Сад М Д. Сто двадцать дней содома

и, хотя я прожила с ними больше года, ни он, ни она не пожелали ничего прояснить; я так
и осталась в неведении по поводу их тайных ухищрений; какого бы рода не были, они не
мешали страсти, которую ее любовник удовлетворял со мной; не было ли это совершенно
полной страстью, или же страстью во всех отношениях достойной, чтобы занять место в
коллекции? Впрочем, то, что могло там быть, носило временный характер; об этом уже
было или несомненно будет рассказано на наших вечерах. После нескольких достаточно
благовидных распутств, нескольких пуков, мелких остатков какашек, множества слов и
грубых непристойностей со стороны аббата, для которого, как казалось, говорить их было
одной из самых излюбленных страстей, -- все оделись и каждый пошел спать; на
следующее утро я, как обычно, появилась при пробуждении Д'Окура; мы не упрекали друг
друга за мелкие измены, совершенные накануне. Он сказал мне, что после меня лучше
всех из девиц, которых он знал, какала Марианна. Я задала ему несколько вопросов по
поводу того, как она это делала со своим любовником, который был вполне
самодостаточен, но он ответил, что это тайна, которую ни он, ни она не хотели бы
раскрывать. И мы с моим любовником вновь погрузились в нашу обычную жизнь. В доме
у Д'Окура я не вела столь замкнутый образ жизни; мне не запрещалось выходить из дома.
Д'Окур, как он говорил, всецело полагался на мою честность; я должна была понимать
опасность, которой могла его подвергнуть, подхватив какую-нибудь болезнь; он все
оставлял на мое усмотрение. Я хранила признательность и воздавала должное тому, что
мне позволено делать почти все, что может помочь разжиться деньгами. Вследствие этого,
живо приглашаемая госпожой Фурнье приходить составлять партии в ее доме, я
участвовала во всех, в чистой выгоде которых она заверяла меня. Поскольку речь шла
теперь не о девице, принадлежавшей этому дому, но об особе, находившейся на
содержании у откупщика налогов, которая, чтобы доставить ей удовольствие, оказывала
любезность прийти провести часок в ее доме, -- вы сами можете судить, как это
оплачивалось. Именно в ходе этих мимолетных измен я встретила еще одного любителя
дерьма, о котором сейчас доложу". "Минутку, -- сказал Епископ, -- я не стал бы вас
прерывать, если бы вы сами не остановились, чтобы перевести дух; но, поскольку это
случилось, поясните нам, пожалуйста, две-три важных вещи. Когда после свиданий вы
наедине предавались оргиям, этот аббат, который до сих пор ласкал своего мальчугана, не
изменял ли ему, не щупал ли он вас, а другие -- не изменяли ли своим женщинам, лаская
его юношу?" -- "Сударь, -- сказала Дюкло, -- аббат никогда не оставлял своего
мальчика, он одна глядел на нас, хотя мы совершенно голые находились рядом. Но он
забавлялся задницами Д'Окура, Депре и Д'Эрвиля; он целовал их, щекотал их членом,
Д'Окур и Д'Эрвиль какали ему и рот, и он проглотил больше половины каждой из этих
куч. Что касается женщин, то он до них не дотрагивался. То же самое делали его друзья по
отношению к его мальчугану; они целовали его, лизали его отверстие в попке, а Депре
заперся с ним, ж знаю для каких дел". -- "Ну что ж, -- сказал Епископ, -- вы прекрасно
видите, что то, что вы не рассказали и не рассказываете, составляет еще одну страсть,
потому что она представляет образ пристрастия мужчины, заставляющего какать себе в
рот других мужчин, хотя и очень пожилых!" -- "Это правда, сударь -- сказала Дюкло, --
вы еще больше заставляете меня чувствовать мою неправоту, но я не сержусь на это;
благодаря этому, я заканчиваю свой вечер, поскольку он и так слишком затянулся.
Знакомый звук колокольчика, который мы скоро услышим, убедил бы меня в том, что мне
хватит времени завершить вечер той историей, которую я собиралась начать; с вашего
любезного согласия, мы отложим ее на завтра".
Действительно, зазвенел колокольчик, а поскольку никто за вечер ни разу не получил
разрядки, хотя все члены были довольно напряжены, отправились ужинать, обещая друг
другу сполна получить свое во время оргий. Но Герцог не мог терпеть так долго, и,
приказав Софи подойти к нему и подставить ягодицы он заставил какать эту красивую
девочку, проглотив какашки на десерт. Дюрсе, Епископ и Кюрваль. также пребывая в
озабочен ном состоянии, проделали эту операцию: один -- с Гиацинтом, другой -- с
Селадоном, третий -- с Адонисом. Последний, и будучи совершенно в состоянии
удовлетворять желаниям, был занесен в пресловутую книгу наказаний; Кюрваль, бранясь
как последний мерзавец, отыгрался на заднице Терезы, которая немедленно извергла ему
кучу дерьма, какую только возможно было сотворить. Оргии были очень развратными, и
Дюрсе, отказавшись от какашек молодежи, сказал, что в этот вечер он желает лишь
дерьма своих трех старых друзей. Его удовлетворили, и мелкий распутник образцово
кончил, пожирая говно Кюрваля. Ночь внесла немного покоя в этот разгул и вернули
нашим распутникам и желания, и силы.

Тринадцатый день.

Председатель, спавший этой ночью со своей дочерью Аделаидой, с которой
развлекался, отослал затем ее на матрац, лежавший на полу возле его кровати, и пустил на
ее место Фаншон. Он всегда хотел иметь ее радом, когда просыпался от похоти, что с ним
бывало почти каждую ночь. Около трех часов ночи он обычно пробуждался, бранясь и
богохульствуя подобно злодею. Его охватывало некое похотливое безумие, которое порой
становилось опасным. Вот почему он любил держать поблизости старуху Фаншон,
которая научилась его успокаивать, как нельзя лучше, предлагая ему либо саму себя, либо
кого-нибудь из тех, кто ночевал у нее в комнате. Сегодня ночью председатель, вспомнив о
некоторых из тех низостей, которые он проделал со своей дочерью перед тем, как заснуть,
потребовал ее, чтобы повторить их. Однако ее не оказалось на месте. Судите сами, какой
шум и волнение вызвало это известие: Кюрваль в бешенстве вскакивает и требует
привести дочь: зажжены свечи, ищут, перерывают все в комнате, но безрезультатно.
Первым делом зашли в комнату девочек, обыскали все постели и, в конце концов, нашли
Аделаиду в ночном платье, сидящую возле постели Софи. Две прелестные девочки,
которых объединяла совершенно одинаковая нежность, набожность, добродетельные
качества, наивная доверчивость и приятность, прониклись необыкновенно чувствительной
лаской и утешали друг друга. До эго случая никто об этом не подозревал, однако
впоследствии открылось, что так случалось уже не в первый раз: старшая укрепляла свою
подругу в лучших чувствах и в особенности убеждала ее не отказываться от религии и
своих обязанностей по отношению к Богу, который, дескать, когда-нибудь утешит их в
страданиях. Предоставляю читателю судить о неистовой ярости Кюрваля, обнаружившего
в своем доме прекрасную миссионерку. Схватив за волосы и осыпая бранью, он уволок ее
в комнату и привязал к ножке кровати с тем, чтобы у нее было время до завтрашнего утра
подумать о своей дерзкой выходке. Нетрудно себе представить, с какой
добросовестностью на глазах всех своих друзей, сбежавшихся на эту сцену, Кюрваль
велел вписать обеих преступниц в книгу наказаний. Герцог желал немедленной расправы,
и предложенная им не отличалась мягкостью. После того как Епископ сделал ему
несколько благоразумных замечаний, Дюрсе удовольствовался занесением виновных в
книгу. Не было повода обвинить старух. Господа вечером положили их спать в их
комнате. Это обстоятельство выявило недостатки в организации быта. На будущее было
решено, чтобы, по крайней мере, одна старуха постоянно оставалась у девочек и одна -- у
мальчиков. Все снова легли, и Кюрваль, которого гнев сделал еще более бесстыдным и
жестоким, проделал со своей дочерью такие вещи, о которых мы не можем пока сказать,
но которые, ускорив извержение семени, успокоили и усыпили его. На другой день все
птички были так напуганы, что не было найдено ни одной нарушительницы; только у
мальчиков малыш Нарцисс, которому Кюрваль еще со вчерашнего дня запретил
подтираться, желая получить его вонючим но время кофе (ребенок должен был подавать в
тот день), на свое горе позабыл приказание и вытер себе анус с особой тщательностью Как
он ни объяснял, что его ошибка может быть исправлена, потому что он еще хочет посрать,
ему было приказано терпеть и замечено, что он нисколько не будет освобожден от
занесения в роковую книгу: обряд был совершен на его глазах грозным Дюрсе, который
дал ему почувствовать всю тяжесть его вины, предупредив, что эта ошибка едва не
помешала семяизвержению господина Председателя. Констанс, которую теперь больше не
стесняли в этом из-за ее положения, Ла Дегранж и "Бриз-Кюль" были единственными,
кому было позволено опростаться; всем же остальным было приказано воздержаться до
вечера. Ночное событие было те мой разговора за обедом; друзья посмеялись над
Председателем мол так упустить птичек из клетки; шампанское вернуло веселость, и они
перешли к кофе. Подавали Нарцисс, Селадон, Зельмир и Софи. Последняя была
пристыжена, и на вопрос, как часто это происходило, отвечала, что второй раз и что мадам
Дюрсе давала ей такие хорошие советы, что было бы, по правде говоря, несправедливо их
обеих за это наказывать. Председатель уверил ее, что те советы, которые она называла
хорошими, были в ее положении весьма дурными и что благочестие, которое ей внушала
Аделаида, послужит тому, что она будет наказываться каждым день; и еще ей не следует
иметь в ее нынешнем положении других наставников и других богов, кроме его троих
собратьев и его самого, и другой религии, кроме как служить им и слепо повиноваться во
всем. Так, поучая, он поставил ее на колени между своих ног и приказал ей пососать ему
родящий член, что бедняжка дрожа всем телом, и исполнила. Герцог, оставаясь по-
прежнему сторонником употребления в зад, за неимением ничего лучшего, натягивал
Зельмир именно таким образом, попутно заставляя ее испражняться себе в руку и
проглатывая содержимое по мере получения; все это происходило пока Дюрсе разгружал
в свой рот Селадона, а для Епископа испражнялся Нарцисс. Несколько минут друзья
отдыхали после обеда, а затем перешли в историческую гостиную, и Дюкло отыскала нить
своего рассказа:
"Галантный восьмидесятилетний старец, господа, которого для меня предназначала
Фурнье, был маленьким, плотного сложения банкиром с чрезвычайно противным лицом.
Он установил между нами сосуд; мы встали спиной друг к другу и стали одновременно
испражняться; он завладевает горшком, собственными руками перемешивает наши
фекалии и все это проглатывает, пока я подставляю ему рот, чтобы он все это извергнул.
Он едва взглянул на мой зад и совсем его не облизал, хотя был в полнейшем восторге;
продолжая заглатывать и изливать, он сучил ногами, потом ушел, дав мне четыре луидора
за диковинный обряд!
Тем временем мой финансист с каждым днем проникался все большим доверием и все
большим дружелюбием ко мне; это-то доверие, которым я не преминула воспользоваться,
стало вскоре причиной того, что мы расстались навсегда. Однажды, когда он допустил
меня одну в свой кабинет, я заметила, что он наполнял свой кошелек перед тем, как
выйти, из ящика в столе, довольно широкого и доверху заполненного золотом. "Вот так
добыча", -- говорю я себе. В ту же минуту возымев намерение завладеть этими деньгами,
я с величайшим вниманием отмстила про себя все, что помогло бы мне их достать. Докур
не закрывал ящик, но уносил ключ; увидев, что ни дверь, ни замок не были особенно
прочными, я решила, что мне не потребуется больших усилий их взломать. Составив план,
я дождалась, когда д'Окур уйдет из дома на целый день, как он обычно это делал два раза
в неделю -- в дни какого-то особенного непотребного сборища, куда он отправлялся
вместе с Депре и аббатом, чтобы заниматься вещами, о которых вам может быть
расскажет Ла Дегранж и которые не по моей части. Скоро благоприятный случай
представился. Слуги были не менее распутными, чем их хозяин, они никогда не упускали
возможности разойтись по своим делам; так что я оставалась почти одна в доме. Полная
нетерпения осуществить свой план, я немедленно отправляюсь к дверям кабинета, одним
ударом кулака выбиваю ее вовнутрь, мчусь к ящику, нахожу там ключ -- я так и знала. Я
вынимаю оттуда все, что нахожу; там было не меньше трех тысяч луидоров. Набиваю
карманы и роюсь в других ящиках; моим глазам предстает весьма дорогая шкатулка, я ее
присваиваю; но что я вижу в других ящиках этого замечательного письменного стола!..
Счастливый д'Окур! Как тебе повезло, что твоя неосторожность открылась только мне!
Там было все, за что его можно было бы колесовать, господа; это все, что я могу вам
сказать. Не считая ясные и говорящие сами за себя записки, присланные ему от Депре и
аббата, в которых писалось о тайных вакханалиях, все в комнате могло служить этим
гнусностям... Но я останавливаюсь, границы которые вы мне предписали, мешают мне
сказать больше и Ла Дегранж, лучше чем я, объяснит вам все это. Что до меня, то,
совершив кражу, я улизнула в тайном страхе перед всеми теми опасностями, которым я,
может быть, подвергалась, знаясь с подобными злодеями. Я приехала в Лондон. Мое
пребывание в этом городе, где я жила на самую широкую ногу, не представит вам,
господа, ни одно из тех подробностей, которые вас интересуют. Позвольте мне слегка
обойти вниманием эту часть событий моей жизни. В Париже я сохранила сношения лишь
с Фурнье, и, так как она известила меня обо всем шуме, который поднял финансист после
кражи, я решила, наконец, заставить его замолчать и написала ему без лишних слов, что
тот, кто нашел деньги, нашел и кое-что другое и что, если он решится продолжать свою
тяжбу, я перед тем же судьей выложу то, что было в маленьких ящичках. Наш герой
замолчал. Не прошло и полгода, как распутство всех троих открылось, и они выехали за
границу. Не имея более причин для опасений, я возвратилась в Париж. Должна ли я
признаться вам, господа, в своей непутевости? Я вернулась туда такой же бедной, как и
уезжала когда-то, и была вынуждена снова обратиться к Фурнье.
Мне было всего двадцать три года, приключений мне досталось в избытке. Я
намерена пропустить то, что не относятся к нашей теме и обратиться, с вашего любезного
согласия, исключительно к тем, и которых вы, господа, я знаю, находите для себя интерес.
Через неделю после моего возвращения, в комнату, отведенную для наслаждений,
принесли бочку, полную дерьма. Появляется мой любовник: это правоверный клирик, до
такой меры искушенный в подобных удовольствиях, что он не способен был возбудиться,
не прибегая к крайности, которую опишу. Он входит -- я стою раздетая. Сначала он
разглядывает мои ягодицы, затем, весьма грубо на них надавив, велит мне раздеть его и
помочь войти и бочку. Я раздеваю его, поддерживаю за руки; старый боров помещается в
свою стихию, через минуту в приготовленное отверстие он высовывает свой член, уже
почти натянутый, и приказывает мне потрясти его несмотря на омерзительные нечистоты,
которыми был покрыт. Я исполняю поручение, он погружает голову в бочку, барахтается,
глотает, рычит, извергает и выскакивает в ванну, где я его оставляю под присмотром двух
служанок, которые отмывают его с четверть часа...
Вскоре появляется другой гость. К тому времени я уже целую неделю испражнялась и
мочилась в заботливо оберегаемую чашу; этот срок был необходим, чтобы помет был
доведен до такого состояния, какое было нужно нашему развратнику. Это был мужчина
лет тридцати пяти; у него, я догадывалась, водились деньги. Еще не успев войти, он
спрашивает меня, где стоит горшок; я ему его подаю, он вдыхает запах: "Совершенно ли
вы уверены, что прошла неделя с тех пор, как это сделано?" -- "Я могу поручиться, --
говорю я ему, -- вы же видите, что он уже покрылся плесенью?" -- "Вот это как раз то,
что мне надо; он все равно никогда не сможет заплесневеть больше, чем я люблю. Прошу
вас, покажите мне скорее прекрасную попку, которая это выкакала". Я ее предъявляю.
"Отлично, -- говорит он, -- а теперь поместите-ка ее напротив, так чтобы я мог ею
любоваться, пока я буду есть ее изделие". Мы усаживаемся. Он пробует, приходит в
восторг, снова берется за дело и поглощает изысканное блюдо за одну минуту, отвлекаясь
только для того, чтобы взглянуть на мои ягодицы и не предпринимая больше никаких
действий: даже не вынул члена из штанов...
Спустя месяц явившийся к нам развратник не захотел иметь дела ни с кем, кроме
самой Фурнье. И что же за предмет он себе выбрал, великий Боже! Ей было тогда полных
шестьдесят восемь лет; вся ее кожа была изъедена воспалением, и восемь гнилых зубов,
украшавших ее рот, придавали ей такое зловоние, что было невозможно разговаривать с
ней вблизи. Однако именно ее недостатки восхитили любовника, с которым ей предстояло
иметь дело. Сгорая желанием увидеть подобную сценку, я бегу к моей щелке: Адонис
оказался немолодым врачом, но все же моложе ее. Будучи допущен до нес, он четверть
часа целует ее в губы, затем, открыв ей старый, сморщенный зад, похожий на старое
коровье вымя, с жадностью лобызает и сосет его. Приносят шприц и три бутылочки
ликера; ученик Эскулапа при помощи шприца впрыскивает неопасный напиток в
кишечник своей Ириды; она, не пошевелившись, выдерживает; тем временем доктор не
перестает целовать и лизать ее во все части тела. "Ах, мой дружок, -- говорит, наконец,
старуха, -- я больше не могу! Я больше не могу! Приготовься, мой друг, я должна
разгрузиться." Последователь салернцев преклоняет колони, вытаскивает из своих штанов
бесчувственный лоскут, потемневший и сморщенный, торжественно его трясет; Фурнье
водружает свой распухший, грубый зад на его рот. Доктор пьет содержимое, частицы
кала, разумеется примешиваются к жидкости, все это проглочено, развратник извергает
семя и в упоении бесчувственно валится навзничь на пол. Таким-то образом этот
развратник удовлетворил сразу две свои страсти: винолюбие и похоть.
"Подождите, -- говорит Дюрсе, -- подобные излишества всегда меня возбуждают. Ла
Дегранж, мне сдастся, что твой зад ничем не хуже того, который только что описала
Дюкло: подойди и приложи мне его к лицу". Старая сводня исполняет приказание.
"Пускай! Пускай! -- кричит Дюрсе, чей голос казался приглушенным из-под грузных
ягодиц подражательницы. -- Отпускай, плутовка! Что бы там ни было, жидкое или
твердое, я проглочу все". Операция совершается. Епископ поступает таким же образом с
Антиноем, Кюрваль -- с Фаншон, а Герцог -- с Луизон. Наши четыре богатыря,
прекрасно закаленные во всех непотребствах, предались этому с усвоенным ими
хладнокровием: все четыре помета были проглочены, так что ни одной капли выходящего
ни с той, ни с другой стороны не было пролито. "Ну, Дюкло, -- сказал Герцог, -- теперь
ты можешь заканчивать; если мы не стали спокойнее, то по крайней мере, стали более
терпеливыми и более способными тебя дослушать". -- "Увы, господа, -- говорит наша
героиня, -- история, которую мне осталось вам рассказать сегодня вечером, думаю,
слишком неприхотлива и незамысловата для того состояния духа, в котором я вас нахожу.
Как бы там ни было, настал черед, и ей следует занять свое место. Герой этого
приключения служил бригадным генералом в королевских армиях. Нам было нужно его
раздеть и запеленать как ребенка; пока он так лежал, я должна была испражняться перед
ним на блюдо и кормить его моим пометом с рук как будто кашей. Наш развратник
проглатывает все, извергая семя в пеленки и имитируя крик младенца."
"Ну что ж, давайте прибегнем к помощи детей, -- говорит Герцог, -- раз ты
остановилась на истории с детьми. Фанни, покакайте мне, пожалуйста, в рот и не
забудьте, пока будете это делать, пососать мой член, поскольку еще нужно будет
извергнуть". -- "Да будет исполнено то, о чем было попрошено, -- говорит Епископ. --
Подойдите-ка, Розетта, вы слышали, что приказано Фанни? Сделайте то же самое". --
"Пусть это приказание относится и к вам, -- говорит Дюрсе также приблизившейся Эбе".
-- "Стало быть, нужно следовать моде, -- говорит Кюрваль, -- Огюстин, не отставайте,
голубушка, от своих подружек: примите разом мое семя в свое горлышко и выпустите
ваше дерьмо ко мне в рот". Все было исполнено, и на этот раз -- на славу; со всех сторон
были слышны пуки испражнявшихся и шум извержений. Удовлетворенная похотливость
совпала с утоленным аппетитом. Однако герои наши порядком изощрились в своих
оргиях, поэтому все дети были положены спать, и усладительные часы, которые за тем
последовали, были заняты с четырьмя лучшими работницами, четырьмя горничными и
четырьмя рассказчицами историй. Друзья окончательно захмелели и произвели гнусные
дела, отличавшиеся такой совершенной мерзостью, что я не смог бы их описать без
ущерба для менее развратных картин, которые мне еще остается предложить читателям.
Кюрваль и Дюрсе были унесены без сознания, однако Герцог и Епископ, сохранившие
такое же спокойствие и ясность мысли, как если бы они ничего не делали, не меньше
прежнего предавались весь остаток ночи своим обычным наслаждением.

Четырнадцатый день.

В этот день выяснилось, что погода решила еще больше содействовать
осуществлению планов наших развратников и скрыть их лучше, чем собственная
предусмотрительность, от глаз всего света. Выпало невиданное количество снега,
который, наполнив всю окрестную долину, казалось, закрыл доступ к убежищу наших
четверых злодеев даже для зверей, поскольку из людей не существовало более ни одного,
кто бы отважился добраться до них. Невозможно представить, насколько сладострастию
благоприятствует такого рода безопасность и на что осмеливаешься, когда можешь
сказать себе: "Я здесь один, я один на краю света, избавленный от всех глаз, и ни одно
существо не может прийти ко мне; нет больше узды, нет преград". С этого времени
желания устремляются с неудержимостью, не знающей границ. Безнаказанность, которая
их поддерживает, приятно усиливает это опьянение. С тобой остаются только Бог и
совесть. Как прочна может быть первая узда в глазах безбожников сердцем и умом? И
какую власть может иметь совесть над тем, кто так хорошо научился побеждать ее
угрызения, так что они превратились для него почти в наслаждения? Несчастное стадо,
отданное на растерзание таким злодеям, как бы ты содрогнулось, если бы опыт, которого
у тебя нет, сделал бы доступными такие рассуждения!
В этот день отмечалось окончание второй недели, и все занялись празднованием этого
события. На этот раз должны были венчать Нарцисса и Эбе; жестокость заключалась в
том, что супруги должны были быть оба наказаны в один вечер. Таким образом, из недр
брачных наслаждений им предстояло перейти к горьким урокам; какая жалость! Малыш
Нарцисс, который был смышлен, указал на противоречие. Но это не помешало перейти к
обычным процедурам. Епископ отслужил, молодых соединили и разрешили им, стоя друг
перед другом и на виду у всех, сделать все, что бы они захотели. Но кто бы этому
поверил? Приказ и без того был слишком невразумителен, и мальчуган, который уже
хорошо знал, что надо делать, восхищенный видом своей невесты и не видя возможности
овладеть ею, хотел было лишить ее девства руками, если бы ему дали волю. Этому
вовремя воспрепятствовали, и Герцог, завладев ею, тотчас же обработал ее в бедра, пока
епископ поступал таким же образом с женихом. Сели обедать. Новобрачные были
допущены к трапезе, и так как обоих чудовищно накормили, то, выйдя из-за стола, они
удовлетворили -- один Дюрсе, другая -- Кюрваля, которые счастливо проглотили их
маленькие детские извержения. Кофе подавали Огюстин, Фанни, Селадон и Зефир. Герцог
приказал Огюстин, чтобы она потрясла Зефиру, а ему -- наделать ей в рот, пока он будет
извергать семя. Операция удалась на удивление, да так хорошо, что Епископ решил
проделать то же самое с Селадоном: Фанни ему трясла; мальчик получил приказ наделать
месье в рот в тот момент, когда он почувствует, что его член потек. Но с этой стороны не
все удалось так же замечательно, как с другой: ребенок никак не мог испражняться в то же
время, что и извергать семя, и, поскольку все это было не более, чем пробное испытание,
и устав ничего об этом не говорил, на него не было наложено никакого наказания. Дюрсе
заставил посрать Огюстину, а Епископ, у которого стоял как штык, дал пососать себе
Фанни в то время, как она отгружала ему в рот; он исторгнул, приступ был неудержим; он
слегка помучил Фанни, хотя не мог, к сожалению. ее наказать, как бы сильно, как это
было видно, тот ни хотел. Не существовало более вздорного человека, чем Епископ. Едва
успев исторгнуть семя, он с удовольствием посылал к черту предмет своего наслаждения;
все это знали, и не было ничего, чего бы так сильно боялись юные девочки, супруги и
молодые люди, как того, что он вдруг лишится семени. Отдохнув после обеда, все
перешли в гостиную, и после того, как каждый занял свое место, Дюкло вернулась к теме
своего повествования:
"Иногда я уезжала по делам в город. Они были обыкновенно более доходными, и
Фурнье старалась выгадать на них. Однажды она послала меня к старику, Мальтийскому
кавалеру, который открыл передо мной нечто, напоминавшее шкаф, весь наполненный
ящичками, в каждом из которых стоял фарфоровый горшочек с пометом. Старый
развратник прожинал с одной из своих сестер, настоятельницей одного из самых знатных
парижских монастырей. Эта добрая женщина, по его просьбе, каждое утро посылала ему
коробочек с калом самых прелестных своих воспитанниц. У него все это было
расставлено по порядку, и, когда я пришла, он приказал мне взять номер, который сам
назвал и который был самым старым. Я подаю ему. "Ах, -- говорит он, -- это
принадлежит девушке шестнадцати лет, прекрасной как ясный день. Почеши мне, пока я
его съем". Вся процедура сводилась к тому, что я ему потрясла и предъявила задницу,
пока он жрал, потом оставила на том же блюдечке свой помет вместо того, что он
проглотил. Он следил за тем, как я это сделала, подтер мне зад языком и спустил семя,