Сад М Д. Сто двадцать дней содома

нашим развратникам, пребывающим н экстазе, самые восхитительные наслаждения... И
как понять человека после всего этого! Оба, казалось, оспаривали между собой этот уже
готовый труп, как два дога, обезумевшие от падали, и, предавшись самым грязным
эксцессам, выплеснули, наконец, свою сперму; несмотря на опустошенность, которую
вызвало у них это наслаждение, они были готовы возобновить распутства и бесстыдства,
если бы время ужина не позвало их заняться другими наслаждениями; Президент,
отчаявшийся пролить сперму и в таких случаях оживлявшийся лишь от обильной еды и
питья, раздулся как настоящий боров. Он по-желал, чтобы маленький Адонис возбудил
"Струю-В-Небо", и заставил его проглотить сперму; но, оставшись недовольным этим
последним бесстыдством, которое было исполнено немедленно, встал и сказал, что его
воображение навевает ему более приятные вещи. Не объясняя больше ничего, он утащил с
собой Фаншон, Адониса и Эркюли, закрылся в будуаре в недрах дома и появился лишь на
оргиях. Все отправились спать, и Кюрваль, этот непоследовательный Кюрваль, который в
ту ночь делил ложе с божественной Аделаидой, своей дочерью, и мог провести с ней
самую прекрасную ночь, был обнаружен на следующее утро распластанным на
отвратительной Фаншон, с которой он совершал новые ужасы на протяжении веси ночи, н
то время, как Адонис и Аделаида, лишенные его ложа, оказались -- один в маленькой
далеко стоящей кровати а другая -- на тюфяке на полу.

Шестой день

Настал черед святого отца предоставить себя мастурбациям. Если бы ученицы Дюкло
были мужчинами, то святой отец явно бы не удержался. Но маленькая щель внизу живота
была непростительным недостатком в его глазах; даже когда маленькие грации окружали
его, стоило показаться этой проклятой щели, чтобы совсем успокоить его. Таким образом,
он выдержал все уроки героически; я даже думаю, что он совершенно не возбудился.
Было нетрудно заметить, что все страстно желали обвинить всех восьмерых девочек,
чтобы обеспечить развлечения на следующий дет. (а это была та самая мрачная суббота
наказаний!): подвергнуть наказанию всех восьмерых. Шестеро уже были приговорены;
нежная и прекрасная Зельмир стала седьмой, но, по правде говоря, разве она этого
заслужила? Или же наслаждение от предполагавшегося наказания не имело ничего
общего с подлинной справедливостью? Оставим этот случай на совести мудрого Дюрсе и
будем довольствоваться рассказом. Еще одна очень красивая дама пополнила список
юных "преступниц": это была нежная Аделаида. Ее супруг Дюрсе хотел, как он говорил,
подать пример, прощая ей меньше, чем другим, и именно с ним она только что совершила
оплошность. Он повел ее в определенное место; услуги, которые она должна была ему
оказать после некоторых действий, были совершенно нечистоплотными. Она была не так
развращена, как Кюрваль, хотя была его дочерью. Аделаида либо противилась, либо
плохо вела себя; возможно, это было поддразнивание со стороны Дюрсе: ее вписывали в
книгу наказаний к великому удовольствию собрания. Визит к мальчикам ничего не дал, и
все перешли к тайным наслаждениям часовни, наслаждениям таким острым и таким
необычным, что в них отказывали даже тем, кто просил позволения поучаствовать. В то
утро там были лишь Констанс, два второсортных мужлана и Мишетта. За обедом Зефир,
которым с каждым днем все были более довольны, и прелести которого становились все
восхитительней, а добровольное распутство все разнузданней, так вот, Зефир оскорбил
Констанс, которая, хотя больше и не прислуживала за столом, но тем не менее постоянно
по являлась за обедом. Он обозвал ее "делопроизводительницей" и несколько раз хлопнул
по животу, чтобы научить, как он сказал, нести яйца со своим любовником; потом он
поцеловал Герцога, погладил его, потряс ему немного член и смог так хорошо разгорячить
ему голову, что Бланжи поклялся: в послеобеденное время он зальет его спермой.
Мальчуган раззадоривал его, бросал ему вызов. Поскольку он должен был подавать кофе,
во время десерта он появился обнаженным. В тот момент, когда он покинул стол, Герцог,
очень оживленный, предпринял несколько шалостей; он пососал ему рот и член, посадил
его на стул перед собой так, чтобы его зад был на уровне рта, и в таком положении
щекотал ему заднее отверстие с четверть часа. В конце концов, его член напрягся, задрав
высокомерную головку, и Герцог увидел, что почести требовали, наконец, фимиама.
Однако, почти все было запрещено, исключая то, что делалось накануне. Тогда Герцог
решил последовать примеру своих собратьев. Он сгибает Зефира на канапе, просовывает
ему свое орудие между ляжек; здесь с ним происходит то же самое, что произошло с
Кюрвалем: орудие высовывалось с другой стороны на шесть дюймов. "Сделай так, как
сделал я, -- говорил ему Кюрваль, -- потряси мальчишку на своем члене, ороси свою
головку его спермой". Но Герцог нашел более занятным использовать сразу двоих. Он
просит своего брата приладить ему туда Огюстин; ее прилепляют ягодицами к ляжкам
Зефира, и Герцог, приобретая, так сказать, одновременно девочку и мальчика, чтобы еще
больше распалить свою похоть, бьет членом Зефира о прелестные круглые и белые
ягодицы Огюстин и заливает их молодой детской спермой, которая, как это можно
хорошо себе вообразить, от возбуждения из-за такой прелестной вещи, истекает обильно и
без промедления. Кюрваль, которому явно по душе этот случай, видя прикрытый зад
Герцога, зияющий на благо члена, как и все жопы грубых распутников в минуты, когда
напрягается собственный член, -- подошел, чтобы вернуть ему то, что сам получил
третьего дня, и дорогой Герцог, не успев как следует ощутить сладострастные толчки этой
интромиссии, как его сперма, вырвавшаяся почти одновременно со спермой Зефира,
залила с пила края храма, колонны которого орошал Зефир. Но Кюрваль, ничуть не
кончив и вытащив из зада Герцога свое гордое и нервное орудие, уже угрожал Епископу,
который также тер свой член промеж ляжек Житона, уготовив ему участь, которую только
что на себе испытал Герцог. Епископ принимает его вызов, и завязывается бой; Епископ
оседлан сзади и вот-вот прольет в упоении между ляжек мальчика, которого он ласкает,
распутную сперму, вызванную сладострастием. Однако Дюрсе, добровольный зритель,
имея подле себя лишь Эбе и дуэнью, хотя и был мертвецки пьян, не терял времени и тихо
предавался развратным действиям, которые мы пока что должны держать в тайне.
Наконец, наступил покой, все заснули, а когда в шесть часов наши актеры были
разбужены, они отправились предаваться новым наслаждениям, которые готовила для них
госпожа Дюкло. В тот вечер все катрены сменили пол: все девочки были наряжены
матросами, а мальчики -- гризетками. Это было восхитительное зрелище; ничто не может
так распалить похоть, как этот маленький сладострастный обмен: люди любят находить в
маленьком мальчике то, что делает его похожим на девочку, а девочка кажется гораздо
более интересной, когда заимствует, чтобы понравиться, тот пол, который хотят, чтобы
она имела. В тот день у каждого на диване была его жена; все хвалили друг друга за такой
религиозный порядок, и когда приготовились слушать, Дюкло продолжила свои
развратные истории:
"У мадам Герэн была девица лет тридцати, немного полноватая, но особенно
белокожая и свежая. Ее называли Авророй; у нее был прелестный рот, прекрасные зубы и
сладострастный язык; кто бы мог подумать, что, то ли из-за недостатка воспитания, то ли
по причине слабости желудка, этот восхитительный рот имел несчастие извергать каждый
миг ужасное количество зловонного духа; когда она пересдала, порой в течение часа без
остановки рыгала да так, что могла бы заставить крутиться мельницу. Но, верно говорят,
что не существует недостатка, на который не найдется любителя; красивая девица именно
по этой причине имела одного из самых страстных поклонников. Это был мудрый и
серьезный ученый, доктор из Сорбонны, который, устав понапрасну доказывать
существование Бога в школе, порой приходил в бордель -- самолично убедиться в
существовании его творения. Он предупреждал о визите заранее, и в этот день Аврора
наедалась до отвала. Заинтересовавшись этим благочестивым свиданием, я припала к
отверстию; вот мои любовники оказываются вместе, и после скольких предварительных
ласк, я вижу, как наш ритор нежно усаживает свою дорогую подругу на стул, садится
напротив и, вложив ей в руки свои реликвии, пребывающие в самом плачевном
состоянии, говорит: "Действуйте, действуйте же, моя красная крошка: вы знаете средства,
чтобы вывести меня из этого состояния апатии; возьмите же их поскорее, умоляю вас, я
так тороплюсь насладиться". Аврора одной рукой берется за вялое орудие доктора, а
другой хватает его голову и припадает к ней своим ртом; и вот уже она выдыхает ему
прямо в рот около шестидесяти отрыжек одну за другой. Невозможно описать экстаз
служителя Бога. Он был на небесах, он вдыхал, глотал все, что посылалось ему; казалось,
он придет в отчаяние, если потеряет хотя бы одно легкое дыхание; тем временем его руки
шарили по груди и нижним юбкам моей товарки. Но эти прикосновения были лишь
мимолетными; единственным и главным объектом был рот, который он осыпал вдохами.
Наконец, его инструмент, раздутый от сладострастных ласк, которые он испытывал от
этой церемонии, разряжается в руку моей товарки, и он удаляется, говоря, что никогда в
жизни не знал такого наслаждения.
Один еще более странный человек некоторое время спустя потребовал от меня
совершить нечто особенное, о чем никак нельзя умолчать. Госпожа Герэн в тот день
заставила меня есть силой также обильно, как несколькими днями раньше за обедом ела
моя подруга. Она позаботилась о том, чтобы мне подали то, что, как она знала, нравилось
мне больше всего на свете, и, предупредив меня, когда я выходила из-за стола, обо всем,
что было необходимо делать с тем старым развратником, с которым собиралась меня
свести, заставила проглотить три рвотных порошка, растворенных в стакане теплой воды.
Распутник приходит: это был завсегдатай борделя, которого я уже много раз видела у нас,
не слишком интересуясь, зачем он приходил. Он обнимает меня, засовывает грязный и
отвратительный язык мне в рот, который вот-вот ответит рвотным действием на это
зловоние. Видя, как спазм скручивает мне желудок, он приходит в экстаз: "Смелее,
крошка, смелее, -- кричит он. -- Я не упущу ни одной капли этого". Заранее
предупрежденная о том, что надо было делать, я усаживаю его на канапе и наклоняю его
голову на самый край. Его ляжки разведены; я расстегиваю ему штаны, достаю оттуда
короткий и вялый инструмент, который не предвещает никакой эрекции, трясу его; он
открывает рот. Напрягая его член и принимая при этим прикосновения его похотливых
рук, шарящих по моим ягодицам, я извергаю ему в рот, под действием рвотного порошка,
весь непереваренный желудком обед. Наш герой -- на небесах, он впадает в экстаз, он
глотает, он сам ищет на моих губах нечистое извержение, которое опьяняет его, он не
теряет ни одной капли, а когда решает, что действие скоро прекратится, Снова вызывает
его, щекоча мне рот своим языком; его член, который, судя по всему, распаляется лишь от
подобных гнусностей, раздувается, встает и оставляет, плача, под моими пальцами
несомненное доказательство того, какое впечатление производит на него эта грязь."
"Ах! Черт подери, -- говорит Кюрваль, -- какая прелестная Страсть! Можно было бы
сделать ее более утонченной?" -- "Но Как?" -- спрашивает Дюрсе прерывающимся
похотливыми вздохами голосом. -- "Как? -- говорит Кюрваль. -- Да, черт возьми, путем
выбора девиц и блюд." "Девицы... А я понял, ты хотел бы иметь там какую-нибудь вроде
Фаншон..." -- "Ну да, конечно." -- "А какие блюда?" -- продолжал расспрашивать
Дюрсе, которому Аделаида терла пушку. -- "Какие блюда? -- переспросил Председатель.
-- Да, три тысячи чертей, я заставлю ее вернуть мне то, что я незадолго до этого передам
ей таким же способом". "То есть, -- подхватил финансист, совершенно теряя голову, --
означает: то, что ты ей вывалишь в рот, она должна проглотить, а потом вернуть это
тебе?" -- "Именно так". И оба бросились но своим кабинетам; Председатель -- с
Фаншон, Огюстин и Зеламир, а Дюрсе -- с Ла Дегранж, Розеттой и "Струей-в-Небо". Все
вынуждены были ждать около получаса, чтобы продолжить рассказы Дюкло. Наконец они
снова появились. "Ты наделал непристойностей?" -- сказал Герцог Кюрвалю, который
вернулся первым. "Да, немного, -- отвечал Председатель, -- именно в этом состоит
счастье жизни; что касается меня, то я оцениваю сладострастие только по самому
грязному и отвратительному что в нем есть". "Но, по крайней мере, пролили ли вы
сперму". -- "Об этом не может быть и речи, -- сказал Председатель, -- или ты считаешь,
что все похожи на тебя и у всех есть достаточно спермы, чтобы проливать ее каждую
минуту? Пусть эти усилия останутся за тобой и за такими могучими чемпионами, как
Дюрсе", -- продолжил он, видя, как возвращается Дюрсе, едва держась на ногах от
истощения. -- "Это верно, -- сказал финансист, -- я не смог удержаться. Эта Ла Дегранж
-- такая гнусная в словах и в поведении, она так доступна во всем, что хотят от нес..." --
"Дюкло, -- сказал Герцог, -- продолжайте, поскольку, если мы не прервем его, этот
нескромник, пожалуй, расскажет нам все, что он сделал, не задумываясь о том, насколько
ужасно хвастаться теми милостями, которые получаешь от хорошенькой женщины." И
Дюкло, подчиняясь его словам, так продолжила свою историю:
"Поскольку господам так нравятся эти шалости, -- сказала наша рассказчица, -- мне
досадно, что они на миг пока еще не сдержали своего воодушевления, которое было бы
куда сильное мне кажется, после того, что я должна еще рассказать вам сегодня вечером.
То, чего, как предполагал господин Председатель, недоставало для того, чтобы
усовершенствовать страсть, о которой я только что рассказала, слово в слово имелось в
причуде, которая должна была за ней последовать. Мне досадно, что он не дал мне
времени закончить. Старый Председатель де Сакланж представляет собой именно те
особенности, которых, судя по всему, возжелал господин Кюрваль. Не желая уступать
ему, мы выбрали настоящую мастерицу того предмета, о котором ведем речь. Это толстая
и рослая девица лет тридцати шести, прыщавая, любившая выпить и посквернословить,
нахалка и грубиянка, хотя впрочем, достаточно привлекательная. Приходит Председатель,
им подают ужин, оба они напиваются до умопомрачения, оба изрыгают блевотину друг
другу в рот, оба глотают это и возвращают друг другу проглоченное. Наконец, они падают
на остатки ужина, в нечистоты, которыми сами забрызгали паркет. В этот момент меня
отряжают, поскольку у моей подруги нет больше ни сознания, ни сил. Я нахожу его на
полу, член его прямой и твердый, как железный стержень; я беру в руку этот инструмент,
Председатель произносит что-то невероятное, матерится, тянет меня к себе, сосет мой рот
и кончает, как бык, ворочаясь из стороны в сторону, среди этих нечистот.
Немного спустя та же девица предоставила нам зрелище не менее грязной причуды.
Один толстый монах, который очень хорошо оплачивал ее, уселся верхом на ее животе,
ноги моей товарки при этом были раздвинуты на всю возможную ширину и прижаты
тяжелой мебелью, чтобы не менять положение. Было подано несколько кушаний, которые
поместили на низ живота девицы, прямо на голое тело -- безо всякой посуды. И этот
малый хватает рукой куски, сует их прямо в открытую нору своей Дульсинеи, крутит их
там во все стороны и съедает лишь после того, как они насквозь пропитаются солями,
которые имеются во влагалище".
"Вот совершенно новый способ обеденной трапезы", -- сказал Епископ. -- "Который
вам совсем не по душе, не так ли, святой отец?" -- добавила Дюкло. -- "Конечно, нет,
черт возьми! -- ответил служитель Церкви. -- Влагалище не слишком мне нравится для
этого дела".
"Ну что ж! -- подхватила наша рассказчица, -- тогда слушайте историю, которой я
закончу свое повествование сегодня. Я убеждена, что она позабавит вас больше.
Прошло восемь лет с тех пор, как я оказалась у мадам Герэн. Мне только что минуло
семнадцать лет; в течение всего этого времени не проходило и дня, чтобы я не видела, как
каждое утро приходит некий откупщик налогов, к которому относились с большим
почтением. Это был человек лет этак шестидесяти, толстим коротышка, достаточно
похожий во всем на господина Дюрсе. Как и Дюрсе, он выглядел бодрым, был склонен к
полноте. Каждый день ему требовалась новая девица; девицы нашего дома служили ему
лишь на худой конец, либо, когда посторонняя не приходила на назначенное свидание.
Господин Дюпон, так звали нашего финансиста, был сложен как в выборе девиц, так и в
своих вкусах. Он категорически не желал, чтобы девица была проституткой, лишь в
исключительных случаях, о которых я только что сказала; он хотел чтобы это были
работницы, продавщицы из лавочек, особенно из тех, что торгуют модным платьем.
Возраст и цвет волен также были определенными: нужны были блондинки от пятнадцати
до восемнадцати лет, ни моложе и ни старше; кроме вышеназванных качеств, они должны
были иметь красивой формы рот и такой особенной чистоты, что мельчайший прыщик у
отверстии становился причиной для отвода. Если они были девственницами он платил им
вдвойне. В тот день для него ожидали прихода одной молоденькой кружевницы
шестнадцати лет, попка которой могла служить настоящим образцом; но он не знал, что
именно и этом заключался подарок, который собирались ему преподнести; девушка
передала, что в то утро она не может отделаться от родителей, и чтобы ее не ждали;
госпожа Герэн, зная, что Дюпон меня ни когда не видел, приказала мне незамедлительно
одеться мещанкой, взять фиакр в конце улицы и высадиться около ее дома четверть часа
спустя после того, как туда войдет Дюпон, хорошо исполняя роль и изображая из себя
ученицу модистки. Кроме всех предосторожностей, главное, что я должна была
исполнить, это не медленно наполнить себе желудок полфунтом аниса; следом за этим --
выпить большой стакан бальзама, который должен был оказать то действие, о котором вы
услышите. Все исполняется наилучшим образом; к счастью, у нас было несколько часов в
день, что позволило предусмотреть все необходимое. Я подъезжаю с самым
простодушным видом. Меня представляют финансисту, который пристально разглядывает
меня; я старалась очень тщательно следить за собой, и он не смог открыть во мне ничего
такого, что опровергло бы историю, которую для него сочиняли. "Она девственница?" --
спросил Дюпон. -- "С этой стороны нет, -- сказала Герэн, положив руку мне на живот, --
но с другой стороны, я вам за это ручаюсь". Она бессовестно лгала. Но какая разница?
Наш герой был введен в заблуждение, а это то, что было необходимо. "Поднимите же
ей юбки", -- сказал Дюпон. Госпожа Герэн задрала юбки сзади, наклонив меня немного
на себя, и таким образом открыла распутнику храм его поклонения. Он внимательно
разглядывает, с минуту щупает мои ягодицы, руками разводит их и, судя по всему,
довольный осмотром, говорит, что эта пот вполне его удовлетворит. Затем он задает мне
несколько вопроси" о возрасте, профессии, которой я занимаюсь и, довольный моей так
называемой "невинностью" и моим притворным простодушием, уводит меня по лестнице
в свою комнату: у него была своя собственная комната в доме госпожи Герэн, куда не
входил никто, кроме него, и в которую невозможно было подглядывать ни с какой
стороны. Как только мы вошли, он аккуратно закрывает дверь и, еще мгновение поглядев
на меня, спрашивает меня достаточно грубым тоном и с грубым видом, которые он
сохранил на протяжении всей сцены, так вот, он спрашивает меня: правда ли то, что меня
никто никогда не брал сзади. А поскольку в мою роль входило не знать подобного
выражения, -- я заставила себя повторить его, торжественно уверяя, что ничего не
понимаю; когда жестами он растолковал мне, что он хотел этим сказать, да так, что
больше не было возможности изображать непонимание, я ответила ему с испуганным
невинным видом, что была бы очень огорчена, если бы когда-либо пришлось придаться
подобным гнусностям. Тогда он велел мне снять только юбки; как только я это исполнила,
он, оставив мою рубашку закрывающей мне перед, подоткнул ее сзади как можно выше
под корсет; когда он раздевал меня, с меня упал мой грудной платок, и грудь моя явилась
перед ним но всей своей наготе; это разозлило его. "Ко всем чертям эти сиськи! --
закричал он. -- Ну! Кто просил у вас сисек? Именно это выводит меня из себя, когда я
имею дело с этими созданиями: у всех -- бессовестная страсть показывать сиськи".
Поспешив прикрыть грудь, я приблизилась к нему, будто для того, чтобы попросить у
него прошения. Но видя, что я могу показать ему перед в том положении, которое я
собиралась принять, он опять разозлился: "Ну же! Стойте так, как вас поставили, черт
подери, -- сказал он, хватая меня за бедра и снова ставя меня так, чтобы видеть перед
собой только зад, -- стойте так, черт вас возьми! Ваша нора никому не нужна, как и ваша
грудь: здесь нужна только ваша жопа". Тем временем он встал, подвел меня к краю
кровати, на которую заставил опираться полулежа на животе; потом, присев на очень
низкий стульчик у меня между ног, он оказался в таком положении, что его голова была
на уровне моего зада. Он внимательно разглядываем меня еще мгновение; потом, считая,
что мое положение недостаточно удовлетворительно, снова встает, чтобы подложить мне
подушку под живот, что смещает мою задницу еще больше назад; снова садится,
осматривает, хладнокровно, с поспешностью хорошо продуманного распутства. Спустя
мгновение он принимается и мои ягодицы, раздвигает их. подносит открытый рот к
отверстию и плотно припадает к нему; тотчас же, следуя приказу, полученному от него, и
своей крайней нужде, я отпускаю ему в глубину глотки, вероятно, самые раскатистые
кишечные ветры, какие только ему доводилось получать за свою жизнь. Он в ярости
отстраняется. "Как это, маленькая нахалка, -- говорит он мне, -- вы имеете наглость
пердеть мне прямо в рот?" И снова, тотчас же припадает ртом к отверстию. "Да, сударь,
-- говорю я ему, выпуска" второй залп, -- именно так я обхожусь с теми, кто целует мне
попку". -- "Ну что ж, стреляй, стреляй же, плутовка! Раз ты не можешь удержаться, пали,
сколько хочешь и сколько можешь". С этой минуты я больше не сдерживаюсь;
невозможно выразить словами, какую сильную нужду испытывала я пускать ветры после
дряни, которую проглотила; наш герой, пребывая в экстазе, то принимает их ртом, то
ноздрями. Через четверть часа подобных упражнений, он ложится на канапе, притягивает
меня к себе, держа по-прежнему мои ягодицы у себя под носом, и приказывает мне
напрягать ему член, продолжая при этом упражнение, от которого испытывает
божественное наслаждение. Я пукаю, трясу его член, вялый, размером не длинней и не
толще пальца; благодаря толчкам и пукам инструмент этот, наконец, твердеет. Усилении
наслаждения нашего героя в момент оргазма я ощущаю удвоением требовательности с его
стороны. Теперь даже его язык вызывает у меня пуки; он щекочет глубины моего ануса,
словно чтобы вызнать из него ветры, он хочет, чтобы я выпустила их именно на язык, он
теряет рассудок, не владеет собой; маленькое страшное орудие жалким образом окропляет
мне пальцы семью -- восемью каплями светлой коричневатой спермы, что наконец
позволяет ему прийти в себя. Но поскольку грубость служила ему для того, чтобы вызвать
забытье, и для того, чтобы быстро восстановиться после этого, то он едва дал мне время
прибрать себя. Он ворчал, сквернословил, одним словом являл передо мной
отвратительный образ порока, удовлетворившего свою страсть, и ту непоследовательную
невежливость, которая, как только очарование утрачено, пытается отомстить за себя
презрением к идолу, который захватил чувства".
"Вот этот человек нравится мне больше всех предыдущих, -сказал Епископ. --
Встретился ли он на следующий день с этой новенькой шестнадцатилетней?" -- "Да,
святой отец, он был с ней, а день спустя еще с одной пятнадцатилетней девственницей,
по-своему не менее хорошенькой: мало, кто платил так, и мало, кого так хорошо
обслуживали".
Так как эта страсть разгорячила головы собравшимся, столь привыкшим к
распутствам такого рода, и напомнила им о пристрастии, которое пользовалось всеобщей
благосклонностью, ни у кою больше не было желания долго ждать. Каждый собрал все,
что мог, и взял понемногу отовсюду. Настало время ужина; его перемежали всеми
непристойностями, о которых только что услышали; Герцог напоил Терезу и заставил ее
блевать себе в рот; Дюрсе заставил пукать весь сераль и получил от него больше
шестидесяти пуков за вечер. Что касается Кюрваля, которому в голову приходили самые
разные экстравагантные мысли, то он сказал, что хотел бы пронести свои оргии один и
закрылся в будуаре в глубине с Фаншон, Мари, Ла Дегранж и тридцатью бутылками
шампанского. Потом пришлось выносить всех четверых: их обнаружили плавающими в
потоке собственных нечистот; Председатель заснул, прилепившись ртом ко рту Ла
Дегранж, которая блевала еще ему в рот. Трое остальных занимались тем же самым; они
также провели свои оргии в пьянстве, напоили своих "собардачниц", заставляя их блевать
и пукать, делали бог знает что, и если бы не госпожа Дюкло, которая сохранила трезвый
рассудок, привела все в порядок и уложила их спать, то скорее всего заря, простирая свои
розовые пальцы и приоткрывая двери этого дворца Аполлона, нашла бы их
погруженными в собственные нечистоты, похожих скорее на свиней, чем на людей.
Поскольку все нуждались в отдыхе, каждый заснул отдельно и в объятиях Морфея стал
понемногу восстанавливать силы для грядущего дня.

Седьмой день

Друзья больше не заботились о том, чтобы предаваться каждое утро часу уроков у
госпожи Дюкло. Устав от наслаждении ночи, а также боясь как бы эта операция не