Сад М Д. Сто двадцать дней содома

мужчины, то припав глазом к дырке, держа одну руку на моих ягодицах, а другую на
своем члене, который он потихоньку возбуждал, он, казалось, настраивал свой экстаз на
тот, за которым подглядывал. "Ах! Какое зрелище!" - говорил он время от времени. --
"Какая прекрасная жопа у этой маленькой девочки и как прекрасно целует ее этот
малый!" Наконец, когда любовник Анриетт кончил, мой обнял меня и, поцеловав
недолгим поцелуем, повернул к себе спиной; ласкал руками, целовал, сладострастно лизал
мой зад и залил мне ягодицы свидетельствами своей мужественности".
"Возбуждая себя сам?" -- спросил Герцог. -- "Да, сударь, -- ответила Дюкло, --
возбуждая член, который по причине своей невероятной малости, не заслуживает того,
чтобы подробно говорить о нем".
"Человек, который появился затем, -- продолжила Дюкло, -- возможно, не заслужил
бы того, чтобы быть в моем списке, если бы мне не казалось достойным внимания
рассказать о нем по причине одного обстоятельства, достаточно особенного, которое он
примешивал к своим наслаждениям, впрочем, довольно простым, и которое покажет вам,
до какой степени распутство ослабляет в человеке все чувства целомудрия, добродетели и
честности. Этот не хотел смотреть сам, он хотел, чтобы видели его. И, зная, что есть
люди, причудой которых было подсматривать за сладострастием других, он просил
госпожу Герэн спрятать в укромном месте человека с подобным вкусом, чтобы
предоставить ему в качестве зрелища свои наслаждения. Госпожа Герэн предупредила
человека, которого я несколькими днями раньше развлекала у дырки к стене, но не
сказала ему, что человек, которого он увидит, прекрасно осведомлен о том, что на него
будут смотреть: это могло бы нарушить его сладострастные ощущения; она заверила его,
что он в свое удовольствие будет наблюдать зрелище, которое будет ему предоставлено.
Наблюдатель был заперт в комнате с моей сестрой, а я прошла с другим гостем. Это был
молодой человек двадцати восьми лет, красивый и свежий. Зная о расположении
отверстия в стене, он без особых церемоний встал напротив и поставил меня рядом с
собой. Я стала трясти ему член. Как только он напрягся, человек встал, показал свой член
наблюдателю, повернулся спиной, показал свою жопу, поднял мне юбки, показал мою,
встал перед ней на колени, потыкался мне в анус своим носом, широко развел мне
ягодицы, с наслаждением и точностью показал все и разрядился, возбуждая сам себя,
держа меня с поднятыми сзади юбками перед дыркой в стене так, что тот, кто находился у
нее, видел одновременно в этот решающий момент и мои ягодицы и яростный член моего
любовника. Если этот человек получил наслаждение, то Бог его знает, что испытал
другой. Моя сестра сказала, что он был на небесах и говорил, что никогда не испытывал
столько наслаждения, аее ягодицы после этого были залиты не меньше, чем мои
собственные."
"Ну, если у этого молодого человека был красивый член и красивая жопа, -- сказал
Дюрсе, -- то там было, отчего получить великолепную разрядку". -- "Она должна была
быть восхитительной, -- сказала Дюкло, -- поскольку его член был очень длинным и
достаточно толстым, а задница была так нежна, так выпукла, так хорошо сложена, как у
самого Амура." -- "А вы раздвигали его ягодицы? -- спросил Епископ. -- Вы показывали
его отверстие наблюдателю?" -- "Да, святой отец, -- сказала Дюкло. -- он показывал
свой зад, подставляя его самым распутным образом для обозрения". -- "Я видел дюжину
подобных сцен в своей жизни, -- сказал Дюрсе, -- они стоили мне большого количества
спермы. Hа свете нет ничего более приятного, чем это занятие: я говорю и о том, и о
другом: поскольку подгладывать так же приятно, как и ощущение подглядывания за
тобой."
"Один человек, почти с таким же вкусом, -- продолжала Дюкло, -- несколько
месяцев спустя повел меня в Тюильри. Он хотел чтобы я цеплялась к мужчинам и
возбуждала их прямо у него перед носом, посреди нагромождения стульев, где он
прятался; когда я возбудила перед ним таким образом семь или восемь мужчин, он уселся
на скамью в одной из самых оживленных аллей, задрал мне юбки, показал мою жопу
прохожим, вытащил свой член приказал мне тереть его на глазах у прохожих, что
вызвало, несмотря на то, что уже было темно, такой скандал, что когда он цинично
вытолкнул из себя сперму, вокруг нас стояло больше десяти человек, и мы вынуждены
были спасаться бегством, чтобы не быть опозоренными.
Когда я рассказала госпоже Герэн о нашей истории, она посмеялась над ней и сказала
мне, что знала одного мужчину в Лионе, где мальчики занимаются профессией сводника,
пристрастие которого было по меньшей мере странным. Он одевался как судья, сам
приводил людей к двум девочкам, которым платил и которых содержал для этого; потом
прятался в уголке, чтобы наблюдать за тем, что происходит под руководством девочки,
которой он платил; лицезрение члена и ягодиц того распутника, с которым она была,
составляло единственное наслаждение нашего лжесудьи, которое заставляло его
проливать сперму".
Поскольку в тот вечер Дюкло закончила свой рассказ довольно рано, остаток вечера
до ужина, был посвящен нескольким развратным действиям на выбор: головы были
разгорячены цинизмом, никто не уходил в кабинет, все забавлялись друг перед другом.
Герцог приказал поставить перед собой нагишом Дюкло, заставил ее нагнуться,
оперевшись на спинку стула, и приказал Ла Дегранж возбуждать его член на ягодицах ее
подруги так, чтобы головка касалась отверстия в заду Дюкло при каждом толчке. К этому
присовокупили несколько других хитростей, которые порядок предметов не позволяет
нам еще раскрыть; тем временем отверстие в жопе рассказчицы было полностью залито, а
Герцог, очень хорошо обслуженный, разрядился с воплями, прекрасно доказавшими, до
какой степени была распалена его голова. Кюрваль кончил, Епископ и Дюрсе также
совершили с представителями двух полов очень странные вещи; и тут подали ужин. После
ужина все стали танцевать. Шестнадцать молодых людей и девушек, четыре мужлана и
четыре супруги смогли образовать три катрена; все актеры этого бала были голыми, и
наши распутники, небрежно развалившись на софах, сладострастно забавлялись
различными красотами; те представлялись им в различных позах, которых требовал танец.
Подле них находились рассказчицы, которые возбуждали их руками, быстрее или
медленнее, в зависимости от того, больше или меньше удовольствия они получали, но,
истощившись от наслаждений дня, никто не имел разрядки, и каждый должен был
восстанавливать в постели силы, необходимые для того, чтобы на следующий день
предаться новым гнусностям.

Пятый день.

В то утро настала очередь Кюрваля предаться мастурбациям и Школе"; девочки
начинали продвигаться вперед, ему было совсем Нелегко сопротивляться
многочисленным толчкам, сладострастным и разнообразным позам восьми
обольстительных крошек. Поскольку он хотел сдержаться, он покинул свой пост; за
завтраком постановили, что четыре юных любовника господ, то есть Зефир, фабрит
Герцога, Адонис, возлюбленный Кюрваля, Гиацинт, друг Дюрсе и Селадон -- Епископа,
будут отныне допущены на все трапезы рядом со своими любовниками, в комнатах
которых они будут спать регулярно все ночи -- милость, которую им предстояли
разделить с супругами и "работягами", что должно было избавить их от церемонии, к
которой обычно прибегали: каждое утро четыре "работяги", которые совершенно не
спали, приводили к героям четырех мальчиков. Когда господа перешли в комнату
мальчиков, то были приняты там с предписанными церемониями четырьмя оставшимися.
Герцог, который уже два-три дня крутился с госпожой Дюкло, зад которой находил
великолепным, под этим благовидным предлогом потребовал, чтобы она тоже спала в его
комнате: Кюрваль также принял в свою комнату старуху Фаншон, от которой был без ума.
Двое других подождали немного, чтобы заполнить четвертое льготное место в своих
апартаментах. В то же самое утро было установлено, что четверо юных любовников,
которые только что были избраны, в качестве обычной одежды, всякий раз (когда не
будут носить свои характерные костюмы) будут носить одежду и украшения, которые я
сейчас опишу. Это был своего рода маленький узкий сюртук, легкий, украшенный как
прусский мундир, но гораздо более короткий, доходивший лишь до середины ляжек;
маленький сюртук, застегнутый на крючки на груди и на басках, как и все мундиры,
должен быть из розового атласа с подкладкой из белой тафты; отвороты и отделка были из
белого атласа, а под сюртуком -- что-то вроде короткой курточки или жилета, также из
белого атласа, как и штанишки; штанишки эти имели вырез в форме сердца сзади от
пояса, так что просунув руку в эту щель, можно было взяться за попки без малейшей
трудности, лишь большая лента, завязанная бантом, прикрывала се; когда кому-то
хотелось иметь ребенка совершенно голым в этой части, стоило лишь развязать бант того
цвета, что был избран другом, которому принадлежало право на лишение невинности. Их
волосы небрежно приподнятые несколькими буклями по бокам, были совершенно
свободны и развевались сзади, просто перехваченные лентой предписанного цвета. Очень
ароматная пудра серо-розового оттенка окрашивала волосы. Брови -- тщательно
выщипанные подведенные -- вместе с легкими румянами, которые всегда были у них на
щеках, в довершение ко всему подчеркивали красоту: головы были непокрыты, белые
шелковые чулки с розовой вышив кой по краю скрывали ноги, которые приятно облегали
серые туф ли с большими розовыми бантами. Сладострастно завязанный розовый
кремовый галстук сочетался с небольшим кружевным жабо: глядя на всех четверых,
можно было утверждать, что в мире не существовало ничего более прелестного. С этого
момента им было категорически отказано во всех привилегиях вроде тех, которые
давались иногда по утрам; впрочем, им было дано столько же прав на супруг, сколькими
обладали "работяги": они могли издеваться над ними в свое удовольствие, и не только за
едой, но и во все другие минуты, будучи уверенными, что никто за это не станет ругать.
Завершив эти занятия, все приступили к обычным визитам. Прекрасная Фанни, которой
Кюрваль приказал находиться в определенном состоянии, оказалась в состоянии
противоположном (далее все это будет нам объяснено):ее записали в тетрадь наказаний.
Впридачу Житон сделал то, что запрещалось делать; его также занесли в тетрадь.
Выполнив обязанности в часовне, все сели за стол. Это была первая трапеза, на которую
были допущены четверо любовников. Каждый из них занял место рядом с тем, кому он
нравился, по правую руку, а его возлюбленный мужлан -- по левую. Восхитительные
маленькие гости еще более оживили трапезу; все четверо были очень любезны, нежны и
начинали приспосабливаться к атмосфере дома. Епископ, будучи в превосходном
настроении целовал Селадона на протяжении всего завтрака; поскольку мальчик должен
был быть в катрене, подающем кофе, он вышел незадолго перед подачей десерта. Когда
святой отец, который только что от него распалился, увидел его совершенно голым в
салоне по соседству, то не мог больше сдерживаться. "Черт подери! -- сказал он, весь
пылая, -- поскольку я не могу оприходовать его сзади, то, по крайней мере, сделаю с ним
то, что Кюрваль сделал вчера со своим бардашем". И, схватив мальчугана, он уложил его
на спину, просунул ему свой член между ляжками. Распутник был на небесах, волосы
вокруг его члена щекотали миленькую дырочку, которую он с таким бы удовольствием
проткнул; одной рукой он ласкал ягодицы очаровательного маленького Амура, а другой
тряс ему член. Он припадал губами к губам этого прекрасного дитя, шумно втягивая
воздух, и глотал его слюну. Герцог, чтобы возбудить его зрелищем своего разврата, встал
перед ним, щекоча отверстие в попке Купидона, второго из мальчиков, которые подавали
кофе в тот день. Кюрваль встал у него на виду, заставив Мишетту возбуждать свой член, а
Дюрсе представил ему разведенные ягодицы Розетты. Каждый старался привести
Епископа в экстаз, к которому, как все видели, он стремился; это произошло, нервы его
дрогнули, глаза загорелись огнем; он показался бы ужасным любому, но только не тем,
кто знал, какое безумное действие оказывает на него сладострастие. Наконец, сперма
вырвалась и потекла по ягодицам Купидона, которого в последний момент услужливо
расположили под его другом, чтобы получить доказательства мужественности, которые
совершенно не являлись его заслугой.
Наступило время рассказов, все устроились в гостиной. Благодаря принятому особому
предписанию, все отцы имели в тот день на своих канапе своих дочерей; никого это не
пугало. Дюкло продолжила свой рассказ так:
"Поскольку вы, господа, не требовали, чтобы я давала вам подробный отчет обо всем,
что происходило со мной изо дня в день мадам Герэн, а рассказывала о необычных
событиях, которые могли бы отмстить некоторые из этих дней, -- я умолчу о
малоинтересных историях моего детства: они показались бы вам монотонным
повторением того, что вы уже слышали; скажу вам вот о чем: мне только что минуло
шестнадцать лет, и я уже приобрела достаточный опыт в той профессии, которой
занималась; однажды на мою долю выпал распутник, ежедневные причуды которого
заслуживают того, чтобы о них рассказать. Это был важный председатель лет пятидесяти;
если верить мадам Герэн, которая сказали мне, что знает его уже много лет, он регулярно
по утрам исполнял ту причуду, о которой я вам сейчас расскажу. Его обычная сводница,
которая только что ушла на покой, перед этим перепоручила его заботам нашей дорогой
матушки, и именно со мной он открыл послужной список. Он устраивался один возле
отверстия в стене, о котором я вам уже говорила. В моей комнате -- по соседству с той --
находился носильщик или савояр, иными словами, человек из народа, чистый и здоровый
(единственное, чего он желал). Возраст и внешность не играли никакой роли. Я должна у
него перед глазами (как можно ближе к дырке) возбуждать член этого честного
деревенского парня, предупрежденного обо всем и находившего очень приятным
зарабатывать деньги таким образом предавшись без всяких ограничений всему, что этот
милый чело век мог желать от меня, я заставляла его разразиться в фарфоре вое блюдце,
как только из него вытекала последняя капля, я оставляла его и быстро переходила в
другую комнату. Мой гость ждет меня там в экстазе, он набрасывается на блюдце, глотает
еще теплую сперму; его сперма течет; одной рукой я способствую его эякуляции, а другой
тщательно собираю то, что падает, и при каждом выбросе, очень быстро поднося руку ко
рту этого распутника, проворно и как можно более ловко заставляю его глотать его
сперму, по мере того, как он ее выделяет. В этом состояло мое занятие Он не дотронулся
до меня и не поцеловал, даже не задрал мне юбку; поднявшись с кресла с такой же
флегматичностью, как и горячность, которую он только что высказывал, он взял свою
трость и вышел, сказал при этом, что я прекрасно трясла член и великолепно уловила его
манеру. На следующий день для него привели другого человека, поскольку их надо было
менять каждый день, как и женщин. Моя сестра проделала то же самое; он вышел
довольный, чтобы все начать сначала в последующие дни; в течение всего времени, пока я
была у мадам Герэн, я не видела, чтобы он хотя бы раз пренебрег этой церемонией ровно
в девять утра, при этом ни разу не задрав юбку ни одной девчонке, хотя к нему приводили
очень хорошеньких".
"А хотел ли он видеть зад носильщика?" -- спросил Кюрваль. -- "Да, сударь, --
ответила Дюкло, -- необходимо было, забавляясь с человеком из народа, сперму которого
он поглощал, поворачивать его во все стороны; также необходимо было, чтобы этот
простак-деревенщина поворачивал девицу". -- "Ах! Если так, то мне все понятно, --
сказал Кюрваль, -- иначе я и не мог предположить".
"Немного спустя, -- продолжила Дюкло, -- к нам в сераль пришла девица лет
тридцати, достаточно привлекательная, но рыжая, как Иуда. Сначала мы подумали, что
это новая товарка, но она вскоре разуверила нас в этом, сказав, что пришла лишь для
одной партии. Человек, которому предназначалась новая героиня, вскоре пришел к ней.
Это был крупный финансист достаточно приятной наружности; особенность его вкуса,
поскольку именно ему предназначалась девица, которой никто другой несомненно и не
возжелал бы, эта особенность, говорю я, вызвала во мне огромное желание понаблюдать
за ними. Едва они оказались в той самой комнате, как девица тотчас разделась донага,
явив нам очень белое и пухлое тело. "Ну, давай, прыгай, прыгай! -- сказал ей финансист
-- Разогревайся, ты же отлично знаешь, я хочу, чтобы ты вспотела". И вот эта
рыжеволосая девица принялась скакать, бегать по комнате, прыгать, как молодая козочка;
человек, о котором мы ведем речь, стал смотреть на нее, тряся себе член, и все это
происходило так, что я пока не могла догадаться о цели этого действия. Когда девица вся
покрылась потом, она подошла к распутнику, подняла руку, дала ему понюхать у себя под
мышкой, откуда по волоскам каплями стекал пот. "Ах! Вот оно! Вот оно! -- сказал этот
человек, страстно припадая носом к этой руке, залитой потом. -- Какой запах, как он
восхищает меня!" Потом, встав перед ней на колени, он обнюхал ее, вдохнув также запах,
исходивший из влагалища и из заднего отверстия, постоянно возвращаясь к подмышкам:
то ли эта часть нравилась ему больше всего, то ли он находил там больший букет аромата;
именно туда он подносил свой рот и нос с наибольшей поспешностью. Наконец, его
достаточно длинный, но не очень толстый член, который он старательно сотрясал более
часа без малейшего успеха, изволил приподнять нос. Девица встает в позу, финансист
заходит сзади, вставляя ей свой "анчоус" подмышку; она прижимает руку к телу, образуя,
как мне кажется, очень узкий проем в этом месте. В такой позе он наслаждается видом и
запахом другой подмышки; он добирается до нес, зарывается в нее всем своим лицом и
кончает, продолжим лизать, жевать часть, которая доставляет ему столько наслаждения".
"И было необходимо, -- спросил Епископ, -- чтобы эта женщина была непременно
рыжеволосой?" -- "Именно так, -- сказала Дюкло. -- Да вы, наверное, и сами знаете,
святой отец, эти женщины обладают подмышками с сильным запахом, а чувство
обоняния, несомненно, лучше всего пробуждало в нем органы наслаждения". --
"Возможно, и так, -- продолжил Епископ. -- Но мгн кажется, черт подери, что мне
больше пришлось бы по душе обнюхивать попку этой женщины, чем вынюхивать у нее
подмышками". -- "Ах, ах, -- сказал Кюрваль, -- и то, и другое имеем немало
притягательного; я уверяю вас, если бы вы это попробовали, то сами бы убедились,
насколько это приятно". -- "То есть, господин Председатель, -- сказал Епископ, --
такого рода пряности вас тоже занимают?" -- "Я их испробовал, -- сказал Кюрваль. -- И
в нескольких случаях, уверяю вас, мне это стоило спермы". -- "Ну, что это за случаи, я
догадываюсь. Не правда ли, -- продолжил Епископ, -- вы нюхали попку?..." -- "Ну,
ладно, ладно, -- прервал Герцог. -- Не заставляйте его исповедоваться, святой отец; он
может нам сказать такое, чего мы пока еще не должны слышать. Продолжайте, Дюкло, и
не позволяйте этим любителям приятных разговоров увлекаться, следуя за вами."
"Как-то раз, -- продолжила рассказчица, -- госпожа Герэн больше шести недель
категорически запрещала моей сестре мытьем и, напротив, требовала от нее пребывать в
самом грязном, сами нечистоплотном виде, насколько это было возможно; мы не могли
догадаться о причинах; тут, наконец, пришел один старый прыщавый распутник, который
в полупьяном виде спросил у мадам, до статочно ли грязной стала проститутка. "О! Я вам
за это ручаюсь", -- сказала госпожа Герэн.
Их сводят вместе, закрывают в комнате, я со всех ног бегу к дырке; едва оказавшись
там, вижу свою сестру нагишом, сидящую верхом на большом биде, наполненном
шампанским; также вижу этого человека с большой губкой в руках, который моет ее,
поливает, тщательно подбирая все до последней капли, стекающей с ее тела или губки.
Прошло уже много времени с тех пор, как моя сестра не мыла ни одной из частей своего
тела, поскольку бурно протестовали даже против того, чтобы она подтирала себе задницу;
шампанское тотчас же приобрело бурый и грязный оттенок и, судя по всему, запах,
который не должен был быть приятным. Но чем больше эта жидкость портилась от грязи,
которой она наполнялась, тем больше она нравилась нашему распутнику. Он пробует ее
на вкус, находит приятной, берет в руки стакан и проглатывает отвратительное, гнилое
шампанское, в котором только что вымыл тело, покрытое грязью. Выпив, хватает мою
сестру, укладывает ее на живот на кровать и обрушивает ей на ягодицы и на сильно
приоткрытое отверстие потоки бесстыдного семени.
Еще одно пристрастие, еще более грязное, должно было непрерывно открываться
моему взору. У нас в доме была одна из женщин, которых на языке борделя называют
"ходок"; профессия ее состоит в том, чтобы бегать день и ночь -- искать новую дичь. Это
существо в возрасте более сорока лет кроме того, что обладала отвратительными
манерами, которые никогда не были такими уж соблазнительными, имела ужасный
недостаток -- у нее дурно пахло от ног. А именно это и подходило маркизу де... Он
приходит, ему представляют госпожу Луизу (так звали героиню), он находит ее приятной
и, как только оказывается с ней в храме наслаждений, заставляет разуться; Луиза, которой
было настоятельно рекомендовано не менять ни чулок, ни туфель в течение месяца,
подставляет маркизу вонючую ногу, которая заставила бы блевать любого другого:
именно то самое грязное и самое отвратительное, что было в ней и воспламеняло сильнее
всего этого человека. Он хватает ее, страстно целует, губы его раздвигают по очереди
каждый палец, а язык с самым большим воодушевлением выбирает в промежутке между
пальцами чернеющую зловонную грязь, которую откладывает природа и которую
усугубляет недостаточный уход за собой. Он не только втягивает это в свой рот, но и
глотает се, смакует; сперма, которую он проливает, тряся себе член при этой операции,
становится недвусмысленным доказательством крайнего наслаждения, которое он
получает."
"О! Ну вот этого я не понимаю, -- сказал Епископ." -- "Значит, мне необходимо
растолковать вам это", -- сказал Кюрваль. -- "Как! Вам это может быть по вкусу? --
сказал Епископ." -- "Посмотрите на меня", -- сказал Кюрваль. Он встает, все окружают
его и видят, как этот невероятный распутник, который соединял в себе все вкусы
распутного сладострастия, обхватив отвратительную ногу Фаншон, этой грязной и старой
служанки, которая была описана выше, млея от сладострастия, сосет ее. "А вот я понимаю
все это, -- сказал Дюрсе. -- Достаточно быть пресыщенным, чтобы понять все эти
гнусности; пресыщение вдохновляет на разврат, который заставляет исполнить все
немедленно. Все устали от простых вещей, воображение раздосадовано, а мизерность
наших средств, слабость наших способностей, развращенность духа приводят нас к
мерзостям".
"Несомненно, именно такой была история, -- сказала Дюкло, продолжая рассказ, --
старого командора де Каррьер, одного из лучших клиентов госпожи Герэн. Ему нужны
были только женщины, испорченные либо развратом, либо природой или рукой
правосудия. Одним словом, он принимал лишь одноглазых, слепых, хромых, горбатых,
безногих, одноруких, беззубых, с изуродованными частями тела, исхлестанных или
клейменых или с явным тавром любого другого акта правосудия, и, вместе с тем, самого
зрелого возраста. Однажды ему дали (в тот момент, когда я подглядывала) женщину
пятидесяти лет -- известную и клейменую воровку, которая, к тому же, была одноглазой.
Эта двойная порча показалась ему сокровищем. Он закрывается с ней, заставляет
раздеться донага, исступленно целует на ее плечах явные знаки ее унижения, страстно
сосет каждую борозду этой раны, которую называет почетной. После этого весь его пыл
обратился на заднее отверстие: он раздвигал ягодицы, нежно целовал изъязвленное
отверстие, которое они скрывали, долго сосал его, а затем, усевшись верхом на спину этой
девицы, стал тереться членом о те знаки правосудия, которые были на ее теле, расточая
похвалы ей за то, что она заслужила этот почет; склонившись над ее задом, он принес
жертву до конца, еще раз поцеловав алтарь, которому только что отдал столь длинные
почести, и наконец излил обильное количество спермы на честные знаки, которые так
сильно разгорячили ему голову".
"Черт подери, -- сказал Кюрваль, голова которого в тот день кружилась от похоти. --
Посмотрите, посмотрите, друзья мои, на этот поднимающийся член! До какой степени
распаляет меня рассказ об этой страсти". Подозвав Ла Дегранж, он сказал: "Иди, иди
сюда, грязная деревенщина, ты так походишь на ту, которую только что нам изобразили;
доставь мне удовольствие, которое она доставила командору". Госпожа Ла Дегранж
подходит; Дюрсе, спутник этих излишеств, помогает Председателю раздеть ее донага.
Сначала она создаст некоторые трудности ;ее начинают кое-в-чем подозревать, бранят за
то, что она прячет что-то, за что общество ее еще более оценит. Наконец, показывается ее
изрубцованная спина и становится ясно по букве "В" и букве "М", что она дважды
испытала на себе позорную операцию, последствия которой тем не менее так сильно
воспламеняют бесстыдные желания наших распутников. Остальные части этого
истасканного и изъязвленного тела, этот зад, словно из узорной тафты, это смрадное
широкое отверстие, это увечье груди и трех пальцев, эта короткая нога, из-за которой она
хромала, этот беззубый рот, -- все это распаляет, возбуждает наших двух распутников.
Дюрсе сосет ее спереди, Кюрваль -- сзади, и это в то время, как предметы самой
исключительной красоты и чрезвычайной свежести предстают перед их взором, готовые
удовлетворить малейшие желания. Именно то, что природа и преступление опозорили и
обезобразили, именно самые грязные и самые отвратительные предметы доставляют