Страница:
Все. Притомились волонтеры. Достаточно на сегодня. А тут как раз и Кира появилась.
— Поехали к водяной мельнице.
— Зачем?
— Там интересно, — загадочно объявила она, — увидишь.
Действительно, стоило ехать. Увидел. Как увидел вместе алхимика и астролога Синду, врача и математика Будаха, а еще эконома и механика Кабани (отца Кабани — до впадения в ересь) — так чуть с седла не упал. Три лучших ума по эту сторону пролива — и в одной точке. Это явно было не спроста. А они вроде и не удивились — по их логике, похоже, выходило, что благородный дон Румата непременно здесь должен объявиться. Вот он и объявился — порадоваться есть чему, а удивляться вовсе даже нечему.
— Ну, господа ученые, показывайте, каким колдовством тут балуетесь, — пошутил Румата.
— Бесовским, благородный дон, каким же еще, — хихикнул слегка подвыпивший Кабани, — вот сейчас покажем тебе, как оно бывает.
И показали.
Чего только они не показали. Не зря корчмарь из «Золотой подковы» говорил, что мол мастеровые уже машины хитрые строят, чтобы стены бить или снаряды всякие бросать. И машины здесь были, и снаряды всякие. Впрочем, не сами машины больше всего поразили Румату, а то, во что превратилась водяная мельница. От колеса шли приводы, раздувавшие меха и махавшие подобием молота. А сами жернова не муку мололи — а уголь древесный и серу с селитрой, привезенные с гор.
«Неужели они тут до пороха и артиллерии додумались»? — решил было Румата. Задал пару вопросов невзначай — и убедился: нет, не додумались. Додумались до другого. До какой-то смеси, наподобие не то греческого огня, не то напалма. Синда, радуясь, как ребенок, освоивший набор юного химика, показывал: хоть ты водой заливай, хоть сбивай огонь полотном — бесполезно. Все сгорит, что вообще по своей природе хоть чуть-чуть гореть может. Эту смесь в глиняные горшки разливали и целыми возами увозили куда-то.
— А чем метать горшки-то? — спросил Румата.
И чего только ему не показали. И баллисты на натяжных тросах, и катапульты на противовесах, и уже вовсе невиданные машины, где снаряд выбрасывался полосой из гибкой стали. Да, гибкая сталь — это, конечно, тоже Синда придумал. А вот как наводить — то уже Будах.
Впрочем, не то, чтобы уж совсем сам додумался, а как сам честно признался, в особенном древнем геометрическом манускрипте вычитал.
Здесь Румата удивился — откуда же древние такое знали?
Тут Будах, по обыкновению, посетовал, что хоть по нынешним временам и хорошее образование у благородного дона, но все-таки не мешало бы еще дюжину уроков у самого Будаха взять. Потому как нынешние ученые монахи, хоть и преподают науки, а сами мало чего знают.
Дальше разговор пошел уже за чашей молодого вина — что было очень кстати. После пары добрых глотков, высокочтимый доктор стал гораздо менее высокопарен и вообще перешел на нормальный человеческий язык.
— Как рассказывают обычно монахи? — спрашивал Будах, и сам отвечал, — Они говорят, что еще 600 лет назад люди были язычниками, бегали голые, ели друг друга и вообще погрязали в немыслимых грехах, как нынешние дикари в дальнем Запроливье. И лишь когда Господь вышел из Питанских болот, и, претерпев страсти, открыл людям глаза на их нечестивый образ жизни — тогда люди стали строить монастыри, а самые благочестивые — уходить в монахи. Эти-то монахи, с Божьей помощью, придумали письмо и счет, а равно всякие иные полезные науки и ремесла, которыми ныне живут добрые люди — и славят Бога. Так ли вам рассказывали, благородный дон?
Румата вынужден был признать, что да, примерно так ему и рассказывали.
— Такое мнение, — продолжал Будах, — явно невежественное. Вот например, ваш род, благородный дон, насчитывает приблизительно 400 лет.
— 423 года — машинально поправил Румата, — столько прошло тех пор, как император Гафор пожаловал эсторские земли Румате I в свободное владение. Но наш род гораздо древнее.
Что-что, а эсторскую генеалогию Румата знал наизусть.
— Пусть так, — легко согласился Будах, — а было ли во времена Гафора меньше искусств и ремесел?
— Да нет, наверное. Скорее уж больше.
— А при его прадеде — язычнике, Литене Великом, объединившем империю 517 лет назад?
— Тоже, наверное, нет, — сказал Румата, — такие дворцы, как при императоре Литене, нынешние архитекторы вряд ли смогут построить.
— Значит ли это, — продолжал высокочтимый доктор, прикладываясь к своей чаше, — что все искусства и ремесла возникли всего за 80 лет, причем не язычниками, а богобоязненными людьми, каковые во времена Литена находились в униженном состоянии, а порой даже преследовались за свою веру?
— Нет, конечно. Мой двадцать второй предок, Гета, осел в Эсторе при короле Мераде, у которого служил центурионом. Было это 641 год назад. От построенного им дома сохранился только портик, на цоколе которого высечена дата. Построен этот портик с таким искусством, что и поныне украшает лужайку перед эсторским замком.
— Значит, искусства, науки и ремесла придуманы язычниками, — заключил Будах, — а монахи лишь усвоили лишь немногое из тех записей, которые после оных язычников остались. Таким образом, они ничего к знаниям не прибавили, а наоборот, многое сокрыли, а еще больше — утратили по невежеству.
За столом воцарилось молчание. Только что сказанное было больше, чем бунтом. Больше, чем ересью. Больше, чем святотатством. Оно было больше, чем все преступления вместе взятые.
— Мы все — Синда, Кабани, я, — вернулись сюда по приглашению Светлой (тут он отвесил поклон Кире), когда она сказала, что позволит нам взять те древние книги, которые она изымет в монастырях. Невежественные монахи даже не могли прочесть то, что в них написано — они просто прятали книги — сидели на них, как собака на сене, не умея воспользоваться и не желая отдать другим.
Румата залпом допил свою чашу, встал и прошелся взад-вперед. «Эх вы, экспериментальные историки, хвостом вас по голове! Где же ваша теория исторических последовательностей и поступательного развития? Оно же не развитие, а деградация. И мы все это видели — все до одного, кто здесь работал!»
— Мы нашли, — продолжал уже Кабани, — что каждое следующее поколение монахов было невежественнее предыдущего. Я изучал монастырские хозяйственные книги — и видел, что даже знание арифметики приходило во все больший упадок. Нынешнее поколение монахов уже вынуждено считать, рисуя черточки по числу предметов счета…
«А что мы? — спрашивал себя Румата, — Мы, как последние идиоты, тащили здешнее общество вперед, в еще большую деградацию. А надо было… Что? А черт его знает! Думать надо было, а не изрекать благоглупости про неизбежную эпоху мракобесия перед поворотом к светлому будущему. Маленькую такую эпоху — лет 1000 с хвостиком. А мы-то, глаза на выкате, грудь колесом: пройдем 1000 лет за 500, ну, а если честно — то за 700. Слава нам — великим делателям прогресса!»
— Слушайте, отец Кабани, а во что они верили? Язычники, которые все это придумали?
Ответом ему был дружный смех.
— Что? — не понял он.
— Светлый! — продолжая смеяться, выдавил из себя Синда, — это лучшая шутка за последние четверть века! Во что! Ой, помогите, я сейчас лопну!
«Надо поговорить с Бромбергом, — понял Румата, — лучше бы сегодня, или в крайнем случае завтра. Под любым предлогом смыться хотя бы на час и поговорить.»
** 6 **
** 7 **
— Поехали к водяной мельнице.
— Зачем?
— Там интересно, — загадочно объявила она, — увидишь.
Действительно, стоило ехать. Увидел. Как увидел вместе алхимика и астролога Синду, врача и математика Будаха, а еще эконома и механика Кабани (отца Кабани — до впадения в ересь) — так чуть с седла не упал. Три лучших ума по эту сторону пролива — и в одной точке. Это явно было не спроста. А они вроде и не удивились — по их логике, похоже, выходило, что благородный дон Румата непременно здесь должен объявиться. Вот он и объявился — порадоваться есть чему, а удивляться вовсе даже нечему.
— Ну, господа ученые, показывайте, каким колдовством тут балуетесь, — пошутил Румата.
— Бесовским, благородный дон, каким же еще, — хихикнул слегка подвыпивший Кабани, — вот сейчас покажем тебе, как оно бывает.
И показали.
Чего только они не показали. Не зря корчмарь из «Золотой подковы» говорил, что мол мастеровые уже машины хитрые строят, чтобы стены бить или снаряды всякие бросать. И машины здесь были, и снаряды всякие. Впрочем, не сами машины больше всего поразили Румату, а то, во что превратилась водяная мельница. От колеса шли приводы, раздувавшие меха и махавшие подобием молота. А сами жернова не муку мололи — а уголь древесный и серу с селитрой, привезенные с гор.
«Неужели они тут до пороха и артиллерии додумались»? — решил было Румата. Задал пару вопросов невзначай — и убедился: нет, не додумались. Додумались до другого. До какой-то смеси, наподобие не то греческого огня, не то напалма. Синда, радуясь, как ребенок, освоивший набор юного химика, показывал: хоть ты водой заливай, хоть сбивай огонь полотном — бесполезно. Все сгорит, что вообще по своей природе хоть чуть-чуть гореть может. Эту смесь в глиняные горшки разливали и целыми возами увозили куда-то.
— А чем метать горшки-то? — спросил Румата.
И чего только ему не показали. И баллисты на натяжных тросах, и катапульты на противовесах, и уже вовсе невиданные машины, где снаряд выбрасывался полосой из гибкой стали. Да, гибкая сталь — это, конечно, тоже Синда придумал. А вот как наводить — то уже Будах.
Впрочем, не то, чтобы уж совсем сам додумался, а как сам честно признался, в особенном древнем геометрическом манускрипте вычитал.
Здесь Румата удивился — откуда же древние такое знали?
Тут Будах, по обыкновению, посетовал, что хоть по нынешним временам и хорошее образование у благородного дона, но все-таки не мешало бы еще дюжину уроков у самого Будаха взять. Потому как нынешние ученые монахи, хоть и преподают науки, а сами мало чего знают.
Дальше разговор пошел уже за чашей молодого вина — что было очень кстати. После пары добрых глотков, высокочтимый доктор стал гораздо менее высокопарен и вообще перешел на нормальный человеческий язык.
— Как рассказывают обычно монахи? — спрашивал Будах, и сам отвечал, — Они говорят, что еще 600 лет назад люди были язычниками, бегали голые, ели друг друга и вообще погрязали в немыслимых грехах, как нынешние дикари в дальнем Запроливье. И лишь когда Господь вышел из Питанских болот, и, претерпев страсти, открыл людям глаза на их нечестивый образ жизни — тогда люди стали строить монастыри, а самые благочестивые — уходить в монахи. Эти-то монахи, с Божьей помощью, придумали письмо и счет, а равно всякие иные полезные науки и ремесла, которыми ныне живут добрые люди — и славят Бога. Так ли вам рассказывали, благородный дон?
Румата вынужден был признать, что да, примерно так ему и рассказывали.
— Такое мнение, — продолжал Будах, — явно невежественное. Вот например, ваш род, благородный дон, насчитывает приблизительно 400 лет.
— 423 года — машинально поправил Румата, — столько прошло тех пор, как император Гафор пожаловал эсторские земли Румате I в свободное владение. Но наш род гораздо древнее.
Что-что, а эсторскую генеалогию Румата знал наизусть.
— Пусть так, — легко согласился Будах, — а было ли во времена Гафора меньше искусств и ремесел?
— Да нет, наверное. Скорее уж больше.
— А при его прадеде — язычнике, Литене Великом, объединившем империю 517 лет назад?
— Тоже, наверное, нет, — сказал Румата, — такие дворцы, как при императоре Литене, нынешние архитекторы вряд ли смогут построить.
— Значит ли это, — продолжал высокочтимый доктор, прикладываясь к своей чаше, — что все искусства и ремесла возникли всего за 80 лет, причем не язычниками, а богобоязненными людьми, каковые во времена Литена находились в униженном состоянии, а порой даже преследовались за свою веру?
— Нет, конечно. Мой двадцать второй предок, Гета, осел в Эсторе при короле Мераде, у которого служил центурионом. Было это 641 год назад. От построенного им дома сохранился только портик, на цоколе которого высечена дата. Построен этот портик с таким искусством, что и поныне украшает лужайку перед эсторским замком.
— Значит, искусства, науки и ремесла придуманы язычниками, — заключил Будах, — а монахи лишь усвоили лишь немногое из тех записей, которые после оных язычников остались. Таким образом, они ничего к знаниям не прибавили, а наоборот, многое сокрыли, а еще больше — утратили по невежеству.
За столом воцарилось молчание. Только что сказанное было больше, чем бунтом. Больше, чем ересью. Больше, чем святотатством. Оно было больше, чем все преступления вместе взятые.
— Мы все — Синда, Кабани, я, — вернулись сюда по приглашению Светлой (тут он отвесил поклон Кире), когда она сказала, что позволит нам взять те древние книги, которые она изымет в монастырях. Невежественные монахи даже не могли прочесть то, что в них написано — они просто прятали книги — сидели на них, как собака на сене, не умея воспользоваться и не желая отдать другим.
Румата залпом допил свою чашу, встал и прошелся взад-вперед. «Эх вы, экспериментальные историки, хвостом вас по голове! Где же ваша теория исторических последовательностей и поступательного развития? Оно же не развитие, а деградация. И мы все это видели — все до одного, кто здесь работал!»
— Мы нашли, — продолжал уже Кабани, — что каждое следующее поколение монахов было невежественнее предыдущего. Я изучал монастырские хозяйственные книги — и видел, что даже знание арифметики приходило во все больший упадок. Нынешнее поколение монахов уже вынуждено считать, рисуя черточки по числу предметов счета…
«А что мы? — спрашивал себя Румата, — Мы, как последние идиоты, тащили здешнее общество вперед, в еще большую деградацию. А надо было… Что? А черт его знает! Думать надо было, а не изрекать благоглупости про неизбежную эпоху мракобесия перед поворотом к светлому будущему. Маленькую такую эпоху — лет 1000 с хвостиком. А мы-то, глаза на выкате, грудь колесом: пройдем 1000 лет за 500, ну, а если честно — то за 700. Слава нам — великим делателям прогресса!»
— Слушайте, отец Кабани, а во что они верили? Язычники, которые все это придумали?
Ответом ему был дружный смех.
— Что? — не понял он.
— Светлый! — продолжая смеяться, выдавил из себя Синда, — это лучшая шутка за последние четверть века! Во что! Ой, помогите, я сейчас лопну!
«Надо поговорить с Бромбергом, — понял Румата, — лучше бы сегодня, или в крайнем случае завтра. Под любым предлогом смыться хотя бы на час и поговорить.»
** 6 **
… Клипса-коммуникатор работала устойчиво. Фантом Айзека Бромберга гротескно пребывал посреди маленькой поляны в сайве и одновременно посреди своего кабинета на даче под Одессой.
— Что, Антон, паршиво вам? — сочувственно спросил он.
— Не то слово, Айс, — честно сказал Антон (он же — Румата Эсторский, четырнадцатый этого имени и благородный дворянин до 22 колена).
— А я ведь предупреждал.
— Ладно. Я ведь знал, на что иду… Думал, что знал…Только не говорите, про индюка.
— Которого индюка? — кустистые брови доктора Бромберга поползли вверх.
— Который думал, да в суп попал. Вы-то как думаете, Кира — настоящая?
— В каком смысле?
— В самом прямом! Как вы считаете, это она — или нет?
— Извините за бестактность, Антон, а у вас с ней… возобновились отношения?
— Да. Возобновились. Но… Я не знаю.
— Этот вариант мы с вами разбирали, помните? — спросил Бромберг, — полная определенность возможна только при отрицательном результате. Если вы не знаете, это значит «да».
— Так что, значит… Некромантия? Айс, у нее даже остались шрамы от тех двух стрел. Это выглядит… в общем, как это возможно?
— Не знаю. Могу сказать лишь, что этот случай — огромная, фантастическая удача. Первый полностью идентифицированный случай. Вам с ней надо срочно улетать! Немедленно! Ни в коем случае нельзя рисковать… ну, понимаете.
— Понимаю, — сказал Антон, — но дело в том, что она не согласится. Она не бросит все это на полпути. Не могу же я тащить ее силой.
— Не можете или не хотите? — спросил Бромберг.
— И то, и другое. Поймите, Айс, для вас это — уникальный объект и все такое. А для меня… Надо дальше объяснять?
— Не надо. Как я понял, вы остаетесь вместе с ней, пока все это не кончится.
Антон молча кивнул.
— Значит, тогда вот что, — сказал Бромберг, — у вас есть огромная проблема. До начала войны, серьезной, большой войны, остались примерно сутки. Плюс-минус несколько часов. Раз вы намерены остаться — с этим следует что-то делать.
— В смысле?
— В смысле, войну можно выиграть, а можно — и проиграть.
— Ну, что вы, Айс. Эту войну уже можно считать выигранной.
— Выигранной кем?
— Той армией, в расположении которой я нахожусь, — пояснил Антон.
— А почему вы так уверены?
— Да потому, что я немного разбираюсь в здешних войнах. Три очевидных преимущества — золото, вооружение, боевой дух. Выучка… тоже скорее превосходящая. Численность примерно одинакова. Кроме того, противник не очень понимает, с чем столкнется.
Бромберг задумчиво покачался на кресле, затем спросил:
— Думаете, учли все?
— А что — нет?
— Нет.
Теперь задумался Антон. В голову ничего толкового не приходило. Может быть, сказывались эти два безумных дня, а может… Может он опять заигрался в дона Румату…
— Айс, признаю, что я — тупица. Скажите, чего я не учел.
— Вы не учли института экспериментальной истории.
— Ах это… Но Айс, институт не вмешивается в войны. По крайней мере, непосредственно.
— Что значит «непосредственно»? — спросил Бромберг, — если взять, да и выкрасть вас отсюда, это — не непосредственно? Это — допускается? И что будет?
— А ничего, — с вызовом ответил Антон, — если хотите знать, я тут вообще для бантика. Как ируканского маршала расколошматили без меня, так и арканарского наместника расколошматят. Ну, может, с ним подольше провозятся.
— А если выкрасть вас вместе с Кирой? Вас — домой, а ее … тоже домой. В Арканар. Ну, а дальше… Историю Жанны д'Арк, надеюсь, вы помните.
— Вы что, серьезно? Я имею в виду, про домой в Арканар?
— А куда еще? — спросил Бромберг, — Посудите сами, не на Землю же в такой ситуации.
… Да. Это был бы очень сильный ход. Армия обойдется без одного из Светлых. Без него — легко, без нее… Не так легко, но теперь тоже обойдется. Но без обоих она развалится через неделю. Хотя бы потому, что Светлые — не только дух армии, но и ее казна. Ведь эта армия воюет золотом. Но главное не в этом. Кира… С Кирой в этом случае уж точно церемонится не будут.
— Я об этом не подумал, — честно признался Антон.
— Теперь будете думать. И вообще, постарайтесь не забывать, что теперь вы на другой стороне.
— Слушайте, Айс, а почему вы так уверены, что институт будет действовать на стороне Ордена? Это же против всей доктрины. Институт наоборот, всегда мешал Ордену, потому что Орден — это квинтэссенция здешнего мракобесия. Символ регресса.
Бромберг снова покачался на кресле, а затем изрек:
— Антон, усвойте, пожалуйста, что теперь символ регресса — это ваша армия и то, за что она сражается. Знаете, кто вы с точки зрения непоколебимой и единственно верной теории исторических последовательностей?
— Ну, кто?
— Вы — варварская формация, грозящая сбросить континент из относительно (подчеркиваю — относительно) прогрессивного монотеистического настоящего в относительно темное языческое прошлое. Потому что историческая последовательность в религиозную эпоху такова: первобытный культ предков, родоплеменной шаманизм, рабовладельческое язычество, феодальный монотеизм, буржуазный пантеизм. С точки зрения этой теории, вы пытаетесь повернуть прогресс вспять и перечеркнуть всю работу института за последние несколько десятилетий. Теперь — понятно?
— Непонятно.
— Что именно непонятно?
— Какой это, к чертям прогресс? И какая это, к чертям, теория. Сегодня три местных ученых мужа доказали мне, как дважды два, что весь этот переход к феодальному монотеизму — сплошной регресс. Последние 300 лет идет регресс. Это — факт, по сравнению с которым вся теория исторических последовательностей не стоит даже тухлой селедочной головы!
— Очень хорошо, — сказал Бромберг, — вы это знаете. Я это знаю. А Институт экспериментальной истории этого не знает. И КОМКОН этого не знает. И Мировой Совет этого не знает. ИЭИ верит в теорию исторических последовательностей — благостную и единственную. КОМКОН доверяет ИЭИ. Мировой Совет исходит из компетентности КОМКОНА. Если ИЭИ ошибался и теория неверна в корне — значит целая толпа уважаемых людей все эти десятилетия занималась… Мягко говоря, не тем, чем следует. Это — очень мягко говоря. Теперь посчитайте, карьеры скольких людей придется разрушить, чтобы доказать свою правоту. Правоту, которая очевидна здесь — но никак не на Земле. И сколько времени это займет — даже если удастся. И что произойдет здесь за это время. Кстати, произойдет то, после чего вы уже точно никому ничего не докажете. На вас будут смотреть, как на мальчишку, потерявшего голову от любви к мятежнице-туземке. Вся ваша антинаучная позиция будет иметь в глазах сообщества простое и понятное объяснение. И это объяснение всех, абсолютно всех устроит. Теперь — понимаете?
— Теперь — понимаю. Я другого не понимаю — что мне делать?
Бромберг снова принялся качаться на кресле.
— На самом деле, все очень просто, — сказал он, — у нас есть два варианта. Первый — уговорить Киру бросить это дело и улететь с вами, или даже не уговорить, а просто вывезти независимо от ее согласия.
— Это невозможно, я уже сказал.
— Это, как раз, вполне возможно, — возразил Бромберг, — в конце концов, потом вы можете ей все объяснить…
— Черт побери, Айс, у вас что, проблемы со слухом? Я сказал нет. Точка.
— Тогда остается второй вариант. Все-таки выиграть войну и потом уже улететь. Надеюсь, на это она согласится?
— Думаю, что тогда я бы ее уговорил, — сказал Антон, — но если ваш прогноз о вмешательстве института верен, то все кончится гораздо раньше. И не в нашу пользу.
— Гораздо раньше, — задумчиво повторил Бромберг, — раньше… позже… вы говорили, что разбираетесь в здешних войнах. Как по-вашему, можно ли имеющимися в вашем распоряжении средствами выиграть эту войну очень быстро? Ну, скажем, за десять дней. Институт просто не успеет так быстро принять решение… по вашему вопросу.
— Вы что издеваетесь? — спросил Антон, — это же средневековая война, а не турпоход по южному берегу Крыма. Дней за тридцать еще можно было бы. Наверное. Теоретически.
— Если тридцать — то нам с вами не избежать неприятностей.
— То есть, нас с Кирой выкрадут?
— С большой вероятностью решат выкрасть, — уточнил Бромберг, — я, конечно, попробую нажать на некоторые неформальные рычаги в институте, чтобы эту вероятность несколько снизить, но… Как вы понимаете, гарантировать ничего не могу.
— Несколько снизить вероятность, — задумчиво повторил Антон, — хреново обстоят дела..
— Хреновей всего обстоят мои дела, — сварливо ответил Бромберг, — я-то исходил из нашей с вами договоренности. Помните? Туда-и-обратно. Вся операция должна была занять 100–150 часов. Вы вместе с Кирой оказались бы на Пандоре, а мои друзья из диспетчерской службы, которые нам помогали все это организовать, смогли бы своевременно замести следы нелегальных рейсов. Теперь у этих людей будет куча неприятностей, а мне придется их из этих неприятностей вытаскивать. Если получится. А если я хочу увидеть… результат, то мне придется еще и помогать вам в дурацкой войне. И все это, извините за прямоту, исключительно из-за неурегулированности ваших интимных отношений.
— Какого черта? — взорвался Антон, — я что, ради вашей альтернативной науки должен воровать девушку, как театральный злодей из второсортного водевиля?
— Ну, да. Разумеется, вы никому ничего не должны. Никто никому ничего не должен. Только старый дурак Айзек Бромберг должен всем без исключения. И людям из диспетчерской службы, и вам, и вашей девушке. И вместо благодарности старый дурак Айзек Бромберг всеми бывает посылаем к черту. Наверное, он и черту что-то задолжал, только еще не знает, что.
— Ладно, Айс. Честное слово, я погорячился. Извините, если подвел вас и ваших друзей, но… В общем, я не могу иначе. Так что придется воевать.
— Это я уже понял, — Бромберг тяжело вздохнул и потер ладонями виски, — трудно с вами, Антон.
И тут Антон вспомнил слова вольного капитана Пины:
— А когда было легко? Ничего, война любит смелых.
…
… Разумеется, в лагере Кира набросилась на него с расспросами:
— Где ты был? Мы думали, с тобой…
— Я похож на мальчика, которого могут украсть злые дикари? — с улыбкой поинтересовался он.
— Нет, но…
— Что, милая?
— Все-таки, где ты был.
— … И других женщин у меня нет, — он подмигнул, — по крайней мере, поблизости.
— Любимый, я третий раз спрашиваю, где ты был?
— Я говорил с духами, — серьезно ответил Румата.
— И что они сказали?
— Что война уже практически началась.
Тихо подошел Верцонгер.
— Духи сказали тебе правду, Светлый. Враг в одном дневном переходе от нас. Пойдем, нас ждет совет войска.
«Вот она и началась — подумал Румата, — идиотская война, которая мне даром не нужна. Но мне придется эту войну выигрывать, потому что иначе у меня отнимут Киру. А я не позволю, чтобы у меня ее снова отняли. А раз так…»
— Ну, что ж, друг мой Верцонгер. Пошли выигрывать нашу войну, — спокойно сказал он вслух.
— Ваа!! — радостно зарычал предводитель варваров, демонстрируя крепкие белые зубы не то — в волчьем оскале, не то — в своеобразной улыбке.
— Ты хорошо сказал, — шепнула Кира, — он это запомнит и перескажет.
— Стараюсь входить в образ, — так же шепотом пояснил Румата.
— Входить в образ? — недоуменно переспросила девушка, — Это магический ритуал? Очень сильный, да?
— Очень, — подтвердил он.
… Лагерь бурлил — но бурлил вполне организовано, несмотря на сумерки. Без особого шума и в относительном порядке перемещались небольшие отряды всадников и пехотинцев. Катились куда-то цепочки возов, груженых чем-то, предусмотрительно накрытым рогожей, от посторонних любопытных глаз. Бегали взад-вперед подростки-вестовые.
Совет войска составлял всего восемь человек — двое вольных капитанов, двое выборных от «холопских» корпусов, отец Кабани, как представитель «инженерного обеспечения», Верцонгер и от варваров и, разумеется, двое Светлых. Очень толково, как отметил про себя Румата. Меньше будет гвалта и лишних ушей.
На широком столе была разложена вполне приличная карта. Кучки разноцветных камушков обозначали позиции, а такие же разноцветные нитки — направление движения. Говорили все внятно и по очереди — почти не перебивая друг друга.
Итак, армия Ордена двигалось со стороны арканарской столицы к Бычьему ручью, чтобы выйти к нему, предположительно, незадолго до завтрашнего заката. Численность противника — до 22.000 кавалерии. Пехота и обоз если и были, то отстали на день-два.
Скорее всего, они намерены сделать привал на завтрашнюю ночь — самую короткую в году, а с восходом солнца — форсировать ручей и атаковать. Расчет простой, как и все, что делают орденские командиры. Есть численный перевес — значит, надо наваливаться всей массой. Пусть даже пол-армии ляжет здесь, но зато бунтовщики будут быстро раздавлены, а наместник — доволен.
«Ну-ну, — подумал Румата, — не видали вы еще, господа орденцы, настоящей войны из прежнего времени».
Собственно, у вольных капитанов уже был практически готовый план действий — и очень неплохой, кстати. Румата же, с помощью отца Кабани, лишь добавил несколько элегантных штрихов, сделав план из неплохого — блестящим.
— Ад и дьяволы! — воскликнул спокойный до того момента дон Пина, — знаете, Светлый дон Румата, умей я придумывать такие вещи, клянусь хребтом святого Мики, я бы уже был герцогом, а не болтался бы по миру, натирая мозоли на своих любимых пятках.
— Думаю, дон Пина, вы еще успеете стать герцогом.
— Если останусь жив после этой войны, — добавил вольный капитан, вновь обретая философское спокойствие наемника, — посмотрим, что нам принесет завтрашний день, а там подумаем и о послезавтрашнем.
— Что, Антон, паршиво вам? — сочувственно спросил он.
— Не то слово, Айс, — честно сказал Антон (он же — Румата Эсторский, четырнадцатый этого имени и благородный дворянин до 22 колена).
— А я ведь предупреждал.
— Ладно. Я ведь знал, на что иду… Думал, что знал…Только не говорите, про индюка.
— Которого индюка? — кустистые брови доктора Бромберга поползли вверх.
— Который думал, да в суп попал. Вы-то как думаете, Кира — настоящая?
— В каком смысле?
— В самом прямом! Как вы считаете, это она — или нет?
— Извините за бестактность, Антон, а у вас с ней… возобновились отношения?
— Да. Возобновились. Но… Я не знаю.
— Этот вариант мы с вами разбирали, помните? — спросил Бромберг, — полная определенность возможна только при отрицательном результате. Если вы не знаете, это значит «да».
— Так что, значит… Некромантия? Айс, у нее даже остались шрамы от тех двух стрел. Это выглядит… в общем, как это возможно?
— Не знаю. Могу сказать лишь, что этот случай — огромная, фантастическая удача. Первый полностью идентифицированный случай. Вам с ней надо срочно улетать! Немедленно! Ни в коем случае нельзя рисковать… ну, понимаете.
— Понимаю, — сказал Антон, — но дело в том, что она не согласится. Она не бросит все это на полпути. Не могу же я тащить ее силой.
— Не можете или не хотите? — спросил Бромберг.
— И то, и другое. Поймите, Айс, для вас это — уникальный объект и все такое. А для меня… Надо дальше объяснять?
— Не надо. Как я понял, вы остаетесь вместе с ней, пока все это не кончится.
Антон молча кивнул.
— Значит, тогда вот что, — сказал Бромберг, — у вас есть огромная проблема. До начала войны, серьезной, большой войны, остались примерно сутки. Плюс-минус несколько часов. Раз вы намерены остаться — с этим следует что-то делать.
— В смысле?
— В смысле, войну можно выиграть, а можно — и проиграть.
— Ну, что вы, Айс. Эту войну уже можно считать выигранной.
— Выигранной кем?
— Той армией, в расположении которой я нахожусь, — пояснил Антон.
— А почему вы так уверены?
— Да потому, что я немного разбираюсь в здешних войнах. Три очевидных преимущества — золото, вооружение, боевой дух. Выучка… тоже скорее превосходящая. Численность примерно одинакова. Кроме того, противник не очень понимает, с чем столкнется.
Бромберг задумчиво покачался на кресле, затем спросил:
— Думаете, учли все?
— А что — нет?
— Нет.
Теперь задумался Антон. В голову ничего толкового не приходило. Может быть, сказывались эти два безумных дня, а может… Может он опять заигрался в дона Румату…
— Айс, признаю, что я — тупица. Скажите, чего я не учел.
— Вы не учли института экспериментальной истории.
— Ах это… Но Айс, институт не вмешивается в войны. По крайней мере, непосредственно.
— Что значит «непосредственно»? — спросил Бромберг, — если взять, да и выкрасть вас отсюда, это — не непосредственно? Это — допускается? И что будет?
— А ничего, — с вызовом ответил Антон, — если хотите знать, я тут вообще для бантика. Как ируканского маршала расколошматили без меня, так и арканарского наместника расколошматят. Ну, может, с ним подольше провозятся.
— А если выкрасть вас вместе с Кирой? Вас — домой, а ее … тоже домой. В Арканар. Ну, а дальше… Историю Жанны д'Арк, надеюсь, вы помните.
— Вы что, серьезно? Я имею в виду, про домой в Арканар?
— А куда еще? — спросил Бромберг, — Посудите сами, не на Землю же в такой ситуации.
… Да. Это был бы очень сильный ход. Армия обойдется без одного из Светлых. Без него — легко, без нее… Не так легко, но теперь тоже обойдется. Но без обоих она развалится через неделю. Хотя бы потому, что Светлые — не только дух армии, но и ее казна. Ведь эта армия воюет золотом. Но главное не в этом. Кира… С Кирой в этом случае уж точно церемонится не будут.
— Я об этом не подумал, — честно признался Антон.
— Теперь будете думать. И вообще, постарайтесь не забывать, что теперь вы на другой стороне.
— Слушайте, Айс, а почему вы так уверены, что институт будет действовать на стороне Ордена? Это же против всей доктрины. Институт наоборот, всегда мешал Ордену, потому что Орден — это квинтэссенция здешнего мракобесия. Символ регресса.
Бромберг снова покачался на кресле, а затем изрек:
— Антон, усвойте, пожалуйста, что теперь символ регресса — это ваша армия и то, за что она сражается. Знаете, кто вы с точки зрения непоколебимой и единственно верной теории исторических последовательностей?
— Ну, кто?
— Вы — варварская формация, грозящая сбросить континент из относительно (подчеркиваю — относительно) прогрессивного монотеистического настоящего в относительно темное языческое прошлое. Потому что историческая последовательность в религиозную эпоху такова: первобытный культ предков, родоплеменной шаманизм, рабовладельческое язычество, феодальный монотеизм, буржуазный пантеизм. С точки зрения этой теории, вы пытаетесь повернуть прогресс вспять и перечеркнуть всю работу института за последние несколько десятилетий. Теперь — понятно?
— Непонятно.
— Что именно непонятно?
— Какой это, к чертям прогресс? И какая это, к чертям, теория. Сегодня три местных ученых мужа доказали мне, как дважды два, что весь этот переход к феодальному монотеизму — сплошной регресс. Последние 300 лет идет регресс. Это — факт, по сравнению с которым вся теория исторических последовательностей не стоит даже тухлой селедочной головы!
— Очень хорошо, — сказал Бромберг, — вы это знаете. Я это знаю. А Институт экспериментальной истории этого не знает. И КОМКОН этого не знает. И Мировой Совет этого не знает. ИЭИ верит в теорию исторических последовательностей — благостную и единственную. КОМКОН доверяет ИЭИ. Мировой Совет исходит из компетентности КОМКОНА. Если ИЭИ ошибался и теория неверна в корне — значит целая толпа уважаемых людей все эти десятилетия занималась… Мягко говоря, не тем, чем следует. Это — очень мягко говоря. Теперь посчитайте, карьеры скольких людей придется разрушить, чтобы доказать свою правоту. Правоту, которая очевидна здесь — но никак не на Земле. И сколько времени это займет — даже если удастся. И что произойдет здесь за это время. Кстати, произойдет то, после чего вы уже точно никому ничего не докажете. На вас будут смотреть, как на мальчишку, потерявшего голову от любви к мятежнице-туземке. Вся ваша антинаучная позиция будет иметь в глазах сообщества простое и понятное объяснение. И это объяснение всех, абсолютно всех устроит. Теперь — понимаете?
— Теперь — понимаю. Я другого не понимаю — что мне делать?
Бромберг снова принялся качаться на кресле.
— На самом деле, все очень просто, — сказал он, — у нас есть два варианта. Первый — уговорить Киру бросить это дело и улететь с вами, или даже не уговорить, а просто вывезти независимо от ее согласия.
— Это невозможно, я уже сказал.
— Это, как раз, вполне возможно, — возразил Бромберг, — в конце концов, потом вы можете ей все объяснить…
— Черт побери, Айс, у вас что, проблемы со слухом? Я сказал нет. Точка.
— Тогда остается второй вариант. Все-таки выиграть войну и потом уже улететь. Надеюсь, на это она согласится?
— Думаю, что тогда я бы ее уговорил, — сказал Антон, — но если ваш прогноз о вмешательстве института верен, то все кончится гораздо раньше. И не в нашу пользу.
— Гораздо раньше, — задумчиво повторил Бромберг, — раньше… позже… вы говорили, что разбираетесь в здешних войнах. Как по-вашему, можно ли имеющимися в вашем распоряжении средствами выиграть эту войну очень быстро? Ну, скажем, за десять дней. Институт просто не успеет так быстро принять решение… по вашему вопросу.
— Вы что издеваетесь? — спросил Антон, — это же средневековая война, а не турпоход по южному берегу Крыма. Дней за тридцать еще можно было бы. Наверное. Теоретически.
— Если тридцать — то нам с вами не избежать неприятностей.
— То есть, нас с Кирой выкрадут?
— С большой вероятностью решат выкрасть, — уточнил Бромберг, — я, конечно, попробую нажать на некоторые неформальные рычаги в институте, чтобы эту вероятность несколько снизить, но… Как вы понимаете, гарантировать ничего не могу.
— Несколько снизить вероятность, — задумчиво повторил Антон, — хреново обстоят дела..
— Хреновей всего обстоят мои дела, — сварливо ответил Бромберг, — я-то исходил из нашей с вами договоренности. Помните? Туда-и-обратно. Вся операция должна была занять 100–150 часов. Вы вместе с Кирой оказались бы на Пандоре, а мои друзья из диспетчерской службы, которые нам помогали все это организовать, смогли бы своевременно замести следы нелегальных рейсов. Теперь у этих людей будет куча неприятностей, а мне придется их из этих неприятностей вытаскивать. Если получится. А если я хочу увидеть… результат, то мне придется еще и помогать вам в дурацкой войне. И все это, извините за прямоту, исключительно из-за неурегулированности ваших интимных отношений.
— Какого черта? — взорвался Антон, — я что, ради вашей альтернативной науки должен воровать девушку, как театральный злодей из второсортного водевиля?
— Ну, да. Разумеется, вы никому ничего не должны. Никто никому ничего не должен. Только старый дурак Айзек Бромберг должен всем без исключения. И людям из диспетчерской службы, и вам, и вашей девушке. И вместо благодарности старый дурак Айзек Бромберг всеми бывает посылаем к черту. Наверное, он и черту что-то задолжал, только еще не знает, что.
— Ладно, Айс. Честное слово, я погорячился. Извините, если подвел вас и ваших друзей, но… В общем, я не могу иначе. Так что придется воевать.
— Это я уже понял, — Бромберг тяжело вздохнул и потер ладонями виски, — трудно с вами, Антон.
И тут Антон вспомнил слова вольного капитана Пины:
— А когда было легко? Ничего, война любит смелых.
…
… Разумеется, в лагере Кира набросилась на него с расспросами:
— Где ты был? Мы думали, с тобой…
— Я похож на мальчика, которого могут украсть злые дикари? — с улыбкой поинтересовался он.
— Нет, но…
— Что, милая?
— Все-таки, где ты был.
— … И других женщин у меня нет, — он подмигнул, — по крайней мере, поблизости.
— Любимый, я третий раз спрашиваю, где ты был?
— Я говорил с духами, — серьезно ответил Румата.
— И что они сказали?
— Что война уже практически началась.
Тихо подошел Верцонгер.
— Духи сказали тебе правду, Светлый. Враг в одном дневном переходе от нас. Пойдем, нас ждет совет войска.
«Вот она и началась — подумал Румата, — идиотская война, которая мне даром не нужна. Но мне придется эту войну выигрывать, потому что иначе у меня отнимут Киру. А я не позволю, чтобы у меня ее снова отняли. А раз так…»
— Ну, что ж, друг мой Верцонгер. Пошли выигрывать нашу войну, — спокойно сказал он вслух.
— Ваа!! — радостно зарычал предводитель варваров, демонстрируя крепкие белые зубы не то — в волчьем оскале, не то — в своеобразной улыбке.
— Ты хорошо сказал, — шепнула Кира, — он это запомнит и перескажет.
— Стараюсь входить в образ, — так же шепотом пояснил Румата.
— Входить в образ? — недоуменно переспросила девушка, — Это магический ритуал? Очень сильный, да?
— Очень, — подтвердил он.
… Лагерь бурлил — но бурлил вполне организовано, несмотря на сумерки. Без особого шума и в относительном порядке перемещались небольшие отряды всадников и пехотинцев. Катились куда-то цепочки возов, груженых чем-то, предусмотрительно накрытым рогожей, от посторонних любопытных глаз. Бегали взад-вперед подростки-вестовые.
Совет войска составлял всего восемь человек — двое вольных капитанов, двое выборных от «холопских» корпусов, отец Кабани, как представитель «инженерного обеспечения», Верцонгер и от варваров и, разумеется, двое Светлых. Очень толково, как отметил про себя Румата. Меньше будет гвалта и лишних ушей.
На широком столе была разложена вполне приличная карта. Кучки разноцветных камушков обозначали позиции, а такие же разноцветные нитки — направление движения. Говорили все внятно и по очереди — почти не перебивая друг друга.
Итак, армия Ордена двигалось со стороны арканарской столицы к Бычьему ручью, чтобы выйти к нему, предположительно, незадолго до завтрашнего заката. Численность противника — до 22.000 кавалерии. Пехота и обоз если и были, то отстали на день-два.
Скорее всего, они намерены сделать привал на завтрашнюю ночь — самую короткую в году, а с восходом солнца — форсировать ручей и атаковать. Расчет простой, как и все, что делают орденские командиры. Есть численный перевес — значит, надо наваливаться всей массой. Пусть даже пол-армии ляжет здесь, но зато бунтовщики будут быстро раздавлены, а наместник — доволен.
«Ну-ну, — подумал Румата, — не видали вы еще, господа орденцы, настоящей войны из прежнего времени».
Собственно, у вольных капитанов уже был практически готовый план действий — и очень неплохой, кстати. Румата же, с помощью отца Кабани, лишь добавил несколько элегантных штрихов, сделав план из неплохого — блестящим.
— Ад и дьяволы! — воскликнул спокойный до того момента дон Пина, — знаете, Светлый дон Румата, умей я придумывать такие вещи, клянусь хребтом святого Мики, я бы уже был герцогом, а не болтался бы по миру, натирая мозоли на своих любимых пятках.
— Думаю, дон Пина, вы еще успеете стать герцогом.
— Если останусь жив после этой войны, — добавил вольный капитан, вновь обретая философское спокойствие наемника, — посмотрим, что нам принесет завтрашний день, а там подумаем и о послезавтрашнем.
** 7 **
Если брат Динас, командор ордена, полагал, что война начнется ровно тогда, когда ему захочется — он сильно ошибался. Белона, как замечали еще древние римляне, женщина непредсказуемая и коварная.
На закате следующего дня он отдал команду разбить лагерь в полулиге от Бычьего ручья, расположиться на отдых а подъем трубить с первыми лучами солнца, после чего отправился отдыхать в свой шатер, увенчанный ярким командорским штандартом — очень хорошей, кстати, мишенью.
Ему никак не приходило в голову, что этих самых первых лучей, как впрочем, и последующих, он уже не увидит.
Он был хорошим офицером и делал все правильно — за исключением одного. Он попал не на ту войну, для которой его готовили.
Несколькими часами спустя, в серых предрассветных сумерках, четыре большие противовесные катапульты, тихо выведенные под прикрытием темноты почти к самому берегу ручья, пришли в движение. В воздух с жужжанием взлетели четыре холщевых мешка, набитые крупно дробленым камнем. Мешки, разумеется, разорвались в воздухе и на площадь вокруг командорского шатра обрушились центнера два камней — каждый размером с кулак рослого мужчины. Ну, разумеется, далеко не все попали куда надо — но вполне достаточное количество их легло точно на цель. Впоследствии командора и опознать — то смогли только по перстню.
Конечно же, в лагере началось нешуточное волнение — надо было срочно что-то делать, а решать что именно, полагалось командору. На месте же его шатра было непонятно что — и никто не понимал, жив он или нет.
В это самое время, варварская конница стремительно форсировала ручей и, разворачиваясь в цепь, помчалась к орденскому лагерю.
Здесь-то орденские командиры не сплоховали. Заиграли рожки и вот уже дисциплинированные воины-монахи караульного полка в плотном кавалерийском строю развернулись навстречу атакующим. Против тяжелой орденской кавалерии варварам ни за что не устоять. Да и мало их слишком — меньше десяти сотен против двух тысяч.
Ну вот, они и сами поняли. Замедлили бег коней, а потом и вовсе остановились на полпути.
В орденских рядах послышались смешки и шутки на счет медвежьей болезни. Ох, рано смеялись. Потому что четыре катапульты на берегу сработали вторично — теперь уже по плотному и потому представляющему собой прекрасную мишень кавалерийскому строю. На этот раз все камни легли куда надо — здесь уж не промахнешься. Полк перестал существовать — он превратился в беспорядочную толпу, где живые перепутались с мертвыми и раненными, а покалеченные лошади бились на земле, лягая копытами тех и других без разбора.
Этого и ждали конные варвары — налетели, как вихрь, рубя длинными мечами направо и налево.
Ну, и здесь орденские офицеры себя показали — не зря на столько времени было потрачено в казармах да в полях.
Один полк построились — и бросились на помощь.
Другие два — помчались к ручью, где медленно перезаряжались камнеметные машины, в которых была, ясное дело, главная причина всех сегодняшних бед.
Еще один — выдвинулся посредине, чтобы отрезать варваров и не дать им убраться обратно за ручей.
Варвары, естественно, бежали — оставив в покое немногих недобитых из злосчастного дежурного полка. Но бежали, конечно же, не обратно к ручью, куда путь был теперь перекрыт, а вдоль него, в сторону предгорий, где есть пусть узкие, но все же пригодные для переправы броды. Теперь целых два полка преследовали их.
Тем временем, другие два полка, скакавшие в сторону катапульт, преодолев более двух третей пути, столкнулись с тем, чего раньше вообще не видели — да и не представляли, что бывает такое на свете. На той стороне защелкало что-то оглушительно — звонко, и в воздух взвилось множество каких-то черных предметов, оставляющих за собой шлейф черного дыма. А потом все накрыл глухой протяжный звук, похожий на выдох сказочного великана. Горшки с огненным зельем полопались посреди атакующего строя, расшвыряв вокруг длинные струи жидкого пламени. После вольные капитаны будут рассказывать, что раньше просто не представляли, как страшен может быть крик умирающих людей и коней. А кто-то рассудительно заметит, что монахи имели, наверное, в старые времена подобный образец — с которого и писали картины ада.
На закате следующего дня он отдал команду разбить лагерь в полулиге от Бычьего ручья, расположиться на отдых а подъем трубить с первыми лучами солнца, после чего отправился отдыхать в свой шатер, увенчанный ярким командорским штандартом — очень хорошей, кстати, мишенью.
Ему никак не приходило в голову, что этих самых первых лучей, как впрочем, и последующих, он уже не увидит.
Он был хорошим офицером и делал все правильно — за исключением одного. Он попал не на ту войну, для которой его готовили.
Несколькими часами спустя, в серых предрассветных сумерках, четыре большие противовесные катапульты, тихо выведенные под прикрытием темноты почти к самому берегу ручья, пришли в движение. В воздух с жужжанием взлетели четыре холщевых мешка, набитые крупно дробленым камнем. Мешки, разумеется, разорвались в воздухе и на площадь вокруг командорского шатра обрушились центнера два камней — каждый размером с кулак рослого мужчины. Ну, разумеется, далеко не все попали куда надо — но вполне достаточное количество их легло точно на цель. Впоследствии командора и опознать — то смогли только по перстню.
Конечно же, в лагере началось нешуточное волнение — надо было срочно что-то делать, а решать что именно, полагалось командору. На месте же его шатра было непонятно что — и никто не понимал, жив он или нет.
В это самое время, варварская конница стремительно форсировала ручей и, разворачиваясь в цепь, помчалась к орденскому лагерю.
Здесь-то орденские командиры не сплоховали. Заиграли рожки и вот уже дисциплинированные воины-монахи караульного полка в плотном кавалерийском строю развернулись навстречу атакующим. Против тяжелой орденской кавалерии варварам ни за что не устоять. Да и мало их слишком — меньше десяти сотен против двух тысяч.
Ну вот, они и сами поняли. Замедлили бег коней, а потом и вовсе остановились на полпути.
В орденских рядах послышались смешки и шутки на счет медвежьей болезни. Ох, рано смеялись. Потому что четыре катапульты на берегу сработали вторично — теперь уже по плотному и потому представляющему собой прекрасную мишень кавалерийскому строю. На этот раз все камни легли куда надо — здесь уж не промахнешься. Полк перестал существовать — он превратился в беспорядочную толпу, где живые перепутались с мертвыми и раненными, а покалеченные лошади бились на земле, лягая копытами тех и других без разбора.
Этого и ждали конные варвары — налетели, как вихрь, рубя длинными мечами направо и налево.
Ну, и здесь орденские офицеры себя показали — не зря на столько времени было потрачено в казармах да в полях.
Один полк построились — и бросились на помощь.
Другие два — помчались к ручью, где медленно перезаряжались камнеметные машины, в которых была, ясное дело, главная причина всех сегодняшних бед.
Еще один — выдвинулся посредине, чтобы отрезать варваров и не дать им убраться обратно за ручей.
Варвары, естественно, бежали — оставив в покое немногих недобитых из злосчастного дежурного полка. Но бежали, конечно же, не обратно к ручью, куда путь был теперь перекрыт, а вдоль него, в сторону предгорий, где есть пусть узкие, но все же пригодные для переправы броды. Теперь целых два полка преследовали их.
Тем временем, другие два полка, скакавшие в сторону катапульт, преодолев более двух третей пути, столкнулись с тем, чего раньше вообще не видели — да и не представляли, что бывает такое на свете. На той стороне защелкало что-то оглушительно — звонко, и в воздух взвилось множество каких-то черных предметов, оставляющих за собой шлейф черного дыма. А потом все накрыл глухой протяжный звук, похожий на выдох сказочного великана. Горшки с огненным зельем полопались посреди атакующего строя, расшвыряв вокруг длинные струи жидкого пламени. После вольные капитаны будут рассказывать, что раньше просто не представляли, как страшен может быть крик умирающих людей и коней. А кто-то рассудительно заметит, что монахи имели, наверное, в старые времена подобный образец — с которого и писали картины ада.