Ренар Жюль. Дневник (1887-1910)

   - Ох! - облегченно вздыхает он. - Слава богу, вы меня успокоили. А я-то думал, что у меня началось головокружение.
   * Нескромное молчание.
   23 июня. Важный вид врача, его безапелляционный диагноз, когда он уверен, что у больного нет ничего серьезного.
   Театр. "Планом" я называю естественное развитие характеров.
   * Для того чтобы ясно видеть, следует сначала очистить взор от засоряющего глаза рококо во всех его проявлениях.
   * Для нашей маленькой деревушки я берегу все то, чего не отдал огромному Парижу.
   * С помощью фонаря я нашел человека: себя самого. И разглядываю его.
   24 июня. Ему необходимо хорошо одеваться, а он может покупать ботинки только по четыре франка пятьдесят сантимов за пару и соломенные шляпы отвратительной белизны.
   Даже галстук он старается не завязывать туго, чтобы он не износился раньше времени.
   * Фантек не хочет жениться, боится, что ему попадется жена вроде мадам Бовари.
   * Когда я думаю о всех тех книгах, которые мне осталось прочесть, я считаю себя счастливцем.
   25 июня. Писатель должен сам создать себе свой язык, а не пользоваться языком соседа. Надо, чтобы твой стиль рос у тебя на глазах.
   30 июня. Вилли: его стакан невелик, но пьет он из чужого стакана.
   2 июля. Как сделать так, чтобы не все награждались орденами? И найдется ли хоть один человек, который посмел бы признаться: "А я не знаком ни с одним министром"?
   10 июля. Не принимать плохого настроения за хороший вкус.
   * Такие низенькие деревца, что листья могут нежно касаться собственной тени, лежащей на земле.
   11 июля. Уже давным-давно я решил больше не стыдиться своего тщеславия, даже не пытаться вести с ним борьбу. Оно забавляет меня больше всех прочих моих недостатков.
   15 июля. Сердце. Ну и наговорили о нем! Ну и наговорили, напутали. Приходится начинать все сызнова. Так часто преувеличивали, что оно стало каким-то пустяком.
   18 июля. Сотворение мира продолжается.
   21 июля. Я хорошо изучил свою лень. Я мог бы написать о ней целый трактат, если бы это не потребовало труда и времени.
   22 июля. - Тщеславие, - говорит Тристан, - это кожная болезнь, а не органический недуг; человек почешется с удовольствием, и все пройдет.
   - Совершенно справедливо, - отвечаю я. - В тщеславии художника есть какая-то прелесть, при том условии, конечно, что оно искренне, и нам следует любить тщеславие, которое выдает художника на каждом шагу.
   23 июля. Гусь. Шагает по мокрой земле, и на ней остаются отпечатки кленового листа.
   * Страус находится на равном расстоянии от своего клюва и своего хвоста.
   * Если бы я имел успех, если бы я зарабатывал деньги, если бы за мной бегали женщины, - разыгрывал бы я тогда человека пресыщенного? Увы, я не элегантен. Будем любить жизнь вопреки всему. Будем выше этого. Не придирайтесь! Жизнь прекрасна.
   * Животные. Выйдя из Ноева ковчега, они все переругались.
   24 июля. - Дюма-отец, - говорит Капюс, - писал в том легком жанре, который отвечал вкусам его времени. Должен же и сейчас существовать такой жанр, который понравился бы нашим современным читателям. Весь вопрос в том, чтобы его найти.
   * Булонский лес. Вечер, фиакры, люди, которые только об одном и думают.
   Луна - прелестнейшая поэтесса, и если бы она потухла, нашим чувствам был бы нанесен смертельный удар, пришлось бы нам надеть траур. Снизился бы уровень поэзии.
   Автомобиль неуместен среди лунного пейзажа.
   Смотришь на спину кучера и думаешь: "Странное у него ремесло".
   Лунный свет так прекрасен, так нежен, что невольно от всей души прощаешь малоприятные запахи, идущие от лошади. Все делают вид, что не замечают. Это вопрос такта.
   4 августа. Раздача наград в Корбиньи. Граф д'Оне - тип дипломата, уже несколько обветшалого. Не имеет себе равных по части обращения с моноклем, который он то и дело выбрасывает и вбрасывает обратно. Слегка раздражен потому, что никто его не встретил у дверей.
   Девочек он не целует: должно быть, считает это дурным тоном. Читает их имена на похвальном листе и каждую спрашивает, сколько ей лет. Скрещивает ноги, чтобы все могли полюбоваться его лакированными туфлями и цветными носками в полоску.
   9 августа. Он нанимается на работу, но питаться у своих хозяев не желает. Он не просит платить ему поэтому больше, чем другим, но он хочет уходить домой, и есть он может только стряпню своей жены.
   * Конец. С тех пор как старик не может больше ходить в харчевню играть в карты, он заскучал, одряхлел. Он оглох и плачет с утра до вечера.
   Старуха забывает все слова. Старается припомнить слово "грипп" и жалобно охает до тех пор, пока не вспомнит. Голова у нее слабая: заводя часы, она упала, разбила голову - и вот последствия.
   Мамаша радуется, что она еще не такая дряхлая.
   Держится только дочь и говорит старикам: "Хватит, поработали на своем веку! Отдохните!" - таким тоном, будто говорит: "Будете вы сидеть спокойно?"
   Когда у них пропадает охота зарабатывать деньги, они, можно сказать, уже умирают. Сначала умирает их мозг, запущенный давно, и тянет их за собой.
   12 августа. Я так добр, что никогда не потревожу кошку, которая спит на моем столе, как раз в том месте, где я пишу: лучше я сам пойду прогуляюсь.
   16 августа. Им кажется вполне естественным, что со старостью приходит бедность, и поэтому любого нищего они зовут "стариком".
   * Он говорит: "Я хочу стать лучше, но не могу. Это не в моей натуре".
   19 августа. Он за свободу, но сам он столь ничтожен, что, глядя на него, предпочтешь жить с рабами, чем с таким, как он.
   20 августа. Очень приличный молодой человек готовит докторскую диссертацию по юриспруденции. Но вы бы послушали, как он разговаривает с родной матерью!
   * Кто-нибудь, должно быть, уже сказал: "Дерево похоже на человека, воздевшего руки к небесам".
   * Дым - голубое дыхание дома.
   23 августа. Щемяще прекрасная луна. Ах, если бы с луны до нас доносилось хоть немного музыки!
   25 августа. Я точно знаю, где литература теряет почву под ногами и перестает соприкасаться с жизнью.
   29 августа. Фантеку. Если ты будешь венчаться в церкви, не говори, по примеру прочих, что делаешь это из любезности и ничем не жертвуешь, тогда как твоя жена в противном случае пожертвовала бы своим вечным спасением. Не забывай, что в церкви ты дашь обещание, пусть даже без намерения его сдержать, - воспитывать твоих детей в римско-католической апостольской вере. Даже священнику не следует обещать того, что решил не выполнять.
   Не презирай свою невесту до такой степени, чтобы уважать ее веру, которой нет у тебя. То, что является для тебя заблуждением, и для нее может быть лишь заблуждением. Она создана, как и ты, для истины.
   Не воображай, что все у вас может быть общим: состояние, радости, горести, кроме одного, самого существенного, - общности мысли. Ты еще настрадаешься от веры твоей жены, из-за этой веры она останется для тебя непонятной, чужой...
   Женись на женщине, у которой религиозное умонастроение - а это не религия - имело бы те же права, что и твое умонастроение. Постарайся обратить ее в свою веру, пока она не обратила тебя в свою. Пусть у вас обоих представление о боге будет представлением о мироздании и о вашей собственной судьбе. А если нет, то лучше не женись.
   Иначе будешь несчастным, даже не понимая, почему ты несчастен.
   * Правда может шокировать, и в этом ее немалое очарование.
   * Я не пишу потому, что мне нечего писать.
   Я считал, что это достоинство, но, услышав ваши упреки, думаю теперь, что это добродетель.
   2 сентября. Смотрю на звезды. Хочу узнать их названия, зажигаю спички и заглядываю в астрономический атлас. Но спичка тухнет, глаза ослепленно моргают, и я не нахожу больше в небе той звезды, название которой вычитал в атласе.
   4 сентября. Прогулки. Вдоль канала до Мариньи, от Мариньи по дороге на Жермене. Возвращение по этой же дороге в Шомо. Вместе с Маринеттой, а также с кобелем и сукой, которые не ссорятся.
   На берегу канала крестьянин косит траву. Он здоровается с нами. Хотя он вполне вежлив, мы обходим его с чувством тревоги в ногах, так, словно коса скользит за нами следом, чтобы нас поранить.
   Когда мы проходим оба по одну сторону тачки или повозки, крестьяне глядят на мой орден и на Маринетту. Когда она проходит слева, а я справа, они жертвуют удовольствием любоваться мною и смотрят только на Маринетту, потому что у нее платье с вырезом.
   Завидя нас, какая-то женщина возвращается домой и, чтобы лучше нас разглядеть, смотрит, приподняв занавеску. Значит, эта развалившаяся лачуга обитаема? Спокон века здесь жили люди. Для чего жили?
   Я прохожу. Делаю запись. Какой-нибудь будущий Ренан ее прочтет, и она войдет в жизнь людей. Во вселенную. Ведь эти люди только для того и живут.
   В своей книге "Будущее науки" Ренан пишет: "Подумайте о бесчисленных поколениях, которые погребены на деревенских кладбищах. Мертвы! Мертвы! Навсегда ли? Нет! Они живут в человечестве. Эти мертвецы участвовали в создании Бретани (Мариньи, Нивернэ). И когда Бретани не будет, Франция останется. И когда Франции не будет, человечество останется... В тот день самый несчастный из крестьян, которому нужно было сделать всего два шага, чтобы от хижины своей дойти до своей могилы, будет жить, как и мы, в этом великом бессмертном имени".
   Да, но как втолковать это Онорине, у которой от нищеты и работы руки задеревенели, как старые сучья? Значит, бог создал всех этих несчастных для умственных утех Ренана? Не слишком ли высока цена? Не слишком ли ничтожна конечная цель?
   Крестьянин гонит коров и разговаривает с ними, повинуясь инстинктивной потребности показать этим приезжим, что он тоже наделен даром речи, а также чтобы привлечь внимание незнакомой дамы. Дети кричат и играют на лугу. Маленькие девчушки глазеют на нас, прижавшись лицом к изгороди.
   Кажется, что по ту сторону Жермене уже конец мира. Зелено-черные луга, леса, ни колокольни, ни человека, ни скотины. И как раз здесь садится солнце.
   Для проживания в Париже есть лишь единственный понятный мотив: деньги. Ну, а слава? А жажда деятельности? Разве можно полнее ощущать жизнь, чем здесь, на жерменейской дороге? В эту минуту "широты" я не потратил бы и ста су на городские развлечения. Сто су - это хлеб, на сто су можно приодеть кого-нибудь из этих несчастных, которые, сами того не зная, помогают кому-то творить бога.
   6 сентября. После грозы ночь такая черная, будто в ней растворены все потухшие молнии.
   * Великий поэт может пользоваться общеупотребительными выражениями. Следует оставить маленьким поэтам заботу о благородном риске.
   11 сентября. Старик крестьянин. Все зубы у него искрошились: слишком черствый хлеб приходится ему есть. Однажды неизвестно кто выстрелил из охотничьего ружья в голову его корове. Она выздоровела, но долго ходила дура дурой.
   12 сентября. Природа просыпается совсем свежей, а у человека после пробуждения еще долго во рту остается горечь.
   * Она становится бешеной. Глаза ее мечут молнии, не предвещающие добра. Одного она хочет - скорее околеть. Ребятишкам у чужих будет не хуже, чем с ней, родной матерью. Но особенно ее раздражают издевки прачек на реке: она разбила бы им вальком физиономии.
   - Вот, говорят, что я злая, - объясняет она. - А как же иначе! Побыли бы в моей шкуре! Другая бы еще позлее была!
   Она попросила отдельный вид на жительство. Суд в Кламси запросил мэра, а тот ответил, что она неуживчивая, что муж ее уехал, но вернется. Мэр забыл написать, что эта "неуживчивая" женщина кормит одна, без посторонней помощи пятерых ребятишек, и суд, введенный в заблуждение жандармами, обратившимися за справками к мэру, сообщил несчастной, что ее просьба отклонена.
   Она возвращается с речки. Вымокшие с ног до головы ребятишки ждут ее на улице. Все, что она может, - это их раздеть и уложить. Графиня дает ей пятнадцать фунтов хлеба, Маринетта будет давать ей пеленки и по сто су в месяц.
   За жилье она платит четыре франка в месяц. Хозяйка, полубезумная старуха, тоже не из богачих, время от времени заявляет жиличке, что легко найдет себе кого-нибудь другого, кто будет платить подороже. Это неправда, но бедняжка трясется. Муж не хочет с ней разводиться. Когда она поднимет на ноги детей и когда они с двенадцати до двадцати лет пойдут в люди, он сможет отбирать в свою пользу половину их заработка.
   17 сентября. На охоте. Тщетно я стараюсь держаться рядом: Филипп упорно отстает.
   Я замедляю шаг. Он останавливается. Наконец, не выдержав, я спрашиваю:
   - Вы это нарочно, Филипп, идете сзади?
   - Это как когда, - отвечает он. - Иной раз да, особенно когда мы на дороге.
   - Но почему же? Подумают, что я вам приказал идти сзади. Как раз такого недостатка у меня нет. Это годится для важных господ или для маньяков, вспомните-ка того мастера, парижанина, который велел Борно идти в ста метрах позади.
   - Нет, мосье, - возражает Филипп, - вовсе не потому я позади вас иду. А потому, что вы всегда идете справа, а я, значит, иду слева, и дуло моего ружья направлено на вас. Как-то неловко получается. Вот я из осторожности и иду позади.
   21 сентября. Последнего своего ребенка она родила зимой. Через неделю она уже собирала в лесу под снегом хворост в летней нижней юбке.
   24 сентября. Охота. По влажной люцерне бежит куропатка, а за ней петляет собака, которая время от времени подымает нос с налипшими желтыми листочками и дышит, как тюлень. Куропатка убегает. Видно, как шевелятся стебельки люцерны, - легкая бороздка... Перья у куропатки намокли, она не может взлететь. Время от времени собака останавливается, делает стойку, и куропатка, воспользовавшись передышкой, удирает. Так мы проходим весь этот маленький люцерновый океан. Наконец Филипп стреляет, и куропатка убита. Трое слуг Букена начинают вопить: зачем стреляли так близко... Их совсем оглушило.
   - А зачем, - возражает Филипп, - вы торчите на дороге, прямо у нас на следу?
   Неосторожное замечание! Разве дороги не для всех? Надо загладить промах. Я догоняю парней, и они говорят, что просто пошутили.
   Слышно, как в лесу начинается дождь. Он шумит, словно река.
   Дождь, дождь! Собаки пьют из луж.
   Крестьяне копают картошку, пригнувшись к земле, и издали кажется, будто они ее едят.
   26 сентября. Открыть глаза пошире. Я вижу Шомо и Шитри. В нынешнем году я почти вижу Мариньи. В будущем году я просто обязан видеть Жермене. Если я пойму весь этот уголок земли, - как фотография, "поймавшая" детали снимаемого пейзажа, - значит, я не зря прожил жизнь.
   Солнце кончает свой день, но и деревья тоже, и деревушка. Дорога меркнет, и поля медленно умирают под серой дымкой. Когда солнце не заходит, засыпающая природа волнует сильнее.
   Если я состарюсь, возможно, я каждый день буду с грустью спрашивать себя: "Кто знает, может быть, завтра я уже не увижу всего этого?"
   Вода последняя закрывает свои бесцветные глаза.
   Замок скликает к себе свои ели.
   Колокольня засыпает вся в трепете своих колоколов.
   Дерево надевает клобук.
   Белые быки шагают по лугу, словно ищут себе местечко для ночлега, надежно укрытые своими белыми рубахами.
   Чуть подальше отходит ко сну река.
   * Через десять лет в Шитри тоже будет своя аристократия: из отставных лакеев.
   27 сентября. Слова должны быть лишь одеждой мысли, строго по мерке.
   29 сентября. По воскресеньям Раготта ничего не делает. Она то сцепит, то расцепит на животе руки и мечтает, тяжеловесно, с натугой.
   7 октября. Возвращение в Париж. Я говорю Капюсу:
   - Эх, черт побери, твои фразы более сговорчивы, чем мои.
   - Совершенно верно, - отвечает он. - Если вынуть из твоей фразы хоть одно слово, она рушится. А из моей можно вынуть хоть все слова, и она все равно держится!
   17 октября. Форен приносит в "Фигаро" рисунок, совсем простой.
   - Все-таки, - говорит ему Родей, - за триста франков вы вполне могли что-нибудь пририсовать.
   - Что именно?
   - Сам не знаю. Ну хоть несколько штрихов.
   * Паук протянул свою паутину между двух телеграфных столбов, чтобы подслушивать наши разговоры.
   * В пустой комнате большая муха о чем-то разговаривает сама с собой.
   * Целый год я провожу в том, что повторяю: нельзя терять ни минуты.
   20 октября. Тринадцать дней. Бедняги капитаны, чья единственная интеллектуальная радость - давать отсрочку артистам и писателям.
   - По какому, значит, мотиву вы просите отсрочки? - допытывается жандарм.
   - У меня как раз идет пьеса, и мне необходимо присутствовать на репетициях.
   - Понятно. Какая же у вас профессия?
   5 ноября. Что может быть очаровательнее иронии честного человека?
   7 ноября. Жак Буланже с увлечением рассуждает о роли историка, отказавшегося раз навсегда создать исчерпывающий труд. Он знает - через два года или на следующий год чья-то новая книга убьет его прежние произведения.
   Они ищут истину, которую нельзя найти. Лучший из них - тот, кто больше всего приближается к ней, другими словами - кто не старается ее истолковать.
   Иных обуревает нездоровая, страстная любовь к историческому документу как таковому и боязнь добавлять к нему что-то свое.
   А вот этот прожил десять лет с Филиппом Красивым, и все для того, чтобы "дать" его нам на десяти страницах.
   9 ноября. "Игра любви и случая". Это шедевр с точки зрения вкуса. И вовсе не в силу традиции. Но после слов: "Мне так хотелось, чтобы это была Доранта" - пьеса, кажется, кончилась.
   История ревности Марио длинновата.
   Достаточно одного слова - и пьеса держится! "Ни тот, ни другой не на месте". Это образец водевиля, запутанной интриги.
   Когда ты - Мариво, ты можешь позволить себе даже красоты; Мендесу этого не дано. Лишь изредка попадаются невыразительные слова. Два-три таких слова.
   Стиль Мариво - это шелк.
   10 ноября. Эти двое стариков взяли себе за привычку просыпаться среди ночи. Они спрашивают друг друга о Самочувствии и болтают о своих будничных заботах.
   18 ноября. В сорок лет можно засесть за работу. Любовные истории уже не отвлекают.
   27 ноября. Драматическое искусство: слишком часто забывают, что это есть как-никак ремесло писателя.
   28 ноября. Кролик, пучеглазый, с опущенным ухом, нагоняет страх на удава и вдруг, потеряв выдержку, падает в пасть удава, которому волей-неволей приходится его глотать.
   * - Доказывая ему свою любовь, - говорит Капюс, - она спала со всеми, кроме него. Директора театров доказывают ему свою любовь, ставя любые пьесы, кроме его пьес.
   22 декабря. Жорес немного похож на медведя, которому не чужда любезность. Шея короткая, как раз такая, чтобы можно было повязать галстучек, какие носят провинциальные студенты. Живые глаза. Он похож на сорокапятилетнего отца семейства, знаете, такого папашу, которому взрослая дочка говорит по-приятельски: "Застегни сюртук, папа". Или: "Папа, подтяжки нужно немножко подтянуть".
   Является в котелке, воротник пальто поднят.
   Деланная простота, простота гражданина, который непременно начинает речь словами: "Граждане и гражданки", - но подчас в пылу красноречия забывается до того, что говорит: "Господа".
   Движения у Жореса резкие, но целеустремленные, руки не длинные. Часто подымает палец, как бы указывая путь к идеалу. Захватывая пригоршнями мысли, Жорес сталкивает сжатые кулаки, рука отстраняет какой-то невидимый предмет или описывает параболу. Временами Жорес начинает ходить, засунув одну руку в карман, вытаскивает носовой платок и утирает рот.
   (Я слышал его только раз. Это лишь набросок.)
   Начало речи медленное, слова отделены большими пустотами. Пугаешься: и это все? Внезапно большая, звучная и вздутая волна грозно вздымается и затем тихо спадает. С дюжину волн такого размаха. Это прекраснее всего. Это прекрасно.
   Это не тирада вроде строфы в пять-шесть великолепных стихов, прочитанных великим актером. Разница в том, что ты не уверен, что Жорес знает их, и боишься: вдруг последний стих не придет. Понятие "повисание" лучше всего передает это. Действительно, повисаешь, боясь, что и сам Жорес сорвется, и его падение причинит боль... нам.
   Между спадами этих больших волн - переходы, нейтральные зоны, когда публика отдыхает, когда соседи могут переглянуться, а кто-нибудь вспомнит о свидании и выйдет.
   Он говорит два часа и выпивает каплю воды.
   Подчас, очень редко, период не удается, резко обрывается, и аплодисменты затухают сразу, как аплодисменты клакеров.
   Он называет великое имя Боссюэ. По-видимому, независимо от темы, он всегда старается упомянуть этого великого человека.
   Но не все, что он говорит, интересно. Он говорит прекрасные вещи, и говорит их с полным основанием, но возможно, что они мне уже известны или что я в недостаточной степени народен. И вдруг великолепная формула:
   "Когда мы излагаем наше учение, нам возражают, что оно неосуществимо, но не смеют говорить, что оно несправедливо".
   Или:
   "Пролетарий не забудет человечества, ибо пролетарий несет его в себе. Он не владеет ничем, кроме своего звания человека. С ним и в нем звание человека восторжествует".
   Голос, который доходит до последних рядов, но не перестает быть приятным, голос ясный, очень большого диапазона, несколько резкий, не грома грохотанье, но салютов.
   Здоровенная глотка, но крик, выходящий из этой глотки, остается благородным.
   Единственный дар, которому можно позавидовать. Не зная усталости, он пользуется самыми тяжелыми словами, которые составляют костяк его фразы и которые, упади они с пера, оцарапали бы бумагу и пальцы писателя.
   Подчас неправильно употребленное слово выражает противоположное тому, что он хотел сказать, но жест, - пресловутый жест, которым так дорожат актеры, - снимает неточность и тянет за собой подлинный смысл.
   Только немногие его фразы можно записать такими, как они возникают, но если глаз - зеркало, то ухо - воронка.
   Мысль, широкая и неоспоримая, всегда поддерживает слова Жореса, - это позвоночник его речей. Пример: прогресс справедливости в человеческом обществе не есть результат игры слепых сил, но результат сознательного действия, мыслей все более высоких и направленных к идеалу все более возвышенному.
   26 декабря. То, что он знает, он знает хорошо, но он не знает ничего.
   * Моему мозгу требуется мечтать не меньше двух часов - тогда можно заставить его работать в течение пятнадцати минут.
   * Мы смотрим на дым, подымающийся из трубы, с чувством умиления, так, словно там, у камелька, сидит молодая покинутая женщина и сжигает, перечитав в последний раз, любовные письма.
   28 декабря. "Пьеса, - говорит Капюс, - не окончена, если она, подобно жизни, не оканчивается смертью".
   Да нет же! Пьеса окончена, когда ее продолжение перестает вас интересовать.
   Не будь Тартюфа, какое значение имела бы для нас жизнь семьи, откуда его прогоняют? И то, что произойдет с ним самим? Все это совершенно безразлично. Пьеса окончена тогда, когда она нас больше не интересует. Вот почему пьеса часто оканчивается прежде, чем она началась.
   31 декабря. Год - как ломоть времени, его отрезают, а время остается, каким было.
   1903
   10 января. Слезы у тебя на щеке блестят, как дождь на птичьем оперении.
   13 января. Критик пишет только о переизданиях.
   15 января. Глядя на красивую женщину, я не могу не влюбиться в нее, я от нее без ума. Это как удар молнии и длится столько же: мгновение.
   19 января. Он ничего не говорит, зато известно, что он думает: глупости.
   26 января. В омнибусе толстая женщина, упитанная, здоровый цвет лица, но глупая, как ее бриллианты. Беседует с господином, сидящим напротив, и через несколько минут мы уже видим воочию всю их идиотскую жизнь.
   - Театр - это накладно, - говорит она, - если приходится платить за билеты.
   - У меня, - говорит господин, - билетов всегда сколько угодно. Часто я даже возвращаю билеты в ложу Оперы, если их присылают не вовремя.
   - А мы, - говорит дама, - всегда платим за билеты.
   Она рассказывает об одном очень хорошем спектакле, на котором ее супруг плакал, как дитя. Она говорит о "Рыжике": "Это глупость. Если бы я знала... и если бы не артисты... "Воскресение" - это не для девиц, но за исключением социалистической части, мне это нравится".
   * Доброта никогда не ведет к глупости.
   6 февраля. Бернштейн поет хвалу Расину, но не Расину - создателю трагедий, не Расину-человеку... Так какому же Расину?
   * В палате депутатов с Леоном Блюмом.
   Сначала ничего не разберешь. Все непонятно. Постепенно устанавливается порядок. Время от времени внизу, у трибуны председателя, собираются депутаты, министры - нечто вроде семейного совета. Очень точно выразился Жорес: никто, даже Дешанель, не интересуется публикой, что на галерке...
   ...У нас отнимают трости и шляпы из страха, что нам захочется бросить их в голову правительству... Стакан с водой служитель меняет каждый раз, когда меняется оратор. Пьют воду очень немногие.
   Это прекрасный театральный зал. Это театр.
   1 марта. Грустный, дождливый, ветреный день. Представляешь себе одинокий замок, где вся семья, позевывая, говорит: "Как жалко, что сейчас не сезон больших маневров. Хотя бы офицеры заглянули".
   2 марта. Крестьянин, с которым я учился в школе и для которого остался "стариной Жюлем".
   * Женщина показывает свою грудь и верит, будто предлагает свое сердце.
   * Муж, жена и священник - это и есть настоящий треугольник.
   3 марта. Леон Блюм очень умен и ни грана остроумия. Это утешение людям вроде меня, которые считают себя остроумными и не очень уверены в своем уме.
   4 марта. Стиль, изборожденный молниями.
   6 марта. В театре. Маленькая старушка на откидном стуле, которую я заметил лишь потому, что наступил ей на ноги. В последнем акте "Болтуна" подошла к рампе и с целью вызвать автора или актрису, которой она приходится матерью, стала бить в сухие ладошки, локти прижала к телу, голову склонила набок, прислушиваясь, не последуют ли ее примеру. Это было трогательно.