Сад М Д. Сто двадцать дней содома

даже сладострастно поводил кончиком языка по очереди в обеих моих ноздрях, и с таким
мастерством, что ему удалось вызвать у меня два-три чиха; это удвоило поток, которого
он страстно желал и поглощал с такой поспешностью. Но, господа, об этом человеке не
спрашивайте у меня подробностей: то ли он ничего не сделал, то ли сделал свое дело в
штаны, -- я ничего не заметила, и среди его обильных поцелуев и облизываний ничто не
отметило сильного экстаза; поэтому я думаю, что он совсем не кончил. Он более не
приставал ко мне, даже руки его не ощупывали меня; уверяю вас, фантазия этого старого
развратника могла бы достигнуть своей цели с самой честной и самой неискушенной
девочкой в мире, да так, что она не смогла бы увидеть в этом и тени разврата.
Но иначе дело обстояло с тем, кого случай послал мне в день, когда мне исполнилось
девять лет. Отец Этьен, таково было имя этого распутника, уже несколько раз намекал
моей сестре привести меня к нему; она приглашала меня навестить его (тем не менее, не
пожелав отвести меня туда: как бы наша мать, которая кое о чем уже подозревала, не
прознала об этом); наконец, я оказалась лицом к лицу с ним, в углу церкви, около
ризницы. Он взялся за дело так изящно, употребил такие убедительные доводы, что меня
ничего не насторожило. Отцу Этьену было около сорока лет, он был свежим, бравым,
сильным. Едва мы оказались в его комнате, как он меня спросил, умею ли я возбуждать
член. "Увы! -- сказала я, краснея, я даже не понимаю, что вы хотите этим сказать". --
"Ну что ж! Я научу тебя этому, крошка, -- сказал он, целуя меня от всего сердца в губы и
глаза. -- Мое единственное удовольствие -- обучать маленьких девочек; уроки, которые я
им даю, так великолепны, что они никогда о них не забывают. Начни вот с чего: сними
свои юбки, поскольку, если я буду тебя учить, как надо за это взяться, чтобы доставить
мне удовольствие, то необходимо также, чтобы я научил тебя, что ты должна делать,
чтобы принимать его; нам ничто не должно мешать на этом уроке. Ну, давай начнем с
тебя. То, что ты видишь здесь, -- сказал он, положив руку на мой бугорок, -- называется
влагалищем... Вот что ты должна делать, чтобы доставлять себе приятные ощущения:
легонько тереть пальцем это небольшое возвышение, которое ты ощущаешь и которое
называется клитор." Заставляя меня проделывать это, он прибавил: "Взгляни, моя крошка:
пока одной рукой ты трудишься там, пусть то один, то другой палец незаметно
погружается в эту сладкую щель..." Потом, направив мою руку, произнес: "Вот так, да...
Ну и что? Ты ничего не ощущаешь?" -- продолжал он, заставляя меня наблюдать за его
уроком. -- "Нет, отче, уверяю вас," -- ответила я ему простодушно. -- "О, мадонна! Ты
просто еще слишком мала, но года через два ты увидишь, сколько удовольствия это тебе
доставит". -- "Подождите, -- сказала я ему, -- я все же думаю, что чувствую что-то". И я
терла, как только могла, в тех местах, о которых он мне сказал... Действительно, какое-то
легкое сладострастное щекотание убедило меня, что этот рецепт не был химерой; широкое
применение с тех пор этого спасительного метода убедило меня в ловкости моего учителя.
"Теперь перейдем ко мне, -- сказал Этьен. -- Поскольку твое удовольствие возбуждает и
мои чувства, я должен их удовлетворить, мой ангел. Держи, -- сказал он мне, вкладывая в
руки орудие столь огромное, что я едва могла обхватить его двумя своими маленькими
руками. -- Держи, дитя мое, это называется член, а вот движение, -- продолжал он, водя
мои сжатые руки быстрыми толчками, -- это движение называется "напрягать". Так, в
этот момент ты мне напрягаешь член. Давай, дитя мое, давай, старайся изо всех сил. Чем
быстрее и тверже будут твои движения, тем скорее ты приблизит! миг моего опьянения.
Но следи за главным, прибавил он, по-прежнему напрягая мои толчки, -- следи за тем,
чтобы головка всегда была открыта. Никогда не покрывай ее кожицей, которую мы
называем "крайняя плоть": если эта крайняя плоть покроет часть, которую мы называем
"головка", то все мое удовольствие растает. "Ну-ка, посмотрим, крошка, -- продолжал
мой учитель, -- посмотрим, что я сделаю сейчас с тобой." С этими словами, прижавшись
к моей груди, пока я по-прежнему продолжала действовать, он так ловко положил свои
руки, с таким мастерством двигал пальцами, что в конце концов волна удовольствия
захватила меня; таким образом, именно благодаря ему я получила первый урок. И вот
голова у меня закружилась и я оставила свое занятие; преподобный отец, который был
готов к тому, чтобы прекратить его, согласился отказаться на мгновение от своего
удовольствия, чтобы заняться лишь моим. А когда он дал мне полностью вкусить его, то
заставил снова приняться за дело, которое прервал мой экстаз; потом попросил меня
больше не отвлекаться и заниматься только им. Я сделала это от всей души. Это было
справедливо: я испытывала некоторую признательность к нему. Я действовала так
старательно и так хорошо соблюдала все, что он мне советовал, что чудовище,
побежденное быстрыми толчками, наконец, изрыгнуло всю свою ярость и покрыло меня
ядом. В этот момент Этьен, казалось, был в припадке сладострастной горячки. Он
страстно целовал мои губы, он теребил и тер мой клитор; его бессвязный бред еще лучше
передавал распутство. Наши органы он называл самыми нежными именами, что делало
привлекательным горячечный бред, который длился очень долго, и из которого галантный
Этьен, отличающийся от своего собрата, глотателя мочи, вышел лишь для того, чтобы
сказать мне, что я прекрасна, что он просит меня приходить снова к нему, и что он будет
всегда обращаться со мной так, как это было. Сунув мне в руку мелкую золотую монету,
он отвел меня туда, где застал, и оставил восхищенную и очарованную новым
значительным состоянием, которое, примиряя меня с монастырем, заставило принять
решение почаще туда приходить. Я была убеждена, что, чем старше я стану, тем больше
найду там приятных приключений. Но судьбой мне было уготовано другое: более
значительные события ждали меня в новом мире; вернувшись домой, я узнала новости,
которые нарушили мой опьяняющий восторг, в котором я пребывала после моей
последней истории..."
На этом месте в гостиной зазвонил колокольчик: он извещал, "то ужин подан. Дюкло
под общие аплодисменты сошла со своего Помоста, и все занялись новыми
удовольствиями, поспешно отправляясь на поиски тех, которые предлагала Комю. Ужин
должны были подавать восемь голеньких девочек. Они стояли наготове в тот момент,
когда все покидали гостиную, предусмотрительно выйдя на несколько минут раньше.
Приглашенных должно быть двадцать: четверо друзей, восемь "работяг" и восемь
мальчиков. Не Епископ, все еще злясь на Нарцисса, не позволил ему присутствовать на
празднике; поскольку все договорились быть между собой взаимно вежливыми и
услужливыми, никто и не подумал попросить отменить приговор; мальчуган был закрыт
один в темной комнате в ожидании момента оргий, когда его высокопреосвященство,
возможно, помирится с ним. Супруги и рассказчицы историй быстро поужинали отдельно
от всех, чтобы быть готовыми к оргиям; старухи руководили восемью прислуживающими
за столом девочками; все сели за стол.
Эта трапеза, гораздо более плотная, чем обед, была обставлена с большой
пышностью, блеском и великолепием. Сначала подали овощной суп с раковой заправкой
и холодные закуски, состоящие из двадцати блюд. Затем их сменили двадцать горячих
закусок, а тс, в свою очередь, сменили еще двадцать других деликатесных горя чих
закусок, состоящих исключительно из белого мяса птицы, дичи, поданной во
всевозможных видах. За ними последовала подача жар кого, появилось все самое острое,
что можно себе вообразить. Затем настал момент холодных сладостей, которые вскоре
уступили место двадцати шести блюдам преддесерта разнообразного вида и формы. Затем
все убрали и заменили унесенное полным набором холодны,. и горячих сладостей.
Наконец, появился десерт, который представлял собой огромное количество фруктов,
независимо от времени года; потом мороженое, шоколад, ликеры заняли свое место на
столе. Что касается вин, то они менялись при каждой новой подаче; к первой --
бургундское, ко второй и третьей -- два разных вида итальянских вин, к четвертой --
Рейнское вино, к пятой -- Ронское, к шестой -- игристое шампанское и греческие вина
двух сортов с двумя различными способами подачи. Головы друзей разогрелись. За
ужином, в отличие от обеда, не было позволено слишком сильно ругать служанок: они,
будучи квинтэссенцией того, что предлагало общество, должны были быть немного более
обхаживаемы; взамен этого позволялась огромная доза сальностей. Герцог, полупьяный,
сказал, что он хочет пить лишь мочу Зельмир; он выпил два больших стакана, которые
заставил ее наполнить, поставив на стол и усадив в свою тарелку. "Какой подвиг --
глотать мочу девственницы!" -- сказал Кюрваль и подозвал к себе Фаншон: "Иди сюда,
распутная девка, -- сказал он ей, -- я тоже хочу испить из того же источника". Склонив
голову между ног этой старой колдуньи, он жадно проглотил нечистые потоки
отравленной мочи, которые она метнула ему в желудок. Наконец, речи стали горячей,
касались различных сторон нравов и философии, и я оставляю за читателем право думать,
была ли улучшена этим нравственность обстановки. Герцог вознес хвалу распутству и
доказал, что оно заложено в самой природе, и что, чем больше он предается различным
отклонениям, тем больше он ей служит. Его мнение было всеми одобрено и встречено
аплодисментами; все встали, чтобы претворить на практике принципы, которые только
что были установлены. Все было приготовлено в гостиной для оргий: женщины были уже
голые, они лежали на грудах изразцов на полу вперемешку с молодыми распутниками, с
этой целью вышедшими из-за стола вскоре после десерта. Наши друзья вошли, шатаясь;
две старухи раздели их, и они упали посреди этого стада, как волки, которые нападают на
овчарню. Епископ, страсти которого были накалены до предела теми препятствиями,
которые встали у него на пути, захватил великолепный зад Антиноя, в то время как
Эркюль вонзался в него самого; побежденный последним ощущением и той важной и
столь желанной услугой, которую несомненно оказал ему Антиной, он, наконец, изверг
потоки семени, такие стремительные и едкие, что потерял сознание в экстазе. Пары
Бахуса перестали связывать чувства, которые сдерживали приступ распутства, и наш
герой после потери сознания погрузился в такой глубокий сон, что его пришлось
перенести в постель. Герцог со своей стороны тоже занялся делом. Кюрваль, вспомнив о
предложении, которое Ла Мартен сделала Епископу, потребовал от нее исполнения и
насытился до отвала в то время, как его обхаживали сзади. Тысячи прочих ужасов,
непристойностей последовали за этими, и трое наших бравых чемпионов, поскольку
Епископ полностью отключился, три доблестных атлета, говорю я вам, в сопровождении
четырех "работяг" ночной службы, которых не было во время оргии и которые пришли за
ними, удалились с теми же женщинами, которые были с ними на канапе.
Несчастные жертвы их грубостей! Им, судя по всему, они нанесли гораздо больше
обид, чем ласк, и, несомненно, внушили больше отвращения, чем удовольствия. Такова
была история первого дня.

Второй день

Все встали, как обычно. Епископ, полностью оправившийся от эксцессов и с четырех
утра уже обиженный тем, что его оставили спать одного, позвонил, чтобы Юлия и
мужлан, который был предназначен для него, пришли и заняли свои посты. Они тотчас же
появились, и распутник погрузился в их объятия среди новых непристойностей. Когда
был готов завтрак, по обыкновению, в аппартаментах девочек, Дюрсе нанес им визит, и
новые юные прелестницы принесли себя в жертву. Мишетта была повинна в одном
особом грехе, а Огюстин, которой Кюрваль повелел поддерживать себя весь день в
определенном состоянии, находилась в состоянии совершенно противоположном: она
ничего не помнила, но просила извинить ее за это и обещала, что этого больше не
произойдет; но кватрумвират был неумолим: обе были занесены в список наказуемых в
первую же субботу. Поскольку все были крайне недовольны неумелостью всех маленьких
девочек в искусстве мастурбации и раздосадованы тем, что не устранили дефект
подобного рода накануне, Дюрсе предложил утром давать уроки по этому предмету:
каждый по очереди будет вставать утром на час раньше; этот час для упражнений был
установлен с девяти до десяти; итак, вставать, как я уже сказал, в девять часов, чтобы
предаваться упражнению. Было решено: тот, кто будет выполнять эту задачу, должен
сесть в центре сераля в кресло; каждая девочка, сопровождаемая и направляемая
госпожой Дюкло, лучшей мастурбаторшей, какая только была в замке, подойдет, чтобы
упражняться на нем; в то же время госпожа Дюкло будет направлять их руки, научит той
или иной скорости, которую необходимо придать толчкам в зависимости от состояния
клиента, объяснит, как они должны держаться, какие позы принимать во время операции;
были установлены определенные наказания той, которая на исходе первых двух недель не
освоит в совершенстве это искусство настолько, чтобы больше не требовалось уроков.
Особо строго было рекомендовано, согласно принципам совокупления, держать головку
члена открытой во время операции, и следить, чтобы вторая рука непрестанно занималась
тем, что теребила бы все вокруг, следуя различным причудам тех, с кем они имели дело.
Этот проект финансиста пришелся всем по душе. Госпожа Дюкло, призванная по этому
поводу, согласилась выполнить поручение; в тот же день она приспособила в
аппартаментах "годмише", на котором девочки могли постоянно тренировать свою кисть,
чтобы развивать необходимую проворность. Эркюлю поручили вести то же самое занятие
с мальчиками, которые были гораздо более ловки в этом искусстве, чем девочки, потому
что нужно было всего-навсего делать другим то, что они делают сами себе; им
потребовалась всего лишь неделя, чтобы стать самыми приятными мастурбаторами, каких
только можно встретить. Среди них в это утро никто не дал маху, а пример Нарцисса
накануне заставил отказаться почти от всех отпусков; в часовне находились лишь Дюкло,
двое "работяг", Юлия, Тереза, Купидон и Зельмир. Кюрваль много мастурбировал; он
удивительно распалился этим утром с Адонисом при посещении мальчиков; все думали,
что он не выдержит, видя, как действуют Тереза и два содомиста, но он сдержался. Обед
прошел, как обычно; только дорогой Председатель, слишком много выпив и
напроказничав за трапезой, снова воспламенился за кофе, который подавали Огюстин и
Мишетта, Зеламир и Купидон, руководимые старухой Фаншон, которой, в виде
исключения, приказали быть голой, как и дети. От этого контраста возник новый
яростный приступ желаний у Кюрваля, и он дал себе волю (несколько поколебавшись в
выборе) со старухой и Зеламиром, что наконец позволило ему пролить сперму. Герцог, со
стоящим торчком членом, крепко прижимал к себе Огюстин; он орал, сквернословил, нес
вздор, а бедная малышка, вся дрожа, все время отступала назад, точно голубка перед
хищной птицей, которая подстерегает ее и готова схватить. Все же он довольствовался
лишь несколькими похотливыми поцелуями и преподал ей первый урок помимо того,
который она должна была начать изучать на следующий день. Двое же других, менее
оживленные, уже начали сиесту, и наши два чемпиона последовали их примеру; все
проснулись лишь в шесть часов, чтобы перебраться в гостиную рассказов. Все катрены
предыдущего дня были изменены как по сюжетам, так и по костюмам, и у наших друзей
соседями по дивану оказались: у Герцога -- Алина, дочь Епископа и, по стечению
обстоятельств, как минимум, племянница Герцога; у Епископа -- его невестка Констанс,
жена Герцога и дочь Дюрсе; у Дюрсе -- Юлия, дочь Герцога и жена Председателя; у
Кюрваля (чтобы проснуться и немного расшевелить себя) -- его дочь Аделаида, жена
Дюрсе, одно из тех созданий этого мира, которое он больше всего на свете любил
доводить из-за ее добродетельности и набожности. Он начал с ней разговор с нескольких
дурных шуток и, приказав ей сохранять во время всего вечера позу, отвечавшую его
вкусам, но очень неудобную для этой бедной маленькой женщины, пригрозил ей всеми
последствиями своего гнева, если она изменит позу хотя бы на миг.

Когда все было готово, Дюкло поднялась на свое возвышение и продолжила нить
своего повествования такими словами:
"Три дня моя мать не появлялась дома, и ее муж, обеспокоенный скорее за
последствия и деньги, чем за ее персону, решил войти в ее комнату, где они обычно
прятали все, что у них было самого ценного. Каково было его удивление, когда вместо
того, что он искал, он обнаружил записку от моей матери, которая писала ему, чтобы он
смирился с постигшей его потерей, потому что, решив расстаться с ним навсегда и совсем
не имея денег, она вынуждена была взять с собой все, что могла унести; и что в конечном
итоге он может обижаться за это лишь на себя и на плохое с ней обращение, и она
оставляет ему двух девочек, которые стоят всего того, что она уносит с собой. Но малый
был далек от того, чтобы считать, что одно стоило другого; он нам вежливо сказал, чтобы
мы даже не приходили ночевать домой, и это было явным доказательством: он не думал
так, как моя мать. Почти ничуть не обидевшись на такой прием, который давал нам,
сестре и мне. полную свободу предаться в свое удовольствие той самой жизни, которая
начинала нам нравиться, мы думали лишь о том, чтобы забрать той мелкие вещи и так же
быстро распрощаться с дорогим отчимом, как он сам того желал. Мы перебрались с
сестрой в маленькую комнатку, расположенную неподалеку, ожидая покорно, что еще
преподнесет нам судьба. Наши первые мысли были об участи нашей матери. Мы ни
минуты не сомневались, что она находится в монастыре, решив тайно жить у кого-нибудь
из святых отцов или быть у него на содержании, устроившись в каком-нибудь уголке
неподалеку; мы все еще не слишком беспокоились, когда один монах из монастыря
принес нам записку, которая заставила изменить наши предположения. В записке
говорилось, что следует, как только стемнеет, прийти в монастырь к монаху-сторожу,
тому самому, который пишет эту записку; он будет ждать нас в церкви до десяти часов
вечера и отведет нас туда, где находится наша мать, и где она с удовольствием разделит с
нами счастье и покой. Он настойчиво призывал нас не упустить случая и особенно
советовал скрыть свои намерения от всех, поскольку было очень важно, чтобы отчим не
узнал ничего о том, что делалось для нашей матери и для нас. Моя сестра, которой в ту
пору исполнилось пятнадцать лет и которая была сообразительней и практичней, чем я,
которой было только девять, отослав человека и ответив, что она подумает об этом, не
могла не сдержать своего удивления по поводу этих действий. "Франсон, -- сказала она
мне, -- давай не пойдем туда. За этим что-то кроется. Если это предложение искреннее, то
почему моя мать не приложила записки к этой или, по меньшей мере, не подписала ее? Да
и с кем она может быть в монастыре? Отца Адриена, ее лучшего друга, нет там почти три
года. С того времени она была лишь мимоходом, у нее там нет больше никакой
постоянной связи. Монах-сторож никогда не был ее любовником. Я знаю, что она
развлекала его два-три раза, но это не такой человек, чтобы подружиться с женщиной по
причине одного: нет человека более непостоянного и жестокого по отношению к
женщинам, как только его прихоть прошла! Откуда в нем может взяться интерес к нашей
матери? За этим что-то кроется, говорю тебе. Мне он никогда не нравился, этот старый
сторож: он -- злой, твердолобый, грубый. Один раз он затащил меня к себе в комнату, где
с ним были еще трос; после того, что со мной там произошло, я крепко поклялась, что
больше ноги моей там не будет. Если ты мне веришь, то давай оставим всех этих
прохвостов -- монахов. Больше не хочу скрывать от тебя, Франсом: у меня есть одна
знакомая, я даже смею говорить, одна добрая подруга, ее зовут мадам Герэн. Я посещаю
ее вот уже два года; с того времени не проходило недели, чтобы она не устроила мне
хорошую партию, но не за двенадцать су, как то, что бывают у нас в монастыре: не было
ни одной такой, с которой я бы не получила меньше трех экю! Взгляни вот
доказательство, -- продолжила она, показав мне кошелек, в котором было больше десяти
луидоров, -- ты видишь, мне есть на что жить. Ну так вот, если ты хочешь знать мое
мнение, делай, как я. Госпожа Герэн примет тебя, я уверена в этом; она видела тебя
восемь дней тому назад, когда приходила за мной, чтобы пригласить на дело, и поручила
мне предложить тебе то же самое; несмотря на то, что ты еще мала, она всегда найдет,
куда тебя пристроить. Делай, как я, говорю тебе, и наши дела вскоре пойдут наилучшим
образом. В конце концов, это все, что я могу тебе сказать; в виде исключения, я оплачу
твои расходы за эту ночь, но больше на меня не рассчитывай, моя крошка. Каждый -- сам
за себя в этом мире. Я заработала это своим телом и пальцами, и ты делай так же! А если
тебя сдерживает целомудрие, то ступай ко всем чертям и не ищи меня, поскольку после
того, что я сказала тебе, если даже я увижу, как ты высунул язык на два фута длиной, я не
подам тебе и стакана воды. Что касается матери, то я далека от того, чтобы печалиться об
ее участи, какой бы она не была, и мое единственное пожелание -- чтобы эта проститутка
была так далеко, чтобы мне никогда ее не видеть. Я вспоминаю как она мешала моей
работе со своими добрыми советами в то время, как сама творила дела в три раза хуже.
Дорогая моя, да пусть дьявол унесет ее и, главное, больше не возвращает назад! Это все,
что я ей желаю".
По правде говоря, не обладая ни более нежным сердцем, ни более спокойной душой,
чем моя сестра, я с полной верой разделила брань, которой она награждала нашу мать;
поблагодарив сестру за то знакомство, которое она предложила мне, я пообещала ей
пойти вместе к этой женщине и, как только она примет меня к себе, прекратить быть ей в
тягость. "Если мать действительно счастлива, тем лучше для нее, -- сказала я, -- в этом
случае мы можем быть счастливы, не испытывая необходимости разделять ее участь. А
если это -- ловушка, которую нам подстроили, необходимо ее избежать". Тут сестра
поцеловала меня. "Пойдем, -- молвила она, -- теперь я вижу, ты хорошая девочка. Будь
уверена, мы разбогатеем. Я красива, ты -- тоже, мы заработаем столько, сколько захотим,
милая моя. Но не надо ни к кому привязываться, помни об этом. Сегодня -- один, завтра
-- другой, надо быть проституткой, дитя мое, проституткой душой и сердцем. Что
касается меня, -- продолжила она, -- то я, как ты видишь, настолько стали ей, что нет ни
исповеди, ни священника, ни совета, ни увещания, которые могли бы вытащить меня из
этого порока. Черт подери! Я пошла бы показывать задницу, позабыв о всякой
благопристойности, с таким же спокойствием, как выпить стакан вина. Подражай мне,
Франсом, мы заработаем на мужчинах; профессия эта немного трудна поначалу, но к
этому привыкаешь. Сколько мужчин, столько и вкусов; тебе следует быть готовой к
этому. Один хочет одно, другой -- другое, но это не важно; мы для того, чтобы
слушаться, подчиняться: неприятности пройдут, а деньги останутся". Признаюсь, я была
смущена, слушая столь разнузданные слова от юной девушки, которая всегда казалась мне
такой пристойной. Но мое сердце отвечало этому духу; я поведала ей, что была не только
расположена действовать, как она, но даже еще хуже, если потребуется. Довольная мной,
она снова поцеловала меня; начинало холодать, мы послали купить пулярку и доброго
вина, поужинали и заснули вместе, решив утром пойти к госпоже Герэн и попросить ее
принять нас в число своих воспитанниц. За ужином моя сестра рассказывала мне обо
всем, чего я еще не знала о разврате. Она предстала предо мной совсем голая, и я смогла
убедиться, что это было одно из самых прекрасных созданий, какие только встречались
тогда в Париже. Самая прекрасная кожа, приятной округлости формы и, вместе с тем,
гибкий, интересный стан, великолепные голубые глаза и все остальное -- под стать
этому! Я также узнала от нее, с какого времени госпожа Герэн пользовалась ее услугами,
и с каким удовольствием она представляла ее своим клиентам, которым сестра никогда не
надоедала и которые желали ее снова и снова. Едва оказавшись в постели, мы решили, что
очень некстати забыли дать ответ Монаху-сторожу, который может возбудиться нашим
пренебрежением; надо, по крайней мере, быть осторожнее, пока мы остаемся в этом
квартале. Но как исправить эту забывчивость? Было больше одиннадцати часов, и мы
решили пустить все на самотек. Судя по всему, это приключение запало глубоко в сердце
сторожу, было довольно легко предположить, что он старался скорее для себя, чем для так
называемого счастья, о котором нам говорил; едва пробило полночь, как кто-то тихонько
постучал к нам в дверь. Это был монах-сторож собственной персоной. Он ждал нас, как
говорил, вот уже два часа; мы, по крайней мере, могли бы дать ему ответ. Присев подле
нашей кровати, он сказал нам что наша мать окончательно решила провести остаток своих
дне, в маленькой тайной квартирке, которая находилась у них в монастыре; здесь ей
подавали лучшие блюда в мире, приправленные обществом самых уважаемых лиц дома,
которые приходили проводить половину дня с ней и еще одной молодой женщиной
компаньонкой матери; он собирался пригласить нас примкнуть к ним; поскольку мы были
слишком юными, чтобы определиться, он наймет нас только на три года; по истечению
срока он клялся отпустить нас на свободу, дав по тысяче экю каждой; он говорил что имел
поручение от матери убедить нас, что мы доставим ей удовольствие, если придем
разделить ее одиночество. "Отче, -- нахально сказала моя сестра, -- мы благодарим вас за
выгодное предложение. Но в нашем возрасте не хотелось бы быть запертыми в