Ренар Жюль. Дневник (1887-1910)

   - Я отдохну, - говорит он. - А ты, Пьер, спой-ка нам пока.
   Пьер поет песню, где блестит звездочка любви, а он ищет губ милой, которые как плоды.
   После пения Понж читает вслух Рабле, но из-за Маринетты не дочитывает до конца: слишком уж это солоно.
   Печка гаснет, все мерзнут.
   Понж читает одну мою страничку, но меня не называет, а говорит: "Страничку одного известного автора". Лучше бы все-таки он меня назвал.
   1 марта. Похороны Швоба. Почему писатели не пишут сами те речи, которые желают услышать после своей смерти? Это отняло бы у них не более пяти минут жизни перед кончиной.
   В честь Вийона он поселился на улице Сен-Луи-ан-Иль. Кто-то спрашивает здешнего зеленщика:
   - Кого хоронят?
   - Поэта, - отвечает зеленщик.
   Что не совсем точно в отношении Швоба.
   Мосье Круазе произносит банальную речь, но самый звук голоса этого старого учителя внушает к нему симпатию.
   Кажется, мой котелок неуместен, впрочем, Жарри явился в каскетке с меховой опушкой.
   Возле могилы китаец Швоба в обычной одежде.
   Жорж Гюго уже напоминает тех красивых старцев, которые не умеют состроить подобающую случаю физиономию.
   Тело Швоба опускают во временный склеп. Он спускается, спускается прямо на тот свет.
   "Проводите меня немного: мне это будет приятно, но умоляю - наденьте котелок, если боитесь схватить насморк. Если погода будет хорошая, не берите зонтика. Венки? Что ж, согласен, только не забудьте хоть один лавровый!
   И потом, не стройте печальной мины, это вас уродует. Старайтесь не походить на меня.
   И не утверждайте, что у меня были все совершенства. Вы же лучше меня знаете, что это не так. Особенно же не говорите, что у меня был хороший характер. Хороший характер - это не добродетель, это вечный порок, и вам прекрасно известно, что я ненавидел, когда мне докучали.
   Пусть хотя бы некоторые из вас будут взволнованы, если им это удастся, а остальные пусть улыбаются и острят".
   Почему, в сущности, не аплодируют надгробным речам? Покойника это не стеснит, он все равно ничего не слышит, зато приятно оратору, который не знает, куда девать исписанные листки, когда сосед уже возвращает ему его шляпу.
   * Анри де Ренье говорит мне, что Малларме не понимал, как можно употреблять в стихах слово "бог" и "сердце": "бог" в строке производит впечатление камня в паутине, "сердце" должно вызвать слишком материальный образ.
   6 марта. Жизнь и без того была не очень веселой. Религия сделала из смерти что-то ужасное и нелепое.
   9 марта. Нескромное молчание дипломатов.
   * Эрвье не пишет уже ничего от себя: очень мудро и веско он как бы переводит какого-то неведомого мне Тацита, которым ему хотелось бы быть. Пользуется самыми туманными оборотами. Словом, из кожи лезет вон, лишь бы его не поняли.
   * Казармы. Все прочие дома никто не охраняет: вполне обходятся одним привратником; а перед казармой, где полно солдат, ставят почему-то для охраны часового.
   14 марта. В нашей любви к еврею всегда есть немножко гордыни. Думаешь про себя: "До чего же я благородный, что его люблю!"
   15 марта. Да, то. что делает смерть, очень интересно, но она слишком повторяется.
   * Писатель, если бы он был вежлив, если бы отвечал на письма, благодарил бы за присланную ему книгу, перестал бы верить, что он знаменит.
   * Чего только солнце не может сделать со старой облезлой стеной!
   * Работа - это отчасти тюрьма: она мешает нам видеть столько хорошего, что происходит вокруг!
   * Потерянный день, прошедший в мечтах о работе, откладываемой с часу на час. Заметка, возможно, несколько находок, много лишнего и ничего действительно необходимого.
   Завидую Маринетте: она варит нам суп.
   Я же ничего не наварил.
   Если бы я забивал гвозди, колол бы дрова, сажал бы морковь, писал о чем-нибудь несколько строчек, которые назавтра вышли бы из печати и принесли мне несколько грошей! Я тогда бы что-то сделал и день не пропал бы зря!
   Ради работы отказываешься от обязанностей, которые накладывает на тебя жизнь. Не ходишь в гости, ни у кого не обедаешь, ни фехтования, ни прогулок. Тут бы, кажется, тебе и работать, создавать прекрасные вещи, но вот на этот огромный серый лист, который и есть наш день, мозг не проецирует ровно ничего.
   * Я зачеркнул с размаху многое из того, что очень любил: стихи, фехтование, рыбную ловлю, охоту, плавание. Когда же я зачеркну прозу, литературу? Когда - жизнь?
   * Бессонные ночи, долгие ночи, когда мозг пылает огнями, как огромный город. И какая прекрасная вереница грез, которые кажутся тебе живыми! Приходит утро, и их уже нет. Безжалостный подметальщик - пробуждение - смел их все на помойку.
   * Умеренные - это те господа, которые умеренно пекутся об интересах ближнего.
   * Присядьте, пожалуйста, и объясните мне, что такое жизнь.
   17 марта. Какой-то журналистик из "Ла Патри" - меховой воротник, желтые ботинки, дурацки дергается щека.
   - С таким пайщиком, как Жалюзо, - говорит он, - "Ла Патри" стала глупейшей газетой, но надо же жить. Я предпочел бы писать пьесы.
   Ему двадцать четыре года. Я подымаюсь и "очень сожалею, что пора идти".
   Я ему сказал, что крестьяне часто вступают в брак по любви, а он напечатал прямо противоположное.
   20 марта. Их вдохновляют шлюхи и театральные дельцы, а вот душа крестьянина, по их мнению, неинтересный предмет.
   25 марта. Вечный страх перед жизнью, а когда она прошла, не могу оторвать от нее глаз.
   26 марта. Мы требуем в театре жизни, а в жизни - театра.
   30 марта. Просмотрел за зиму пятьдесят пьес. Нет ни одной, автором которой мне хотелось бы быть.
   1 апреля. Театр. На него я, возможно, израсходовал свое самое прекрасное негодование.
   5 апреля. Элеонора Дузе. Красота, благородство, ум. Лицо ее никогда "не леденеет". В пьесе Гольдони она не просто щеголяет остроумием, на лице ее написан острый ум.
   У нее прекрасные туалеты, но было бы лучше, если бы она меньше тратилась на мишуру.
   Когда она покидает сцену, она просто уходит, а не рвется прочь.
   Апрель. ...Любовный язык создан уже давным-давно, а деловой - нет.
   Если мужчина хочет переспать с женщиной, он всегда найдет средство сообщить об этом предмету своей страсти, и почти все средства тут хороши; он может сказать все, что угодно: сойдет и так! Когда деловой человек хочет околпачить другого, все выглядит ужасно глупо. Самый ловкий так же первобытен, как и самый неумелый. И вот так делаются дела?.. Ну и ну. Пусть бы еще речь шла о каком-нибудь простофиле, но ведь это банкир надеется облапошить директора казино. Банкир показывает ему какую-то довольно туманно составленную бумагу. Гитри бросает на нее туманный взгляд и говорит: "Я тоже не дурак!" И все. Оказывается, мы присутствовали при кровавой борьбе, и если мы ничуть не взволновались, то...
   * Итак, сегодня утром я набросал план драматической комедии, драмы в трех, даже в четырех действиях, и сам прослезился от умиления.
   Набрасывать план пьесы - это очень забавно, но как только приступишь к писанию и подумаешь, что пишешь для театра, для актеров, для отвратительной публики, хочется занять свои мысли чем-нибудь другим.
   * Никогда не целует руку женщине, боится проглотить кольцо!
   22 апреля. Смотреть на человека глазами естествоиспытателя, а не психологического романиста. Человек - животное, которое почти не мыслит,
   28 апреля. Немножко ненависти очищает доброту.
   * Возможно, река перестала бы течь, узнай она, что ручеек пересох; человек спокойно ест среди других людей, подыхающих с голоду.
   3 мая. Мопассан. Слишком легко удовлетворялся правдоподобием.
   * Стиль. Я всегда останавливаюсь на той грани, за которой может начаться неправда.
   6 мая. Слезы на лице холодного человека - крупные капли дождя на каменной стене.
   * Жестокосердие богача в глазах крестьянина не такой уж большой недостаток.
   * У старика в поле такой жалкий вид и стоит он так неподвижно, что Маринетта приняла его за пугало.
   Я жду, что он нас догонит: я уже приготовился дать ему два су.
   Но это было действительно пугало.
   16 мая. Бог - это не решение. Оно ничего не улаживает.
   * Никакого вкуса к доходной литературе. Хочу одного - видеть жизнь и довольствоваться тем, что дает жизнь.
   * Возможно, если мы будем слишком холить свою мораль, мы станем вроде того корявого деревца, которое я вижу из своего окошка и которое не приносит даже листьев.
   23 мая. Ветер! Все деревья в отчаянии всплескивают ветвями и уныло стонут.
   * Солнце садится там, вдали, как красивый золотистый фазан на ветви...
   * Цыпленок на своих спичечках.
   * Север шлет Югу кипы своих белых туч.
   30 мая. Растерялся, как букашка, добравшаяся до кончика пальца.
   * Моя небольшая речь не имеет успеха, вот я и говорю, что все суета сует.
   1 июня. Несчастные люди! Надо научиться подходить к ним, как к ребятишкам, обирать с них мелкое вранье и лицемерие, утирать им нос, когда они, сами не зная почему, начинают хныкать, и закрывать рот, который готов вас укусить, ласковым поцелуем, говоря им: "Выскажитесь! Объяснитесь!"
   7 июня. Выдача школьных аттестатов 5 и 6 июня. Сюрприз! Оба текста для диктовки инспектор Академии взял из моих "Естественных историй". Девочка не принимает меня всерьез и пишет мою фамилию с маленькой буквы 1.
   1 Ренар (renard) по-французски значит "лисица".
   9 июня. Воробей: прелестная маленькая птичка, которая не умеет петь.
   * Открываю окно и выпускаю муху, которая с унылым жужжанием бьется о стекло.
   - Какой вы добрый!
   - О нет, уверяю вас. Просто она мне надоела.
   * Реалист. Да, но ведь реальность-то повсюду.
   * От них все еще несет рабством. Из труб замка валит дым, окна в столовой открыты, входит граф. Через минуту они все заулыбаются, согнутся в три погибели, а шляпы уже сейчас, заранее, послетали с их голов.
   17 июня. Чувствую, что, если начнется война, я стану патриотом.
   * Бледный, как стена в лунном сиянии.
   21 июня. Помечтав в саду на скамейке, заснуть с глазами, полными звезд.
   * Иной раз я прохожу через небольшие мрачные пустыни, где нечего даже записать.
   * Помню тот особый запах, который я впервые ощутил после смерти отца. Запах этот возвращается каждый год в то же самое время. Неужели это и есть вкус смерти?
   Я догадываюсь, что это запах роз, увядающих в вазе. Отец умер в июне, в сезон роз.
   * Склоненные ветром камыши тихо приветствовали меня поднятием шпаг.
   * Желая доказать другим, что колодец представляет собой опасность, он бросился бы туда вниз головой.
   24 июня. Марокканские события...
   Да, война мне ненавистна. Да, я хочу мира, и я пожертвовал бы всеми Марокко ради мира. Но если немцы примут эту жажду мира за трусость, если они воображают, что нас так легко слопать, - черт возьми, в таком случае - нет!
   В сущности, мир мне дороже жизни. Уверяю вас, мы бы сумели показать себя, и еще как!
   26 июня. К чему хранить различные сувенирчики, даже фотографические карточки? Приятно думать, что вещи умирают так же, как люди.
   * Прочел в "Записках туриста", том I, Стендаля несколько страниц, посвященных Буржу. Очевидно, скоро мне придется краснеть за свое невежество. Стендаль меня забавляет, но когда я был в Бурже на военной службе, я даже ни разу не поглядел на кафедральный собор. А мимо особняка Жака Кера я проходил десятки раз, но чуть ли не бегом, так как торопился попасть на парижский поезд. При всем том отнюдь не желаю снова попасть в Бурж на воинский сбор.
   Стендаль пишет, что, когда он приехал в Бурж, его чуть было не задушил дух мещанства. Кстати, я и этого тоже не почувствовал.
   * Свободомыслящий. Достаточно - просто "мыслящий".
   28 июня. Вечер такой кроткий... У кого бы мне попросить прощения?
   * Он возвращается с работы на своей тележке, которую тащит осел. Тележка крохотная, как у безногого калеки.
   - Да наденьте шляпу.
   - О, мосье, мне жарко.
   Он кладет шляпу на тележку. Мы начинаем разговор.
   Его лицо, как слезами, покрыто маленькими капельками извести. Одни свежие, очевидно сегодняшнего происхождения, другие остались со вчерашнего дня или с понедельника - с первого дня недели.
   Завтра я снова увижу их всех на месте.
   * Мозг пустой, как ковчег бедняка.
   * Без горечи жизнь была бы вообще непереносима.
   Июль. О лени. Ах, я просто обязан написать ее, написать книгу о лени! Человек глупый, осознающий свою глупость, уже не так глуп, но ленивец может осознавать свою лень, сетовать на нее и при ней остаться.
   * Буржуа в Кламси. В Бурже Стендалю казалось, что он задыхается от буржуазной ограниченности. Побывал бы он в Кламси!
   В Кламси, в крохотном чопорном городке, принято отправлять свою малую нужду на углу ратуши. Место не отгорожено даже железным листом, и все буржуа, которые живут в домах, выходящих окнами на площадь, могут при желании, приподняв занавеску, узнать по спине, кто именно остановился по нужде.
   Все здесь весьма вежливы. Меня всегда пропускают вперед; очевидно, учитываются личные заслуги каждого.
   Я не связываюсь ни с кем, потому что твердо знаю, что непременно со всеми перессорюсь.
   5 июля. Мама восклицает:
   - Десять метров ткани! О душенька, это слишком много, в сто раз больше того, что требуется. Мне вполне хватит девяти метров.
   20 июля. Радость от оконченного труда портит начинаемую вслед за этим работу: еще веришь, что она пойдет легко.
   27 июля. Читая "De Profundis" Оскара Уайльда, мы испытываем сожаление, что сами не в тюрьме.
   * Отныне я согласен ходить лишь при условии, что у меня будут крылья.
   9 августа. Красота огромного луга, где быки, кажется, гуляют сами по себе, красота, которую ничто не ограничивает, разве что эта полоска леса.
   * Берегись переполнить чашу счастья, чтобы не забрызгать твоего соседа.
   18 августа. Социализм должен сойти от мозга к сердцу.
   Родина. Никто не станет менять свой край ради красоты пейзажа.
   * Меня спрашивают о моих делах только для того, чтобы иметь право рассказать мне о своих напастях.
   21 августа. Свинья. Ее соски расположены строго в ряд, как маленькие горшочки.
   * Летом от источников веяло бы прохладой, если бы они не пересыхали.
   * Во время засухи корова побирается по краям дороги, но неизменно приносит в стойло вымя, полное молока.
   * В нашей деревенской глуши появился новый зверь - железнодорожный.
   23 августа. Раготта не умеет стирать в корыте. Для того чтобы простирнуть какую-нибудь тряпку, она отправляется на речку, к проточной воде.
   Ходить к обедне и стирать в реке - это две ее старинные и равно священные привычки.
   * - Я не занимаюсь политикой.
   - А знаете, это все равно что сказать: "Не занимаюсь жизнью".
   * Их дочь умерла в воскресенье, а во вторник ее похоронили.
   Он весь понедельник орудовал цепом. Да и она, она отнюдь не похожа на женщину, потерявшую дочь: она похожа на женщину, которой дважды в день, утром и вечером, приходится доить четырех коров.
   Откуда же им взять время предаваться горю?
   3 сентября. Шлюзовщик жалуется на свое одиночество. Ни отпуска, ни денег. Приходится сидеть на месте по восемнадцати часов в сутки и ждать, придет судно или нет. Да и кто он такой, этот несчастный шлюзовщик? Никто на него даже не глядит. Если ему повстречается учитель (а ведь учитель тоже мелкий служащий вроде него), учитель и не заметит, что перед ним шлюзовщик.
   * У рыболова несколько раз срывается с крючка рыба, и он говорит: "Ну и дура!"
   * Свинья: и вся эта грязь на нежно-розовом фоне.
   * - Я ведь старой школы, - говорит железнодорожный сторож.
   И с улыбкой добавляет:
   - Из той школы, где грамоты не знают.
   * Фантек мне рассказывает:
   - Я сказал господину Монтаньону в Невере, желая посетить его фаянсовую фабрику: "Я сын Жюля Ренара". Монтаньон мне ответил: "А, знаю, аптекаря из Кламси". - "Нет". - "А, знаю, лейтенанта флота". - "Да нет, писателя". - "А, знаю, того, который пишет маленькие романы. Они довольно известны".
   20 сентября. Тилье. Праздник. Заметки.
   Министр ест виноград и слушает комплименты, тяжелые, как удары цепом по голове. Отделение церкви от государства. О Бриане ни слова.
   Одному не досталось зеленого горошка, другому салата - вот и весь их комментарий к банкету.
   Меня представляют ему, так сказать, в тройном качестве: как мэра, как члена республиканского комитета в Корбиньи и как оратора комитета имени Клода Тилье.
   - Господин Жюль Ренар? Я вас знаю. Видел какую-то бумагу из мэрии с вашей подписью. Вы ведь мэр Шитри?
   - Да, господин министр.
   - У нас тоже есть Шитри, только в департаменте Ионн.
   Один из приглашенный величает меня Жаном.
   А другой мне говорит:
   - Они рассчитывают на вашу речь. Да, да, надеются, что вы их посмешите.
   * Похоронив своего дядю, он плакал, разливался! Желая его утешить, Тристан Бернар сказал:
   - Ничего, скоро вы успокоитесь.
   - А когда?
   - Недели через три.
   - Ох, как много, - сказал племянник и зарыдал с новой силой.
   1 октября. Псовая охота, всякая охота гнусна и не имеет оправдания. Ведь охотятся не для того, чтобы снискать себе пропитание. Если уж можно найти извинение охотнику, так это браконьеру. Он продает дичь и живет этим круглый год.
   - Но ведь вы убиваете кур, быков?
   - Никакого отношения к охоте это не имеет. Ни курица, ни бык не предвидят своей смерти. И не боятся нас. И живут-то они благодаря нам: их смерть - это, так сказать, уплата долга. Разумное животное не будет колебаться в выборе - быть курицей или куропаткой.
   Посмотрите, как в первых числах октября мечутся, обезумев от страха, куропатки. Их жизнь, которую они с таким трудом отстояли против заморозков, засухи, хищников, превращается в кошмар при появлении человека со своей палкой, откуда со страшным грохотом вылетает дым. А теперь посмотрите на курицу, которую вы завтра скушаете за обедом!
   * Крестьянин, быть может, единственный изо всех людей, который не любит сельского пейзажа и на него никогда не смотрит.
   4 октября. Мама грустит, и грусть ее вполне искренняя, - правда, долго такое состояние не продлится, но оно все же производит впечатление.
   Она начинает думать, что одними визитами всего не уладишь.
   Грусть: старуха на стуле о двух ножках, который вот-вот развалится. Она наклоняется к очагу, где чадят два полена. А позади - холод кухни.
   В своем сыне она видит такого же молчаливого мужчину, каким был ее муж; и это еще страшнее, потому что мужа уже нет.
   Для услуг у нее имеется Люси, молоденькая служаночка в трауре, которой, кстати сказать, никогда нет на месте.
   Ей уже не хватает сил на прежнюю болтовню. Слова ее падают в огонь, и продолжения не следует. Между фразами долгие паузы.
   Она плачет, твердит:
   - Ох, как я несчастна! Вы даже представить себе не можете, как я несчастна!
   Возможно, несчастна оттого, что не сумела добиться любви ни мужа, ни детей, зря сгубила свою жизнь.
   Почему не может она исчезнуть, потихоньку сгореть в очаге, смешать свой пепел с пеплом поленьев!
   А ветер! Дыхание всех ветров бушует у ее двери.
   * Умер Эредиа. Он оставил только том стихов. И решил, что в этом его спасение: не отвергнет же потомство всего один какой-то томик.
   Потомству так же легко отвергнуть один том, как и тысячу томов!
   9 октября. Живу в своей лени, как в тюрьме.
   * Когда у меня остается не более ста су, я пугаюсь; когда у меня остается не более десяти су, я обретаю моральный покой.
   10 октября. Старости не существует. По крайней мере, не существует непрерывных мук старости в конце жизни: ежегодно мы, как деревья, переживаем приступы старости. Мы теряем листву, ясность духа, вкус к жизни. Потом все возвращается. Не просто: детство, зрелость, старость. У нас есть по нескольку раз в жизни свои времена года, но их смена для нас неуловима: она не закономерна.
   11 октября. Философия - это нечто вроде стрельбы наугад: не видно, где прячется бог, и не знаешь, попал ты в него или нет.
   * ...Я охотно отдал бы свою пьесу театру, который был бы пуст, не имел бы ни директора, ни актеров, ни публики, ни прессы.
   Генеральная репетиция всегда превращается в пытку.
   Как так! Этот господин, в котором я не нахожу ни грана таланта, вдруг возьмет и скажет, что я талантлив.
   Самая прекрасная хвалебная речь доставляет не больше удовольствия, чем самая банальная любезность, и любая критика кажется мне грубой.
   Очень быстро привыкаешь к молчанию прессы.
   Когда критик разбирает чужую пьесу, я просто ее не узнаю, хотя видел ее своими глазами. Почему же критика должна быть справедливой, когда речь идет обо мне?
   Статья господина Фаге может позабавить или нагнать скуку, но какое отношение имеет она к литературной справедливости? Имеются всего три-четыре талантливых критика, а все остальные - тьфу!
   Я не знаю, что такое торговый дом, но я отлично знаю, что театр - это такое место, где больше всего говорят о деньгах. Я знаю только одного директора театра, осмелившегося ставить пьесу, которая не делала сборов. И то я не решаюсь его назвать: он подал бы на меня в суд...
   * Жирных овец пасет такой малыш, что волк непременно утащит его, как только овцы отвернутся.
   18 октября. Онорина уже не отличает дня от ночи. Встает ночью, чтобы съесть кусок хлеба. Неужели до самой смерти ее так и будет мучить голод?
   * Осень. Тяжелая пелена туманов уползает к югу, и является север, солнечный, ясный и холодный.
   * На охоте. Парочка ежей устроила себе гнездо в опавшей листве. Пуантю лапой выкапывает их из-под изгороди, как горячие каштаны, потом берет их по очереди в пасть и кладет на землю - жжется.
   23 октября. В час перед самым закатом солнца ко мне приходят лишь самые тонкие мысли, такие тонкие, что мой мозг становится похож на дерево, с которого облетела вся листва.
   * Любовь к природе - самая настоящая любовь, и деревня мешает мне работать, как любовница.
   * Бессмертие моего имени мне так же безразлично, как бессмертие души.
   Если бы я мог договориться с богом, я бы попросил его превратить меня в дерево, дерево, которое с вершины Круазетт глядит на нашу деревню. Да, я предпочел бы это, а не статую.
   * Эгоистичен, как святой.
   25 октября. Листья разбегаются, словно ворон крикнул им с верхушки дерева: "Зима идет!"
   26 октября. Приходится метлой расчищать дорожки в опавшей листве, как в снегу.
   * Священник: он социалист, бунтарь, а главное - вольнодумец.
   - Вас хочет видеть священник, - сказали мне.
   Он приходит, не застает меня дома, беседует со служанкой, называет ее "милочка", греется в кухне у очага и обещает заглянуть завтра.
   - О нем всякие слухи ходят, - говорит служанка. - Он за девушками бегает. Его у нас любят.
   Итак, он приезжает на следующий день на велосипеде. Он пожимает мне руку, которую я ему протягиваю, и начинает вести беседу в тоне превосходства.
   К чему было уходить, все равно от него не скроешься!
   Роста скорее невысокого, коренастый, лысоватый. Бедный, но грязный. Шнурки на башмаках висят. Слезящиеся глаза, ногти черные, нагрудник слез на сторону, после каждой фразы облизывает губы, причем язык белый, а зубы зеленые. Похож на священника с театральных подмостков, словно играет роль священника, а мог бы и сменить шкуру. Под красными веками - он их то и дело трет - поблескивают глазки, причем он умеет тушить их блеск. Говорит легко, тонким голоском, который доносится как будто сквозь сукно. Улыбки, слишком много улыбок, и внезапная важность, вид фатовской и недобрый, пытается произвести впечатление, очаровать. Это смешно. Видно, хочет выложить все, но сдерживается.
   Предвидит, что при отделении церкви от государства его лишат места. Ему этого не говорят: он сам знает. Что он тогда будет делать? Бунтовать? Может быть, останется, вопреки увольнению, в своем приходе, - благо здесь все его любят, - или будет жить сочинительством. Он оставляет мне несколько засаленных образчиков своего творчества, которые я должен прочесть не как друг, а как "критик".
   Он социалист, если социалисты хотят быть справедливыми и возместить церкви ее потери.
   Он написал несколько страниц о разделе земельной собственности: усадьбы делить поровну, деление производить под наблюдением хотя бы священника.
   - Это немного напоминает проекты Жореса, - говорю я.
   - Я их не знал. Мне это пришло в голову раньше, года три тому назад.
   Он еще медлит обращаться к политическим деятелям.
   - А ко мне? - спрашиваю я. - Вы себя уже скомпрометировали.
   - Вы не политик. Я пришел к вам, как к литератору.
   О священнике из Шитри он говорит:
   - Это болван.
   О священнике из Пази:
   - Это хороший священник. - И добавляет: - Говорили о вас, что вы, как мэр, сторонник антицерковного блока. Я возразил: "Да, но он хорошо пишет. Никто из нас не сумел бы так писать". - "Верно, - согласился священник из Пази. - Я его читаю, и с удовольствием, но никогда ему об этом не скажу".
   - Почему? - спрашиваю я.
   - Боится, - отвечает он.
   30 октября. Слышу голоса. Откуда? Кругом ни души. Это говорят деревья.
   1 ноября. Сегодня, в день всех святых, Филиппу скучно. Работать он не решается, а идти на кладбище поминать покойников - неохота. Он лущит горошек, но горошек мерзлый. Скоро он управился с делом и заскучал снова.
   * Слышен перезвон колоколов в Шитри и Пази. Звонить будут до девяти часов. А завтра снова начнут звонить к утрене.
   Когда-то они звонили всю ночь, особенно в Пази. Филипп мне рассказал, что господин Жарде, будучи мэром Корбиньи, дал распоряжение прекращать звон к девяти часам вечера...
   * Я наблюдаю лишь то, что само силком входит в глаз.
   2 ноября. Ее свекровь говорила о ней: "Ее все мужчины будут хотеть, и всем она готова угодить". Так оно и вышло. У них что-то вроде борделя. Утром она танцует со своей прислугой и с подручным пекаря; вечерами напивается, и ее муж рад, когда ему удается попасть в число тех, кому она "готова угодить".