Ренар Жюль. Дневник (1887-1910)

   - Я прочел все, что написано о Термидоре, - говорит Доде, - и не знаю, что такое Термидор.
   Существует ли прогресс в области морали? Сильнее ли у нас, чем у наших отцов, то чувство, которое заставляет жертвовать личными интересами ради интересов общих?
   - Нет, - говорит Пуанкаре.
   - Значит, морали не существует? Что же тогда делать?
   - Ничего, - говорю я.
   - Да, - соглашается Пуанкаре, - и я никогда ничего не делал, никогда не осмеливался делать, и ничего не делаю потому, что не знаю, во имя чего я должен действовать.
   Он утверждает, что известное количество писателей получает слишком большие пенсии. Но называет только покойников: Леконт де Лилля, Верлена.
   Но тут встает Рони и в течение четверти часа говорит о научном прогрессе, объясняет, что дает нам перевес над нашими отцами, говорит о субстанции, о силе инерции, поскольку истинная материя есть пустота, а то, что когда-то называлось материей, есть лишь пауза между двумя пустотами.
   Он цитирует Бергсона. У него вид очень сильного, очень славного человека. Его ум впечатляет.
   - В сущности, - говорит он, - наши общие представления о мире более сложны, чем представления наших отцов.
   - Просто мы нашли иные взаимоотношения ощущений, восприятий, - говорит Пуанкаре, - но что есть ощущение, если ничего не существует?
   - И мы забываем, - говорит Доде. - Мы забыли. Мы не знаем, что думали греки. Все утеряно. Возможно, они пользовались инструментом более совершенным, чем наш. Мир создан забвением.
   - А Рони, - замечаю я, - говорил четверть часа. И ни разу не произнес слово "мораль". В этом весь вопрос. С него мы начали.
   - Человек не стал лучше.
   - А не отправиться ли нам проверить, какого прогресса мы добились в области сна? - говорит Пуанкаре.
   Мы расходимся по домам.
   - Правительство законно, когда оно существует, - говорит Доде.
   - Когда оно признано европейскими державами, - говорит Пуанкаре.
   28 января. Я не люблю бывать в обществе, я прихожу всегда слишком рано и оттого чувствую себя уязвленным.
   * О нет, я не из тех, кому требуется ездить в Венецию, чтобы сильнее забилось сердце.
   * Бог, на которого нападают со всех сторон, обороняется презрением и не отвечает на нашу хулу.
   29 января. Бернштейн говорит Форену:
   - Но ваш Иисус Христос был евреем.
   - Только из смирения, - отвечает Форен.
   * Пьеса с идеей, пьеса, где говорят идеи, а не люди. В конце концов, эти идеи могут интересовать нас даже больше, чем живые существа.
   * Я произвожу впечатление человека, живущего гармонической жизнью, а мне почти ничего не удалось сделать из того, что я хотел.
   30 января. Лучше всегда молчать. Говоря, ничего не скажешь: слова или преувеличивают мысль, или преуменьшают. У одних наглости хоть отбавляй, другие стесняются, не договаривают...
   3 февраля. В нескольких километрах над землей, должно быть, еще слышен ропот наших жалоб.
   * Каждое утро при пробуждении ты обязан говорить: "Я вижу, я слышу, я двигаюсь, я не страдаю. Спасибо! Жизнь прекрасна".
   Жизнь такова, какой мы по свойству нашего характера хотим ее видеть. Мы сами придаем ей форму, как улитка своей раковине.
   7 февраля. Я мог бы составить целый том писем, которые я написал и не отправил.
   11 февраля. Быть может, трудно быть щедрым, - труднее не раскаиваться в этом.
   12 февраля. Во время войны одному человеку пришлось съесть с голоду своего пса, и, окончив пиршество, он поглядел на обглоданные кости и сказал:
   - Бедняга Медор! Вот бы он сейчас полакомился!
   20 февраля. Твоя служанка, о Великий Мольер, все-таки зевала на твоем "Мизантропе".
   Когда пожарный за сценой слушает, это значит, о Дюма, что твоя пьеса годна только для пожарных, и не более того. Если Марго плачет, а я не плачу, неужели же ты решишь, что мои слезы не стоят ее слез?..
   22 февраля. Сорок четыре года - это такой возраст, когда человек перестает надеяться, что проживет вдвое больше.
   Я чувствую себя старым и не хотел бы помолодеть даже на пять минут.
   26 февраля. Ирония должна быть краткой. Искренность может позволить себе многословие.
   27 февраля. Четвертый обед Гонкуровской академии...
   - Все это слова! - говорит Бурж в ответ на мое замечание, что мне не терпится увидеть революцию.
   - Нет, мосье Бурж, извините, это чувство...
   А Барбюс? Жеффруа его книга не нравится, Бурж признает, что она талантлива, но он с трудом ее дочитал, Энник ничего не понял. Декав еще не добрался "до сути"; делает гримасу...
   28 февраля. Жорес. Завтрак у Леона Блюма. Когда я вхожу, он спрашивает у Блюма данные о страховании, тот дает очень точные сведения.
   Он уверен, что налог на доходы будет принят палатой, а в конце концов и сенатом, несмотря на оттяжки. Сенат, избранный голосами крестьянства, не может противиться.
   Хочется плакать, когда видишь Жореса. Все тот же пиджак сомнительной чистоты, тот же галстук и тот же воротничок, ботинки мягкие, вроде шлепанцев. Он живет один, сам открывает на все звонки и даже не обедает дома.
   Он равнодушен ко всей пестрой коллекции своих врагов, потому что они безмерно глупы. И кроме того, он считает, что факты говорят за себя. В два часа ему нужно продолжать свою речь. Он как будто не думает об этом, но прежде чем засесть в душном парламенте, ему хочется пройтись пешком, и он уходит под проливным дождем... конечно же, без зонтика.
   6 марта. Хочется поехать в Италию, особенно в Неаполь, поглядеть на Везувий! Ведь у меня тоже бывают время от времени свои изверженьица.
   12 марта. Писать, всегда писать! Но ведь природа не производит непрерывно. В теплое время года она дает цветы и плоды, а потом отдыхает по меньшей мере шесть месяцев. Впрочем, и у меня такая же дозировка.
   27 марта. Я люблю сам создавать себе неприятности.
   * Прочитав гнусную статью Леона Доде о Золя под названием "Мастер фекалий", пойду ли я сегодня в Гонкуровскую академию обедать вместе с Леоном Доде? Разве не должен я послать всю эту их Академию к чертовой матери? Да, должен бы - будь я богат...
   4 апреля. Золя аморален! Да бросьте вы, он весь провонял моралью. Купо - наказан, Нана - наказана, все злые у Золя наказаны.
   14 апреля. Вся эта буря, чтобы растрепать перышки на хвосте у воробья.
   15 апреля. Знаю лишь одну истину: труд - единственное счастье человека. Верю лишь в эту истину и все время ее забываю.
   16 апреля. Легкий и твердый, как крыло, высеченное из камня.
   * Голубь взлетает, потом опускается на тоненькую веточку. Хлопая крыльями, он поддерживает ее, непрочную, на весу.
   2 мая. Страус - гигантский цыпленок.
   * Старое дерево в цвету, чуть ли не в сединах.
   7 мая. Сколько есть вещей, которые излишне затягиваются! Сколько радостей, которые долго не гаснут, а под конец обугливаются!
   * Мой мозг более непостоянен, чем царство облаков.
   * Я люблю порой всматриваться в бесформенные дали и находить в них, а затем выражать словами все, что есть там четкого и определенного.
   14 мая. В политике искренность производит впечатление сложного и коварного маневра, искусного обмана.
   16 мая. Булонский лес портит не кто иной, как богачи. И эти всадники, которые стараются, чтобы седло под ними скрипело погромче! И эти жалкие старики, которым хочется напоследок покататься на велосипеде!
   Гувернантки сидят на скамейке с обязательной книжкой в руках, а шрифт слишком мелок. Они портят себе зрение.
   Булонский лес, который мог бы исторгнуть у меня слезы радости, вызывает желание удрать в деревню и постараться больше не видеть Булонского леса.
   Лишь немногие люди обладают умением глядеть на что-то прекрасное и при этом не готовятся заявить: "Я видел нечто прекрасное"...
   23 мая. Ростан. Герц облобызал его ноги после чтения "Шантеклера". Они закупили пьесу с правом постановки во всем мире, и заплатили наличными четыреста тысяч франков.
   25 мая. Когда человек докажет, что у него есть талант, ему еще остается доказать, что он умеет им пользоваться.
   * Преимущество пьесы в стихах: попробуйте ругать пьесу, где всякая глупость так мило зарифмована.
   26 мая. Вид моего имени, напечатанного в газете, влечет меня, как аромат.
   6 июня. Коппе очень точно выражал то, что видел, но он ничего не видел.
   9 июня. Созидательная правда иллюзий - ее одну я и люблю.
   * В Шитри она считала себя очаровательной блондинкой. Она отправляется в Париж, видит прехорошеньких уличных девушек, смотрится в зеркала у магазинов и решает, что не так уж хороша. Вернувшись в Шитри, по наивности этого не скрывает.
   - В Париже я не такая красивая, как здесь, - говорит она, - но думаю, что все дело в тамошних зеркалах.
   * Если бы я всегда вел себя с ними как литератор, это было бы смешно, но иной раз я бываю просто человеком, - и это мучительно.
   * Луна еще совсем одна на темно-синем небе, где нет звезд. Даже Венера в нерешительности.
   Что ей сказать? А лаять я не умею.
   * Старой деве: "Я зову вас мадемуазель, а ведь, быть может, у вас целая дюжина детей".
   17 июня. Люди боятся бога, он еще до сих пор не сумел их приручить.
   * Слава - это тот самый дым без огня, о котором так много говорят.
   21 июня. Фраза должна быть лишь фильтром мысли, и ничем иным.
   26 июня. В этом уголке земного шара, то есть в нашей деревне, представлено почти все человечество.
   * При одной мысли, что ты умерла, мне хочется тут же умереть. В один прекрасный день ты, вполне живая, найдешь меня мертвым.
   Если бы я обманывал тебя с другой, я все время оглядывался бы на тебя.
   Я любил тебя, как природу, я смотрел на тебя, как на прекрасное дерево, я вдыхал тебя, как изгородь в цвету, я лакомился тобой, как сливой или вишней.
   Ты счастлива, когда на твое прекрасное лицо падают крупные, как в грозу, капли поцелуев.
   1 июля. Маленький городок. Старая дама, ужасная ханжа, носит в кармане ключи от всех шкафов. Вышивает ковер: пресвятая Мария давит пятой змея. Как неловко будет, если ее служанка попадет вместе с ней в один рай!
   * Сорока - владелица всего луга.
   5 июля. Истинный эгоист согласен даже, чтобы другие были счастливы, если только он принесет им счастье.
   7 июля. Тщеславие - соль жизни.
   31 июля. Ничто мне так не претит, как черновики моих рукописей. Они вроде яиц, которые еще не снесены, но уже раздавлены.
   1 августа. Создать идеальную общину - прекрасно. Но из какого материала?
   12 августа. Летучие мыши всегда летают так, словно находятся в четырех стенах.
   * Когда барометр показывает хорошую погоду, я не стучу по нему пальцем.
   26 августа. Лишь в единственном месте я злюсь, когда спрашивают мое имя: в гостиницах.
   28 августа. По своей природе я не наблюдатель, не иронист. Я плохо вижу, и мои реплики всегда точны, другими словами - бедны. Только потом все как-то образуется...
   Я не только не наблюдателен, я боюсь наблюдать и нарочно стараюсь не делать интересных записей о своей семье.
   Чем быть наблюдателем в собственной семье, лучше порвать с нею.
   И лишь только пережевывая жвачку, я способен к иронии. Мне интересно только вспоминать.
   * Лабрюйер единственный, у кого любые десять строк, прочитанные наудачу, никогда не разочаровывают.
   * Ощущаю себя лишь на краю истины.
   29 августа. Для того чтобы сделать самое крошечное добро, надо быть святым.
   21 сентября. Очень театрально - то есть очень фальшиво.
   * Одни только успехи, а произведений нет.
   * Мечты - это мои удобрения.
   * Читал вчера вечером Тэна и Готье. Насколько Готье выше Тэна. Он владеет точным словом и нужного цвета. Он владеет всеми словами всех цветов и умеет их выбрать. Он не намекает, он рисует сразу. Тэн прилежен. Он действительно силен по части латинских сочинений, но потомкам это не очень по вкусу.
   22 сентября. Тэну хотелось иметь впечатления о путешествиях, Готье их имел.
   * Критик - это отчасти солдат, стреляющий по своей роте или перешедший на сторону неприятеля - публики.
   26 сентября. Живописать людей! Что это значит? Следовало бы живописать фон, но его не видно. Мы замечаем лишь внешнее. А ведь нет человека даже самого достойного, который своими словами, своим поведением и жестами не был бы чуточку смешон. Мы запоминаем именно эти смешные стороны. Неумолимое искусство не уважает добродетели, и, если верить искусству, получается, что жизнь прежде всего комична.
   * Крестьянин одним своим замечанием освещает всего человека до глубины души. Словно вскрывает его.
   * Мирбо - реалист, который трактует реальность бестактно, приемами чисто романтическими.
   * Не следует говорить о пьесе дольше того срока, который потребовался автору для ее написания.
   * Я любезен только с теми людьми, в превосходстве над которыми уверен.
   12 октября. ... "Эмигрант" Бурже жалкая вещица, написанная романтиком, который ровно ничего не смыслит ни в театре, ни, увы! в прогрессе человечества.
   Старик зритель аплодирует всему, что говорят на сцене офицеры: все, что говорит офицер, - правильно...
   Какая-то женщина уснула на спектакле. Значит, есть еще порядочные женщины...
   15 октября. Лицемерие может длиться особенно долго именно в дружбе. В любви мало одних слов: надо еще и действовать. Дружба долго может обходиться без доказательств.
   28 октября. Образ, как микроб, угрожает стилю прозаика гибелью.
   30 октября. Бывают минуты, когда все удается. Не пугайтесь: это пройдет.
   4 ноября. Как-то Леон Доде пошел обедать в "Кафе де Пари" в нижний зал, где очень плохо кормят. Надеясь, что его лучше обслужат, он намекнул на свою принадлежность к Гонкуровской академии, но ее знают лишь на верхнем этаже...
   21 ноября. О гнусные люди, которые присылают нам записки еще до того, как прочтут нашу книгу!
   24 декабря. Для глаза, умеющего видеть, нет большого различия между прекрасным небосводом и старой печной трубой.
   * Я смотрел на крестьян как на природу, на животных, на воду, на деревья.
   То, что я говорю о дереве, применимо ко всем прочим деревьям, но образ, который передает читателю мое впечатление, я нашел, рассматривая вот это дерево, а не другое.
   1909
   1 января. Я мог бы начать заново все мои произведения, если бы разжал тиски.
   5 января. Никогда не решусь перестать любить Жюля Леметра. Даже мысль о том, что он расстреляет меня в один прекрасный день, не изменит моих чувств к нему. Почти все представители моего поколения ему обязаны, вернее, его благожелательной критике.
   Из всего прошлого, которое восхваляет Жюль Леметр, я жалею лишь о нем самом. Я знаю цену этой критике; это критика - от общих идей, продолжение дела Дрейфуса. Я даже не подозревал, что быть дрейфусаром такая великая заслуга. Не знаю, мог бы я быть роялистом или нет. Я слышал, что герцогу Орлеанскому понравился мой "Паразит". Для настоящего писателя этого было бы достаточно, чтобы переменить политические убеждения, но я останусь дрейфусаром - с теми, кто верит - предвзято - в невиновность, против тех, кто провозглашает - предвзято - виновность...
   * Его считают человеком хорошего вкуса только за то, что он тренируется в пренебрежении к великим людям.
   23 января. Счастливое свойство моей памяти: тут же забывать прочитанное.
   1 февраля. "Из написанного". Перечитываю. Естественное - это любовь к правде. Воображение, чего ни коснется, - возмутительно фальсифицирует.
   9 февраля. Вчера - смерть Мендеса, попавшего под поезд. Он, острослов, ненавидел иронию. Он признавал только иронию Куртелина, что, впрочем, нас устраивает.
   Почему его смерть должна меня огорчить? Он всегда был ко мне безразличен. Он ставил в вину Ростану его небрежности.
   "Передайте ему это, вы же с ним знакомы", - советовал он мне. Продуктивен - да, но не труженик. Тщеславие, столь необычное, что он не мог бы выразить его в стихах.
   Рядом с ним ты мог почувствовать себя посредственностью; отойдя на несколько шагов, ты успокаивался.
   Человек, для которого внешний мир не существовал.
   Его разговор напоминал его манеру драться на дуэли: сотрясая воздух фразами, он открывал себя. А ты не смел кольнуть его репликой, зная, что проколешь насквозь.
   В этом поэте было что-то от буржуа. Как все преуспевшие буржуа, он презирал маленьких людей.
   Он верил в народ, он, никогда не видевший народа.
   О нем говорили, что он красив как бог. Никто не решался сказать, что он красив как человек.
   Можете склонить перед ним голову, но все-таки скажите: "Потому что он умер".
   Стал знаменит силою плодовитости.
   * Мендес. Улица забита пришедшими на его похороны. Каждый говорит о своих делах. Спрашивают: "Вы над чем работаете?"
   Ришпен выступает "от имени поэзии". Капюс спрашивает, представляю ли я, каким я буду, когда придет моя очередь.
   Ходят по могилам, сторож протестует.
   - Неужели вы не понимаете? - говорит ему кто-то из нас.
   - Я понимаю, что не следует ходить по могилам. Как только другие этого не понимают!
   Указывают друг другу на сына Верлена, крепкого, дородного малого, начальника какой-то станции метро.
   - Я слишком много работал для других, - говорит Капюс. - Думаю отныне проводить в деревне семь месяцев в году и работать для себя.
   В Мендесе было все, что мне не нравится, все, чему я, быть может, завидую.
   Капюс делает мне признание: он теперь с удовольствием читает руководства по грамматике. Давно пора!
   * Собрание в обществе литераторов. Мосье Блок, сотрудничающий в "Голуаз", пожелал быть представленным мне. По его мнению, моя "Раготта" шедевр. Я не сразу нахожу, что ответить, и ограничиваюсь жалким:
   - Так, значит, это вам понравилось! Благодарю вас.
   Коолюс, Атис и еще кто-то сообщают мне, что преемником Мендеса в "Журналь" называют меня. Нозьер будто бы сказал: "Это великолепная кандидатура". Я храню молчание, дабы эти лестные для меня разговоры продолжались подольше; про себя же я твердо решаю не пускаться в подобную авантюру. Впрочем, полагаю, что Летелье вряд ли подумает обо мне. Раз так, к чему эта скромность, хотя бы и ложная?
   16 февраля. У Антуана. Чтение пьесы "Ханжа". Антуан опаздывает, и я успеваю пройти в зал, посмотреть кусочек "Андромахи". Зрители, приведенные силой, пустоты в рядах кресел. Бедный театр! Когда книжные лавки закрываются, он выступает огромным зловещим четырехугольником. Если бы не писсуары, разве стоило бы сюда заходить? Антуан извиняется, он очень вежлив, тон сердечный, теплый.
   Я спрашиваю:
   - Ну как тут идут дела, только совершенно серьезно?
   И он с чудаковатой словоохотливостью рассказывает, чуть хвастая и противореча себе: "Четыреста тысяч франков долгу, никакой надежды погасить долг. Театр умер, публика на него плюет", Антуан решил не сдаваться. Вот тут он и умрет. Сколько раз уже ему приходила мысль: "Умереть бы от молниеносного удара, сгореть на пожаре!" Он не хочет переходить на бульвар, не так уж это весело... Если бы еще можно было перевести туда его Одеон. Эта мысль прельщает Клемансо и Бриана. Устроить Одеон, например, в помещении Гетэ, с тем чтобы два-три раза в неделю там было музыкальное кабаре. Но переходить на бульвар без Одеона - это значит сгубить все, что было достигнуто. Так и скажут: "Не вышло. Провалились. Где официальное признание?"
   Чего он только не натерпелся, но все еще полон жизнерадостности. Хочет отомстить, сожрать, загрызть их.
   - Я вел себя как болван, - говорит он. - Я старался ставить прекрасные пьесы. Это не дало ни гроша, - где же справедливость! Ставил дрянь - ради денег - и тоже не добился успеха, - слишком хорошо поставлено!
   На "Тартюфа" он израсходовал двадцать тысяч франков. "Андромаха" ему ничего не стоила, потому что он все взял на время у Сары, - но в этом театре прогораешь в любом случае. "Юлий Цезарь" - его бесспорная удача - дал десять аншлагов и на том кончился. Один только Трарье знает, что при переходе сюда со Страсбургского бульвара у него, Антуана, было триста тысяч долгу. Он решил, что в Одеоне этот долг удастся погасить, все спасти или подохнуть. Он окружен мерзавцами, но Бриан и Клемансо - выше похвал. Однажды ему понадобилось кому-то добыть орденочек, чтобы взамен получить сто тысяч франков. Клемансо это устроил и даже не спросил для кого. Кредиторы приняли в нем участие и отстояли против потока гербовой бумаги.
   - Я не живу больше! Нигде не показываюсь. Так и сижу на тонущем корабле.
   - Вы бальзаковский персонаж.
   - Ах, Бальзак! - говорит Антуан, - я перечитал в "Цезаре Биротто" то место, где на него обрушивается лавина опротестованных векселей. Чертов богатырь этот Бальзак!
   Он курит, курит, и снова:
   - Я верю в справедливость, в то, что порядочным людям должна быть удача.
   Стучатся - это секретарь явился сообщить:
   - Господин Антуан. Пахнет гарью. Пока ничего не обнаружили. Пожарные ищут везде, из себя выходят. Требуют вас.
   - Вот и развязка, - говорю я. - Пусть горит! Я остаюсь.
   - Меня засадят, - говорит Антуан, выходя из кабинета.
   Я смотрю на окна - не очень ли высоко. Он возвращается:
   - Загорелось в уборной у Гретийя. Все-таки "Парижанку" в "Комеди Франсез" взяли: это моя победа. Что бы ни случилось, это, по крайней мере, останется. Все театральные директора прогорают. У Карре два миллиона долгу. Ваш Гитри кое-как держится. Если я арендую Амбигю, Жемье пропал...
   Вдруг он говорит:
   - Ах да! Вы ведь мне принесли пьесу?
   - Нет! Я ухожу, к чему вам моя одноактная пьеса.
   - О нет! Читайте! Уверен, что это весело! Другого у меня ничего нет. Хоть раз поставлю то, что по душе.
   - А вы думаете поставить?
   - Конечно! Вот вам минеральная вода. Ведь вы, кажется, пьете эвианскую?
   Я читаю прескверно. Антуан сразу веселеет. Когда чтение кончено:
   - Тут у вас многое отчеканено, как медаль. Не хуже "Рыжика".
   - Вы будете это ставить?
   - Немедля. Успех верный. И я ничего не буду сокращать: все прозвучит...
   * Новая горничная Мари. Верит в тринадцатое число и не работает по воскресеньям. В тридцать восемь лет развитие тринадцатилетнего ребенка. Была замужем раз - с нее хватит.
   Вспоминает только одно хорошее место - у испанского посла.
   Ей пришлось работать в домах, где перевешивали кофе, а ей на обед оставляли одно крутое яйцо, когда сами хозяева - люди богатые - обедали в гостях.
   Съедает вчерашние корки. Вот уже год, как она не пробовала свежего хлеба. Застенчивая, эльзасское произношение, пришепетывает и каждый раз, когда проходит мимо кресла, извиняется.
   * Баррес - великий писатель, лучше всех знает французский язык, но что он хочет сказать? Он понятен, фраза за фразой, но из всей этой ясности получается туман...
   28 февраля. Литература - это такое занятие, при котором надо снова и снова доказывать, что у тебя есть талант, людям, лишенным каких-либо талантов.
   * Вкус - это, быть может, боязнь жизни и красоты.
   4 марта. Очередной обед в Гонкуровской академии. - Рони, обзывая Виктора Гюго гениальным кретином, старается объяснить мне, что такое мыслитель и чем хороша игра ума: Кант, Бергсон, Пуанкаре. Но я стою на своем, я твержу, что в одном прекрасном стихе Виктора Гюго больше мыслей, чем в сотне книг метафизиков.
   20 марта. Дождь, смешанный с каплями фортепьяно.
   25 марта. И вот анализ моей мочи, у меня белок. И аппаратиком, похожим на компас и хронометр, Рено измеряет давление моей крови, и стрелка отмечает двадцать. Это слишком много. Мои артерии, хотя они и очень гибки, бьются слишком сильно. Пора начинать записи о старости.
   7 апреля. Надо бы написать книгу, которая была бы настольной книгой мыслящих молодых людей, а не просто книгой, дающей два часа наслаждения.
   19 апреля. Два тощих поленца загораются друг от друга, как трубки двух стариков.
   Расскажите свою жизнь, но пусть она будет чистой.
   20 апреля. Как это ни комично, но моя репутация верного мужа укрепляет мою литературную репутацию.
   26-27 апреля. Барфлер. Женщина с волосами, растрепанными морем.
   Разочарование: мадам А., ничем не примечательная старушка, глядит на нас недоверчивыми маленькими глазками. Она обязательно хочет показать нам дом, в котором мы останавливались двадцать лет тому назад. Тогда он был лучше. От него пахло сосной, а нынче он пахнет коврами. Она обмещанилась. Альбом для открыток; портреты папы римского, рисунок пером и надпись: "Боже, храни моего жениха". Молодую девушку решили превратить в даму: пианино, скрипка, мандолина мужа, и ковры, и обои!.. И все это в полумраке. Мадам А. хочет услышать от нас, что она совсем не постарела...
   Здешние жители. До чего же им безразлично, выходит окно на море или нет.
   3 мая. Воспоминания о Барфлере.
   Как трудно объяснить, что ты, собственно, делаешь!
   - Значит, вы пишете?
   - Все время.
   Самое трудное - это объяснить так, чтобы поняли, почему лучшие вещи, наиболее отделанные, продаются, в сущности, дешевле прочих.
   - Значит, вам для вашей работы не обязательно быть в Париже?
   - Нет, напротив.
   - Вы зарабатываете много денег?
   Как сказать, что верно как раз обратное, и не обесчестить себя в их глазах?
   - Ну, вот вы, скажем, торгуете рыбой, так?..
   На третьей реплике меня прошибает пот. Чтобы как-то закончить разговор, приходится рассказывать о том, что само ремесло очень приятное, много свободы, и даже что зарабатываешь много денег. Добавляю, что я награжден орденом, являюсь членом одной Академии.
   Орден, конечно, они сами заметили, но, не зная, как объяснить это обстоятельство, предпочли обойти его молчанием. Теперь они говорят увереннее:
   - Ну что ж! Видно, вы себе пробили дорогу.
   Академия их не трогает даже при сообщении о получаемых там трех тысячах франков.
   - Вот, например, Ростан, о котором вы, вероятно, слышали.