Страница:
– Не понимаю, – сказала она, – как это у вас, господ французов, темперамент может совмещаться с такой расчётливостью в делах любви! Конечно, раз уж погружаешься в политику, то всякие пустяки вроде излишней щепетильности, нравственной брезгливости и женской стыдливости приходится оставлять в стороне. Но всё-таки я никогда не могла бы дойти до такого откровенного цинизма, как молоденькая Полетт, только что выпорхнувшая из монастыря.
– Право, не знаю, что сказать вам на это, – задумчиво ответил маркиз. – Может быть, я не так уж щепетилен, как вы, но я не могу осуждать Полетт за то, что она, наметив себе определённую цель, идёт к ней прямо и твёрдо. Кроме того, не могу я осуждать её и потому, что такое разрешение семейного вопроса было придумано, подготовлено и подсказано мной самим…
– Вами? – вне себя от удивления воскликнула Жанна.
– Ну да, мной. Ведь вы знаете, я вмешался во всю эту историю только потому, что мне сказали: «Это нужно для Жанны!» Я – цельный человек, не умею отдаваться частью сердца или делать что-нибудь вполовину. Полетт действиительно способна привлечь внимание короля в желаемую сторону и изменить весь курс внешней политики Франции. Но имеет ли она достаточные данные, чтобы прочно утвердиться в благоволении короля? Нет, одна она оказалась бы эфемиридой, блестящей бабочкой, рождающейся, чтобы умереть, сверкнув на мгновение. Король ценит в женщине ум, но важнее всего для него горячая кровь и молодое тело. Луиза де Майльи была уж чересчур женщиной, и король начинал скучать с нею. Полина де Нейль – чересчур человек, и это быстро утомило бы короля. Но вместе они взаимно дополнят в своих нежных цепях, пока случайность не порвёт прочного союза сестёр между собой. И вот, когда я взвешивал всё это, мне и в голову не приходило думать, нравственно ли такое разрешение вопроса, не цинично ли оно, не оскорбляет ли щепетильности порядочных людей. В моём мозгу огненной надписью сверкала фраза: «Это нужно для Жанны», и больше я ни с чем считаться не мог!
Жанна с нескрываемым удивлением смотрела на Суврэ. Она была очень добрым и хорошим человеком, но страдала некоторой ограниченностью суждений, чрезмерной педантичностью взглядов. Более мечтая, чем думая о жизни, она составила себе в уме какой-то идеальный мир, герои которого с трудом могли воплотиться в живых, действительных людях. Но, разочаровываясь в последних, она не поступалась составленными идеалами. Она с первого взгляда подводила встреченного человека под определённую категорию и смотрела на него сверху вниз, как на существо несовершенное, не соответствующее её героической мерке. И много нужно было для того, чтобы поколебать в ней составленное по первому взгляду мнение, отказаться от него!
Ещё в монастыре она сразу определила Полину как беспочвенную фантазёрку, пустую болтушку и ветреницу. Полина на её глазах духовно росла, поражала учителей, надзирательниц и знакомых мужским складом ума, недюжинной широтой взглядов и меткостью суждений, а Жанна ни на йоту не поступалась усвоенным с первого момента дружбы надменно-снисходительным отношением к подруге, пока разговор утром после знаменательного маскарада не заставил спасть пелену с её глаз и не показал ей Полину в новом, совершенно неожиданном свете.
То же самое было и с маркизом де Суврэ. Бывая с Полиной у её родных в отеле Мазарин, она впервые встретилась семнадцатилетней девушкой с маркизом, которому был тогда двадцать один год. Как мужчина, Суврэ даже скорее понравился ей, но она сразу определила его: «Фат, заботящийся только о жабо да манжетах; пустой человек, не имеющий твёрдых принципов; балагур и ломака, для которого строить шута – высшая цель жизни». И уже ничто не могло сдвинуть её с этого определения!
Ей было весело с маркизом, она бывала рада, когда встречала его, и по возвращении из России с удовольствием принимала его у себя. Может быть, бессознательно в её сердце даже нарастала любовь к нему, потому что не раз бывало, что она видела во сне, как Суврэ прижимает её к своей груди и покрывает огненными лобзаньями, что заставляло её дрожать от восторга и счастья. Но, просыпаясь, она неизменно думала с искренним пренебрежением: «Боже мой! Какие нелепые сны видишь порой! Подумать только, чтобы я полюбила такого… Фу!» Суврэ был для неё просто человек «не как все», собачкой, которую можно было приласкать и подразнить, но любить!.. Любовь и этот «шут гороховый» – это казалось Жанне чудовищно несовместимым. Поэтому на все попытки маркиза объясниться ей в любви она отвечала самым откровенным смехом.
В последнее время где-то внутри её души пробуждались сомнения в правильности её взгляда на маркиза. Наружу эти сомнения до сих пор ещё не пробивались, но в это утро Суврэ как-то сразу показался ей иным.
Два обстоятельства поражали её. Во-первых, её удивляло, что этот человек, которого она считала таким пустым и поверхностным, оказывается умелым и дальновидным в самых тонких соображениях, что этот ломака так прост, искренен и сердечен. Во-вторых, её тревожило, что вместо обычного балагурства в его тоне теперь звучало что-то надтреснутое, мрачно-покорное, глубоко-скорбное.
«Это нужно для Жанны!» – мысленно повторила она и почувствовала, что в её сердце зазвенела сладкая, радостная песнь.
– Вы действительно оказали мне большую услугу всем этим! – ласково сказала она, протягивая маркизу руку.
Суврэ почтительно прижался губами к её руке; из его глаз скатилась и обожгла руку Жанны горячая слеза…
Жанна вздрогнула; её сердце забилось в сладком ужасе… Ах, если бы теперь он опять повторил ей прежние слова любви! Как жаждала и как боялась она этого!
Они оба молчали. Положение было томительным и напряжённым.
– И ради этого-то вы примчались в такую рань? – спросила Жанна, чтобы сказать что-нибудь.
– Я должен был сдержать данное слово, а необходимость быть утром в Сен-Клу выяснилась только вчера поздно ночью.
– Но вы могли бы заехать ко мне после окончания своего дела! – улыбаясь, сказала Жанна, ожидавшая, что Суврэ по обыкновению ответит с комическим пафосом что-либо вроде: «Я всегда стремлюсь как можно скорее увидеть свою богиню!»
Но Суврэ с невыразимой нежностью поднял взор на кокетливо улыбавшееся личико Жанны и грустно сказал:
– Я не был уверен, что буду иметь возможность когда-либо заехать к вам по окончании этого дела…
– Что вы говорите? – вскрикнула Жанна бледнея. – А, понимаю! – продолжала она, понижая голос до трепещущего шёпота. – Дуэль! Какая-нибудь дурацкая, бессмысленная дуэль из-за пустяков, из-за острого словца, дерзкой насмешки! Из-за глупостей ставят на карту жизнь, здоровье, и всё это шутя, легкомысленно, так себе… И вы ещё смели говорить… – рыданием вырвалось у неё.
Но она сама испугалась того, чего чуть не сказала, и замолчала, хватаясь руками за судорожно бившееся сердце. Она хотела бы так много сказать маркизу, но у неё не было слов; только рыдания дрожали в груди да мозг свинцовой крышкой гроба придавливало сознание надвигавшегося горя и отчаяния…
– В делах чести… – начал Суврэ, но замолчал, поникнув головой; он вспомнил, что дуэль действительно вызвана его мальчишеством, что Жанна права; но не всё ли равно?
Они молчали, оба погружённые в скорбную задумчивость. Наконец ржанье лошади маркиза, привязанной им к решётке сада, вернуло его к действительности.
– Моя Электра напоминает, что мне пора, – сказал он.
Жанна подошла к нему ближе и с каким-то отчаянием вскрикнула:
– Но ведь мне говорили, что вы отлично фехтуете!
Как ни казалось странным и непоследовательным это восклицание, но Суврэ с благодарностью взглянул на Жанну. Он понял ту скрытую логическую нить, которая привела её к этому, и ответил, потупив взор:
– Вчера вечером по возвращении из Шуази я получил записку от своего секунданта д'Айена, что его, тоже бывшего со мной в Шуази, уже поджидал секундант противника. Д'Айен просил меня никуда не уходить, чтобы он мог сегодня же (то есть вчера) сообщить мне условия дуэли, так как последняя, по всем признакам, состоится на следующее утро. Поджидая графа, я прилёг на кушетку. Не знаю, долго ли я спал, да и спал ли на самом деле, но только вдруг я увидел, что ко мне подходит покойник-отец, которого я очень любил. Отец положил мне руку на голову и сказал: «Мы скоро опять будем вместе, сынок!» И я понял, что смерть стережёт меня… Напрасно старался д'Айен высмеять меня, внушить мне бодрость… При иных обстоятельствах я не обратил бы внимание на сонное видение, но теперь я с радостью приветствую избавительницу-смерть и заранее покоряюсь…
– Но почему? – со слезами в голосе спросила Жанна.
Суврэ поднял свои усталые, грустные глаза и ответил:
– Жанна! – радостным, изумлённым стоном вырвалось из наболевшей груди Суврэ. – Жанна, ты любишь меня, божество моё!
Вместо ответа Жанна склонилась на его плечо и тихо заплакала.
– Не плачь, богиня моя! – радостно воскликнул Суврэ, покрывая заплаканное личико возлюбленной бесчисленными поцелуями. – Не плачь, моя Жанна! Теперь пусть хоть весь свет восстанет против меня! Я слишком дорожу своим счастьем, чтобы навеки лишиться его в тот самый момент, когда оно наконец-то блеснуло мне! Пусть все мертвецы выходят из гробов, пусть они грозят и предсказывают мне дурной конец – на зависть им я всё-таки буду жить, буду жить для тебя и тобой, Жанна!
Снова послышалось призывное ржанье Электры.
– Пора! – сказал маркиз, нежно вырываясь из конвульсивных объятий Жанны. – Не бойся за меня, любимая!..
– Я хотела бы умереть, чтобы не знать этой тревоги, этих сомнений… Анри, умоляю тебя, когда всё будет кончено, сейчас же лети сюда, чтобы успокоить меня. И поклянись мне, если ты будешь ранен или… Но я не хочу и думать о таком ужасе! Словом, если ты не будешь сам в состоянии успокоить меня, то пусть тебя принесут сюда, чтобы я сама могла ухаживать за тобой!
– Клянусь, дорогая! – торжественно сказал Суврэ и, мягко освободившись от цеплявшихся за него рук Жанны, поцеловал её и хотел выбежать из комнаты.
– Бога ради, подожди минутку! – раздирающим душу голосом крикнула Жанна. – Вот, – сказала она, расстёгивая воротник утренней блузки и снимая с белоснежной шеи довольно массивный, старинный крест. – Надень это, Анри! Не смейся надо мной! Это – святыня, большая святыня! Этот крест спасал в бою и моего деда, и отца!
– Я не смеюсь, дорогая, – ответил Анри, благоговейно целуя крест. – Для меня это во всяком случае святыня, раз он висел на твоей груди!
Он надел крест, в последний раз прижал к своему сердцу Жанну и бросился вон из комнаты.
Жанна с рыданиями упала в кресло.
Вскочив на лошадь, маркиз что есть силы погнал её по направлению к Сен-Клу. Его глаза горели, лицо было полно самой дикой, решительной энергии, и всё его существо радостно трепетало. Он останется победителем в этом поединке! Иначе быть не может, иначе жизнь – просто злая насмешка!
Так домчался он до Сен-Клу, на одной из лужаек которого, около старой, заброшенной мызы, его уже ждал д'Айен.
– Наших противников ещё нет? – спросил его Суврэ, осаживая лошадь.
– Нет, но до срока осталось ещё минуты две. Однако, Анри, я рад, что сегодня у тебя совсем другой вид и настроение, чем вчера!
– Э, милый мой, мало ли что не вообразишь себе под влиянием дурной минуты? – смеясь, ответил Суврэ, соскакивая на землю и подходя к графу с протянутой рукой. – Вчера я поддался непростительной слабости, но неужели ты мог думать, что я действительно жажду чести быть убитым бесславной рукой гасконца, ласкающей за деньги увядшие прелести маркизы де Бледекур?
– Значит, папаша… – начал д'Айен, пожимая руку маркиза.
– Может провалиться обратно в преисподнюю, – беззаботно подхватил Суврэ. – Ведь не из рая же явился он призывать любимого сынка к такому бесчестию? Впрочем, откуда бы он ни приходил, но удовольствия сегодня же соединиться с ним в лоне Авраамовом я ему не доставлю; это, что называется, «себе дороже стоит»! Однако их всё нет и нет! А скажи, кстати, что за чудак согласился быть секундантом этого рыжего чудовища?
– Поручик Декамп, знаешь – этот скромный, застенчивый голубоглазый юноша!
– Но ведь это, кажется, в высшей степени приличный человек! Как же он согласился?
– Я высказал ему это. Но Декамп очень мило ответил мне, что в таких делах никому отказывать нельзя, тем более человеку сомнительному, которому трудно найти секунданта.
– Что же, он, пожалуй, прав! Ну, а условия дуэли? Вчера ты не сказал мне ничего определённого.
– Да условия самые обычные: драться до того, пока один из противников не упадёт и не будет в состоянии встать. Секунданты будут только наблюдать за правильностью поединка, но сами оружия не скрестят Как очень мило сказал Декамп, раз их не увлекает партийность или особые счёты, то сам бой делается скучным и теряет свою привлекательность. Однако вот и они! – сказал д'Айен, указывая на прогалину, откуда показались два всадника.
– Извините, господа, что мы немного опоздали, – приветливо сказал Декамп. – Но лошадь шевалье де ла Хот-Гаронна оступилась и захромала…
– Что я отнюдь не считаю дурным предзнаменованием! – вызывающе кинул гасконец, соскакивая с лошади и привязывая её к дереву.
Секунданты обменялись установленными приветствиями, осмотрели площадь поединка, смерили шпаги.
– В позицию, господа! – крикнули они, когда все формальности были кончены.
– Однако слово, Шарль! – сказал Суврэ, взяв под руку графа д'Айена и отводя его в сторону – Если я буду ранен, ты должен отвезти меня к Жанне, она заставила меня поклясться в этом!
– Так вот в чём причина счастливой перемены в твоём настроении! – смеясь, ответил граф. – Ну, Анри, теперь уж я окончательно спокоен за тебя! Не захочешь же ты умереть, так сказать, на пороге своего блаженства! Да благословит тебя Бог, милый Анри!
– Однако скоро вы решитесь приступить к делу? – ворчливо окликнул их ла Хот-Гаронн.
– К вашим услугам, шевалье, к вашим услугам! – ответил Суврэ, подходя к противнику и делая ему изысканный установленный поклон.
Шевалье неуклюже ответил на приветствие, противники встали в позицию и скрестили шпаги.
С первого же момента ла Хот-Гаронн повёл бешеную атаку Он был очень силён, от его ударов жалобно звенела парирующая шпага противника, у него были верный глаз и твёрдая рука, но, как это сразу заметил д'Айен, в фехтовании гасконца не было той лёгкости, изящества, мастерства, которое замечалось в каждом движении маркиза де Суврэ. Гасконец нападал грубо, тяжело, маркиз же, словно шутя, парировал все его атаки.
Тем не менее д'Айену пришлось со стеснённым сердцем констатировать, что вескость ударов противника заставила маркиза начать отступление. Он успокоился только тогда, когда увидел, что голова Анри несколько втянулась в плечи, а спина слегка выгнулась, в то время как его горящий взор с особенной пытливостью впился в противника.
Граф не раз фехтовал ради упражнения с маркизом, не один раз присутствовал и при его дуэлях, а потому знал, что эта поза Суврэ предвещает один из блестящих, неотразимых выпадов.
Действительно, отразив терцией удар противника, Суврэ ловким финтом заставил гасконца слегка приподнять шпагу. В тот же момент он перенёс тяжесть своего тела с левой ноги на правую и уже хотел из-под руки поразить ла Хот-Гаронна, но в этот момент его нога, зацепившись за камешек, подвернулась. Этим воспользовался противник и изо всех сил ткнул Суврэ прямым ударом в грудь.
Маркиз, словно сноп, рухнул на землю. Из груди д'Айена вырвался крик отчаяния, но Суврэ в тот же момент как ни в чём не бывало вскочил с земли и, становясь снова в позицию, весело крикнул:
– «Et quel temps fut jamais si fertile en miracles!»[40]
Шпага противника попала в крест Жанны и не причинила, таким образом, ни малейшего вреда маркизу.
Эта неудача в момент преждевременного торжества смутила гасконца и окончательно лишила его хладнокровия. Он всё чаще и чаще пускался на неосторожные выпады, оставляя неприкрытой грудь. Только каким-то чудом пока ещё не пролилось ни капли крови!
– Не отдохнуть ли нам? – сказал наконец маркиз, отскакивая в сторону и опуская шпагу – С каждой минутой вы фехтуете всё хуже и хуже, шевалье! А мне ещё так хвалили ваше искусство! Не понимаю, «comment en un plomb vil l'or pur s'est-il change?»[41]
Снисходительность противника ещё более взбесила пламенного гасконца.
– В позицию, сударь, в позицию! – закричал он с пеной у рта. – В позицию, или я подумаю, что вы просто трусите!
– Ну что же, – небрежно ответил Суврэ, подходя. – Если так, давайте продолжать. «Tu l'as voulu, George Dandin!»[42]
Шпаги снова скрестились, снова началась борьба между взбешённой силой и хладнокровной ловкостью.
– Нет, шевалье! – сказал Суврэ, нанося лёгкую рану в левое плечо гасконцу – Фехтование – положительно не ваша сфера. А ведь Буало недаром говорит: «Soyez plutot macjon, si c'est votre talent!»[43]
Шевалье в бессильном бешенстве бросил на смеющегося маркиза свирепый взгляд.
– Что за взгляд! – с иронией воскликнул Суврэ. – А знаете ли, шевалье, ведь у вас «d'assez beaux yeux pour des voux de province!»[44]
Вместо ответа ла Хот-Гаронн сделал неожиданный, смелый и сильный выпад, которым чуть-чуть не коснулся сердца Анри.
– Вот это – не совсем плохой удар, – продолжал маркиз, со смехом парируя атаку, – но и хорошим его тоже нельзя назвать, а так, посредственным. Впрочем, дивный Буало на этот случай говорит, что «il n'est point de degre du mediocre аи pire».[45]
– Заткнёшь ли ты глотку, шут?! – крикнул гасконец, окончательно теряя власть над собой.
– А почему бы и не поговорить за делом? – беззаботно ответил маркиз. – Одно другому не мешает, и я люблю, как говорит всё тот же обожаемый Буало, «passez du grave au doux, du plaisant a severe».[46]
– Ну, так погоди же, я заставлю тебя замолчать навеки! – с мрачной решимостью прохрипел гасконец.
– «Rodrigue, as-tu du coeur?»[47] – смеясь, воскликнул Анри.
Не успел ещё замолкнуть его смех, как гасконец перекинул шпагу из правой руки в левую. Но не Суврэ было ловить на такие примитивные фигуры. Он, смеясь, парировал удар и выбил шпагу из рук ла Хот-Гаронна.
– Дьявол! – с бешенством вскрикнул гасконец.
– Э, полно, друг мой! – с неизменной улыбкой ответил Суврэ. – «Се ne sont que festons, се ne sont qu'astragales!»[48]
– Слава Богу! – послышался из леса чей-то торжествующий голос. – Мы подоспели вовремя!
Дуэлянты обернулись и увидели, что к ним полным карьером нёсся маркиз д'Антен, а за ним – отряд королевских драгун.
– Господа! – задыхаясь от быстрой езды, сказал д'Антен, – попрошу вас вручить мне свои шпаги! Именем короля вы арестованы!
X
– Право, не знаю, что сказать вам на это, – задумчиво ответил маркиз. – Может быть, я не так уж щепетилен, как вы, но я не могу осуждать Полетт за то, что она, наметив себе определённую цель, идёт к ней прямо и твёрдо. Кроме того, не могу я осуждать её и потому, что такое разрешение семейного вопроса было придумано, подготовлено и подсказано мной самим…
– Вами? – вне себя от удивления воскликнула Жанна.
– Ну да, мной. Ведь вы знаете, я вмешался во всю эту историю только потому, что мне сказали: «Это нужно для Жанны!» Я – цельный человек, не умею отдаваться частью сердца или делать что-нибудь вполовину. Полетт действиительно способна привлечь внимание короля в желаемую сторону и изменить весь курс внешней политики Франции. Но имеет ли она достаточные данные, чтобы прочно утвердиться в благоволении короля? Нет, одна она оказалась бы эфемиридой, блестящей бабочкой, рождающейся, чтобы умереть, сверкнув на мгновение. Король ценит в женщине ум, но важнее всего для него горячая кровь и молодое тело. Луиза де Майльи была уж чересчур женщиной, и король начинал скучать с нею. Полина де Нейль – чересчур человек, и это быстро утомило бы короля. Но вместе они взаимно дополнят в своих нежных цепях, пока случайность не порвёт прочного союза сестёр между собой. И вот, когда я взвешивал всё это, мне и в голову не приходило думать, нравственно ли такое разрешение вопроса, не цинично ли оно, не оскорбляет ли щепетильности порядочных людей. В моём мозгу огненной надписью сверкала фраза: «Это нужно для Жанны», и больше я ни с чем считаться не мог!
Жанна с нескрываемым удивлением смотрела на Суврэ. Она была очень добрым и хорошим человеком, но страдала некоторой ограниченностью суждений, чрезмерной педантичностью взглядов. Более мечтая, чем думая о жизни, она составила себе в уме какой-то идеальный мир, герои которого с трудом могли воплотиться в живых, действительных людях. Но, разочаровываясь в последних, она не поступалась составленными идеалами. Она с первого взгляда подводила встреченного человека под определённую категорию и смотрела на него сверху вниз, как на существо несовершенное, не соответствующее её героической мерке. И много нужно было для того, чтобы поколебать в ней составленное по первому взгляду мнение, отказаться от него!
Ещё в монастыре она сразу определила Полину как беспочвенную фантазёрку, пустую болтушку и ветреницу. Полина на её глазах духовно росла, поражала учителей, надзирательниц и знакомых мужским складом ума, недюжинной широтой взглядов и меткостью суждений, а Жанна ни на йоту не поступалась усвоенным с первого момента дружбы надменно-снисходительным отношением к подруге, пока разговор утром после знаменательного маскарада не заставил спасть пелену с её глаз и не показал ей Полину в новом, совершенно неожиданном свете.
То же самое было и с маркизом де Суврэ. Бывая с Полиной у её родных в отеле Мазарин, она впервые встретилась семнадцатилетней девушкой с маркизом, которому был тогда двадцать один год. Как мужчина, Суврэ даже скорее понравился ей, но она сразу определила его: «Фат, заботящийся только о жабо да манжетах; пустой человек, не имеющий твёрдых принципов; балагур и ломака, для которого строить шута – высшая цель жизни». И уже ничто не могло сдвинуть её с этого определения!
Ей было весело с маркизом, она бывала рада, когда встречала его, и по возвращении из России с удовольствием принимала его у себя. Может быть, бессознательно в её сердце даже нарастала любовь к нему, потому что не раз бывало, что она видела во сне, как Суврэ прижимает её к своей груди и покрывает огненными лобзаньями, что заставляло её дрожать от восторга и счастья. Но, просыпаясь, она неизменно думала с искренним пренебрежением: «Боже мой! Какие нелепые сны видишь порой! Подумать только, чтобы я полюбила такого… Фу!» Суврэ был для неё просто человек «не как все», собачкой, которую можно было приласкать и подразнить, но любить!.. Любовь и этот «шут гороховый» – это казалось Жанне чудовищно несовместимым. Поэтому на все попытки маркиза объясниться ей в любви она отвечала самым откровенным смехом.
В последнее время где-то внутри её души пробуждались сомнения в правильности её взгляда на маркиза. Наружу эти сомнения до сих пор ещё не пробивались, но в это утро Суврэ как-то сразу показался ей иным.
Два обстоятельства поражали её. Во-первых, её удивляло, что этот человек, которого она считала таким пустым и поверхностным, оказывается умелым и дальновидным в самых тонких соображениях, что этот ломака так прост, искренен и сердечен. Во-вторых, её тревожило, что вместо обычного балагурства в его тоне теперь звучало что-то надтреснутое, мрачно-покорное, глубоко-скорбное.
«Это нужно для Жанны!» – мысленно повторила она и почувствовала, что в её сердце зазвенела сладкая, радостная песнь.
– Вы действительно оказали мне большую услугу всем этим! – ласково сказала она, протягивая маркизу руку.
Суврэ почтительно прижался губами к её руке; из его глаз скатилась и обожгла руку Жанны горячая слеза…
Жанна вздрогнула; её сердце забилось в сладком ужасе… Ах, если бы теперь он опять повторил ей прежние слова любви! Как жаждала и как боялась она этого!
Они оба молчали. Положение было томительным и напряжённым.
– И ради этого-то вы примчались в такую рань? – спросила Жанна, чтобы сказать что-нибудь.
– Я должен был сдержать данное слово, а необходимость быть утром в Сен-Клу выяснилась только вчера поздно ночью.
– Но вы могли бы заехать ко мне после окончания своего дела! – улыбаясь, сказала Жанна, ожидавшая, что Суврэ по обыкновению ответит с комическим пафосом что-либо вроде: «Я всегда стремлюсь как можно скорее увидеть свою богиню!»
Но Суврэ с невыразимой нежностью поднял взор на кокетливо улыбавшееся личико Жанны и грустно сказал:
– Я не был уверен, что буду иметь возможность когда-либо заехать к вам по окончании этого дела…
– Что вы говорите? – вскрикнула Жанна бледнея. – А, понимаю! – продолжала она, понижая голос до трепещущего шёпота. – Дуэль! Какая-нибудь дурацкая, бессмысленная дуэль из-за пустяков, из-за острого словца, дерзкой насмешки! Из-за глупостей ставят на карту жизнь, здоровье, и всё это шутя, легкомысленно, так себе… И вы ещё смели говорить… – рыданием вырвалось у неё.
Но она сама испугалась того, чего чуть не сказала, и замолчала, хватаясь руками за судорожно бившееся сердце. Она хотела бы так много сказать маркизу, но у неё не было слов; только рыдания дрожали в груди да мозг свинцовой крышкой гроба придавливало сознание надвигавшегося горя и отчаяния…
– В делах чести… – начал Суврэ, но замолчал, поникнув головой; он вспомнил, что дуэль действительно вызвана его мальчишеством, что Жанна права; но не всё ли равно?
Они молчали, оба погружённые в скорбную задумчивость. Наконец ржанье лошади маркиза, привязанной им к решётке сада, вернуло его к действительности.
– Моя Электра напоминает, что мне пора, – сказал он.
Жанна подошла к нему ближе и с каким-то отчаянием вскрикнула:
– Но ведь мне говорили, что вы отлично фехтуете!
Как ни казалось странным и непоследовательным это восклицание, но Суврэ с благодарностью взглянул на Жанну. Он понял ту скрытую логическую нить, которая привела её к этому, и ответил, потупив взор:
– Вчера вечером по возвращении из Шуази я получил записку от своего секунданта д'Айена, что его, тоже бывшего со мной в Шуази, уже поджидал секундант противника. Д'Айен просил меня никуда не уходить, чтобы он мог сегодня же (то есть вчера) сообщить мне условия дуэли, так как последняя, по всем признакам, состоится на следующее утро. Поджидая графа, я прилёг на кушетку. Не знаю, долго ли я спал, да и спал ли на самом деле, но только вдруг я увидел, что ко мне подходит покойник-отец, которого я очень любил. Отец положил мне руку на голову и сказал: «Мы скоро опять будем вместе, сынок!» И я понял, что смерть стережёт меня… Напрасно старался д'Айен высмеять меня, внушить мне бодрость… При иных обстоятельствах я не обратил бы внимание на сонное видение, но теперь я с радостью приветствую избавительницу-смерть и заранее покоряюсь…
– Но почему? – со слезами в голосе спросила Жанна.
Суврэ поднял свои усталые, грустные глаза и ответил:
– Нет! – с силой крикнула Жанна, обвивая руками шею маркиза. – Нет, Анри! Ты не умрёшь, ты не смеешь умереть! Ты должен жить для меня!
Quand on a tout perdu, quand on n'a plus d'espoir,
La vie est un opprobre et la mort un devoire.[39]
– Жанна! – радостным, изумлённым стоном вырвалось из наболевшей груди Суврэ. – Жанна, ты любишь меня, божество моё!
Вместо ответа Жанна склонилась на его плечо и тихо заплакала.
– Не плачь, богиня моя! – радостно воскликнул Суврэ, покрывая заплаканное личико возлюбленной бесчисленными поцелуями. – Не плачь, моя Жанна! Теперь пусть хоть весь свет восстанет против меня! Я слишком дорожу своим счастьем, чтобы навеки лишиться его в тот самый момент, когда оно наконец-то блеснуло мне! Пусть все мертвецы выходят из гробов, пусть они грозят и предсказывают мне дурной конец – на зависть им я всё-таки буду жить, буду жить для тебя и тобой, Жанна!
Снова послышалось призывное ржанье Электры.
– Пора! – сказал маркиз, нежно вырываясь из конвульсивных объятий Жанны. – Не бойся за меня, любимая!..
– Я хотела бы умереть, чтобы не знать этой тревоги, этих сомнений… Анри, умоляю тебя, когда всё будет кончено, сейчас же лети сюда, чтобы успокоить меня. И поклянись мне, если ты будешь ранен или… Но я не хочу и думать о таком ужасе! Словом, если ты не будешь сам в состоянии успокоить меня, то пусть тебя принесут сюда, чтобы я сама могла ухаживать за тобой!
– Клянусь, дорогая! – торжественно сказал Суврэ и, мягко освободившись от цеплявшихся за него рук Жанны, поцеловал её и хотел выбежать из комнаты.
– Бога ради, подожди минутку! – раздирающим душу голосом крикнула Жанна. – Вот, – сказала она, расстёгивая воротник утренней блузки и снимая с белоснежной шеи довольно массивный, старинный крест. – Надень это, Анри! Не смейся надо мной! Это – святыня, большая святыня! Этот крест спасал в бою и моего деда, и отца!
– Я не смеюсь, дорогая, – ответил Анри, благоговейно целуя крест. – Для меня это во всяком случае святыня, раз он висел на твоей груди!
Он надел крест, в последний раз прижал к своему сердцу Жанну и бросился вон из комнаты.
Жанна с рыданиями упала в кресло.
Вскочив на лошадь, маркиз что есть силы погнал её по направлению к Сен-Клу. Его глаза горели, лицо было полно самой дикой, решительной энергии, и всё его существо радостно трепетало. Он останется победителем в этом поединке! Иначе быть не может, иначе жизнь – просто злая насмешка!
Так домчался он до Сен-Клу, на одной из лужаек которого, около старой, заброшенной мызы, его уже ждал д'Айен.
– Наших противников ещё нет? – спросил его Суврэ, осаживая лошадь.
– Нет, но до срока осталось ещё минуты две. Однако, Анри, я рад, что сегодня у тебя совсем другой вид и настроение, чем вчера!
– Э, милый мой, мало ли что не вообразишь себе под влиянием дурной минуты? – смеясь, ответил Суврэ, соскакивая на землю и подходя к графу с протянутой рукой. – Вчера я поддался непростительной слабости, но неужели ты мог думать, что я действительно жажду чести быть убитым бесславной рукой гасконца, ласкающей за деньги увядшие прелести маркизы де Бледекур?
– Значит, папаша… – начал д'Айен, пожимая руку маркиза.
– Может провалиться обратно в преисподнюю, – беззаботно подхватил Суврэ. – Ведь не из рая же явился он призывать любимого сынка к такому бесчестию? Впрочем, откуда бы он ни приходил, но удовольствия сегодня же соединиться с ним в лоне Авраамовом я ему не доставлю; это, что называется, «себе дороже стоит»! Однако их всё нет и нет! А скажи, кстати, что за чудак согласился быть секундантом этого рыжего чудовища?
– Поручик Декамп, знаешь – этот скромный, застенчивый голубоглазый юноша!
– Но ведь это, кажется, в высшей степени приличный человек! Как же он согласился?
– Я высказал ему это. Но Декамп очень мило ответил мне, что в таких делах никому отказывать нельзя, тем более человеку сомнительному, которому трудно найти секунданта.
– Что же, он, пожалуй, прав! Ну, а условия дуэли? Вчера ты не сказал мне ничего определённого.
– Да условия самые обычные: драться до того, пока один из противников не упадёт и не будет в состоянии встать. Секунданты будут только наблюдать за правильностью поединка, но сами оружия не скрестят Как очень мило сказал Декамп, раз их не увлекает партийность или особые счёты, то сам бой делается скучным и теряет свою привлекательность. Однако вот и они! – сказал д'Айен, указывая на прогалину, откуда показались два всадника.
– Извините, господа, что мы немного опоздали, – приветливо сказал Декамп. – Но лошадь шевалье де ла Хот-Гаронна оступилась и захромала…
– Что я отнюдь не считаю дурным предзнаменованием! – вызывающе кинул гасконец, соскакивая с лошади и привязывая её к дереву.
Секунданты обменялись установленными приветствиями, осмотрели площадь поединка, смерили шпаги.
– В позицию, господа! – крикнули они, когда все формальности были кончены.
– Однако слово, Шарль! – сказал Суврэ, взяв под руку графа д'Айена и отводя его в сторону – Если я буду ранен, ты должен отвезти меня к Жанне, она заставила меня поклясться в этом!
– Так вот в чём причина счастливой перемены в твоём настроении! – смеясь, ответил граф. – Ну, Анри, теперь уж я окончательно спокоен за тебя! Не захочешь же ты умереть, так сказать, на пороге своего блаженства! Да благословит тебя Бог, милый Анри!
– Однако скоро вы решитесь приступить к делу? – ворчливо окликнул их ла Хот-Гаронн.
– К вашим услугам, шевалье, к вашим услугам! – ответил Суврэ, подходя к противнику и делая ему изысканный установленный поклон.
Шевалье неуклюже ответил на приветствие, противники встали в позицию и скрестили шпаги.
С первого же момента ла Хот-Гаронн повёл бешеную атаку Он был очень силён, от его ударов жалобно звенела парирующая шпага противника, у него были верный глаз и твёрдая рука, но, как это сразу заметил д'Айен, в фехтовании гасконца не было той лёгкости, изящества, мастерства, которое замечалось в каждом движении маркиза де Суврэ. Гасконец нападал грубо, тяжело, маркиз же, словно шутя, парировал все его атаки.
Тем не менее д'Айену пришлось со стеснённым сердцем констатировать, что вескость ударов противника заставила маркиза начать отступление. Он успокоился только тогда, когда увидел, что голова Анри несколько втянулась в плечи, а спина слегка выгнулась, в то время как его горящий взор с особенной пытливостью впился в противника.
Граф не раз фехтовал ради упражнения с маркизом, не один раз присутствовал и при его дуэлях, а потому знал, что эта поза Суврэ предвещает один из блестящих, неотразимых выпадов.
Действительно, отразив терцией удар противника, Суврэ ловким финтом заставил гасконца слегка приподнять шпагу. В тот же момент он перенёс тяжесть своего тела с левой ноги на правую и уже хотел из-под руки поразить ла Хот-Гаронна, но в этот момент его нога, зацепившись за камешек, подвернулась. Этим воспользовался противник и изо всех сил ткнул Суврэ прямым ударом в грудь.
Маркиз, словно сноп, рухнул на землю. Из груди д'Айена вырвался крик отчаяния, но Суврэ в тот же момент как ни в чём не бывало вскочил с земли и, становясь снова в позицию, весело крикнул:
– «Et quel temps fut jamais si fertile en miracles!»[40]
Шпага противника попала в крест Жанны и не причинила, таким образом, ни малейшего вреда маркизу.
Эта неудача в момент преждевременного торжества смутила гасконца и окончательно лишила его хладнокровия. Он всё чаще и чаще пускался на неосторожные выпады, оставляя неприкрытой грудь. Только каким-то чудом пока ещё не пролилось ни капли крови!
– Не отдохнуть ли нам? – сказал наконец маркиз, отскакивая в сторону и опуская шпагу – С каждой минутой вы фехтуете всё хуже и хуже, шевалье! А мне ещё так хвалили ваше искусство! Не понимаю, «comment en un plomb vil l'or pur s'est-il change?»[41]
Снисходительность противника ещё более взбесила пламенного гасконца.
– В позицию, сударь, в позицию! – закричал он с пеной у рта. – В позицию, или я подумаю, что вы просто трусите!
– Ну что же, – небрежно ответил Суврэ, подходя. – Если так, давайте продолжать. «Tu l'as voulu, George Dandin!»[42]
Шпаги снова скрестились, снова началась борьба между взбешённой силой и хладнокровной ловкостью.
– Нет, шевалье! – сказал Суврэ, нанося лёгкую рану в левое плечо гасконцу – Фехтование – положительно не ваша сфера. А ведь Буало недаром говорит: «Soyez plutot macjon, si c'est votre talent!»[43]
Шевалье в бессильном бешенстве бросил на смеющегося маркиза свирепый взгляд.
– Что за взгляд! – с иронией воскликнул Суврэ. – А знаете ли, шевалье, ведь у вас «d'assez beaux yeux pour des voux de province!»[44]
Вместо ответа ла Хот-Гаронн сделал неожиданный, смелый и сильный выпад, которым чуть-чуть не коснулся сердца Анри.
– Вот это – не совсем плохой удар, – продолжал маркиз, со смехом парируя атаку, – но и хорошим его тоже нельзя назвать, а так, посредственным. Впрочем, дивный Буало на этот случай говорит, что «il n'est point de degre du mediocre аи pire».[45]
– Заткнёшь ли ты глотку, шут?! – крикнул гасконец, окончательно теряя власть над собой.
– А почему бы и не поговорить за делом? – беззаботно ответил маркиз. – Одно другому не мешает, и я люблю, как говорит всё тот же обожаемый Буало, «passez du grave au doux, du plaisant a severe».[46]
– Ну, так погоди же, я заставлю тебя замолчать навеки! – с мрачной решимостью прохрипел гасконец.
– «Rodrigue, as-tu du coeur?»[47] – смеясь, воскликнул Анри.
Не успел ещё замолкнуть его смех, как гасконец перекинул шпагу из правой руки в левую. Но не Суврэ было ловить на такие примитивные фигуры. Он, смеясь, парировал удар и выбил шпагу из рук ла Хот-Гаронна.
– Дьявол! – с бешенством вскрикнул гасконец.
– Э, полно, друг мой! – с неизменной улыбкой ответил Суврэ. – «Се ne sont que festons, се ne sont qu'astragales!»[48]
– Слава Богу! – послышался из леса чей-то торжествующий голос. – Мы подоспели вовремя!
Дуэлянты обернулись и увидели, что к ним полным карьером нёсся маркиз д'Антен, а за ним – отряд королевских драгун.
– Господа! – задыхаясь от быстрой езды, сказал д'Антен, – попрошу вас вручить мне свои шпаги! Именем короля вы арестованы!
X
ПОЛЕТТ ДЕЙСТВУЕТ
Дуэлянты были очень недовольны и поражены этим вмешательством, совершенно не зная, чему приписать его. Анри было жаль, что у него вырывают победу, бесспорно клонившуюся в его сторону; гасконец жаждал крови противника особенно страстно, так как беззаботная насмешливость Суврэ всколыхнула всю мстительность этой низкой, грубой натуры.
В первый момент взбешённый ла Хот-Гаронн даже не подумал подчиниться требованию д'Антена.
– Ну уж нет! – крикнул он, поднимая с земли выбитую шпагу. – Я не уйду отсюда, пока не покончу с этим господином!
– В таком случае вам придётся подчиниться силе, – спокойно возразил д'Антен, подъезжая к гасконцу – Я не допущу, чтобы пренебрегли королевским приказом!
– А вот посмотрите! – мрачно кинул ла Хот-Гаронн, становясь в оборонительную позицию.
– Полно, шевалье, – строго заметил ему д'Антен. – Бешенство ослепляет вас! Времена д'Артаньяна[49] прошли, не забывайте этого. Вы всё ещё не одумались? – сказал он, увидев, что гасконец продолжает с мрачной решимостью держать шпагу в оборонительной позиции. – Десять драгун сюда! Окружить шевалье де ла Хот-Гаронна! Ну-с, а теперь вы, может быть, всё-таки отдадите мне свою шпагу?
Видя всю бесполезность и нелепость дальнейшего сопротивления, гасконец с глухим проклятием сунул свою шпагу посланному короля.
– Ну а вы, милейший Суврэ, – улыбаясь, сказал д'Антен, – надеюсь, не станете причинять мне бесполезных хлопот?
– О, разумеется! – ответил Анри, подавая шпагу. – Но за мою уступчивость вы должны отпустить под честное слово графа д'Айена, который…
– Но я не имею ни малейших распоряжений относительно господ секундантов, они совершенно свободны! – ответил д'Антен.
– Ура! – ответил Суврэ. – В таком случае, милый Шарль, поезжай сейчас же в Клиши – ты уже знаешь к кому – и расскажи всё, как было. Но, Бога ради, не теряй времени даром!
Д'Айен молча пожал руки Суврэ и д'Антену, подошёл к своей лошади, отвязал её, вскочил в седло и помчался во весь дух.
– Барро и Ноэль! – приказал двум драгунам д'Антен. – Подведите арестованных к лошадям! Ввиду оказанной вами попытки к сопротивлению, – обратился он к гасконцу, – я принуждён буду окружить вас своими людьми, а вы; маркиз, поедете рядом со мной!
– Ах, вот как! – прошипел де ла Хот-Гаронн, кидая злобный взгляд на Суврэ и д'Антена. – Один дружок оказывает другому дружеские послабления! Понимаю теперь, кому я обязан этим вмешательством. Маркиз де Суврэ, видимо, позаботился гарантировать себя от печального конца! Похвально, нечего сказать!
– Замолчите, сударь, и постыдитесь! – сурово оборвал его д'Антен. – О дуэли его величество узнал от кардинала Флери, который явился с требованием предупредить поединок и покарать маркиза де Суврэ, выставляя вас невинной овечкой. Зная об отношениях кардинала Флери к маркизе де Бледекур и о ваших отношениях к последней, нетрудно догадаться, что маркиза подняла весь этот скандал из боязни лишиться вас! Стыдитесь, шевалье!
Декамп, отвязывавший в это время лошадь и уже собиравшийся свернуть в сторону, при последних словах гасконца остановился и подъехал к нему. Обождав, пока д'Антен кончит свою суровую отповедь, молодой офицер сказал:
– Шевалье де ла Хот-Гаронн! Если у вас опять случится надобность в секунданте, то я прошу не обращаться за этим ко мне. Я считаю, что во время дуэли и после прекращения её вы вели себя не так, как подобает французскому дворянину и рыцарю. Если же мои слова вам не нравятся, то я готов в любое время ответить за них с оружием в руках!
Он лёгким кивком головы поклонился гасконцу, почтительно простился с Суврэ и д'Антеном и уехал раньше, чем ошеломлённый ла Хот-Гаронн нашёлся сказать ему что-либо в ответ.
В Версаль согласно команде д'Антена отправились на рысях, девятивёрстное расстояние было пройдено почти в полчаса. У королевского дворца д'Антен спешился и прошёл в кабинет Людовика, где его величество был занят разговором с кардиналом Флери.
– Ваше величество! – отрапортовал д'Антен. – Мне удалось застать поединок в самый критический момент. По счастью, если не считать царапины, полученной шевалье де ла Хот-Гаронном, дуэль никаких серьёзных последствий не имела.
– Отлично, милый д'Антен! – ласково сказал Людовик. – Введи сюда этих господ, которые осмеливаются нарушать приказание своего короля.
– Осмелюсь доложить вашему величеству, – продолжал д'Антен, – что шевалье де ла Хот-Гаронн в дерзкой и явно непочтительной форме отказался повиноваться приказанию, отданному мною именем вашего величества, так что мне пришлось прибегнуть к силе.
– Вот как? – протянул король. – Так вот, значит, какова тихая овечка вашей эминенции?
Флери пожевал губами и спросил, поднимая на д'Антена мёртвенный взгляд выцветших глаз:
– Скажите, маркиз, ведь вы, кажется, – большой друг Суврэ?
В первый момент взбешённый ла Хот-Гаронн даже не подумал подчиниться требованию д'Антена.
– Ну уж нет! – крикнул он, поднимая с земли выбитую шпагу. – Я не уйду отсюда, пока не покончу с этим господином!
– В таком случае вам придётся подчиниться силе, – спокойно возразил д'Антен, подъезжая к гасконцу – Я не допущу, чтобы пренебрегли королевским приказом!
– А вот посмотрите! – мрачно кинул ла Хот-Гаронн, становясь в оборонительную позицию.
– Полно, шевалье, – строго заметил ему д'Антен. – Бешенство ослепляет вас! Времена д'Артаньяна[49] прошли, не забывайте этого. Вы всё ещё не одумались? – сказал он, увидев, что гасконец продолжает с мрачной решимостью держать шпагу в оборонительной позиции. – Десять драгун сюда! Окружить шевалье де ла Хот-Гаронна! Ну-с, а теперь вы, может быть, всё-таки отдадите мне свою шпагу?
Видя всю бесполезность и нелепость дальнейшего сопротивления, гасконец с глухим проклятием сунул свою шпагу посланному короля.
– Ну а вы, милейший Суврэ, – улыбаясь, сказал д'Антен, – надеюсь, не станете причинять мне бесполезных хлопот?
– О, разумеется! – ответил Анри, подавая шпагу. – Но за мою уступчивость вы должны отпустить под честное слово графа д'Айена, который…
– Но я не имею ни малейших распоряжений относительно господ секундантов, они совершенно свободны! – ответил д'Антен.
– Ура! – ответил Суврэ. – В таком случае, милый Шарль, поезжай сейчас же в Клиши – ты уже знаешь к кому – и расскажи всё, как было. Но, Бога ради, не теряй времени даром!
Д'Айен молча пожал руки Суврэ и д'Антену, подошёл к своей лошади, отвязал её, вскочил в седло и помчался во весь дух.
– Барро и Ноэль! – приказал двум драгунам д'Антен. – Подведите арестованных к лошадям! Ввиду оказанной вами попытки к сопротивлению, – обратился он к гасконцу, – я принуждён буду окружить вас своими людьми, а вы; маркиз, поедете рядом со мной!
– Ах, вот как! – прошипел де ла Хот-Гаронн, кидая злобный взгляд на Суврэ и д'Антена. – Один дружок оказывает другому дружеские послабления! Понимаю теперь, кому я обязан этим вмешательством. Маркиз де Суврэ, видимо, позаботился гарантировать себя от печального конца! Похвально, нечего сказать!
– Замолчите, сударь, и постыдитесь! – сурово оборвал его д'Антен. – О дуэли его величество узнал от кардинала Флери, который явился с требованием предупредить поединок и покарать маркиза де Суврэ, выставляя вас невинной овечкой. Зная об отношениях кардинала Флери к маркизе де Бледекур и о ваших отношениях к последней, нетрудно догадаться, что маркиза подняла весь этот скандал из боязни лишиться вас! Стыдитесь, шевалье!
Декамп, отвязывавший в это время лошадь и уже собиравшийся свернуть в сторону, при последних словах гасконца остановился и подъехал к нему. Обождав, пока д'Антен кончит свою суровую отповедь, молодой офицер сказал:
– Шевалье де ла Хот-Гаронн! Если у вас опять случится надобность в секунданте, то я прошу не обращаться за этим ко мне. Я считаю, что во время дуэли и после прекращения её вы вели себя не так, как подобает французскому дворянину и рыцарю. Если же мои слова вам не нравятся, то я готов в любое время ответить за них с оружием в руках!
Он лёгким кивком головы поклонился гасконцу, почтительно простился с Суврэ и д'Антеном и уехал раньше, чем ошеломлённый ла Хот-Гаронн нашёлся сказать ему что-либо в ответ.
В Версаль согласно команде д'Антена отправились на рысях, девятивёрстное расстояние было пройдено почти в полчаса. У королевского дворца д'Антен спешился и прошёл в кабинет Людовика, где его величество был занят разговором с кардиналом Флери.
– Ваше величество! – отрапортовал д'Антен. – Мне удалось застать поединок в самый критический момент. По счастью, если не считать царапины, полученной шевалье де ла Хот-Гаронном, дуэль никаких серьёзных последствий не имела.
– Отлично, милый д'Антен! – ласково сказал Людовик. – Введи сюда этих господ, которые осмеливаются нарушать приказание своего короля.
– Осмелюсь доложить вашему величеству, – продолжал д'Антен, – что шевалье де ла Хот-Гаронн в дерзкой и явно непочтительной форме отказался повиноваться приказанию, отданному мною именем вашего величества, так что мне пришлось прибегнуть к силе.
– Вот как? – протянул король. – Так вот, значит, какова тихая овечка вашей эминенции?
Флери пожевал губами и спросил, поднимая на д'Антена мёртвенный взгляд выцветших глаз:
– Скажите, маркиз, ведь вы, кажется, – большой друг Суврэ?