Рыбин Алексей Викторович. Бес смертный

   – Как ты думаешь, Барретт с катушек слетел – от чего?
   – Ясно, от чего, – ответила Кропоткина. – От колес и прочих излишеств нехороших.
   – Да? Ты серьезно так думаешь? Это же слишком просто, – сказал я, вертя в руках рюмку. – Это объяснение для обывателей. Тупые критики, подвизающиеся на обсирании музыкантов, – те могут такие глупости говорить. Это их стиль. Но ты-то должна понимать…
   – Знаю я все твои теории, – устало сказала Зоя. – Величие искусства. Ничтожность человека. Предохранители летят от перегрузки… Да?
   – В этом роде.
   – Очень романтично. К сожалению, все гораздо проще и хуевее.
   – Да ничего такого особенно хуевого я, честно говоря, не вижу. Все идет как надо.
   – Кому?
   – Не знаю… Мне, например. Я вот всего, чего хотел, достиг. И ты.
   – Ну да.
 
   Два десятка… нет, десятка три лет тому назад мы с Зоей ездили «стопом» по городам и весям нашей страны. За границы страны нам было не выбраться по определению, никому, кроме коррумпированных партийцев, за границы страны было тогда не вылезти. А мы от коррумпированных партийцев тогда были так же далеко, как и сейчас.
   Граница, конечно, была старой; нынешняя граница совсем другая, и по понятиям границы современной мы были в чужих, далеких странах много раз.
   Ездили в Азию – в душных кабинах «МАЗов», «КРАЗов», «БЕЛАЗов», в «Волгах» и «Жигулях». На автобусах, электричках, поездах – бесплатно, конечно. Водилы сажали экзотических нас без вопросов. Вопросы начинались потом, когда мы уже сидели в кабине. На вопросы приходилось отвечать, это первое правило дороги. Тебя сажают и везут бесплатно для того, чтобы ты веселил водителя, развеивал его тоску-печаль, убивал невыносимое для рабочего человека одиночество.
   Ездили мы летом, поэтому врать особенно не приходилось. Однажды Зоя раздавила в рюкзаке несколько баночек «Сопалса» – чистящего средства, вдыхая пары которого можно было ощутить что-то, отдаленно похожее на кислотный кайф. Конечно, это уже потом мы могли сравнивать. Тогда, кроме «Сопалса» и травы, мы ничего из стимуляторов сознания не употребляли, если не считать портвейна и водки.
   В бензиновой вони, тяжело плавающей по кабине «ГАЗа», пары «Сопалса» были явно чужеродными, и водитель удивленно на нас посмотрел. Зоя честно достала из рюкзака банку чистящего средства и показала водиле. Тот посочувствовал. А я-то боялся. На самом деле, кому могло прийти тогда в голову, что красивая девушка нюхает чистящее средство, а не чистит им разные поверхности?
   Менты первое время нас тоже не хватали, так как не было установки на хиппи. Тунеядцев хватали, пьяниц хватали, воров ловили, а хиппи не трогали. Был такой временной отрезок. Потом, правда, когда пришла установка, когда циркуляр был спущен и ориентировки изучены, тогда нас начали доставать. А в разгаре нашего с Кропоткиной «стопа» все было тихо и благостно.
   Финансировал наши поездки я, спокойно совмещая идеологию хиппи со спекуляцией пластинками, джинсами и аппаратурой. Потом я узнал, что настоящие калифорнийские хиппи тоже пробивались торговлей – «фенечками», безделками собственного производства, теми же дисками и черт его знает чем еще. Травой, должно быть.
   Товарищи наши порой путешествовали вовсе без денег, и это было правильно, то есть это было канонически, по закону. Хиппи ведь должен питаться как птицы небесные, не сеять, не жать и о завтрашнем дне не задумываться – в смысле пропитания. Меня такой подход не устраивал, и без денег я никогда не отправлялся в путь.
   Я смотрел на «системных» друзей, побиравшихся на улицах, «аскавших» мелочь на кофе и сигареты, и видел, что деньги интересуют их так же, как и остальных, «несистемных» людей, что при случае они с радостью устроились бы на хорошо оплачиваемую работу, и такое время от времени происходило. Те же, кому было лень работать и попрошайничать, воровали. Трусоваты они были, в большинстве своем, поэтому воровали у тех, кто давал им ночлег и приют, кто поил их чаем и ставил им редкие пластинки. Потом просыпается хозяин утром – ни гостей, ни пластинок. Вроде бы идеологически это было оправдано: имущество, деньги и женщины по правилам, по гамбургскому, как говорится, счету (хотя гамбургский счет – это совсем другое), должны быть вроде как общими, однако на практике все это выглядело не слишком красиво, выглядело обыкновенным подлым воровством.
   Именно с тех пор я стал относиться к людям спокойно. То есть без восторга от того, что они, мол, Люди. С большой буквы. Создания божьи. Ну да, им можно доверять, на них можно положиться, с ними можно делиться всяким там сокровенным, разным там потаенным и исключительно личным.
   Можно доверять, можно делиться… Но всегда нужно помнить о том, что когда делишься сокровенным, то делишься не только с тем, с кем говоришь в данную минуту, а еще со множеством незнакомых тебе людей.
   С его подругой делишься, с их, его и подруги, знакомыми, со знакомыми этих знакомых, которые могут оказаться твоими работодателями, критиками или коллегами, журналистами или киллерами, делишься со своими откровенными и латентными врагами, с фанатами и партийными боссами, с продавщицами из ближайшего гастронома.
   И за твоей спиной будут понимающе кивать, вздыхать, отворачиваться с отвращением, да еще, глядишь, и триппером заразят между делом.
   Тем не менее, несмотря на глубочайшие свои знания человеческой породы, я с ней поддерживаю связь. И всегда поддерживал. Я сам ее типичный представитель, и знание мое помогает мне спокойно врать, кидать, злословить, воровать, заглазно ругать и цинично грубить, льстить и совращать, скаредничать и наживаться на несчастье ближних. То есть, в целом, не выделяться из общей массы.
   Есть у меня, конечно, и свои маленькие секреты.
   Когда я отпустил Зою из Ленинграда в Москву – я не мог выехать в один день с нею, ждал каких-то очередных денег, – Зоя села в грузовик и покатила по знакомой до каждой вмятины в асфальте трассе. За Новгородом ее высадили, она прошлась по обочине, и к ней пристал гаишник, привлеченный ее нестандартным видом: на хиппи уже началась охота, и гаишник проявил рвение.
   Он изнасиловал ее в своей машине, отобрал деньги, выбросил на дорогу, после чего Зоя еще сутки добиралась до Москвы: везение на трассе кончилось, и никто ее не брал. Зоя дозвонилась до меня от Джонни и все рассказала, я позвонил бандитам – тогда у меня уже были знакомые бандиты, – и мы поехали на машине по трассе.
   В указанном Зоей месте мы встали, и я пошел в своем прикиде по дороге. Я был одет максимально стремно – было бы странно, если бы меня не остановили менты.
   Точнее, мент. Один из наряда сидел в машине, второй меня остановил. Мои бандиты выскочили из засады, мы отметелили обоих, избили их страшно, разломали рации – они не ожидали нападения, на трассе никого не было, и все продолжалось очень долго, или мне это показалось, но, когда мы уезжали, менты лежали, не двигаясь. Время тогда было другое – сейчас на такое никто не отважился бы, а тогда мы были молодыми и ничего не боялись.
   Я не знаю, что стало с теми ментами, надеюсь, они не умерли, по голове их, кажется, никто не бил, такая была установка, они все равно вырубились, я знаю: если ударить в область сердца, то получается классический нокаут, – мы ушли на своей машине, и никто не остановил ее до самой Москвы.
   Потом я добрался на перекладных до Бологого, сел на поезд и поехал в Ленинград – уже в цивильном костюме, хипповский прикид я выбросил в лесу. Нас не нашли, да и не искали, вероятно, а если искали, то не нас, – об этом я никогда никому не рассказывал, даже Зое, и это один из моих маленьких секретов, есть и другие, да у кого их нет?
   Я коротко подстригся и полностью сменил наряд – и Зоя тоже. Мы стали панками. Не оттого, что хотели замаскироваться, а вследствие внутреннего бута против лицемерия хиппи. На лицемерие общества нам было плевать, и реагировать на него было даже как-то странно.
 
   Я и не заметил, как мы допили коньяк. Кропоткина сидела рядом со мной – даже не сидела, а лежала, прижимаясь к моей голой груди. Странно, но ебаться мне совсем не хотелось. При этом я отчетливо сознавал, что безумно ее люблю
   – Я тебя люблю до сих пор, Брежнев, – сказала Зоя. – Хоть ты и урод.
   – Ага. И я тебя, – ответил я. – Только что об этом думал.
   Я высвободился из кольца прохладных рук и встал.
   – Уходишь?
   – Да. Нужно мне, понимаешь, найти эту журналистку…
   – На кой черт она тебе сдалась?
   Я и сам не знал, на кой черт мне эта московская девчонка. Просто хотелось выйти на улицу.
   – У меня ее вещи, деньги, не знаю, что еще. Там кучи сумок. А ей нужно с Марком встретиться… Он же у нас звезда.
   – Да, звезда… С ротации снимут на радио, и через неделю его уже не будет. Какая он, в жопу, звезда? Лучше бы институт окончил, работал бы дизайнером, хорошие деньги и спокойно. Так нет, полез…
   Зоя имела право так говорить. Она знала предмет. Навидалась всякого, в музыке варилась всю жизнь.
   – Да ладно, ничего страшного. Ну, не будет он лидером, не будет звездой, подумаешь, большое дело. В роке есть не только Мики Джаггеры. Есть еще Дики Вагнеры и Митчи Митчеллы.
   – Вот ты это ему и объясни.
   – Ничего я не буду объяснять. Сам все поймет. Пусть поиграет в свое удовольствие. Ему же вся эта херня нравится, ты же видишь.
   – Ну и ладно. Все лучше, чем по парадным водку жрать.
   – Это точно. Хотя водку жрать тоже неплохо.
   Я вышел из ванной уже одетый, штаны, правда, толком не высохли, но, думал я, на теле они быстро придут в норму.
   – Все, Зоя, я пошел.
   – Ну давай… Осторожнее, смотри.
   – В каком смысле?
   – Так. На всякий случай. Я сегодня правда что-то разволновалась.
   – Брось. Все нормально. Кстати, я, когда к тебе шел, видел, как в доме напротив кто-то из окна выпал.
   – Да?
   Зоя посмотрела на меня странным, тяжелым взглядом.
   – Ты что? – спросил я.
   – Из окна вчера выпал мужик. Вчера. Да. А что, сегодня еще один?
   – Я не знаю. Что видел, то и говорю.
   – А из какого дома?
   – Через улицу. Красный такой. Семиэтажный.
   – Да… С седьмого этажа. Только это было вчера.
   – Вчера, сегодня – какая разница. Значит, кто-то еще сиганул. Может, пьют там, ориентацию потеряли, вот и падают один за другим.
   – Все может быть, – сказала Зоя и еще раз посмотрела на меня как на незнакомого человека.
   Я повернулся и поскакал вниз по лестнице.

Искусство офицеров

   Карл Фридрихович ждал меня в парадном. Он был одет в черную курточку – из тех, что можно назвать полувоенными. В действующих частях такие, ясно, не носят, слишком они пижонские и аккуратные, но фасон имеют определенно буденновско-натовский. Из-под курточки выглядывали черные джинсы и остроносые, почти как у меня, сапоги.
   Я не без удовольствия отметил, что сапоги Карла Фридриховича моим уступали. Самопальные были сапоги, кустарного местного производства. Такие сапоги лепят в подвалах сапожники-одиночки и продают юным модникам, любителям подпольного рок-н-ролла.
   Черные глаза на бледном лице Карла Фридриховича сияли нездоровым светом; если бы я не знал, кто передо мной находится, то мог бы подумать, что клиент переусердствовал с шаманкой.
   Я совершенно не удивился тому, что Карл ждет меня на лестнице – практически под дверью квартиры, в которой я только что валялся в постели с девчонкой. Это было даже в некоторой степени романтично, По крайней мере, придавало банальному послересторанному сексу разнообразие и горячило кровь. Хотя и задним числом.
   – Идем, – сказал Карл Фридрихович, не поздоровавшись.
   – Куда? – спросил я.
   – Дело есть.
   Я вздохнул и побрел следом за офицером.
   Выйдя из дома, мы уселись в старые, едва держащие оригинальную форму «Жигули», причем Карл ловко проскочил в тесном салоне за руль.
   – Ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил меня мой куратор.
   Карл Фридрихович при последней нашей встрече просил называть его «куратором». Мне по барабану, хоть Хендриксом могу его называть, только бы на сцену не вылезал.
   В кармане куратора звякнули ключи и пистолет с тяжелым шорохом проехал по грубой хлопчатобумажной подкладке. Хотя, может быть, это был и не пистолет. Может быть, кастет или еще какая железяка. При каждом движении куратора эта железяка издавала звук – глупый, бессмысленный и негуманный. Такие звуки может издавать только оружие. Мобильный телефон, к примеру, в кармане шуршит – тонко, весело, нетерпеливо и деловито. А вот оружие звучит уныло, коротко и глухо.
   – Да нет пока, – честно ответил я.
   – А спросить? – не унимался куратор.
   – Что спросить? Почему вы за мной следите?
   – Мы обязаны… – с удовлетворением, быстро, словно мой вопрос выбил пробку, затыкающую ему рот, начал Карл Фридрихович. – Мы обязаны за тобой следить. По крайней мере, первое время. Знаешь, как бывает… Тонкая нервная организация, муки разнообразные. Комплексы, раскаяния. Фотографии друзей – на шашлыках, двадцать лет назад. Как славно было, как просто и весело. Девчонки. Школа. Первая любовь, чистая, с клятвами…
   Я слышал скрип подшипников и свист перегретого двигателя, слышал стоны рессор и треск гнилого, осыпающегося пылью при каждом толчке кузова. Впрочем, хоть машина и была стара, как этот лучший из миров, но шла она плавно и не без изящества вписывалась в повороты. Карл вез нас какими-то неизвестными мне проходными дворами. А я-то думал, что знаю весь город. Выходит, что знал я только отдельные его сектора. А Карл Фридрихович другие сектора охватил. И вместе мы – отличная бригада.
   – Уроки физкультуры, – ни с того ни с сего вспомнил Карл Фридрихович. – Сборы металлолома. Походы. Костры. Клятвы в палатке. Созревшие для любви, пахнущие промокашкой губы девочки из параллельного класса. Это романтичней, с одноклассницей дружить банально, а из параллельного… Нет, она была на год старше. И из параллельного. На физкультуре она прыгала выше всех, и трусики обтягивали ее крепкую попку, а белая футболка была на размер больше, была просторной, как ночная рубашка. Потом новые клятвы, после выпускных экзаменов. Измена на первом курсе института. Дискотеки. Гитара, купленная у соседа-фарцовщика. Мысли о свободе. Умные книги, рок-н-ролл, пластинки, купленные на сэкономленные карманные деньги, выданные родителями, стройотряд, деньги, пластинки, гитары, усилители. Учеба побоку, отчисление из института, встреча с девочкой – школьной любовью, девочка теперь пэтэушная блядь, а ты теперь рок-музыкант, диссидент, волосат и прикинут, тебя останавливают дружинники и вяжут менты. Концерты в подвалах, концерты в деревенских клубах, вино, много вина, веселье, родители махнули руками, дурдом, белый билет, умрем за попс, главное в жизни – музыка, друзья, лучшие друзья, не-разлей-вода, и все ненавидят стукачей, все честные и правильные, все – воины одной армии, все бьются за свободу, за справедливость, запрещенные песни, запрещенные диски. Аресты, снова аресты, признание, победа, гастроли, гитары, деньги, вино, много вина, пластинки, все разрешено, потом опять запрещено, но все очень-очень честно. Совесть чиста, и душа рвется к прекрасному.
   – Карл Фридрихович, – сказал я, посмотрев на часы. – Мы ведь обо всем этом уже говорили. В прошлый раз. Я же дал согласие.
   – Еще бы…
   – Тогда к чему все это?
   – Это я так. Я же говорю – сидел ты дома, один, мало ли чего тебе на ум пришло? Может быть, ты произвел очередную переоценку ценностей, решил, что поспешил с ответом, что ты не можешь идти против идеалов своей юности, против своих нравственных, хе-хе, законов… Некоторые именно так и поступают. И сигают из окон, ну, правда, это, положим, только один раз было, клиент наш оказался неврастеником. Прокол вышел, недоработка, не проверили его как следует. То есть по бумагам-то все было нормально, на учете нигде не состоял, не лечился, а по факту – совершенно больной человек. Нервы расшатаны, дерганый… Мне он сразу не показался, а начальство говорит – нет, пусть идет в разработку. Ну и не проверили. А могли бы проверить – плевое дело. Драку устроить в подъезде или бабу увести. Посмотреть на реакцию, прикинуть, как он может повести себя в нестандартных обстоятельствах. Так нет, все скорей, скорей, давай, план, квартальный отчет…
   – Какой отчет?
   – Да бюрократия у нас, знаешь ли, почище, чем в совке была… Ты что все на часы смотришь? Подождет твой друг, ничего с ним не случится. У нас поважнее дела есть.
   Закончилась утомительная череда проходных дворов, и машина выскочила на набережную. Я не спрашивал, куда мы едем, и не удивлялся тому, что куратор знал о звонке Отца Вселенной.
   – Удивлен? – спросил Карл Фридрихович.
   – Только идиот может не подозревать о том, что вы в состоянии прослушивать телефонные разговоры.
   – Правильно, – улыбнулся куратор. – А с Соловьевым ты встретишься.
   – С кем?
   – С Колей. Никуда не денется. Ты не знал, что его Колей зовут?
   – Отца Вселенной?
   – Ну да. Коля Соловьев. Двоечник и хулиган. Нашел себе занятие… Полный урод, если между нами.
   – Подожди… Подождите, – поправился я, заметив быстрый недовольный взгляд куратора. – Он… Отец Вселенной… Он тоже, что ли, ваш?
   – Наш, – веско произнес Карл Фридрихович. – Он не «ваш», а «наш».
   – Ну да, я это и имею в виду.
   – Наш, с самого начала наш. Папа его большой человек, а сам – бездельник, гопник, болван, короче говоря, полный. Жил он где-то в деревне, папаша его человек занятой, с ребенком возиться некогда. А когда парень подрос, все-таки выписал его в столицу. Снял квартиренку, решил в люди вывести. Настаивал на военной карьере, а сыночек ничего не может. Ни дисциплины, ни ума, ни уважения к старшим, к званиям, вообще, отморозок.
   Я вспомнил Отца Вселенной и мысленно согласился с характеристикой Карла Фридриховича.
   – Стал рок-н-ролл послушивать потихоньку, со шпаной связался… А отец все упирался, стал названивать – и нам в том числе, – пристройте, мол, парня, пропадает пацан… Таким людям отказывать нельзя, пристроили.
   – И как? Довольны?
   – Да знаешь, это удивительно, но довольны. Парень нашел себя. Остался, правда, таким же идиотом, но работу выполняет отлично. Мы его бросили на финансовые дела, он отслеживает каналы поступления аппаратуры, шмотья всякого, барыг пасет, короче говоря. На тебя стучит исправно, ты у него такой… дежурный вариант, Когда ничего нового не происходит, он шлет донесения о Боцмане. О тебе всегда можно что-то рассказать. Жизнь у тебя насыщенная, яркая… Удивлен?
   – Да нет, не особенно. Подумаешь, стукач… Что я, стукачей не видел? Кто угодно может стукачом быть. Я в этом смысле фаталист.
   – И правильно. Особенно приятно это слышать именно от тебя.
   – Хотя… – Я не обратил внимания на дешевую подколку куратора. – Нескольких человек я могу назвать из тех, что стопроцентно стукачами не являются.
   – Почти приехали, – сказал Карл, сворачивая налево, к железнодорожной платформе «Ольгино». – И кто же эти уникумы, если не секрет?
   – А не скажу. Это, кажется, к нашей работе непосредственно не относится.
   – Ну, положим, к нашей работе все относится, но можешь не отвечать. Я и так знаю, кого ты имеешь в виду. Русанова, например. Правильно?
   Я пожал плечами.
   – Ну, конечно, – продолжал Карл Фридрихович. – Эта братия у меня как мозоль на пятке. И прижать их сложно, и вони от них – просто дышать нечем иногда. Всюду свой нос суют, а схватишь такого за жопу – он, понимаешь, материал для романа собирает. В тир ходят, стрелять учатся – материал для романа. Пьют месяцами…
   – Это что, теперь тоже запрещено?
   – Нет, это я просто к слову… Ходят по разным местам, по таким, в которых порядочному человеку делать нечего…
   – Это по каким?
   – А то не знаешь? С тобой Русанов разве не ходил на сейшнз?
   – Ах, вы об этом…
   – Об этом, об этом. Ходят, нюхают, видишь ли, потом об этом обо всем в своих книжках пишут. Конечно, там у них – альтернативная реальность, утопия, но дурак только не поймет, где они все это высмотрели. И ничего не сделаешь. Свобода слова, в рот ее ебать…
   Подобного рода ругательства как-то не шли Карлу Фридриховичу, казались для него нехарактерными. Похоже было на то, что он раздражен не на шутку.
   – Да еще, поганцы, запросы нам шлют – мол, предоставьте нам рассекреченные материалы для работы великого писателя Пупкина или Шмуткина над новым социально значимым романом. Хулиганят, матерятся, устраивают свои сборища. Презентации, конференции, симпозиумы… Одна, поверь, головная боль. Никому это на хрен не нужно. Исчезни все эти писатели в один день – никто не заметит.
   – Так уж никто?
   – Простому народу это все не нужно, Боцман. Ты же сам понимаешь, что простой народ книжек твоего Русанова не читает.
   – Я так не думаю.
   – Не читает. И никогда не читал. И читать не будет. Вся эта ваша культура – балласт, цепи на ногах государства. Обуза. Кормить вас…
   – Я-то при чем?
   – Да все вы – одна шобла. Корми вас, субсидии давай, цацкайся, слушай вашу ахинею, рассуждения о смысле жизни и о природе власти… Без вас было бы много легче, уж поверь. А то – что государство ни сделает, вам отчет подавай. Не нарушены ли права человека, да что скажет мировая общественность… А никакой мировой общественности в природе не существует. Есть такие же банды бездельников и мечтателей, которым нечем заняться, кроме критики тех, кто делает что-то реальное. Вот и вся мировая общественность. Приехали.
   Мы вышли из машины в темноту пригородной ночи.
   – Кстати, а что ты к этой семье-то так прирос? – спросил Карл Фридрихович, шагая рядом со мной и указывая путь; мы продирались через какие-то кусты, брели по кочкам и, кажется, грядкам.
   – К какой семье?
   – К какой семье, – повторил куратор. – Где ты сегодня был?
   – У девушки.
   – Ну. И кто эта девушка?
   – Откуда я знаю. В кабаке снял…
   Говорить о том, что не я ее снял, а она меня, я не хотел.
   – Серьезно? – спросил куратор, останавливаясь.
   – Абсолютно.
   – То есть ты хочешь сказать, будто не знал, что эта девочка – дочь покойной Татьяны Викторовны Штамм, с которой ты тоже недавно весело проводил время?
   – Во дела, – сказал я. – Подожди. – Машинально я перешел на «ты». – Это надо обдумать. Это так сразу мне не переварить. Это, мне кажется, неспроста. Это ты меня, Карл… Ты меня удивил.

Семь пятнадцать ровно

   Унылый вислоухий бомж прошел мимо, пахнув на меня тоской и болезнью. Бомж, если он хочет чего-то достичь в жизни, ну, например, раздобыть бутылку на вечер, обязательно должен улыбаться. Хмурым и злым бомжам не подают, от них стараются побыстрее отделаться. Стараются побыстрее пройти мимо или вмазать по опухшей от нездоровых почек харе.
   На улице, кроме бомжа, никого не было – я даже обернулся и проводил его взглядом. Сейчас мы с ним были из одной команды. Из тех, кто на улице. Другая команда сидела дома.
   Я подумал, что доволен своей командой, пусть сейчас в ней только я и бомж. Команда ведь не предполагает интима. Так что от бомжа я могу держаться на расстоянии. А что до команды, сидящей по квартирам, – жизнь ее членов меня не устраивала.
   Нет, не в том дело, что они, уткнувшиеся в экраны или дремлющие на диване, были бизнесменами или рабочими. Я сам был и рабочим, и бизнесменом, даже пожарным был. Меня не устраивала одна жизнь. Я не хотел быть всего-навсего только рабочим, только бизнесменом, даже только музыкантом.
   Вот взять бомжа – у него этих жизней, как минимум, две. Родился он, очевидно, еще при Советской власти и первую жизнь прожил инженером, работягой, продавцом, неважно, – жил, как и все. В отдельной квартире или коммуналке, от зарплаты до зарплаты или еще прирабатывал, выпивал или нет – это частности.
   А когда отлаженная система рухнула, он продал комнату-квартирку, или ее отобрали, да бог знает, что там наворотил бедолага, ошалевший от свалившегося на голову капитализма. И – на тебе, пожалуйста, другая жизнь, совершенно другая, ничего общего с первой не имеющая. Как на другой планете оказался дядька. История его может быть совершенно иной, но суть одна: нынешний бомж живет вторую жизнь. А я?
   У меня множество жизней, и они идут не последовательно, а наползают одна на другую, я двигаюсь в них с разной скоростью, но в каждой из них я – это все тот же я. Парень по фамилии Брежнев, который к старости стал известным рок-музыкантом.
   Самая длинная, самая монотонная моя жизнь была школьной, и мне до сих пор жаль этих долгих лет, по которым я тащился, переваливая из класса в класс, вовремя вставая и вовремя ложась, отсиживая положенные часы в школе и болтаясь летом по пионерским лагерям.
   Все было расписано от начала до конца, и будущее напоминало расписание пригородных электричек. Последняя после полуночи, а потом – все. Тьма, и ни в одну сторону поезда не идут.
   Если бы я не услышал в одиннадцать лет «Битлз», так бы и катил сейчас – на какой? – на предпоследней электричке в какую-нибудь очередную унылую дыру, к своей предпоследней, да хоть бы и предпредпоследней станции, на которой – что? А ничего.
   Ветхий домишко на грязной улице, тощие дворовые собаки и соседи, целыми днями цедящие жидкий тепленький чай. Предпенсионный возраст, брюзжание и болезни, прострелы и простата, капли на красном носу зимой и весенняя аллергия, дома пижама и газета, на улице черное глухое пальто и прогулки за недорогой колбасой, телевизор и сослуживцы, разговоры о политике, и уже почти на равных с начальством – еще бы, столько лет на одном месте, а выгнать уже не выгонят, поздно гнать, скоро последняя электричка.