Сад М Д. Сто двадцать дней содома

либо брал.
Он был в этом отношении, конечно, менее удивительным, чем председатель
Парламента, с которым я сошлась, придя к госпоже Фурнье, и отношения с которым
сохраняла, поскольку он хотел иметь дело только со мной. У председателя была
маленькая квартира на Гревской площади, снятая на год; старая служанка занимала ее
одна в качестве консьержки; единственной обязанностью этой женщины было держать
эту квартиру в порядке и уведомлять председателя, как только на площади начинались
приготовления к казни. Председатель немедленно велел мне быть готовой, заезжал за
мной переодетый; на извозчике мы отправлялись на нашу квартирку. Окно этой комнаты
было расположено таким образом, что находилось прямо над эшафотом; председатель и я
помещались у окна за решетчатым ставнем; на одну из перекладин он устраивал
превосходную зрительную трубу; в ожидании казни этот помощник Фемиды забавлялся
со мной на кровати, целуя мои ягодицы -- что, к слову сказать, ему необыкновенно
нравилось. Наконец, гул на площади сообщал нам о прибытии жертвы; наш герой в
мантии занимал свое место у окна; я садилась возле него с предписанием мять руками и
легко качать его орудие, соизмеряя своп встряхивания с экзекуцией, которую он
собирался наблюдать, -- так, чтобы сперма вырвалась именно в ту минуту, когда
осужденный отдаст душу Богу. Преступник поднимался на эшафот, председатель
созерцал; чем ближе осужденный был к смерти, тем яростнее и неудержимее был хобот
негодяя в моих руках. Наконец, казнь свершалась; в это мгновение он кричал: "Ах! Черт
возьми, -- говорил он, -- дважды конченый Бог! Как бы я хотел быть его палачом и
насколько бы лучше я ударил!" Впрочем, его наслаждения зависели от рода казни:
повешенный производил в нем простое ощущение, колесованный человек вызывал у него
бред, приводил в исступление; но если же человека сжигали или четвертовали, он падал
от наслаждения без чувств. Мужчина казнился или женщина -- ему было все равно:
"Только, -- говорил он, -- толстая женщина имеет на меня большое воздействие, но, к
несчастью, казней таких не происходит." -- "Но, господин, -- говорила я ему, -- вы, по
своей должности, способствуете смерти этой несчастной жертвы." -- "Разумеется, --
отвечал он, -- именно это забавляет меня больше всего: за те тридцать лет, что я в суде, я
ни разу не подал своего голоса против смертной казни." -- "Не считаете ли вы, --
спросила я, -- что вам следовало упрекнуть себя в смерти этих людей как их убийцу?" --
"Ну же! -- сказал он мне, -- нужно ли обращать внимание на такие мелочи?" -- "Но, --
молвила я, -- однако это и есть то, что в мире называют гнусным делом." -- "О! -- сказал
он мне, -- нужно уметь решаться на гнусные дела, от которых хобот стоит, и делать это
по очень простой причине: всякая вещь, представляющаяся вам ужасной, более не будет
являться для вас таковой, как только заставит вас кончить; таким образом она остается
ужасной исключительно в глазах других; кто докажет мне, что мнение других, почти
всегда ложное, не является также ложным и в данном случае? Не существует, --
продолжал он, -- ничего в сущности доброго и ничего в корне злого; все оценивается
лишь отношением к нашим нравам, к нашим мнениям и к нашим предрассудкам.
Установив это положение, возможно, что какая-нибудь вещь, совершенно безразличная
сама по себе, тем не менее, выглядит недостойной в ваших глазах и очень сладостной в
моих; и так как она мне нравится, как следует определить ее место? Не будет ли
сумасшествием лишать себя ее только потому, что вы ее порицаете? Полноте, полноте,
моя дорогая Дюкло, жизнь человека -- такая незначительная вещь, что ей Можно
пренебречь, поскольку это доставляет удовольствие. Пренебрегаем же мы жизнью кошки
или собаки; пусть слабый защищается, он, за очень редким исключением, имеет то же
оружие, что и мы. И поскольку ты так совестлива и щепетильна, -- добавил мой герой, --
что ты, в таком случае, скажешь о причуде одного из моих друзей?" Думаю вам
покажется уместным, господа, чтобы эта причуда, о которой он мне рассказал, составила
пятин рассказ моего вечера.
Так вот, председатель рассказал мне о своем друге, который хотел иметь дело только
с женщинами, которые будут казнены. Чем больше время, когда их могут ему
представить, соседствует с тем, когда они умрут, тем больше он платит; встреча должна
была состояться только после того, как им объявили приговор. Имея доступ, по своей
должности, к женщинам такого рода, он не упускал из них ни одной; за свидание наедине
он платил до ста луидором. Он не наслаждался ими, он требовал от них показать ему спои
ягодицы и посрать, утверждая, что ничто не сравнится со вкусом дерьма женщины, с
которой только что сделали подобное превращение. Нет ничего на свете, чего бы он ни
придумал, чтобы устроить себе такие свидания; к тому же, как вы понимаете, он не хотел,
чтобы его узнали. Несколько раз он сходил за исповедника, иногда -- за друга семьи...
"Когда он заканчивал операцию, представь себе, что он оставлял на финал, моя дорогая
Дюкло? -- спрашивал у меня председатель, -- то же самое, что и я, моя дорогая подруга:
он оставлял свое семя для развязки и выбрасывал его, видя, как женщины прелестно
издыхают." -- "Ах! Это настоящий злодей!" -- говорю ему я." -- "Злодей? -- прервал
он... -- Все это пустые слова, мое дитя! Нет ничего злодейского в том, от чего стоит;
единственное преступление в мире -- это отказать себе в чем-нибудь из этого рода."
"Поэтому он ни в чем себе не отказывал, -- сказала Ла Мартен, -- И Ла Дегранж, и я
получим, я надеюсь, случай побеседовать с обществом о нескольких похотливых и
преступных анекдотах того же персонажа." -- "Ах! Тем лучше, -- сказал Кюрваль, -- это
человек, которого я уже заочно люблю. Вот как следует относится к удовольствиям.
Философия вашего знакомого мне бесконечно нравится. Невероятно, до какой степени
человек, ограниченный во всех своих развлечениях, во всех своих способностях,
стремится сузить рамки своего существования своими недостойными предрассудками.
Невозможно даже себе представить, например, насколько тот, кто возвел убийство в
преступление, ограничил все эти сладострастия; он лишил себя сотни удовольствий, более
сладостных, чем другие, осмеливаясь принять ненавистную химеру предрассудка. Какого
дьявола может сделать природа на одного, десять, пятьсот человек больше или меньше в
мире? Победители, герои, тираны (устанавливают ли они этот абсурдный закон!) не
осмеливаются делать другим то, чего мы не хотим, чтобы было сделано нам?
По правде говоря, друзья мои, я не скрываю этого от вас, но содрогаюсь, когда слышу,
как глупцы осмеливаются мне говорить об этом законе природы...
Боже правый! Жадная до убийств и преступлений природа запечатлевает
единственный закон в глубине наших сердец: удовлетворять себя, неважно за счет кого.
Но терпение! Я, может быть буду иметь скоро лучший случай вдоволь побеседовать об
этих предметах; я изучил их основательно и надеюсь, сообщив вам о них, убедить вас, как
убежден сам, что единственный способ услужить природе состоит в том, чтобы следовать
ее желаниям, какого рода они ни были бы, потому что для поддержания ее законов порок
так же необходим, как и добродетель. Она умеет советовать нам по очереди то, что в этот
момент необходимо для ее намерений. Да, друзья мои, я побеседую в другой день обо
всем этом; теперь нужно, чтобы я потерял семя, потому что этот дьявольский человек с
казнями на Гревской площади мне совершенно раздул яйца."
Пройдя в дальний будуар вместе с Ла Дегранж, Фаншон, своими добрыми подругами
(потому что они были такими же преступницами, как и он), они увели за собой Алину,
Софи, Эбе, Антиноя и Зефира. Я не знаю, что развратник придумал в окружении этих
семерых человек, но действие длилось долго; слышался его крик: "Ну же, повернитесь же!
Я не этого от вас прошу!" и другие слова, которые он говорил в досаде и которые
перемежались с ругательствами, которым, как было известно, он был сильно подвержен в
минуты распутства; наконец, женщины появились, очень красные, растрепанные и с
видом жестоко поколоченных -- во всех смыслах. В это время Герцог и его два друга не
теряли времени даром, но Епископ был единственным, кто мог кончить таким
необыкновенным образом, о котором нам еще пока не позволено сказать. Все сели за стол;
Кюрваль немного пофилософствовал. Твердый в своих принципах, он был таким же
нечестивым, безбожником и преступником после потери семени, как и в пылу
темперамента. Никогда семя не должно ни диктовать, ни руководить принципами; это
принципам следует управлять его потерей. Стоит ли у вас или нет, философия,
независимая от страстей, всегда должна оставаться собою. Оргии состояли в выяснении
истины, о которой они ранее не думали и которая теперь была для них интересной: У кого
из этих девочек и мальчиков самая красивая задница? Вследствие этого, они поставили
восемь мальчиков в один ряд, прямо, но в то же время немного наклоненных вперед: таков
настоящий способ хорошо рассмотреть зад и вынести о нем суждение.
Осмотр был длинным и строгим; оспаривались мнения, которыми они обменивались,
пятнадцать раз подряд производился осмотр; Си всеобщего согласия яблоко было
присуждено Зефиру: все единодушно сошлись во мнении, что невозможно найти
внешности более совершенной и лучше скроенной. Затем перешли к девочкам, которые
приняли те же позы; решение принималось также очень долго: было почти невозможно
выбрать между Огюстин, Зельмир и Софи. Огюстин, более высокая, лучше сложенная,
чем две других, несомненно одержала бы верх у живописцев; но развратники хотят
больше грации и изящества, чем верности образцу, больше дородности, чем
правильности. Она имела слишком большую худобу и хрупкость; две другие
представляли такой свежий цвет тела, были такими пухленькими, с такими белыми и
круглыми ягодицами, с такой сладострастно очерченной линией бедер, что взяли верх над
Огюстин. Как решить спор между двумя? Десять раз мнения оказывались поделенными
поровну. Наконец взяла верх Зельмир; герои соединили двоих очаровательных детей,
поцеловали их, поласкали, прощупали, погладили. Зельмир было приказано качать
Зефиру, который, чудесно кончив, дал самое большое удовольствие из всех, которые
можно наблюдать; в свою очередь он приласкал девочку, которая лишилась чувств у него
на руках; эти сцены невыразимого вожделения и бесстыдства заставили потерять семя
Герцога и его брата, но слабо взволновали Кюрваля и Дюрсе, которые сошлись на том, что
им необходимы сцены менее слащавые, дабы взволновать старые изнуренные души, и что
все эти глупости хороши лишь для молодых людей. Наконец все пошли спать, и Кюрваль,
в лоне каких-то новых гнусностей, получил вознаграждение за те нежные пасторали,
свидетелем которых его сделали.

Двадцать восьмой день

Это был день свадьбы; наступила очередь Купидона и Розетты быть соединенными
узами брака; по одной роковой случайности оба в этот вечер находились в роли
наказываемых. Так как никто не оказался в это утро виноватым, эта часть дня была
употреблена на церемонию бракосочетания; едва она была совершена, молол их
соединили в гостиной, чтобы посмотреть, что они будут делать вместе. Поскольку
мистерии Венеры совершались на глазах у этих детей часто, хотя еще ни один из них не
участвовал в них, у них было достаточное представление того, что следовало исполнить с
некоторыми предметами.
Купидон, у которого стоял весьма туго, поместил, недолго думая, свой маленький
клинышек между бедрами Розетты, которая давала это делать с собой со все
простодушием, полным невинности; мальчик так хорошо взялся за дело, что должен был,
вероятно, добиться успеха, когда Епископ заставил его отдать себе то, что ребенок, я
думаю, с большим удовольствием отдал бы своей маленькой жене. Не переставая
просверливать широкий зад Епископа, он смотрел на нее глазами, которые показывали его
сожаление; но она сама была вскоре занята тем, что Герцог кинул ей в бедра. Кюрваль с
вожделением стал щупать зад маленького кидалыцика Епископу; так как эта красивая
маленькая попка находилась, согласно порядку, в желаемом состоянии, он ее облизал и
слегка возбудился. Дюрсе делал то же самое маленькой дочери, которую Герцог держал
спереди. Однако никто не извергнул, и все если за стол; два молодых супруга, которые
были допущены, подавали кофе вместе с Огюстин и Зеламиром. Сладострастная Огюстин,
вся смущенная оттого, что не получила накануне приз за красоту, как бы назло оставила
царить в своей прическе беспорядок, который делал ее в тысячу раз интереснее. Кюрваль
пришел от этого в большое волнение и сказал, осматривая ее ягодицы: "Не могу понять,
как это маленькая плутовка не выиграла вчера пальмы; черт меня побери, если есть на
свете зад красивее этого!" В то же время он приоткрыл его и спросил Огюстин, была бы
она готова его удовлетворить. "О! Да, -- сказала девочка, -- и с избытком, потому как я
более не могу сдерживать нужду." Кюрваль ложится на диван и, преклонив колени перед
прекрасной задницей, в одно мгновение проглатывает кал. "Святый Боже! -- воскликнул
он, повернувшись к своим друзьям и показывая им свой член, приклеившийся к животу,
-- вот и я в состоянии, когда можно предпринять чудовищные вещи." -- "Что же? --
спросил у него Герцог, который любил говорить ему неприятности, когда тот находился в
таком состоянии." -- "Что? -- отвечал Кюрваль -- Любую гнусность, какую мне
предложат, лишь бы она могла разъять природу и расшатать вселенную." -- "Пойдем,
пойдем, -- сказал Дюрсе, который видел, как тот бросает бешеные взгляды на Огюстин,
-- пойдем, послушаем Дюкло, я убежден, что если тебе сейчас отпустить поводья, то эта
бедная цыпочка скверно проведет время." -- "О, да! -- сказал с жаром Кюрваль. -- Очень
скверно, за это я могу твердо отвечать." -- "Кюрваль, -- сказал Герцог, у которого
неистово стоял, после того как он заставил наложить Розетту, -- пусть нам оставят сераль,
а через два часа мы за него отчитаемся." Епископ и Дюрсе взяли их за руки; именно в
таком виде (то есть спустив штаны и с поднятыми членами) развратники предстали перед
собранием, уже расположившемся в исторической гостиной и готовым слушать новые
рассказы Дюкло, которая предвидя по состоянию двух господ, что будет вскоре прервана
как всегда начала повествование такими словами:
"Один придворный, человек около тридцати пяти лет, пришел ко мне просить одну из
самых хорошеньких девочек, которую только можно было найти. Он не предупредил меня
о своей страсти, и для того, чтобы его удовлетворить, я дала ему молодую работницу из
магазина мод, которая никогда не принимала участия в увеселениях и которая была,
бесспорно, одним из самых прекрасных созданий, которое можно было найти. Я свожу их
и, любопытствуя узнать, что произойдет, весьма быстро располагаюсь у моей дырки. "Где
это чертовка мадам Дюкло? -- так он начал говорить. -- Подобрала такую гадкую девку,
как вы? Наверное, и грязи!.. Вы приставали к каким-нибудь караульным солдатам, когда
за вами пришли."
Юное существо, стыдясь и не будучи ни о чем предупрежденной, не знала, как себя
держать.
"Ну же! Раздевайтесь скорее, -- продолжал волокита, -- как вы неуклюжи!.. Я за всю
мою жизнь не видел шлюхи более уродливой и более глупой... Ну же! Давайте же, мы
сегодня кончим?.. А? Стало быть это тело, которое мне так хвалили? Какие груди... Их
можно было бы принять за вымя старой коровы!" И он грубо пощупал." -- "А этот
живот! Какой он сморщенный!.. Вы, наверное, произвели двадцать детей?" -- "Ни
одного, месье, уверяю вас," -- "О да, ни одного: вот так они все говорят, эти девки; их
послушать, так они навеки девственницы... Ну же, повернитесь! Мерзкий зад... Какие
вялые и отвратительные ягодицы... Это, вероятно, при помощи пинков вам соорудили
такую задницу!" Заметьте, пожалуйста, господа, что это была самая красивая задница,
которую можно было увидеть!
В это время юная девочка стала дрожать; я различала биение ее маленького сердца и
видела, как красивые глаза покрывались какой-то тенью. Чем больше она казалась
растерянной, тем больше проклятый негодяй ее унижал. Невозможно вам сказать все
глупости, которые он к ней обращал; такое не осмелишься сказать самой подлой и самой
бесчестной девке! Наконец ее стошнило, полились слезы; в это время развратник, который
мастурбиронал себя изо всех сил, выдал ей букет самых сильных из своих литаний.
Невозможно передать вам мерзости, которые он ей сказал: о коже, росте, чертах лица, о
смрадном запахе, который, как он уверял, она испускала, о ее умении себя держать, о ее
уме; одним словом, он делал все, чтобы привести в отчаяние ее гордость; Он кончил
перед ней, изрыгая такие ужасные вещи, которые не осмелился произнести и носильщик.
За этой сценой последовало нечто очень забавное, послужившее проповедью для этой
юной девушки; она поклялась, что не подвергнется более никогда в жизни подобному
приключению, и как я узнала, провела остаток своих дней в монастыре. Я сказала об этом
молодому человеку; его это чрезвычайно позабавило и он попросил меня в будущем
устроить новое обращение...

Другой клиент, -- продолжала Дюкло, -- приказывал мне искать ему девушек, крайне
чувствительных, тех, которым плохой поворот событий мог причинить боль. Найти такую
стоило мне большого труда: его было трудно обмануть. Наш гость был знатоком с тех
времен, как он стал играть в эту игру; с первого взгляда он видел, был ли наотмашь удар,
который он наносил. Поэтому я никогда его не обманывала и всегда предоставляла ему
юных девушек, находившихся в том расположении духа, какое он желал. Однажды я
показала ему девушку, которая ждала из Дижона известий об одном молодом человеке;
она его боготворила и звала Валькур. Я их знакомлю. "Откуда вы, сударыня? --
спрашивает у нее наш развратник." -- "Из Дижона, сударь." -- "Из Дижона? Ах! Черт
возьми, вот письмо, которое я только что оттуда получил; в нем мне сообщили известие,
которое меня опечалило." -- "Что же случилось? -- спрашивает с интересом юная
девушка. -- Я знаю весь город и эта новость, может быть, мне интересна." -- "О, нет, --
говорит наш гость, -- она касается только меня; это известие о смерти одного молодого
человека, к которому я проявлял самый живой интерес. Он только что женился на
девушке, которую мой брат, живущий в Дижоне, доставил ему и в которую он был очень
влюблен; на следующий день после свадьбы он внезапно умер." -- "Его имя, месье,
прошу вас?" -- "Его звали Валькур; он был из Парижа, жил на такой-то улице, в таком-то
доме... Ох, вы, конечно, не знаете."
А в это время молодая девушка падает навзничь и теряет сознание. "Ах, черт! --
говорит наш развратник в восторге, расстегивая штаны и качая себе над ней. -- Ах!
Правый Боже! Такую-то я и хотел! Ну же, ягодицы, ягодицы, мне нужны только ягодицы,
чтобы кончить." И, перевернув ее и задрав платье неподвижно лежащей девушке, он дает
по ее заднице семь или восемь залпом семени и исчезает, не заботясь ни о последствиях
того, что он сказал, ни о том, что станет с несчастной.
"Она подохла? -- спросил Кюрваль, которого уже ломало в пояснице." -- "Нет, --
сказала Дюкло, -- но с ней после этого случилась болезнь, которая продлилась больше
шести недель." -- "О! Славное дело, -- сказал Герцог. -- Но было бы лучше, если бы ваш
человек выбрал время ее месячных, чтобы сообщить ей это известие." -- "Да, -- сказал
Кюрваль, -- скажите лучше, Герцог, у вас стоит? Я вас отлично знаю: вы хотели бы,
чтобы она умерла на месте." -- "И хорошо, в добрый час! -- сказал Герцог. -- Раз вы
хотите, чтобы было так, я с этим согласен; что касается меня, то я не буду себя укорять
смертью какой-то девчонки." -- "Дюрсе, -- сказал Епископ, -- если ты не пошлешь
кончить этих бездельников, сегодня вечером будет возня." -- "Черт побери, -- сказал
Кюрваль Епископу, -- вы боитесь за свое стадо! Двумя или тремя больше или меньше,
что от этого случится? Пойдемте, Герцог, в будуар и возьмем компанию, потому что эти
господа не хотят, чтобы их сегодня вечером соблазняли."
Сказано -- сделано; два наших развратника велели следовать за собой Зельмир,
Огюстин, Софи, Коломб, Купидону, Нарциссу, Зеламиру и Адонису в сопровождении
"Бриз-Кюль", "Банд-О-Съель", Терезы, Фаншон, Констанс и Юлии. Через минуту стали
слышны два или три женских крика и рев наших злодеев, которые вместе отрыгали свое
семя. Огюстин вернулась, держа платок у носа, из которого шла кровь, а Аделаида с
платком у груди. Что касается Юлии, всегда достаточно развратной и ловкой, чтобы
вывернуться из переделок, она смеялась, как помешанная и говорила, что без нее они бы
никогда не кончили.
Труппа вернулась; у Зеламира и Адониса ягодицы еще были полны семени. После
этого герои заверили своих друзей в том, что вели себя со всевозможным приличием и
стыдливостью, с тем, чтобы не заслужить ни одного упрека, и что теперь, совершенно
спокойные, они в состоянии слушать. Дюкло было велено продолжать, что она и сделала:
"Мне досадно, -- сказала эта красивая девушка, -- что господин Кюрваль так
поспешил облегчить свои нужды, потому что у меня были две истории о беременных
женщинах; рассказ о них мог доставить ему удовольствие. Я знаю его пристрастие к
такого рода женщинам и убеждена, что если бы у него осталось хоть какое-нибудь
желание, то эти две сказки его бы развлекли."
"Рассказывай, рассказывай, не прерывайся, -- сказал Кюрваль, -- разве ты не знаешь,
что семя никогда не влияло на мои чувства; мгновение, когда я больше всего люблю зло
-- это мгновение, когда я его делаю!"
"Ну, хорошо, -- сказала Дюкло, -- я знала одного человека страстью которого было
видеть, как рожает женщина. Он качал себе, видя ее мучения, и извергал семя на голову
ребенку, как только его замечал.
Второй помещал женщину на седьмом месяце на отдельное возвышение -- более
пятнадцати футов в высоту. Она должна была там держать равновесие и не терять головы,
потому что если бы, к несчастью, у нее закружилась голова, она и ее плод разбились бы.
Развратник, о котором я вам говорю, очень мало обеспокоенный положением несчастной,
которой он за мучения платил, держал ее там до тех пор, пока не кончал; он качал себе
перед ней, крича: "Ах! Прекрасная статуя! Прекрасное украшение! Прекрасная
императрица!"
"Ты бы потряс это возвышение, не правда ли, Кюрваль? -- спросил Герцог." -- "О!
Вовсе нет, вы ошибаетесь; я слишком хорошо знаю о том уважении, которое мы должны
оказывать природе и ее творениям. Самое интересное из всего на земле -- есть
размножение нашего рода! Разве это не чудо, которое мы должны обожать? Что до меня, я
никогда не вижу беременную женщину без того, чтобы не растрогаться: представь себе,
эта женщина, как печка, даст распуститься капле соплей в глубине своего влагалища! Есть
ли что-нибудь такое же прекрасное, такое же нежное? Констанс, подойдите, прошу вас,
подойдите, чтобы я поцеловал у вас тот алтарь, где хранится глубокая тайна."
Поскольку девушка находилась в своей нише, не нужно было далеко идти, чтобы
найти храм, который он хотел обслужить. Однако следом все услышали крик Констанс,
который ничуть не был похож на следствие богослужения или приношения даров. Дюкло
воспользовалась тишиной и закончила свои рассказы следующей сказкой:
"Я познакомилась, -- сказала эта милая девушка, -- с человеком, страсть которого
состояла в том, чтобы слышать, как дети издают громкие крики. Ему нужна была мать, у
которой был бы ребенок трех или четырех лет; он требовал, чтобы мать била ребенка
перед ним; когда маленькое создание начинало плакать, нужно было, чтобы мать
завладела хоботом негодяя и качала его перед лицом ребенка, в нос которого он и
извергал семя, едва видел, что тот в слезах."
"Держу пари, -- сказал Епископ Кюрвалю, -- этот человек любил размножение не
больше, чем ты." -- "Я думаю, -- сказал Кюрваль, -- это должен был быть, следуя
правилу одной остроумной дамы, великий злодей; согласно ему, всякий человек, который
не любит ни животных, ни детей, ни беременных женщин, является чудовищем, которое
следует колесовать. Ну вот, мое дело совсем решено в суде этой старой кумушки, --
добавил Кюрваль, -- так как я не люблю ни одну из этих трех вещей."
Было поздно; перерыв занял значительную часть вечера, все если за стол. За ужином
решались следующие вопросы: для чего у человека чувствительность и полезна ли она
или нет для его счастья? Кюрваль доказал, что чувствительность опасна и что это самое
первое чувство, которое нужно притуплять в детях, приучая их с раннего возраста к
жестоким зрелищам. После того, как каждый высказался по этому вопросу, все вернулись
к мнению Кюрваля.
После ужина Герцог и Кюрваль послали спать женщин и мальчиков, чтобы устроить
оргии в мужской компании. Все согласились с этим планом; они заперлись с восемью
кидальщиками и провели всю ночь, отдаваясь им и употребляя напитки. В два часа, на
рассвете, они отправились спать, и следующие дни принесли с собой события и рассказы,
которые читатель отыщет в книге, если возьмет на себя труд прочесть то, о чем говорится
далее.


Часть вторая

Сто пятьдесят второразрядных или "двойных" страстей, составляющие тридцать один
день декабря, наполненный повествованием мадам Шамвиль, к которым прилагается
точный дневник скандальных происшествий в замке в течение этого месяца.

План

Первое декабря. Мадам Шамвиль приступает к рассказам и рассказывает следующие
сто пятьдесят историй (цифры предшествуют рассказам.)
1. Он хочет лишать невинности спереди непременно девочек от трех до семи лет. Это
он лишил невинности мадам Шамвиль и возрасте пяти лет.
2. Он приказывает связать девочку, привязав ей руки к ногам, и лишает ее
невинности, наседая на нее по-собачьи.
3. Он хочет изнасиловать девочку двенадцати-тринадцати лет и лишает ее
невинности, приставляя ей к груди пистолет.
4. Он хочет возбудить хобот мужчины на щелке девственности; сперма служит ему
смазкой; затем он имеет спереди девственницу, которую ему держат.
5. Он хочет лишать невинности трех девочек подряд: одну -- в колыбели, другую
пяти лет и третью -- семи.