместе с моей женой...
   * Руссо. Читая его, я дремлю и мне хочется уничтожить в своих книгах то, что в нем наводит на меня дремоту.
   17 декабря. Утро такое серое, что птицы снова устраиваются на ночлег.
   19 декабря. Крепкий сон - как бы репетиция смерти.
   22 декабря. А я-то считал, что изобрел специально для своего "Паразита" прерывистый диалог, и вот обнаруживаю его в книгах мадам де Сегюр.
   25 декабря. Стонать надо, но ритмически.
   27 декабря. Если ты потерял целый день, скажи об этом вслух, и он уже не будет потерянным.
   28 декабря. Люди, которые во всеуслышание заявляют, что они пресыщены, ничего не испытали: способность восприятия не изнашивается.
   * На земле нет рая. Разве что кусочки его, разбросанные по свету.
   * Дабы облегчить труд читателя, я готов отныне в каждой моей фразе подчеркивать самые важные слова.
   30 декабря. Предвестники зимы. Все эти листья, которые каждый вечер сгребают граблями. "А на следующий день все приходится начинать сызнова", сердито говорит садовник. Деревянный петух на колокольне упрямо глядит на север. Погода такая скверная, что нельзя копать картофель.
   Сегодня уже стоят голыми те деревни, которые вчера прятались за несколькими жалкими листочками. Один опавший лист открывает весь горизонт.
   * - Вы сломали свою палку о его голову.
   - Ну, уж вы скажете! У меня в палку вставлен металлический прут.
   * Он проделал всю кампанию семидесятого года в качестве поставщика.
   * Он дожил бы до ста лет, как и все те, кто умирает в двадцать.
   * Упал так несчастливо, что колесо фортуны проехалось по его хребту.
   * Живописцы могут, по крайней мере, всегда сослаться на неудачное освещение.
   * Я натуралист потому, что люблю натуру, природу; но ведь небеса тоже природа.
   * Построить голубятню вокруг голубя.
   * Книги исчезли так загадочно, как будто сам автор, считая нас недостойными читать его произведения, отобрал их у нас обратно.
   * Жирная добродушная женщина, которая жирно целуется, точно наклеивает почтовые марки.
   * Гроза: мы все счастливо избежали ее. Но нет, не все. Трех ласточек загнало ветром и дождем в каминную трубу. И вот они изжарились. Три ласточки, три живых существа, трижды я.
   * - Верно, Филипп, вы питаетесь не так хорошо, как я, но подумайте, если бы вам пришлось переваривать все, что перевариваю я.
   * Стены провинциальных домов сочатся злобой.
   * Подлинное небо то, которое мы видим отраженным в воде.
   * Воинский сбор. Сент-Бенен д'Ази. Новые названия улиц, местные жители так их и не читают. У меня отбирают мою подушку. Скука, скука... я согласился бы даже читать статьи Клемансо, Жана Лоррена. Вымокшие, изнуренные солдаты, вместо того чтобы спать на своей соломе, имеют еще мужество гулять по улицам до вечера.
   Шатийон-ан-Базуа. В замке, в комнате для прислуги... Какой-то крестьянин сказал мне: "На вид вы очень старый". И удивился, что у меня нет нашивок за первый срок службы. Сегодня утром меня привлек огонь, ярко пылавший на ферме. Хозяйка с великолепными глазами и пышным бюстом дала мне чашку кофе и супу в оловянной миске, из каких едят батраки. Впрочем, это понятно, сейчас мне и положено быть с ними. Все они со мной вступают в беседу. Им запрещено разговаривать только с офицерами. Так как из моего окошка видны чудесные деревья, я нахожу всех очень милыми. И без конца благодарю.
   - Вас позовут, сержант, когда вы понадобитесь.
   - Спасибо, господин лейтенант.
   Сегодня утром я прошел вдоль нашей колонны. Я отдавал честь офицерам, и почти все они отвечали на мое приветствие с каким-то презрением. Наконец я заметил, что две пуговицы у меня не застегнуты.
   Я люблю все, вплоть до пения сороки. О, эта потеря чувства самого себя. Достаточно солнца и деревьев, и я забываю жену и детей.
   Они орут на солдат - солдаты ведь служат только родине, но они приторно любезны с денщиками, которые чистят им платье.
   Я боюсь этого слуги: он наверняка предложит мне стаканчик вина.
   Единственное решение всех моральных проблем - это покорная печаль. Да, мой дражайший глупец. Вообрази себе, что эта молодая дама в трауре, прогуливающаяся по аллеям парка, прочла твоего "Рыжика". Вообрази, будто она любит автора. Вообрази, будто шагающий с ней рядом лейтенант говорит: "Это Жюль Ренар, наш связной велосипедист, он пишет в газетах". Вообрази, будто, услышав твое имя, она испытывает огромную радость, велит подозвать тебя, бросает ради тебя своего лейтенанта. Твое сердце бьется. Ты с трудом удерживаешься, чтобы не выпрыгнуть из окошка.
   И, дражайший мой глупец, ты сейчас повезешь на велосипеде приказ командира бригады полковнику 13-го полка, но воображаемая тобой сценка делает тебя счастливым. Лейтенант сам воспользуется дамой и поостережется назвать ей твое имя. Да какое имя-то?
   - А ваш велосипедист грамотный? - спрашивает капитан.
   Другие, впрочем, уже знали меня наизусть и сейчас же стали называть: мосье Ришар.
   Треск выстрелов, словно ломают связку хвороста.
   * Меня провожали на воинский сбор криками: "На Берлин! На Берлин!"
   * Мучиться от одиночества и искать его...
   1897
   1 января. Сегодня в сумерках мне вдруг запало в голову написать себе в подарок к Новому году книгу под названием, которое мне очень нравится: "Привычки, вкусы, мысли тридцатилетнего". Уверен, что получилась бы прекрасная и нужная книга, которая прославила бы меня.
   Но, во-первых, мне уже не тридцать лет. Мне почти тридцать три, но я настаиваю на этом названии и не думаю, чтобы за три года я так далеко ушел вперед.
   Ни под каким предлогом я лгать не буду.
   Я задаю себе вопрос: что я люблю? Что я собой представляю? Чего я хочу? И я отвечу со всей искренностью, ибо прежде всего я хочу стать ясным себе самому. Я не считаю себя ни человеком низким, ни наивным. И в самом деле, я буду разглядывать себя в лупу.
   У меня нет другой потребности, кроме как говорить правду. Полагаю, что никто никогда ее не говорил, не исключая великих. Хорошо ли говорить правду - не важно.
   Будет ли правда интересной, увлекательной, ободряющей? Вот уж действительно все равно! Будет ли она полезна? Какое мне дело! Только не воображайте, что, обозвав меня эгоистом, вы нанесете мне оскорбление! Вы, чего доброго, упрекнете меня в том, что я дышу. Если бы я был знаком с Юлием Цезарем, стал бы я рассказывать о его жизни, а не о своей? Нет, не думаю, или же я сделал бы из него столь же мелкий персонаж, как и я сам. Не желаю себя возвеличивать. Я крепко держу себя в руках и не выпущу, пока не распознаю до конца.
   Уж не воображаю ли я себя оригиналом? Мне интересно знать, что такое человек, похожий на всех прочих.
   ...Другие играют сами с собой. Я устремляю на себя серьезный взгляд, и мне вовсе не хочется смеяться. Но я сумасшедший. Я люблю порядок, и мне не так-то просто подсунуть фальшивую монету.
   Если мне случается улизнуть от себя, я вижу себя смутно, кладу перо и жду.
   - Вы просто близоруки.
   - У меня такое зрение, какое мне дала мать. Тут я бессилен.
   - Но вы предложите вашу книгу издателю?
   - Да, когда я ее кончу, но пока я не напишу слово "Конец", я не буду думать ни об издателях, ни о деньгах, ни об успехе.