Сад М Д. Сто двадцать дней содома

благосостояния.
Однажды нас посетил старый вельможа, уставший от почестей в королевском дворце,
которому захотелось сыграть новую роль в обществе шлюх. Для своего дебюта он выбрал
меня. Я должна была давать ему уроки, а за каждую допущенную ошибку он сам
придумал расплату: то вставал передо мной на колени, то просил пороть его кожаной
плеткой. Я обязана была следить, когда он воспламенится. Тогда я должна была брать в
руки его пушку, гладить и встряхивать его, слегка журя и называя его "мой маленький
шалунишка", "проказник", другими детскими ласкательными словами, которые
заставляли его со сладострастием разряжаться. Пять раз в неделю повторялась в моем
доме эта церемония, но всегда с новой девушкой, которая должна была знать условия
игры, -- за это я получала двадцать пять луидоров в месяц. В Париже я знала множество
женщин, так что мне было не трудно выполнять то, что он просил. Десять лет приходил ко
мне этот очаровательный ученик, который за это время усвоил многие уроки ада.
Годы шли, и я старела. Мое лицо оставалось молодым, но я стала замечать, что
мужчины хотят иметь дело со мной чаще всего из каприза. Я все еще сама принимала
гостей. "Ну и пусть постарела! -- говорила я себе. -- Есть клиенты, которые приходят
только ко мне и не хотят иметь дело с другими." Среди них был аббат, возрастом около
шестидесяти лет (я всегда принимала стариков, и любая женщина, желающая разбогатеть
в нашем ремесле, только последует моему совету). Святой отец приходит и, как только мы
оказываемся вдвоем, просит меня показать ему ягодицы. "Вот самый красивый зад на
свете, -- говорит он мне. -- Но к несчастью, он не даст мне то, что я съем. Держите, --
сказал он, кладя мои руки на свой зад. -- Вот кто мне поможет. А теперь, прошу вас,
заставьте меня сделать по-большому." Я приношу мраморный ночной горшок и ставлю
себе на колени. Аббат садится на него, я растираю его задний проход, приоткрываю его и
всячески побуждаю к действию. Наконец, огромный кусок кала заполняет горшок, я его
передаю развратнику, он кидается к нему -- и пожирает содержимое. Он разряжается
через пятнадцать минут после жесточайшей порки по тем самым ягодицам, которые
выбросили перед этим такое красивое яйцо. Все было съедено. Он так хорошо сделал свое
дело, что эякуляция произошла при проглатывании последнего куска. Все время, пока я
его стегала, я должна была воспламенять его, приговаривая: "Ах ты, мой маленький
шалунишка, ну и сластена же ты, и как это ты все это уплел, ну и бесстыдник же ты..."
Благодаря описанным выше действиям и этим словам, он смог разрядиться с
максимальным наслаждением."
* * *
После ужина Кюрваль захотел разыграть спектакль в духе описанного Дюкло. Он
позвал Фаншон, она помогла ему сделать по-большому; он все проглотил, пока старая
колдунья его стегала.
Эта сцена разогрела головы, со всех сторон слышались разговоры об испражнениях, и
тогда Кюрваль, который все еще не разрядился, смешал свой кал с калом Терезы. Епископ
сделал то же с Дюкло, Герцог -- с Мари, а Дюрсе -- с Луизон. Это было просто
невероятно -- проводить время со старыми шлюхами, когда рядом было столько
прелестных молодых объектов любви. Как известно, порок рождается от пресыщения, и
среди греха рождается преступление. Разрядился один Епископ. Потом все если за стол.
Возбудившись нечистотами, во время оргии наши друзья развлекались только с
четырьмя старухами и четырьмя рассказчицами -- остальных отправили спать. Было
столько сказано и столько сделано, что наши развратники уснули в объятиях опьянения и
истощения.

Двадцатый день

Накануне произошло кое-что очень забавное. Герцог, абсолютно пьяный, вместо того,
чтобы пойти к себе в комнату, свалился в кропать Софи. Малышка говорила ему о том,
что это против правил, но он и не думал отступать, утверждая, что он в своей кровати с
Алиной, которая должна была стать его женой на эту ночь. Те вольности, которые он мог
себе позволить с Алиной, пока еще были запрещены с Софи. Поэтому, когда он захотел
поставить Софи в позу, нужную ему для получения удовольствия, и бедная девочка, с
которой еще не происходило ничего подобного, почувствовала, как огромная головка
члена Герцога разрывает ее узкий задний проход и хочет туда углубиться, -- она начала
кричать изо всех сил и, вырвавшись, голой, спасаясь от Герцога, бегала по комнате.
Герцог бегал за ней, чертыхаясь и все еще принимая ее за Алину. "Плутовка, -- кричал
он, -- разве я тебя в первый раз?" -- думая, что он, наконец-то, ее настиг, Герцог упал в
кровать Зельмир и начал ее целовать, уверенный, что Алина образумилась. Но здесь все
повторилось, как с Софи. Герцог хотел достигнуть желаемого, а Зельмир, как только
поняла его намерения, начала кричать и спасаться от него бегством. Тем не менее, Софи,
которая спаслась первой, понимая, что надо навести порядок, искала, кто бы им помог и
первая ее мысль была о Дюкло. Но та сама напилась во время оргии, лежала бездыханная
посреди кровати Герцога и не могла дать никакого внятного совета. В отчаянии, не зная,
кто еще может прийти им на помощь в таких обстоятельствах и слыша, к тому же, как все
ее подруги кричат о помощи, Софи решилась постучать к Дюрсе, у которого в эту ночь
была его дочь Констанс. Она рассказала о происшествии Констанс и та, несмотря на
протесты пьяного Дюрсе, который уверял ее, что вот-вот кончит, осмелилась подняться.
Она взяла свечу и прошла в комнату девушек. Их она застала мечущимися по комнате в
ночных рубашках и убегающими от Герцога, который ловил одну за другой, все еще
уверенный, что имеет дело с одной Алиной, которую он называл "ведьмой." Констанс
выразила ему свое удивление и попросила позволить отвести в его комнату, где он нашел
послушную Алину, готовую выполнить все его требования; Герцог, только о том и
помышлявший, сделал с красивой девушкой что хотел, -- и тут же уснул. На другой день
все долго смеялись, обсуждая ночное приключение Герцога. Герцог уверял, что если, к
несчастью, он и попал на девственницу, то с него в этом случае не надо брать штраф, так
как он был пьян. Но его убедили, что он заблуждается, и ему пришлось-таки очень дорого
заплатить. Завтракали в гареме, как всегда. Но все девушки были перепуганы насмерть.
Никаких нарушений не было ни здесь, ни у мальчиков. За обедом и за кофе все прошло
как обычно. И наши друзья разместились в зале ассамблеи, где Дюкло, которая уже
совершенно пришла в себя после бурной ночи, позабавила собравшихся пятью
следующими рассказами: "В этой истории опять участвую я сама, -- сказала она. --
Однажды ко мне пришел врач. Его целью было осмотреть мои ягодицы. И так как он
нашел их великолепными, он целый час их целовал. Потом он поведал мне о своих
маленьких слабостях. Я, впрочем, их знала. Сначала я должна была сделать по-большому.
Я наполнила фарфоровый белый горшок, которым обычно пользовалась в подобных
операциях. Получив мой кал, он его тут же проглотил. Как только он сделал это, я
вооружаюсь хлыстом из бычьих жил (таков был инструмент, которым надо было
щекотать его зад) и начинаю его стегать, ругаясь. Он, не слушая меня, разряжается и тут
же поспешно исчезает, оставив на столе луидор. Вскоре я передала еще одного посетителя
в руки Люсиль, которая без особого труда помогла ему разрядиться. Ему важно было,
чтобы кусок кала, который ему дали, принадлежал старухе и чтобы та сделала его перед
ним. Я дала ему кал семидесятилетней старухи, имевшей язву и рожистое воспаление, у
которой уже пятнадцать лет был всего один зуб. "Очень хорошо, чудесно, -- сказал он. --
Мне как раз это и надо." Заперевшись с Люсиль и старухиным калом, он потребовал,
чтобы ловкая и любезная девушка вдохновляла его съесть это недостойное блюдо. Он его
нюхал, рассматривал, трогал, но не больше того. Тогда Люсиль, решив применить более
сильное средство, положила в камин лопату и сказала, что сейчас поджарит ему зад, если
он не решится. Он побледнел, попытался попробовать, но испытал отвращение. Тогда
Люсиль спустила ему штаны, обнажив его отвратительный бледный зад, и слегка его
прижгла. Старик завыл и разразился потоком проклятий. Люсиль повторила операцию. Он
кусал губы от боли. Кончилось тем, что Люсиль все-таки прижгла ему зад. Когда она
сделала это в третий раз, он наконец разрядился. Я редко видела в момент извержения
спермы такое невменяемое состояние! Он кричал, как бешеный, катался по полу, можно
было подумать, что у него приступ эпилепсии. Очарованный нашими хорошими
манерами, он обещал постоянно к нам приходить при условии: я буду давать ему всегда
одну и ту же девушку, но кал должен быть от разных старух. "Чем более
отвратительными будут старухи, -- говорил он, -- тем больше я буду платить. Вы не
можете себе представить, как это меня возбуждает!" Один из его друзей, которого он мне
прислал, в этой извращенности пошел еще дальше. Ему требовался кал от самых грязных
и отвратительных грузчиков. У нас в доме жил восьмидесятилетний слуга. Так вот его кал
необыкновенно понравился нашему клиенту. Он проглотил его еще теплым, в то время
как Огюстин ему прижигала зад. Его кожа дымилась, на теле остались ожоги. Еще один
клиент просил колоть ему шилом живот, бедра, ягодицы и половой член. Далее церемония
была похожа на предыдущую: для возбуждения ему тоже требовалось проглотить кал,
который к клала в горшок, но он не интересовался, кому этот кал принадлежал.
Невозможно даже вообразить себе, господа, где мужчины иногда черпают сладострастие в
огне своего воображения! Я знала одного, который требовал, чтобы я била его тростью по
заднице, пока он проглатывал кал, который при нем доставали из отхожего места. И его
сперма ни выделялась в мой рот до тех пор, пока он не проглатывал это отвратительное
блюдо!"
* * *
"Все относительно, -- сказал Кюрваль, гладя ягодицы Ла Дегранж. -- Я убежден, что
можно идти еще дальше." -- "Еще дальше? -- удивился Герцог, который в это время
поглаживал голый зад Аделаиды, бывшей в этот день его женой. -- И что ты собираешься
делать, черт возьми?" -- "Я нахожу, что не все еще сделано в этих ситуациях, -- сказал
Кюрваль." -- "Я тоже так думаю, -- сказал Дюрсе, который ласкал зад Антиноя. -- Но я
чувствую, как моя голова пухнет от всего этого свинства." -- "Держу пари, я знаю, что
хочет сказать Дюрсе, -- вмешался Епископ." -- "И какого черта? -- закричал Герцог."
Тогда Епископ поднялся и что-то сказал Дюрсе, который утвердительно кивнул.
Епископ что-то шепнул Кюрвалю, и тот сказал: "Да, ну конечно, да." А Герцог
воскликнул: "А, черт, я бы никогда ее не нашел."
Так как господа не объяснились яснее, нам нет возможности узнать, о чем шла речь.
Есть немало вещей, которые пока скрыты от тебя, читатель, под дымкой вуали -- из
осторожности и еще по причине некоторых обстоятельств. В свое время ты все узнаешь и
будешь вознагражден сполна. В жизни существует много ужасных тайн и нераскрытых
преступлений, совершенных людьми в огне их воображения. Раскрыть эти тайны,
приоткрыть коррупцию нравов, -- значило ли бы это спасти человечество, принести ему
счастье и благополучие? Только Бог, который видит нас насквозь, до глубины наших
сердец, могучий Бог, который создал небо и землю и который должен нас судить
однажды, он знает, захотим ли мы, чтобы он нас упрекал в этих преступлениях? Ну, а
наши герои тем временем закончили несколько сцен. Кюрваль, например, заставил какать
Ла Дегранж, другие проделывали то же с другими объектамн. Потом все пошли ужинать.
Во время оргии Дюкло, услышавшая разговор наших господ о новом режиме питания,
целью которого было сделать кал более обильным и деликатным, сказала, что она
удивлена, что такие крупные специалисты в этом деле не знают настоящего секрета, как
сделать кал более обильным и деликатным. Когда ее забросали вопросами по этому
поводу, она поведала, что у объектов надо вызвать легкое несварение желудка, что будет
достигнуто, если заставить их есть в непривычные для них часы.
Эксперимент был произведен немедленно. Разбудили Фанни, которая в этот вечер не
была занята и легла спать сразу после ужина, и заставили ее съесть сразу четыре толстых
бутерброда. Уже на следующее утро она положила в горшок красивые и толстые
колбаски, каких им еще никогда не удавалось получать! Новую систему все одобрили с
тем условием, однако, что объекты не будут совсем получать хлеба, по поводу чего Дюкло
сказала, что это еще улучшит эффект открытого ею секрета.
Остаток вечера прошел без происшествий. Легли спать в предвкушении блестящей
свадьбы Коломб и Зеламира, которая должна была состояться на следующий день и стать
праздником третьей недели.

Двадцать первый день

С утра занимались подготовкой свадебной церемонии, используя прежний опыт. Я,
правда, не знаю, было это сделано нарочно или нет, но молодая супруга оказалась
виновной уже утром: Дюрсе уверял, что обнаружил ее кал в ночном горшке; Коломб
защищалась, говоря, что это сделала не она, а старуха, специально, чтобы ее наказали;
старухи и раньше неоднократно так поступали, когда хотели их наказать. Но ее никто не
стал слушать, и так как молодой муж тоже был в списке виновных, то господа забавлялись
в предвкушении наказания, которое они придумают для обоих.
Тем не менее, молодых торжественно повели после мессы в большой салон, где
должна была состояться церемония бракосочетания. Молодые были ровесниками.
Девушку голой подвели к мужу, позволив ему делать с ней все, что он хочет. И он
поступил с ней в соответствии с теми дурными примерами, которые видел ежедневно. Как
стрела, юноша прыгнул на девушку, но так как он слишком напрягся, он не разрядился,
хотя было видно, что еще немного и он бы нанизал ее на свой член. Но каким бы малым
ни было отверстие в ее заднем проходе, наши господа очень внимательно следили за тем,
чтобы ничто не повредило нежные цветы, срывать которые они желали только сами. Вот
почему Епископ, остановив энтузиазм молодого мужа, вставил свой член в красивый
юный зад Коломб, который Зеламир уже собирался пронзить. Какая разница для молодого
человека! Разве можно было сравнить широкий зад старого Епископа с молодым узким
задом маленькой девственницы тринадцати лет!
Но в поступках этих господ разум не играл никакой роли. Вслед за Епископом
Коломб овладел Кюрваль, который гладил ее бедра, целовал ей глаза, рот, ноздри, все
лицо. Вы понимаете, что ему в это время оказывали услуги, потому что он разрядился;
Кюрваль был не тем человеком, который бы зря потерял свою сперму ради пустяков.
Сели обедать. Оба супруга были приняты в качестве почетных гостей за обедом и за
кофе. В кофейне в этот день прислуживали лучшие из лучших, самая элита: это были
Огюстин, Зельмир, Адонис и Зефир. Кюрваль, который опять хотел разрядиться, пожелал
иметь для этого кал, и Огюстин положила перед ним самую красивую какашку, какую
только можно было сделать.
Герцог заставил сосать свой член Зельмир, Дюрсе -- Коломб, а Епископ -- Адониса.
Этот последний написал в рот Дюрсе по cat просьбе.
Потом все перешли в зал ассамблеи, где прекрасная Дюкло, которую перед началом
рассказа попрекали показать ее роскошный зад, продемонстрировала его ассамблее и
продолжила свое повествование:
"Я хочу рассказать вам, господа, -- сказала эта красивая девица, -- еще об одной
черте моего характера, которая появилась в тех событиях, о которых сегодня пойдет речь.
Мать моей Люсиль оказалась в чудовищной нищете. Очаровательная Люсиль, не
получавшая о ней известий с момента своего побега из дома, узнали о ее бедственном
положении совершенно случайно. Через своих знакомых я получила сведения, что один
клиент ищет молоденькую девочку для похищения -- в духе той истории, о которой меня
просил Маркиз де Мезанж, -- чтобы о ней потом не было ни слуху, ни духу. Так вот, одна
сводня, когда я лежала в постели, сообщила мне, что подобрала подходящую девочку
пятнадцати лет, девственницу, изумительно красивую и как две капли воды похожую на
мадемуазель Люсиль; девочка живет в такой нищете, что ее надо несколько дней
приводить в порядок, прежде чем продать. Потом она описала старую женщину, у
которой нашли девочку, и состояние немыслимой бедности, в которой та находится.
По этому описанию и некоторым деталям внешности и возраста, а также по всему, что
касалось описания девочки, Люси ль поняла, что это были ее мать и сестра. Она
вспомнила, что в момент ее побега из дома, сестра была малышкой. Люсиль попросила у
меня разрешения пойти выяснить, точно ли это ее родные. Но мой дьявольский ум
подсказал мне одну идею; мысль так разожгла меня, что я велела сводне выйти из
комнаты и, словно не в силах больше сдерживать охватившую страсть, стала умолять
Люсиль ласкать меня. Затем, остановившись в самом разгаре любовной экзальтации, я
шепнула: "Скажи, зачем ты хочешь пойти к этой женщине? Что ты хочешь там узнать?"
-- "Ну, я хочу пойти к ней, чтобы ее... утешить, если смогу, -- ответила Люсиль, у
которой еще не было такого жесткого сердца, как у меня. -- И потом я хочу узнать,
правда ли это моя мать." -- "Глупости! -- резко сказала я, отталкивая ее. -- Иди, иди
поддавайся своим глупым деревенским привычкам! И упустишь редчайший в твоей жизни
случай воспламенить свои чувства гневом, что потом дало бы тебе возможность на десять
лет вперед разряжаться при одной только мысли об этом!"
Люсиль смотрела на меня с удивлением. И я поняла, что пора объяснить ей некоторые
тонкости психологии, о которых она и понятия не имела. Я поведала ей, насколько
порочны связи, соединяющие нас с теми, кто дал нам жизнь. Я доказала ей, что мать,
носившая ее в своем чреве, не заслуживает никакой признательности, а только ненависть,
поскольку ради своего сладострастия она выбросила свой плод в мир и обрекла на
страдания ребенка, явившегося итогом ее грубого совокупления. Я добавила множество
доводов и примеров, чтобы подкрепить мою систему, что помогло окончательно
вытравить из Люсиль пережитки детства. "Какое тебе дело до того, -- продолжала я, --
счастлива или несчастна эта женщина и в каком она состоянии теперь? Ты должна
избавиться от этих связей, всю абсурдность которых я тебе показала. Тебе совсем не надо
связывать себя с ними! Сделай так, как я тебе советую, отринь ее от себя, -- и ты
почувствуешь не только полное равнодушие к ним двоим, но и ощутишь сладострастие,
которое будет расти. Вскоре в твоей душе останется только ненависть, вызванная
чувством отмщения. И ты совершишь то, что глупцы называют злом. Ты познаешь власть
преступления над чувствами. Я хочу, чтобы ты в своих поступках испытала сладость
мщения и сладострастие от совершенного зла." То ли мое красноречие сыграло свою роль,
то ли ее душа уже была развращена коррупцией и похотью, но только ее поведение и
намерения совершенно изменились. Она мгновенно усвоила мои порочные принципы, и я
увидела, как ее красивые щечки окрасило пламя разврата, что всегда бывает, когда рухнет
неодолимая преграда. "Так что я должна делать?" -- спросила она. "Сначала вволю
позабавиться, а потом получить кучу денег! -- ответила я. -- Что касается удовольствия,
которое ты обязательно получишь, то ты должна строго следовать моим принципам. Это
же касается и денег. Я буду помогать тебе, и мы извлечем максимальную прибыль из двух
партий: партии твоей матери и твоей сестры. Обе они сулят огромные деньги!" Люсиль со
мной соглашается, я ее ласкаю, чтобы еще больше возбудить идеей преступления; мы
начинаем обсуждать детали нашего предприятия.
А теперь, господа, я расскажу вам о первой части нашего плана: здесь мне
потребуется немного отвлечься от нити моего повествования, чтобы затем подвести вас ко
второй части.
В большом свете часто бывал один очень богатый человек, пользовавшийся
неограниченным кредитом и обладавший поистине удивительной системой взглядов. Я
знала, что он носил титул графа. Думаю, вы не будете возражать, господа, если я в своем
дальнейшем рассказе буду именовать его графом, опустив имя. Итак, граф был молод (ему
было не больше тридцати пяти лет), в расцвете всех желаний и страстей. Ни законов, ни
веры, ни религии для него не существовало. А к чему он имел особую ненависть, как вы,
господа, так это к чувству милосердия. Он говорил, что не может понять, зачем надо
нарушать порядок в природе, создавшей разные социальные классы. И потому абсурдно
пытаться передать деньги беднякам, когда их можно истратить на свои удовольствия. Он
и действовал в соответствии с этими убеждениями, находя радость в отказе не только
подать монету несчастному, но и старался при этом усилить его страдания. Одним из его
излюбленных удовольствий было разыскивать приюты бедняков, где несчастные едят
хлеб, облитый слезами. Он возбуждался не только при виде этих слез и страданий, но...
старался любыми средствами усилить эти слезы и страдания, отняв у бедняков последнее,
что они имели. Этот вкус не был просто его фантазией, это была бешеная страсть! Именно
такие сцены, говорил он, особенно распаляют его. Как он мне сказал однажды, это совсем
не было результатом развращения, нет, он таким был с детства. ему были совершенно
чужды чувства жалости и сострадания. А жалобы жертв еще больше распаляли его
сладострастие.
Теперь, когда вы знаете о нем главное, я могу вам сказать, что граф обладал тремя
различными страстями: об одной из них я расскажу здесь, о второй вам в свое время
поведает Ла Мартен (в ее рассказе он тоже будет фигурировать под титулом "граф") и о
самой ужасной -- Ла Дегранж, которая, без сомнения, раскроет финал этой истории. Но
сейчас поговорим о той части, которая касается меня.
Едва я сообщила графу об убежище несчастных, которое открыла, как он весь
загорелся в предвкушении удовольствия. Однако дела, касающиеся приумножения его
доходов, задержали его на две недели. Он просил меня любой ценой похитить девочку и
привезти ее по адресу, который дал. Не буду скрывать от вас, господа, что это был адрес
Ла Дегранж, -- но это уже касается третьей, тайной части нашей истории.
Наконец, день встречи наступил. До этого мы нашли мать Люсиль, чтобы подготовить
появление ее старшей дочери и похищение младшей. Люсиль, хорошо обработанная
мною, пришла к матери только для того чтобы, оскорбить ее, обвинив в том, что именно
она была причиной падения дочери, и добавить к тому множество обидных слов, которые
разрывали сердце бедной женщины и отравили радость встречи с дочерью. Я же, со своей
стороны, постаралась объяснить матери, что, потеряв одну дочь, она должна спасти
другую, и предлагала свои услуги.
Но номер не прошел. Несчастная мать плакала и говорила, что ни за что на свете не
расстанется со своей младшей дочерью, последней своей радостью, которая ей, старой и
больной, была единственной опорой в жизни, и что это для нее равносильно смерти. Тут я,
признаюсь вам, господа, почувствовала какое-то движение в глубине своего сердца,
которое дало мне знать, что мое сладострастие начинает увеличиваться от утонченности
ужаса, который я собиралась привнести в это преступление. Я сообщила матери, что через
несколько дней ее старшая дочь придет к ней вместе с богатым господином, который
может оказать ей важные услуги. Сказав это, я удалилась с Люсиль, предварительно как
следует рассмотрев малышку. О, девочка стоила труда! Ей было пятнадцать лет. Хороший
рост, прекрасная кожа и очень красивые черты лица. Через три дня она ко мне пришла, и я
тщательно осмотрела ее тело, убедившись в том, что оно великолепно, без изъяна, свежее
и даже пухленькое, несмотря на плохую еду. Я отправила ее к мадам Ла Дегранж, с
которой впервые тогда вступила в коммерческие отношения.
Наш граф, наконец, приезжает, уладив свои дела. Люсиль приводит его к своей
матери. Здесь начинается сцена, которую я должна вам описать. Старую женщину они
застали в постели; дров нет, хотя на улице зима. Около кровати стоит деревянный кувшин,
в котором осталось еще немного молока. Граф сразу в него написал, едва они вошли.
Чтобы быть хозяином положения и чтобы ничего ему в этом не помешало, граф поставил
на лестнице двух дюжих мужчин, чьей обязанностью было никого не пропускать н
жилище.
"Ну, старая плутовка, -- сказал граф, -- принимай гостей. Мы пришли сюда с твоей
дочерью. Вот она, перед тобой, эта красивая шлюха. Мы пришли, чтобы утешить тебя в
твоих страданиях, но сначала, старая колдунья, опиши их нам." Он садится и начинаем
гладить бедра Люсиль. "Ну, смелее, расскажи нам обо всем подробно." "Зачем? --
говорит старая женщина. -- Ведь вы пришли с этой мерзавкой только для того, чтобы
унизить меня, а не для того, чтобы облегчить мои страдания." -- "С мерзавкой? -- кричит
граф. -- Ты осмеливаешься оскорблять свою дочь? А ну, вон из постели, -- и он
стаскивает старуху с кровати. -- И проси на коленях у нее прощения за такие слова!"
Сопротивление было бесполезно.
"А вы, Люсиль, снимите штаны и подставьте свой зад. Пусть она его целует в
наказание; я буду наблюдать, как она это делает, чтобы восстановить примирение между
вами." Наглая Люсиль трет своим задом по лицу бедной матери, усиливая глупую
выходку графа. Наконец он разрешает старухе опять лечь в постель и возобновляет
разговор. "Говорю вам, что если вы опишите мне свои страдания, то я смогу их
облегчить." Нищие люди обычно верят тому, что им говорят, и любят жаловаться. И
старая женщина начинает рассказывать о своих горестях, особенно горько сетуя по
поводу похищения своей младшей дочери. Она обвинила Люсиль в том, что та знала, где
находится ее сестра, поскольку дама, с которой она приходила к ней незадолго до этого,
предлагала ей позаботиться о девочке, и она догадывалась -- и не без оснований! -- что
эта дама ее похитила. Граф внимательно слушал, задавая вопросы, расспрашивал о
деталях и при этом время от времени целовал и ласкал красивый зад Люсиль, с которого
сбросил все юбки. Ответы старухи щекотали его порочное сладострастие, разжигая его.
Когда старуха сказала, что пропажа ее дочери, которая своей работой доставала средства
для пропитания, приведете в могилу, поскольку у них не осталось ничего и эти четыре дня