Сад М Д. Сто двадцать дней содома

без нее она жила только благодаря молоку, которое было в кувшине и которое он только
что испортил, граф воскликнул: "Вот как!" -- и направил свой член прямо на старую
женщину, продолжая сжимать ягодицы Люсиль. "Так знай же, старая шлюха, что ты
подохнешь с голоду. Невелика потеря! Он облил ее спермой: "Никто о тебе не пожалеет,
старая карга, а я меньше всех."
Но это было еще не все. Не таков был граф, чтобы просто так разрядиться. Люсиль
была отведена своя роль: она следила за тем, чтобы старуха видела все маневры графа. А
тот, рыская по всем углам жилища, обнаружил стаканчик: в нем хранились последние
гроши, которыми обладала несчастная; граф положил содержимое себе в карман. Это
удвоение нанесенного ущерба вызвало у него набухание орудия. Он опять вытащил
старуху из кровати, сорвал с нее одежду и приказал Люсиль возбуждать его пушку, чтобы
разрядиться на бледном теле старухи. Надо было еще что-то придумать -- и развратник
пронзил своим членом эту старую плои., удвоив при этом ругательства и говоря
несчастной, что она скоро получит сведения о своей малышке и что он рассчитывает, что
она побывает в его руках. Этот половой акт граф совершал с огромным наслаждением,
воспламеняя свои ощущения предвкушением несчастья, которое обрушится скоро на всю
эту семью. После этот он ушел.
Чтобы больше не возвращаться к этой истории, послушайте, господа, до какой
степени дошло мое коварство. Граф, поняв, что может полностью на меня рассчитывать,
посвятил меня в план второй сцены, которую он приготовил для старухи и ее маленькой
дочки. Он сказал мне, что я должна внезапно ее привести и таким образом он может
соединить всю семью. Я должна буду уступить ему и Люсиль, чье прекрасное тело очень
его взволновало, и он не скрывал от меня, что рассчитывал в своей операции не только на
тех двоих, но и на Люсиль. Я любила Люсиль, но деньги я любила больше. Он назвал мне
бешеную сумму за эти три создания -- и я согласилась на все. Через три дня Люсиль. ее
младшая сестра и их мать встретились. О том, как это произошло, вам расскажет мадам Ла
Дегранж. Что касается меня, то я возобновлю прерванную нить моего рассказа анекдотом,
которым намереваюсь закончить сегодняшний вечер, так как он -- один из самых
красноречивых.
* * *
"Минутку! -- сказал Дюрсе. -- Такие рассказы я не воспринимаю хладнокровно. Они
имеют надо мной большую власть. Я сдерживаю свой щекотун с середины вашего
рассказа и должен разрядиться." Он бросился в свой кабинет в обществе Мишетты,
Зеламира, Купидона, Фанни, Терезы и Аделаиды. Через несколько минут раздался крик, и
Аделаида вернулась вся в слезах, говоря, что она очень несчастна из-за того, что так
разгорячили голову ее мужа рассказами, подобными этому, и лучше будет, если
расплачиваться за это будет та, что их рассказала.
Герцог и Епископ также не теряли времени даром, но то, что они делали и каким
образом, обстоятельства пока вынуждают нас скрывать. Мы просим читателя простить
нас за это, задергиваем занавес и переходим к четвертому из рассказов Дюкло, которым
она закончила свой двадцать первый вечер:
"Через несколько дней после исчезновения Люсиль я принимала одного развратника.
Предупрежденная о его приходе за несколько дней, я оставила в горшке, вставленном в
туалетный стульчик, большое количество кала и просила своих девушек туда добавить
еще. Наш господин приезжает, одетый в костюм савояра. Дело было утром. Он подметает
мою комнату, завладевает горшком из туалетного стульчика, поднимает его и начинает
опустошать содержимое (операция, которая замечу в скобках, заняла немало времени).
Патом показывает мне, с какой тщательностью он его вылизал и просит заплатить ему за
работу. Предупрежденная о ритуале, я накидываюсь на него с метлой: "Какое еще тебе
вознаграждение, проходимец! -- кричу я. -- Вот тебе вознаграждение!" И он получает не
менее двенадцати ударов метлой. Он хочет убежать, я за ним -- и развратник разряжается
прямо на лестнице, крича при этом во все горло, что его искалечили, что его убивают и
что он попал к настоящей разбойнице, а не к порядочной женщине, как думал.
Другой хотел, чтобы я осторожно вставила ему в мочеиспускательный канал палочку,
которую он носил с собой в чехле. Надо было встряхнуть палочку, чтобы из нее
выскочили все три ее составные части, а другой рукой при этом качать его пушку с
открытой головкой. В момент половой разгрузки палка вынималась.
Один аббат, которого я увидела через шесть месяцев после этого, хотел, чтобы я
капала горячим воском свечи на его член и яйца. Он разряжался от этого ощущения -- к
нему не надо было даже прикасаться. Но его орудие никогда не испытывало эрекции.
Чтобы разрядиться, аббату надо было, чтобы все его тело покрылось воском настолько
плотно, что тело и лицо уже совсем теряли человеческий облик.
Друг последнего заставлял втыкать ему в зад золотые буланки. Когда на нем уже не
осп звалось ни одного свободного места, он садился, чтобы лучше почувствовать уколы. К
нему приближал" зад с широко раздвинутыми ягодицами, и он в него разряжался, прямо в
задний проход."
* * *
"Дюрсе, -- сказал Герцог, -- я бы очень хотел увидеть твои прекрасный зад,
покрытый булавками. Убежден, что это было бы очень интересное зрелище!"
"Господин Герцог, -- сказал финансист, -- вы знаете, что вот "же сорок лет я имею
честь и славу подражать вам во всем. Так будьте же добры дать пример, и я немедленно
ему последую."
"Черт меня возьми, если история с Люсиль не заставит меня разрядиться!" --
воскликнул Кюрваль. -- Я сдерживался, как мог, во время рассказа, но больше не могу.
Судите сами. -- И указал на свой хобот, который прилип к животу. -- Вы видите, что я
вас не обманываю. Мне прямо не терпится узнать конец истории с этими тремя
женщинами. Сдастся мне, что все они окажутся в одной могиле!"
"Тише, тише! -- сказал Герцог. -- Не будем торопить события. Поскольку вы
возбудились, господин Председатель, вам хочется, чтобы вам рассказали о колесовании.
Вы мне напоминаете тех государственных господ в мантии, у которых их щекотун встает
всякий раз, когда они выносят смертный приговор!"
"Оставим в стороне государство и мантии, -- сказал Кюрваль. -- Я очарован
рассказом Дюкло и нахожу ее обворожительной. А история с графом повергла меня в
экстаз, указав мне дорожку, по которой бы я охотно повез свой экипаж."
"Осторожно на повороте, Председатель! -- сказал Епископ. -- А то как бы нам всем
вместе не угодить в петлю!"
"Ну, вам это не грозит, но я не скрываю от вас, что охотно приговорил бы к смертной
казни всех трех девиц, а заодно и герцогиню, которая разлеглась на диване и спит, как
корова, воображая, что на нее нет управы!"
"О, -- сказала Констанс, -- но только не с вами я буду обсуждать мое состояние. Все
знают, как вы ненавидите беременных женщин."
"Еще бы! Это правда", -- согласился Кюрваль и направился к ней, чтобы совершить
какое-нибудь кощунство над ее прекрасным телом, но вмешалась Дюкло.
"Идите, идите, господин Председатель. Поскольку зло причинила своим рассказом я,
я его и поправлю."
Они удалились в будуар, за ними последовали Огюстин, Эбе, Купидон и Тереза. Через
несколько минут раздался победный крик Председателя, и, несмотря на все усилия
Дюкло, малютка Эбе вернулась в слезах. Было нечто большее, чем слезы, но мы пока не
осмеливаемся об этом говорить; обстоятельства не позволяют нам. Немного терпения,
читатель, и скоро мы не будем ничего от тебя скрывать.
Кюрваль, вернувшийся со спекшимися губами, говорил сквозь зубы, что все законы
созданы для того, чтобы помешать человеку разрядиться в удовольствие.
Сели за стол. После ужина заперлись, чтобы определить пака занис для
провинившихся. Их было немного: Софи, Коломб, Аде лайда и Зеламир. Дюрсе, чья
голова с начала вечера воспламенилась против Аделаиды, не пощадил ее. Софи, которая
всех удивила слезами во время рассказа Дюкло о графе, была наказана за старый
проступок и новый. Молодоженов дня, Зеламира и Коломб, наказывали Герцог и Кюрваль
с жестокостью, граничащей с варварством.
Возбудившись наказанием виновных, Герцог и Кюрваль сказа ли, что не хотят идти
спать и, потребовав ликеры, провели всю ночь в пьянке с четырьмя рассказчицами и
Юлией, чей вкус к распутству увеличивался с каждым днем; это сделало ее чрезвычайно
любезным созданием, достойным оказаться в одной компании с нашими героями.
Всех семерых мертвецки пьяными утром обнаружил Дюрсе. Он увидел Юлию,
спящую между отцом и мужем в позе, весьма далекой от добродетели. Рядом с ними
лежала пьяная Дюкло. Другая группа представляла собой нагромождение тел напротив
камина, который горел всю ночь.

Двадцать второй день

Из-за ночной вакханалии в этот день мало что успели сделать, были забыты половина
церемоний, пообедали кое-как и только за кофе начали узнавать друг друга. Обслуживали
Розетта, Софи, Зеламир и Житон. Кюрваль, чтобы взбодриться, заставил покакать
Житона. Герцог съел кал Розетты. Епископ заставил сосать свой хобот Софи, а Дюрсе --
Зеламира. Но никто не разрядился.
Перешли в салон. Красавица Дюкло, больная после ночной пьянки, зевала на ходу: ее
рассказы были столь краткими, и она намешала туда так мало эпизодов, что мы берем на
себя смелость кратко пересказать их читателю. Историй было пять.
Первая была о клиенте, который заставлял вводить в свой зал оловянный шприц,
наполненный горячей водой, и просил делать ему глубокое впрыскивание в момент
эякуляции, которую он производил сам без посторонней помощи.
У второго была та же мания, но для ее исполнения требовалось гораздо больше
инструментов. Начинали с маленького, потом размер их увеличивался и заканчивали
инструментом самого огромного размера. Без этого он разрядиться не мог.
Третий был существом более загадочным. Он начинал сразу с большого инструмента.
Затем делал по-большому и съедал свой кал. Его стегали, снова вставляли в зад
инструмент и вынимали его. На этот раз какала приглашенная для этого девица, она же
его потом стегала, пока он съедал ее кал. Когда инструмент вставляли н третий раз, его
шекотун поднимался, и он разряжался, доедая кал девицы.
Дюкло рассказывала про четвертого, -- он просил связывать себя шпагатом. Дабы
разрядка была более приятной, он приказывал привязывать и свой член; в этом состоянии
он выпускал сперму в зад девицы.
В пятой истории речь шла о посетителе, который приказывал крепко привязывать
веревкой головку своего жезла. Другой конец веревки голая девица, стоя в отдалении,
привязывала к своим бедрам и тянула за него, показывая пациенту свои ягодицы. При
этом он разряжался.
Выполнив свою миссию, рассказчица попросила разрешения передохнуть. Такая
возможность ей была предоставлена. Немного пошутили, потом сели за стол; все еще
ощущался дискомфорт в состоянии двух главных актеров. Во время оргии все соблюдали
умеренность, насколько это возможно с подобными персонажами. Потом все спокойно
отправились спать.

Двадцать третий день

"Разве можно так выть и орать при разрядке, как ты это делаешь? -- сказал Герцог
Кюрвалю, увидев его утром двадцать третьего дня. -- Какого черта ты так кричишь?
Никогда не встречал такой бешеной разрядки!"
"Черт возьми, и это ты меня упрекаешь, ты, который сам при этом так кричишь, что
слышно за километр! -- ответил Председатель. -- А крики эти происходят от чрезмерной
чувствительности организма. Предметы нашей страсти дают встряску электрическим
флюидам, которые струятся в наших нервах. Ток, полученный животными инстинктами,
составляющими эти флюиды, такого высокого накала, что вся машина приходит в
состояние тряски; ты уже не способен сдержать крик при могучих встрясках
удовольствия, которые не уступают самым сильным эмоциям горя."
"Отлично сказано! Но кто же был тот деликатный объект, который привел в такую
вибрацию твои животные инстинкты?"
"Адонис -- я сосал его член, рот и задний проход, в то время как Антиной с помощью
вашей дорогой дочери Юлии работали каждый в своем жанре, чтобы вывести из моего
организма выпитый ликер. Все это, вместе взятое, и вызвало крик, разбудивший ваши
уши."
"Я вижу, вы в полном порядке", -- отмстил Герцог.
"Если вы последуете за мной и окажете честь осмотреть меня, то увидите, что я
чувствую себя, по крайней мере, так же хорошо, как вы."
Так они разговаривали до тех пор, пока Дюрсе не пришел сообщить, что завтрак
подан. Они прошли в квартиру девушек, где увидели восемь очаровательных голеньких
султанш, которые разносили чашки с кофе. Тогда Герцог спросил у Дюрсе, директора
этого месяца, почему утром им приготовили кофе с водой?
"Кофе будет подано с молоком, когда вы этого пожелаете, -- ответил финансист. --
Вы желаете?" -- "Да", -- ответил Герцог." -- "Огюстин, -- сказал Дюрсе, -- передайте
молоко господину Герцогу."
Девушка возносит над чашкой Герцога свой хорошенький задок и выпускает из
заднего отверстия в чашку Герцога три или четыре ложки молока. Много смеялись по
поводу этой шутки Дюрсе, и каждый просил молока. Все задки были приготовлены, как у
Огюстин. Это был приятный сюрприз директора месяца, который он приготовил для
своих друзей. Фанни налила молоко в чашку Епископа, Зельмира -- Кюрвалю, а Мишетта
-- финансисту. Выпили по второй чашке, и четыре султанши повторили церемонию с
молоком. Все нашли затею очень приятной. Она разгорячила головы Епископ захотел что-
то другое, помимо молочка; прелестная Софи удовлетворила его требование. Все девушки
имели желание пойти в туалет; им рекомендовали сдерживать себя в упражнении с
молоком.
Пошли к мальчикам. Кюрваль заставил пописать Зеламира, Герцог -- Житона. В
туалете в часовне находились в этот час только два второстепенных мужлана, Констанс и
Розетта. Розетта была одной из тех, у кого прежде были недомогания с желудком. Во
время завтрака она не могла сдерживаться и выбросила кусочек кала редкой красоты. Все
похвалили Дюкло за ее совет, который теперь с успехом использовали ежедневно.
Шутка за завтраком оживила беседу за обедом и заставила мечтать в том же жанре о
вещах, о которых мы, может быть, еще поговорим позднее. Перешли в кофейню, где
прислуживали четыре объекта одного возраста: Зельмир, Огюстин, Зефир и Адонис, всем
им было по четырнадцать лет. Герцог схватил Огюстин за бедра, щекоча ей задний
проход. Кюрваль то же сделал с Зельмирой, Епископ -- с Зефиром, а финансист
разрядился Адонису в рот. Огюстин сказала о том, что ждала, что ей разрешат сделать ре-
большому, да не сможет: она была одной из тех, над кем испытывали старый метод по
расстройству пищеварения. Кюрваль в то же мгновение протянул свой клюв, и
очаровательная девушка положила большой кусок кала, который Председатель съел в три
приема, выдав после этого огромную струю спермы.
"Ну вот, -- сказал он Герцогу, -- вы теперь видите, что эксцессы ночи не имеют
связи с удовольствиями дня. А вы отстаете, господин Герцог!"
"За мной дело не станет", -- ответил тот, кому Зельмир в это время спешно оказывала
ту же услугу, что Огюстин -- Кюрвалю. В то же мгновение Герцог издал крик, проглотил
кал и разрядился, как бешеный.
"Ну, хватит, -- сказал Епископ. -- Пусть хотя бы двое из нас сохранят силы для
рассказа."
Дюрсе согласился с ним. И все разместились в салоне, где пригожая Дюкло
возобновила в следующих словах свою яркую и сладострастную историю:
"Не знаю, право, господа, как это возможно, -- начала красавица, -- но в мире есть
люди, у которых разврат настолько отяготил сердце и притупил все чувства и понятия
чести и разума, что их интересует и забавляет лишь то, что связано с. разрушением или
унижением других. Можно сказать, что их удовольствие находится только в сфере
бесчестья, что радость существует для них лишь там, где есть разврат и позор. В том, что
я вам сегодня расскажу, господа, доказательства моего утверждения; и не ссылайтесь на
главенство физических инстинктов! Я знаю, конечно, что они существуют, но будьте
уверены, что инстинкт побеждает лишь в том случае, если готовит моральное чувство.
Ко мне часто приходил один господин, имени которого я не знала -- знала лишь, что
он человек с состоянием. Ему было совершенно безразлично, какую женщину я ему
предлагаю, красивую или уродливую, старую или молодую, ему важно было лишь, чтобы
она хорошо играла свою роль. А эта роль заключалась в следующем: он приходил обычно
утром, входил как бы случайно в комнату, где находилась женщина в кровати; платье ее
было поднято до середины живота и она лежала в такой позе, как будто бы ее ласкает
мужчина. Как только женщина видит, что клиент вошел, она, как бы застигнутая
врасплох, вскакивает с постели и кричит: Да как ты посмел сюда войти, грязный
развратник? Кто тебе дал право меня беспокоить?" Он извиняется, она его не слушает,
обшивает на него ряд грубых оскорблений, колотит его кулаками, бьет ногой в зад. Он же
не спасается от ударов, а даже старается подставить под них свой зад, хотя делает при
этом вид, что хочет убежать. Она усиливает атаку, он просит пощады. Когда он
чувствовал себя достаточно возбужденным, он доставал из штанин свою пушку, которая
была до этого тщательно застегнута на все пуговицы, легонько ударял три-четыре раза по
ней кулаком и разряжался, спасаясь от атаки, под градом оскорблений и ударов.
Второй гость, более крепкий или более привычный к такого рода упражнениям,
привлекал к операции грузчика или носильщика, который якобы считал деньги. Клиент
входил, крадучись, как бы случайно, а грузчик кричал, что он вор и хочет украсть его
деньги. С этого момента на клиента сыпались удары и ругательства с той лишь разницей,
что этот господин, держа штаны спущенными, хотел получать все удары по голому заду.
Требовалось также, чтобы у грузчика на ногах были башмаки с железными подковами,
вымазанными грязью. В момент разрядки клиент не исчезал украдкой. Он лежал навзничь
на полу, сотрясаясь от конвульсий. Ударов грузчика он совсем не боялся, а в последний
момент перед разрядкой выкрикивал грязные ругательства, кричал, что умираем от
наслаждения. Чем уродливее и грязнее был грузчик, которого я привлекала, чем он был
грубее, чем тяжелее были его башмаки, тем большее вожделение испытывал клиент. Все
эти прихоти я должна была с большой тщательностью учитывать.
Третий желал очутиться в помещении, когда два мужчины, специально для этого
нанятые, затевали там драку. Его втягивали, он просил пощады, бросался на колени, но
его не слушали. Один из двух мужчин набрасывался на него, избивая тростью и
подталкивая к комнате, приготовленной, заранее, куда он и спасался. Там его принимала
девица, утешала и ласкала, как ласкают обиженного ребенка. Потом она поднимала свои
юбки, показывала зад и развратник разряжался.
Четвертый требовал подобных же церемоний, но как только удары тростью сыпались
ему на спину, он начинал тереть свой хобот на глазах у всех. Как только он достаточно
возбуждался и тот стоял, открывали окно и выбрасывали его на заранее приготовленное
сено. Он разряжался, когда был в полете! Больше его не видели: он исчезал через дверь,
ключ от которой имел при себе.
Пятый клиент был якобы застигнут в постели с девицей в момент, когда целовал ей
зад. Мужчина, нанятый мною на роль оскорбленного любовника, кричал, что тот не имеет
права ласкать его любовницу, вынимал шпагу и приказывал ему защищаться. Миш клиент
просил прощения, бросался на колени, целовал землю, ноги своего соперника, уверяя, что
тот может забрать свою любовницу обратно, что не хочет сражаться из-за женщин.
"Любовник", все более распаляясь, кричал, что изрубит его на куски. Чем свирепее он
становился, тем больше унижался клиент. Наконец, "любовник" говорил: "Я тебя
прощаю. Но за это ты должен поцеловать мне зад." -- "О, я зацелую его даже измазанным
в дерьме" -- кричал в восторге пациент. Целуя подставленный ему зад, он разряжался,
рыдая от наслаждения."
* * *
"Все эти случаи похожи, -- сказал Дюрсе, заикаясь (потому что маленький
развратник разрядился во время рассказа об этих мерзостях!). -- Нет ничего проще, чем
любить уродливое и находить удовольствие в унижении. Тот, кто обожает
безнравственные веши, находит удовольствие в том, что они существуют, и разряжается,
когда ему говорят о нем, кто он есть. мерзость -- наслаждение некоторых душ."
"Как загадочен человек!" -- сказал Герцог.
"Да, друг мой", -- согласился Кюрваль.
Позвали к ужину. За десертом Кюрваль заявил, что хочет девственницу и согласен за
это оплатить двадцать штрафов. Сказав так, он поволок в свой будуар Зельмир, но трое
друзей бросились ему наперерез, крича, что он нарушает договор. Кто-то послал за
Юлией, которая очень нравилась Кюрвалю, она привела с собой Шамвиль и "Рваный-
Зад."
Чтобы избежать новых атак Кюрваля, в комнаты девушек и юношей положили спать
старух-надсмотрщиц. Но в этом уже не было необходимости. Юлия, которая провела с
ним ночь, выпустила его утром в общество в высшей степени довольным.

Двадцать четвертый день

Чем шире картина разврата и бесчестья разворачивалась перед глазами Аделаиды, тем
с большим трудом она ее переносила и тем мучительнее взывала к Богу, умоляя спасти ее
и утешить во всех ее несчастьях. Она отдавала себе отчет в том, что она -- жертва. Никто
лучше ее не понимал, что им всем угрожает и к чему приведут в конце концов жестокие
рассказы, которые становились все более ужасными и зловещими. Ей хотелось разделить
свои опасения со своей дорогой Софи, но она больше не решалась пробираться к ней
ночью.
При первой возможности она летела к ней, чтобы обменяться хотя бы несколькими
словами. Вот и в тот день, который мы описываем, она встала рано утром до того, как
проснулся Епископ, с которым она спала по графику, и прокралась в комнату девушек,
чтобы увидеть Софи.
Дюрсе, который по причине своих обязанностей в этот месяц вставал так же рано, как
и все остальные, нашел ее там и заявил ей, что не сможет воздержаться от того, чтобы не
рассказать обо всем, и что общество решит так, как ему будет угодно. Аделаида заплакала
(это было все ее оружие) и уступила; единственная милость, о которой она осмелилась
попросить своего мужа, это по стараться, чтобы Софи, которая не могла быть виновной,
не была наказана, так как это она сама явилась к ней, а не та пришла и ее комнату. Дюрсе
сказал, что он расскажет все, как было, ничего не скрывая; никто не разжалобится слабее,
чем наказывающий, весьма заинтересованный в наказании! Это был как раз тот случай; не
было ничего приятнее, чем наказывать Софи; с какой стати пощадил бы ее Дюрсе? Все
собрались, и финансист дал отчет. Это был повторный проступок; Председатель
вспомнил, что когда он был во дворце, его изобретательные собратья утверждали: так как
повторное преступление доказывает, что природа действует н человеке сильнее, чем
воспитание и нравственные начала, и что, совершая повторное преступление, человек сам
признается в том, что он, так сказать, не владеет самим собой, то его надлежит на казать
вдвойне; желая рассуждать так же последовательно, с таком же рассудительностью, что и
его старые товарищи, он заявил, что нужно наказать и Софи и ее подружку по всей
строгости предписаний. Но поскольку эти предписания требовали в таком случае
смертной казни, и поскольку у всех было желание позабавиться еще некоторое время с
этими девушками, прежде чем доводить дело до приговора, они удовольствовались тем,
что привели их, поставили на колени, зачитали им соответствующую статью устава и дали
почувствовать, какой опасности те подверглись, отважившись на подобное
правонарушение. Сделав это, на них наложили тройное наказание против того, какое
вынесли в прошлую субботу; их заставили поклясться, что больше этого не повториться,
им пообещали, что если это случится вновь, против них будет применена максимальная
строгость, и еще их записали в роковую книгу. После посещения Дюрсе туда были
внесены еще три имени: две девочки и один мальчик. Это был результат нового опыта
маленьких желудочных расстройств; они были весьма успешными, но иногда случалось
так, что бедные дети, которые не могли больше сдерживаться, попадали каждый раз в
число наказываемых. Такая же история происходила с Фанни и Эбе -- среди султанш и с
Гиацинтом -- среди мальчиков: то, что находили в горшке, было в огромном количестве.
Дюрсе это долгое время забавляло. Никогда еще так часто не просили утренних
разрешений, и все ругали Дюкло за то, что она выдала этот секрет. Несмотря на
множество просимых разрешений, их предоставили только Констанс и Геркулесу, двум
второстепенным мужланам, Огюстин, Зельмире и матушке Ла Дегранж. На мгновение все
развлеклись, затем если за стол.
"Ты видишь, -- сказал Дюрсе Кюрвалю, -- как ты был неправ, когда позволил своей
дочери получить религиозное образование, теперь невозможно заставить ее отказаться от
этих глупостей: я тебе об этом говорил в свое время." -- "Ей богу, -- сказал Кюрваль, --
я думал, что знать их -- лишний повод ненавидеть и что с возрастом она убедится в
глупости этих бесчестных догм." -- "То, о чем ты говоришь, хорошо для людей
рассудительных, -- сказал Епископ, -- но не следует этим обольщаться, когда имеешь
дело с ребенком." "Мы будем вынуждены обратиться к насильственным средствам, --
сказал Герцог, хорошо знавший, что Аделаида его слушает." -- "За этим дело не станет,
-- сказал Дюрсе. -- Даю заранее ей слово, что если у нее нет другого адвоката, кроме
меня, она будет плохо защищена." -- "О! Я это знаю, месье, -- сказала Аделаида, плача,
-- всем известны ваши чувства ко мне." -- "Чувства? -- переспросил Дюрсе. -- Для
начала предупреждаю вас, моя любезная супруга, что я никогда их не испытывал ни к
одной женщине и, разумеется, также мало к вам, моей жене, как и к любой другой. Я
ненавижу религию так же, как все, кто ее практикует, и предупреждаю нас, что от
равнодушия, которое я испытываю по отношению к вам, я очень скоро перейду к
нетерпимому отвращению, если вы продолжите чтить подлые и омерзительные химеры,
бывшие всегда предметом моего презрения. Нужно совсем потерять разум, чтобы