Страница:
Дело в том, что около года тому назад Сергей Семёнович, вернувшись со службы, застал в гостиной жены ещё сравнительно не старую, кокетливо одетую красивую даму и молодого человека поразительной красоты. С первого беглого взгляда можно было догадаться, что это мать и сын, так разительно было их сходство, особенно выражение глаз, чёрных как уголь, смелых, блестящих.
Сергей Семёнович, увидав гостей, остановился поражённый. Картины минувшего, казалось, вместе с этой дамой и молодым человеком широкой лентой потянулись пред его духовным взором. Он как-то сразу узнал их. Пред ним сидели Станислава Феликсовна Лысенко и её сын Осип.
Зиновьев стоял как заворожённый; между тем молодой человек встал с кресла и почтительным, но гордым поклоном приветствовал хозяина дома.
– Позволь познакомить тебя, Серж, – раздался голос Елизаветы Ивановны, – моя сводная сестра, графиня Станислава Свенторжецкая, и её сын, Иосиф Янович. Прошу любить их и жаловать.
Сергей Семёнович перевёл почти бессмысленный взгляд с гостей на жену и обратно, пробормотал какое-то приветствие, поцеловал руку сестры своей жены и грузно опустился в кресло. Его голову, казалось, давила какая-то тяжесть.
Он потерял способность соображать.
«Жена Ивана Лысенко – Станислава, его сын – Осип… Графиня и граф Свенторжецкие», – всё это какими-то обрывками мыслей неслось в его голове, но не могло уложиться в ней в какую-либо определённую форму.
Между тем Елизавета Ивановна продолжала:
– Стася приехала ко мне, уже устроившись в Петербурге. Я попеняла ей за это. Теперь она просит меня устроить ей представление её величеству, которой одной решается поручить сына. Ей необходимо будет уехать за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это?..
– Почему же… конечно… Это твоё дело, – пробормотал Сергей Семёнович, очень хорошо зная цену обращения со стороны жены за его согласием, в сущности являвшуюся лишь комедией.
– Я завтра же утром буду у её величества, а ты приезжай с Осей обедать, – решила Елизавета Ивановна, обращаясь к гостье.
Гости поднялись, простились и вышли из гостиной.
Елизавета Ивановна пошла провожать их, а Зиновьев остался сидеть в глубокой задумчивости, из которой его вывела возвратившаяся супруга вопросом:
– Что с тобою, Серж?
– Послушай, матушка, что это за мистификация? – спросил он. – Помилуй, какие же это графы Свенторжецкие?
– То есть как какие?
– Да так… ведь это – Станислава Феликсовна Лысенко и её сын Осип Иванович Лысенко. Я их отлично знаю: ведь муж этой госпожи и отец этого франта – мой старый и лучший друг.
– Мне остаётся поздравить тебя с такими друзьями, – ядовито заметила Елизавета Ивановна. – Действительно, моя бедная Стася имела несчастье быть замужем за этим армейским извергом, но долго не могла вынести совместную с ним жизнь и бежала от него со своим ребёнком.
– Это она так рассказывает! А я знаю, что Иван Осипович Лысенко развёлся с нею много лет тому назад. Она была обвинена, и сын был оставлен при отце, но лет десять тому назад она украла его.
– И отлично сделала, – воскликнула Елизавета Ивановна.
Этот чисто женский вывод поставил в тупик Сергея Семёновича. Однако он не сдавался:
– Кроме того, её отец никогда не был графом.
– Это уже ты ошибаешься. Свенторжецкие – польские графы, хотя некоторые из них, ввиду обеднения, не именуются своим титулом. Дела Станиславы видимо блестящи, и она по праву носит свою девичью фамилию и титул.
– А её сын? Ведь он-то уже не имеет никакого права именоваться Свенторжецким, да ещё графом.
– Польша – не Россия, мой друг, там всё возможно. Бумаги Иосифа в полном порядке, иначе она не решилась бы беспокоить государыню.
– Гм… – протянул Сергей Семёнович. – Однако я буду относительно этого молодого человека в неловком положении. Видишь ли, я собственно, говорю о том, что его отец – мой друг. Он, положим, в Москве, но есть слухи, что он будет переведён сюда… Ну, вот мне и будет неловко…
– Ничего нет неловкого. Если ты знаешь мать, то это не помешает тебе – она на днях уезжает из Петербурга. Сына же твоего «друга» ты мог и не узнать после стольких лет. Да его, вероятно, не узнает и сам отец.
– Ну, как не узнать. Старик, конечно, не покажет, что узнал, но узнать узнает. И вот, представь себе, они встретятся у нас…
– Это уже предоставь мне. Я могу поручиться, что этого не случится. Да и вообще я думаю, что дело моей сестры и её сына – моё дело, а не твоё, – решительно отрезала Елизавета Ивановна.
– Оно так-то так, но…
– Никаких «но»…
– Делай как знаешь, матушка!
Сергей Семёнович, сказавши эту привычную для него фразу, которой обыкновенно кончались все его препирательства с супругой, удалился в кабинет.
«Действительно, я сделаю вид, что не узнал этого графа Свенторжецкого и никогда не знал», – решил он, однако тут же у него вырвалось восклицание:
– Глупое положение!
Это доказывало, что решение, на которое его натолкнула жена, претило его честной и прямой натуре.
Однако иного выхода не было, Сергей Семёнович смирился и сделался безучастным зрителем происходившего вокруг него.
Елизавета Ивановна исполнила просьбу своей сестры в точности. Императрица не отказала в ходатайстве своей любимой статс-даме и назначила графине Станиславе Свенторжецкой день и час приёма.
– Приезжай с нею, если она совершенно посвятила тебя в своё дело, – сказала государыня.
Елизавета Ивановна действительно сопровождала сестру и её сына во дворец и была принята вместе с ними государыней. Приём продолжался около двух часов, но содержание беседы императрицы с Зиновьевой, Свенторжецкой и её сыном осталось тайной даже для самых любопытных придворных. Елизавета Ивановна передала о впечатлении приёма своему мужу в общих выражениях:
– Её величество добра, как ангел: она обещала заменить Осе мать. На днях состоится зачисление его в один из гвардейских полков. Стася уезжает обворожённая приёмом государыни.
Впрочем, Зиновьев особенно и не интересовался этим. Он замкнулся в себе и старался даже при жене показать своё безучастное отношение к графине и графу Свенторжецким. Этим, казалось, он платил дань своей дружбе с Лысенко, прекрасно шедшим по службе и уже имевшим генеральский чин. Мысленно он даже называл Осипа Лысенко – графа Иосифа Свенторжецкого – самозванцем.
Граф Свенторжецкий действительно был вскоре зачислен капитаном в один из гвардейских полков, причём была принята во внимание полученная им в детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, будучи кадетом, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло находить себе пищу при порядках гвардейской военной службы елизаветинского времени. Служба в гвардии была очень легка. За всё отдувались многотерпеливые русские солдаты. Офицеры, стоявшие на карауле, одевались в халаты, дисциплина и субординация были на втором плане. Генералы бывали такие, которые не имели никакого понятия о военной службе. Гвардия представляла собою придворных, одетых в военные мундиры.
Конечно, при таких условиях военная служба не могла тяготить свободолюбивую натуру графа Свенторжецкого.
Мать вскоре рассталась с ним и уехала из Петербурга, а молодой человек всецело отдался удовольствиям столичной жизни. Обласканный государыней, красивый, статный, остроумный, он вскоре сделался кумиром дам петербургского света, душой высшего общества и коноводом петербургской золотой молодёжи того времени. Сошедшись на дружескую ногу с любимцем государыни императрицы Иваном Ивановичем Шуваловым, он в то же время ухитрился быть своим человеком и при «молодом дворе», где ему оказывали благоволение не только великая княгиня Екатерина, но даже и великий князь Пётр.
Всё это, конечно, знал Зиновьев, и всё это заставляло его ещё упорнее скрывать известную ему тайну происхождения графа Свенторжецкого.
Граф Иосиф Янович сам помогал Сергею Семёновичу в его сдержанности. Он являлся в дом Зиновьевых только с официальными визитами или по приглашению на даваемые изредка празднества, но на особую близость не навязывался, будучи совершенно погружён в водоворот шумной светской жизни.
Однако с появлением в доме Зиновьевых княжны Людмилы Васильевны визиты Свенторжецкого сделались чаще и продолжительнее. Видимо, княжна произвела на него сильное впечатление, и он стал усиленно ухаживать за нею.
Княжне были далеко не противны возбуждённые ею в графе чувства – так, по крайней мере, можно было судить по её отношениям к молодому графу, которые, по мнению Сергея Семёновича, могли бы быть даже более сдержанными, в особенности в дни глубокого траура.
Всё это промелькнуло в уме Зиновьева и вылилось в восклицании: «Неужели и эта – самозванка». Однако он оторвался от этих дум, собрал бумаги и уехал на службу, но и в деловой атмосфере присутствия роковой вопрос о том, что ему делать, не выходил из его головы. Он припоминал поразительное сходство побочной дочери мужа его сестры князя Полторацкого – Тани Берестовой с княжной Людмилой, сопоставлял этот факт со странным поведением в Петербурге его племянницы, и вследствие этого толки дворни, о которых ему докладывал Пётр, порождённые рассказами какого-то захожего человека, приобретали роковую вероятность.
Однако вопрос: «Что же делать?» – становился серьёзным и вместе с тем трудноразрешимым. Как доказать самозванство княжны Полторацкой, если только это самозванство действительно, как утверждает пущенная в дворне молва? Ведь этой молвы, пожалуй, не удержать распоряжением не болтать вздор. Ведь слово что воробей: вылетит – не поймаешь. Из застольной молва полетит на улицу, проникнет в палаты разных господ, пойдёт кататься по Петербургу, осложняемая прикрасами, и может, наконец, дойти и до государыни. Его, Зиновьева, сочтут сплетником и укрывателем, и тогда, пожалуй, быть беде неминучей.
Такими мрачными красками мысленно рисовал себе будущее Зиновьев, и снова пред ним восставал роковой вопрос: «Что же делать?»
Между тем предпринять что-либо было нельзя. Власти тамбовского наместничества признали тождество княжны Полторацкой с оставшеюся в живых девушкой. Она была утверждена в правах наследства после матери, введена во владение всем имением покойной. Дворовые считали её княжной. Нельзя же было на основании сплетни, пущенной каким-то проходимцем, поднять историю, возбуждение которой злые языки могли бы ещё истолковать желанием получить наследство от бездетной сестры.
Сергей Семёнович решил, как и в деле графа Свенторжецкого, дать событиям идти своим чередом.
II
III
Сергей Семёнович, увидав гостей, остановился поражённый. Картины минувшего, казалось, вместе с этой дамой и молодым человеком широкой лентой потянулись пред его духовным взором. Он как-то сразу узнал их. Пред ним сидели Станислава Феликсовна Лысенко и её сын Осип.
Зиновьев стоял как заворожённый; между тем молодой человек встал с кресла и почтительным, но гордым поклоном приветствовал хозяина дома.
– Позволь познакомить тебя, Серж, – раздался голос Елизаветы Ивановны, – моя сводная сестра, графиня Станислава Свенторжецкая, и её сын, Иосиф Янович. Прошу любить их и жаловать.
Сергей Семёнович перевёл почти бессмысленный взгляд с гостей на жену и обратно, пробормотал какое-то приветствие, поцеловал руку сестры своей жены и грузно опустился в кресло. Его голову, казалось, давила какая-то тяжесть.
Он потерял способность соображать.
«Жена Ивана Лысенко – Станислава, его сын – Осип… Графиня и граф Свенторжецкие», – всё это какими-то обрывками мыслей неслось в его голове, но не могло уложиться в ней в какую-либо определённую форму.
Между тем Елизавета Ивановна продолжала:
– Стася приехала ко мне, уже устроившись в Петербурге. Я попеняла ей за это. Теперь она просит меня устроить ей представление её величеству, которой одной решается поручить сына. Ей необходимо будет уехать за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это?..
– Почему же… конечно… Это твоё дело, – пробормотал Сергей Семёнович, очень хорошо зная цену обращения со стороны жены за его согласием, в сущности являвшуюся лишь комедией.
– Я завтра же утром буду у её величества, а ты приезжай с Осей обедать, – решила Елизавета Ивановна, обращаясь к гостье.
Гости поднялись, простились и вышли из гостиной.
Елизавета Ивановна пошла провожать их, а Зиновьев остался сидеть в глубокой задумчивости, из которой его вывела возвратившаяся супруга вопросом:
– Что с тобою, Серж?
– Послушай, матушка, что это за мистификация? – спросил он. – Помилуй, какие же это графы Свенторжецкие?
– То есть как какие?
– Да так… ведь это – Станислава Феликсовна Лысенко и её сын Осип Иванович Лысенко. Я их отлично знаю: ведь муж этой госпожи и отец этого франта – мой старый и лучший друг.
– Мне остаётся поздравить тебя с такими друзьями, – ядовито заметила Елизавета Ивановна. – Действительно, моя бедная Стася имела несчастье быть замужем за этим армейским извергом, но долго не могла вынести совместную с ним жизнь и бежала от него со своим ребёнком.
– Это она так рассказывает! А я знаю, что Иван Осипович Лысенко развёлся с нею много лет тому назад. Она была обвинена, и сын был оставлен при отце, но лет десять тому назад она украла его.
– И отлично сделала, – воскликнула Елизавета Ивановна.
Этот чисто женский вывод поставил в тупик Сергея Семёновича. Однако он не сдавался:
– Кроме того, её отец никогда не был графом.
– Это уже ты ошибаешься. Свенторжецкие – польские графы, хотя некоторые из них, ввиду обеднения, не именуются своим титулом. Дела Станиславы видимо блестящи, и она по праву носит свою девичью фамилию и титул.
– А её сын? Ведь он-то уже не имеет никакого права именоваться Свенторжецким, да ещё графом.
– Польша – не Россия, мой друг, там всё возможно. Бумаги Иосифа в полном порядке, иначе она не решилась бы беспокоить государыню.
– Гм… – протянул Сергей Семёнович. – Однако я буду относительно этого молодого человека в неловком положении. Видишь ли, я собственно, говорю о том, что его отец – мой друг. Он, положим, в Москве, но есть слухи, что он будет переведён сюда… Ну, вот мне и будет неловко…
– Ничего нет неловкого. Если ты знаешь мать, то это не помешает тебе – она на днях уезжает из Петербурга. Сына же твоего «друга» ты мог и не узнать после стольких лет. Да его, вероятно, не узнает и сам отец.
– Ну, как не узнать. Старик, конечно, не покажет, что узнал, но узнать узнает. И вот, представь себе, они встретятся у нас…
– Это уже предоставь мне. Я могу поручиться, что этого не случится. Да и вообще я думаю, что дело моей сестры и её сына – моё дело, а не твоё, – решительно отрезала Елизавета Ивановна.
– Оно так-то так, но…
– Никаких «но»…
– Делай как знаешь, матушка!
Сергей Семёнович, сказавши эту привычную для него фразу, которой обыкновенно кончались все его препирательства с супругой, удалился в кабинет.
«Действительно, я сделаю вид, что не узнал этого графа Свенторжецкого и никогда не знал», – решил он, однако тут же у него вырвалось восклицание:
– Глупое положение!
Это доказывало, что решение, на которое его натолкнула жена, претило его честной и прямой натуре.
Однако иного выхода не было, Сергей Семёнович смирился и сделался безучастным зрителем происходившего вокруг него.
Елизавета Ивановна исполнила просьбу своей сестры в точности. Императрица не отказала в ходатайстве своей любимой статс-даме и назначила графине Станиславе Свенторжецкой день и час приёма.
– Приезжай с нею, если она совершенно посвятила тебя в своё дело, – сказала государыня.
Елизавета Ивановна действительно сопровождала сестру и её сына во дворец и была принята вместе с ними государыней. Приём продолжался около двух часов, но содержание беседы императрицы с Зиновьевой, Свенторжецкой и её сыном осталось тайной даже для самых любопытных придворных. Елизавета Ивановна передала о впечатлении приёма своему мужу в общих выражениях:
– Её величество добра, как ангел: она обещала заменить Осе мать. На днях состоится зачисление его в один из гвардейских полков. Стася уезжает обворожённая приёмом государыни.
Впрочем, Зиновьев особенно и не интересовался этим. Он замкнулся в себе и старался даже при жене показать своё безучастное отношение к графине и графу Свенторжецким. Этим, казалось, он платил дань своей дружбе с Лысенко, прекрасно шедшим по службе и уже имевшим генеральский чин. Мысленно он даже называл Осипа Лысенко – графа Иосифа Свенторжецкого – самозванцем.
Граф Свенторжецкий действительно был вскоре зачислен капитаном в один из гвардейских полков, причём была принята во внимание полученная им в детстве военная подготовка. Отвращение к военной службе молодого человека, которое он чувствовал, будучи кадетом, и которое главным образом побудило его на побег с матерью, не могло находить себе пищу при порядках гвардейской военной службы елизаветинского времени. Служба в гвардии была очень легка. За всё отдувались многотерпеливые русские солдаты. Офицеры, стоявшие на карауле, одевались в халаты, дисциплина и субординация были на втором плане. Генералы бывали такие, которые не имели никакого понятия о военной службе. Гвардия представляла собою придворных, одетых в военные мундиры.
Конечно, при таких условиях военная служба не могла тяготить свободолюбивую натуру графа Свенторжецкого.
Мать вскоре рассталась с ним и уехала из Петербурга, а молодой человек всецело отдался удовольствиям столичной жизни. Обласканный государыней, красивый, статный, остроумный, он вскоре сделался кумиром дам петербургского света, душой высшего общества и коноводом петербургской золотой молодёжи того времени. Сошедшись на дружескую ногу с любимцем государыни императрицы Иваном Ивановичем Шуваловым, он в то же время ухитрился быть своим человеком и при «молодом дворе», где ему оказывали благоволение не только великая княгиня Екатерина, но даже и великий князь Пётр.
Всё это, конечно, знал Зиновьев, и всё это заставляло его ещё упорнее скрывать известную ему тайну происхождения графа Свенторжецкого.
Граф Иосиф Янович сам помогал Сергею Семёновичу в его сдержанности. Он являлся в дом Зиновьевых только с официальными визитами или по приглашению на даваемые изредка празднества, но на особую близость не навязывался, будучи совершенно погружён в водоворот шумной светской жизни.
Однако с появлением в доме Зиновьевых княжны Людмилы Васильевны визиты Свенторжецкого сделались чаще и продолжительнее. Видимо, княжна произвела на него сильное впечатление, и он стал усиленно ухаживать за нею.
Княжне были далеко не противны возбуждённые ею в графе чувства – так, по крайней мере, можно было судить по её отношениям к молодому графу, которые, по мнению Сергея Семёновича, могли бы быть даже более сдержанными, в особенности в дни глубокого траура.
Всё это промелькнуло в уме Зиновьева и вылилось в восклицании: «Неужели и эта – самозванка». Однако он оторвался от этих дум, собрал бумаги и уехал на службу, но и в деловой атмосфере присутствия роковой вопрос о том, что ему делать, не выходил из его головы. Он припоминал поразительное сходство побочной дочери мужа его сестры князя Полторацкого – Тани Берестовой с княжной Людмилой, сопоставлял этот факт со странным поведением в Петербурге его племянницы, и вследствие этого толки дворни, о которых ему докладывал Пётр, порождённые рассказами какого-то захожего человека, приобретали роковую вероятность.
Однако вопрос: «Что же делать?» – становился серьёзным и вместе с тем трудноразрешимым. Как доказать самозванство княжны Полторацкой, если только это самозванство действительно, как утверждает пущенная в дворне молва? Ведь этой молвы, пожалуй, не удержать распоряжением не болтать вздор. Ведь слово что воробей: вылетит – не поймаешь. Из застольной молва полетит на улицу, проникнет в палаты разных господ, пойдёт кататься по Петербургу, осложняемая прикрасами, и может, наконец, дойти и до государыни. Его, Зиновьева, сочтут сплетником и укрывателем, и тогда, пожалуй, быть беде неминучей.
Такими мрачными красками мысленно рисовал себе будущее Зиновьев, и снова пред ним восставал роковой вопрос: «Что же делать?»
Между тем предпринять что-либо было нельзя. Власти тамбовского наместничества признали тождество княжны Полторацкой с оставшеюся в живых девушкой. Она была утверждена в правах наследства после матери, введена во владение всем имением покойной. Дворовые считали её княжной. Нельзя же было на основании сплетни, пущенной каким-то проходимцем, поднять историю, возбуждение которой злые языки могли бы ещё истолковать желанием получить наследство от бездетной сестры.
Сергей Семёнович решил, как и в деле графа Свенторжецкого, дать событиям идти своим чередом.
II
РАДУЖНЫЕ МЕЧТЫ
Вскоре после доклада Петра, так встревожившего Сергея Семёновича Зиновьева, княжна Людмила Полторацкая покинула гостеприимный кров дяди и переехала в собственный дом, представлявший собою целую усадьбу с садом и даже парком, или же, собственно говоря, расчищенным лесом. Он был расположен на левом берегу Фонтанки, тогда ещё не входившем в состав города и считавшемся предместьем.
Впрочем, это соответствовало желанию осиротевшей княжны, просившей Сергея Семёновича приобрести ей дом непременно на окраине.
– Почему это, Люда? – спросил её Зиновьев.
– Я привыкла к деревне, к простору, к зелени деревьев летом, к их белому заиндевевшему виду зимой… Здесь у вас, в центре, меня давит эта скученность построек, мне недостаёт воздуха.
– Но на окраине жить небезопасно.
– Какие пустяки! Я ведь не одна – у меня слуги. Одних мужчин восемь.
– Этого мало. Придётся выписать из именья ещё несколько, если ты настаиваешь на своём желании жить в глуши и если мне удастся приобрести тебе помещение, которое мне показывали в предместье, – и Зиновьев рассказал об усадьбе на Фонтанке.
Княжна Людмила осталась в восторге от дачи.
– Это именно то, о чём я мечтаю! – воскликнула она.
– Ну, было о чём мечтать! Такая даль и глушь, – возразил Зиновьев. – Впрочем, если хорошенько меблировать, то будет ничего. Дом сухой и тёплый, построен прочно. Старик строил для себя и для женатого сына, да вот не привёл Бог.
– Почему же он продаёт?
– Это очень печальная история. Эта дача принадлежит одному старому отставному моряку, у которого был единственный сын, год как женившийся. Они жили втроём на Васильевском острове, но их домик был им и тесен, и мал. Старик купил здесь место и принялся строить гнездо своим любимцам – молодым супругам, да и для себя убежище на последние годы старости. Всё уже было готово, устроено, оставалось переезжать, как вдруг один за другим, его сын, а за ним и сноха, заболев оспой, умерли в течение одних суток. Старик, конечно, в полном отчаянии и не может видеть дом, выстроенный им для тех, кто теперь лежит на кладбище.
– Какой ужас! Я понимаю его! – побледнела княжна.
– Он отдаёт эту усадьбу за бесценок, а сам уже находится в Александро-Невском монастыре послушником. В виде вклада он отдал все имевшиеся у него деньги и те, которые выручит от продажи дома на Васильевском острове. Покупную цену за эту дачу тоже, по его желанию, надо будет внести в монастырскую казну.
– Почему же ты до сих пор не купил её для меня, дядя? Прошу тебя, кончай как можно скорее.
– Хорошо.
В доме с антресолями было десять комнат, разных по величине; некоторые из них были очень велики. Дом стоял в глубине обширного двора, огороженного дубовым забором с такими же массивными воротами. Крыльцо было с вычурным навесом и выходило на этот двор. На последнем были людская, кухня, погреб, сараи и конюшня. С другой стороны к дому примыкал огромный сад, тоже огороженный высоким забором, в котором была проделана небольшая калитка, из дома же ход в сад был через дверцу, соединённую сенями с внутренними комнатами. Это было нечто вроде потайного хода, обычного в постройках того времени. Заднее крыльцо выходило на двор за углом дома.
За домом тянулся обширный парк, отделённый от сада и двора деревянною решёткою и обнесённый тоже забором, но не таким высоким, как сад и двор. Верхи заборов были усеяны остриями длинных железных гвоздей, от лихих людей, не любящих ходить прямым путём.
Княжна положительно пришла в восторг от всего.
В несколько дней сделка была совершена, и Людмила Васильевна сделалась собственницей понравившегося ей дома.
Если она продолжала жить у дяди, то это происходило потому, что в доме работали обойщики, закупались принадлежности хозяйства и из Зиновьева ещё не прибыли остальные выписанные дворовые. Не приведены были ещё и лошади.
Княжна ежедневно ездила в свой дом и торопила с окончанием его внутренней отделки. Несмотря на радушное отношение к ней дяди и тётки, она понимала, что последняя из расчётливости будет очень довольна, когда племянница уедет из их дома. Сергей Семёнович не разделял этих помыслов своей жены, но после доклада Петра и размышления над этим докладом тоже стал желать отъезда племянницы, но совершенно по другим основаниям. Настроенный в известном направлении, он подозрительно следил за каждым её словом и даже жестом, и ему казалось, что он всё более и более убеждается в правоте слуха, пущенного в его дворню.
Слух замолк. Дворовые люди Зиновьевых, не имея тех данных, которые были в распоряжении их господина, естественно, не могли поверить этому слуху и, решив, что это – просто «брехня», забыли о нём.
Не забыл о нём только камердинер Пётр и, кажется, считал его весьма правдоподобным, а потому порой исподлобья довольно мрачно посматривал на княжну Людмилу Васильевну.
Последняя, конечно, ничего не подозревала, так как до неё сплетня дворни не достигла. Она светло и радостно глядела в будущее и, оставаясь одна, самодовольно и счастливо улыбалась. Однако при людях, даже при дяде и тётке, она сдерживала свою весёлость, не гармонировавшую с её скорбным костюмом – траурным платьем.
Она находилась теперь в Петербурге. Сколько раз в Зиновьеве она мечтала об этом городе, который княгиня Васса Семёновна вспоминала с каким-то священным ужасом, – до того казался он покойной современным Содомом.
Обласканная императрицей, которой представил её дядя, княжна Людмила Васильевна была назначена фрейлиной, но ей был дан отпуск до окончания годового траура; по истечении же последнего она надеялась вращаться в том волшебном мире, каким в её воображении представлялся ей двор. Она была уверена, что, как невеста блестящего жениха – князя Сергея Сергеевича Лугового, – она всегда, при желании, сохранит на него свои права, и, наконец, она знала, что она являлась предметом поклонения красавца графа Иосифа Яновича Свенторжецкого, и чувствовала, что сама невольно поддавалась его обаянию. Чего ещё надо было ей желать? Жизнь открывалась пред нею роскошным пиром, и она решилась не уходить с этого пира голодной и жаждущей. Наконец самостоятельная жизнь в отдельном, как игрушка, устроенном и убранном домике, где она будет принимать нравящихся ей людей, довершала очарование улыбавшегося ей счастливого будущего.
Радужные мечты спускались на головку княжны, когда она пред сном, оставшись одна, нежилась в кровати. Ей виделись роскошно убранные и ярко освещённые дворцовые залы, богатые туалеты дам, блестящие мундиры кавалеров; ей представлялась и она сама, красивая, нарядная, окружённая толпою вздыхателей, на первом плане которых стоял граф Свенторжецкий, а затем уже князь Луговой и граф Свиридов.
При воспоминании о первом какое-то странное чувство охватывало не только сердце, но и ум Людмилы. Ей казалось что она хочет что-то вспомнить, но не может. Каким-то далёким прошлым веяло на неё от графа Свенторжецкого, особенно от его глаз, устремлённых на неё и заставлявших её подчас нервно передёргивать плечами. Ей казалось, что она видела его где-то и когда-то, но при всём напряжении памяти вспомнить не могла. Ей не приходило и на мысль, что игравший с нею в Зиновьеве мальчик Осип Лысенко именно и есть этот самый граф Иосиф Свенторжецкий.
Граф, конечно, не подавал повода к нежелательным для него воспоминаниям. Чувство, которое он, ещё будучи мальчиком, питал к своей маленькой подруге, таилось в его сердце подобно искре, из этого чувства под горячими лучами красоты расцветшей и развившейся княжны Людмилы быстро разгорелся неугасимый огонь страсти. Эта-то страсть и была тем обаянием, силу которого чувствовала на себе княжна Людмила.
Впрочем, в её сердце ещё не зарождалось ответное чувство; оно было занято, или так, по крайней мере, казалось княжне Людмиле.
Со дня её приезда в Петербург ни разу в доме её дяди не появлялся граф Пётр Игнатьевич Свиридов. Княжна помнила, что при прощании с князем Луговым в Зиновьеве она выразила ему желание, чтобы граф посетил её в Петербурге, и была уверена, что эти её слова дошли по назначению. Об этом ей сказал сам князь Сергей, посещавший свою бывшую невесту довольно часто, а между тем граф Свиридов не подавал признака жизни. Это действовало разжигающе на самолюбивую девушку, и образ графа всё неотступнее стал носиться в её воображении и довёл её даже до уверенности, что она любит его.
Однажды она не выдержала и спросила князя Лугового:
– Что ваш друг?
– Какой друг?
– Боже мой, разве у вас их так много? – с раздражением в голосе спросила княжна. – Я говорю о том, которого я знаю.
– А, граф Пётр?
– Да. Что он? Болен?
– Нет, я видел его на днях. Он здоров.
– А-а-а… – протянула княжна и переменила разговор.
Однако Луговой понял её и решил переговорить со Свиридовым.
«Это чёрт знает что такое! – сердился он, приказав кучеру ехать на Миллионную, где жил граф Пётр Игнатьевич. – Это, с его стороны, просто невежливо. Не сделать визита! Плохую дружескую услугу оказывает мне он! Если бы я не был уверен в нём, то мог бы подумать, что это, с его стороны – удачная тактика. Раздражая самолюбие девушки, он заставит её окончательно влюбиться в себя».
Он застал графа дома и разразился против него целою филиппикой, указав на могущие быть результаты его поведения, далеко не согласные с его, князя Лугового, интересами.
– Изволь, голубчик, я поеду, – ответил Свиридов. – Поверь, у меня и в мыслях не было затевать с княжной какую-нибудь игру. Я просто хотел устранить себя вследствие нашего разговора в Тамбове. Я это делал и для тебя, и для себя…
– Нет уж, брат, уволь от таких дружеских услуг! Недостаёт ещё того, чтобы княжна подумала, что я из ревности не передал тебе её желания видеть тебя. Женщины ведь способны на всякие выводы и предположения. Мне даже показалось, что она сегодня очень подозрительно на меня смотрела.
– Это вздор: она слишком умна… и, наконец, всё-таки слишком хорошо знает, что ты не способен на это.
– Поди догадайся, что женщина знает и чего не знает, когда она бывает умна и когда глупа. Бывают моменты, когда самые умные женщины и не думают, и делают глупости, и, наоборот, иногда совершенно глупые женщины высказывают поразительно умные мысли и совершают гениальные поступки. Вот и разбери.
– Пожалуй, ты прав. Я поеду к княжне завтра же.
– Поезжай, пожалуйста, это будет самым лучшим лекарством от её увлечения. Твоё явное нежелание видеть её, очевидно, оскорбляет её самолюбие, а для удовлетворения его женщины способны сделать более отчаянные шаги, нежели из чувства и даже из страсти… Понял?
– Понял, понял. Говорю, поеду завтра и постараюсь показать себя в самом отталкивающем свете, – пошутил граф Пётр Игнатьевич. – Ну, а как твои дела с нею?
– Мои? Я о них не забочусь, я всё предоставил воле Божией, – серьёзно и вдумчиво ответил князь Сергей Сергеевич.
Впрочем, это соответствовало желанию осиротевшей княжны, просившей Сергея Семёновича приобрести ей дом непременно на окраине.
– Почему это, Люда? – спросил её Зиновьев.
– Я привыкла к деревне, к простору, к зелени деревьев летом, к их белому заиндевевшему виду зимой… Здесь у вас, в центре, меня давит эта скученность построек, мне недостаёт воздуха.
– Но на окраине жить небезопасно.
– Какие пустяки! Я ведь не одна – у меня слуги. Одних мужчин восемь.
– Этого мало. Придётся выписать из именья ещё несколько, если ты настаиваешь на своём желании жить в глуши и если мне удастся приобрести тебе помещение, которое мне показывали в предместье, – и Зиновьев рассказал об усадьбе на Фонтанке.
Княжна Людмила осталась в восторге от дачи.
– Это именно то, о чём я мечтаю! – воскликнула она.
– Ну, было о чём мечтать! Такая даль и глушь, – возразил Зиновьев. – Впрочем, если хорошенько меблировать, то будет ничего. Дом сухой и тёплый, построен прочно. Старик строил для себя и для женатого сына, да вот не привёл Бог.
– Почему же он продаёт?
– Это очень печальная история. Эта дача принадлежит одному старому отставному моряку, у которого был единственный сын, год как женившийся. Они жили втроём на Васильевском острове, но их домик был им и тесен, и мал. Старик купил здесь место и принялся строить гнездо своим любимцам – молодым супругам, да и для себя убежище на последние годы старости. Всё уже было готово, устроено, оставалось переезжать, как вдруг один за другим, его сын, а за ним и сноха, заболев оспой, умерли в течение одних суток. Старик, конечно, в полном отчаянии и не может видеть дом, выстроенный им для тех, кто теперь лежит на кладбище.
– Какой ужас! Я понимаю его! – побледнела княжна.
– Он отдаёт эту усадьбу за бесценок, а сам уже находится в Александро-Невском монастыре послушником. В виде вклада он отдал все имевшиеся у него деньги и те, которые выручит от продажи дома на Васильевском острове. Покупную цену за эту дачу тоже, по его желанию, надо будет внести в монастырскую казну.
– Почему же ты до сих пор не купил её для меня, дядя? Прошу тебя, кончай как можно скорее.
– Хорошо.
В доме с антресолями было десять комнат, разных по величине; некоторые из них были очень велики. Дом стоял в глубине обширного двора, огороженного дубовым забором с такими же массивными воротами. Крыльцо было с вычурным навесом и выходило на этот двор. На последнем были людская, кухня, погреб, сараи и конюшня. С другой стороны к дому примыкал огромный сад, тоже огороженный высоким забором, в котором была проделана небольшая калитка, из дома же ход в сад был через дверцу, соединённую сенями с внутренними комнатами. Это было нечто вроде потайного хода, обычного в постройках того времени. Заднее крыльцо выходило на двор за углом дома.
За домом тянулся обширный парк, отделённый от сада и двора деревянною решёткою и обнесённый тоже забором, но не таким высоким, как сад и двор. Верхи заборов были усеяны остриями длинных железных гвоздей, от лихих людей, не любящих ходить прямым путём.
Княжна положительно пришла в восторг от всего.
В несколько дней сделка была совершена, и Людмила Васильевна сделалась собственницей понравившегося ей дома.
Если она продолжала жить у дяди, то это происходило потому, что в доме работали обойщики, закупались принадлежности хозяйства и из Зиновьева ещё не прибыли остальные выписанные дворовые. Не приведены были ещё и лошади.
Княжна ежедневно ездила в свой дом и торопила с окончанием его внутренней отделки. Несмотря на радушное отношение к ней дяди и тётки, она понимала, что последняя из расчётливости будет очень довольна, когда племянница уедет из их дома. Сергей Семёнович не разделял этих помыслов своей жены, но после доклада Петра и размышления над этим докладом тоже стал желать отъезда племянницы, но совершенно по другим основаниям. Настроенный в известном направлении, он подозрительно следил за каждым её словом и даже жестом, и ему казалось, что он всё более и более убеждается в правоте слуха, пущенного в его дворню.
Слух замолк. Дворовые люди Зиновьевых, не имея тех данных, которые были в распоряжении их господина, естественно, не могли поверить этому слуху и, решив, что это – просто «брехня», забыли о нём.
Не забыл о нём только камердинер Пётр и, кажется, считал его весьма правдоподобным, а потому порой исподлобья довольно мрачно посматривал на княжну Людмилу Васильевну.
Последняя, конечно, ничего не подозревала, так как до неё сплетня дворни не достигла. Она светло и радостно глядела в будущее и, оставаясь одна, самодовольно и счастливо улыбалась. Однако при людях, даже при дяде и тётке, она сдерживала свою весёлость, не гармонировавшую с её скорбным костюмом – траурным платьем.
Она находилась теперь в Петербурге. Сколько раз в Зиновьеве она мечтала об этом городе, который княгиня Васса Семёновна вспоминала с каким-то священным ужасом, – до того казался он покойной современным Содомом.
Обласканная императрицей, которой представил её дядя, княжна Людмила Васильевна была назначена фрейлиной, но ей был дан отпуск до окончания годового траура; по истечении же последнего она надеялась вращаться в том волшебном мире, каким в её воображении представлялся ей двор. Она была уверена, что, как невеста блестящего жениха – князя Сергея Сергеевича Лугового, – она всегда, при желании, сохранит на него свои права, и, наконец, она знала, что она являлась предметом поклонения красавца графа Иосифа Яновича Свенторжецкого, и чувствовала, что сама невольно поддавалась его обаянию. Чего ещё надо было ей желать? Жизнь открывалась пред нею роскошным пиром, и она решилась не уходить с этого пира голодной и жаждущей. Наконец самостоятельная жизнь в отдельном, как игрушка, устроенном и убранном домике, где она будет принимать нравящихся ей людей, довершала очарование улыбавшегося ей счастливого будущего.
Радужные мечты спускались на головку княжны, когда она пред сном, оставшись одна, нежилась в кровати. Ей виделись роскошно убранные и ярко освещённые дворцовые залы, богатые туалеты дам, блестящие мундиры кавалеров; ей представлялась и она сама, красивая, нарядная, окружённая толпою вздыхателей, на первом плане которых стоял граф Свенторжецкий, а затем уже князь Луговой и граф Свиридов.
При воспоминании о первом какое-то странное чувство охватывало не только сердце, но и ум Людмилы. Ей казалось что она хочет что-то вспомнить, но не может. Каким-то далёким прошлым веяло на неё от графа Свенторжецкого, особенно от его глаз, устремлённых на неё и заставлявших её подчас нервно передёргивать плечами. Ей казалось, что она видела его где-то и когда-то, но при всём напряжении памяти вспомнить не могла. Ей не приходило и на мысль, что игравший с нею в Зиновьеве мальчик Осип Лысенко именно и есть этот самый граф Иосиф Свенторжецкий.
Граф, конечно, не подавал повода к нежелательным для него воспоминаниям. Чувство, которое он, ещё будучи мальчиком, питал к своей маленькой подруге, таилось в его сердце подобно искре, из этого чувства под горячими лучами красоты расцветшей и развившейся княжны Людмилы быстро разгорелся неугасимый огонь страсти. Эта-то страсть и была тем обаянием, силу которого чувствовала на себе княжна Людмила.
Впрочем, в её сердце ещё не зарождалось ответное чувство; оно было занято, или так, по крайней мере, казалось княжне Людмиле.
Со дня её приезда в Петербург ни разу в доме её дяди не появлялся граф Пётр Игнатьевич Свиридов. Княжна помнила, что при прощании с князем Луговым в Зиновьеве она выразила ему желание, чтобы граф посетил её в Петербурге, и была уверена, что эти её слова дошли по назначению. Об этом ей сказал сам князь Сергей, посещавший свою бывшую невесту довольно часто, а между тем граф Свиридов не подавал признака жизни. Это действовало разжигающе на самолюбивую девушку, и образ графа всё неотступнее стал носиться в её воображении и довёл её даже до уверенности, что она любит его.
Однажды она не выдержала и спросила князя Лугового:
– Что ваш друг?
– Какой друг?
– Боже мой, разве у вас их так много? – с раздражением в голосе спросила княжна. – Я говорю о том, которого я знаю.
– А, граф Пётр?
– Да. Что он? Болен?
– Нет, я видел его на днях. Он здоров.
– А-а-а… – протянула княжна и переменила разговор.
Однако Луговой понял её и решил переговорить со Свиридовым.
«Это чёрт знает что такое! – сердился он, приказав кучеру ехать на Миллионную, где жил граф Пётр Игнатьевич. – Это, с его стороны, просто невежливо. Не сделать визита! Плохую дружескую услугу оказывает мне он! Если бы я не был уверен в нём, то мог бы подумать, что это, с его стороны – удачная тактика. Раздражая самолюбие девушки, он заставит её окончательно влюбиться в себя».
Он застал графа дома и разразился против него целою филиппикой, указав на могущие быть результаты его поведения, далеко не согласные с его, князя Лугового, интересами.
– Изволь, голубчик, я поеду, – ответил Свиридов. – Поверь, у меня и в мыслях не было затевать с княжной какую-нибудь игру. Я просто хотел устранить себя вследствие нашего разговора в Тамбове. Я это делал и для тебя, и для себя…
– Нет уж, брат, уволь от таких дружеских услуг! Недостаёт ещё того, чтобы княжна подумала, что я из ревности не передал тебе её желания видеть тебя. Женщины ведь способны на всякие выводы и предположения. Мне даже показалось, что она сегодня очень подозрительно на меня смотрела.
– Это вздор: она слишком умна… и, наконец, всё-таки слишком хорошо знает, что ты не способен на это.
– Поди догадайся, что женщина знает и чего не знает, когда она бывает умна и когда глупа. Бывают моменты, когда самые умные женщины и не думают, и делают глупости, и, наоборот, иногда совершенно глупые женщины высказывают поразительно умные мысли и совершают гениальные поступки. Вот и разбери.
– Пожалуй, ты прав. Я поеду к княжне завтра же.
– Поезжай, пожалуйста, это будет самым лучшим лекарством от её увлечения. Твоё явное нежелание видеть её, очевидно, оскорбляет её самолюбие, а для удовлетворения его женщины способны сделать более отчаянные шаги, нежели из чувства и даже из страсти… Понял?
– Понял, понял. Говорю, поеду завтра и постараюсь показать себя в самом отталкивающем свете, – пошутил граф Пётр Игнатьевич. – Ну, а как твои дела с нею?
– Мои? Я о них не забочусь, я всё предоставил воле Божией, – серьёзно и вдумчиво ответил князь Сергей Сергеевич.
III
КАБАК ДЯДИ ТИМОХИ
Ясная декабрьская ночь висела над Петербургом. Полная луна обливала весь город своим матовым светом. Снежный покров блестел, как серебро, и на нём виднелись малейшие чёрные точки, не говоря уже о сравнительно тёмных полосках улиц и пригородных дорог.
На одной из таких дорог, шедшей от реки Фонтанки мимо леса, где уже кончалось Московское предместье и начиналось Лифляндское, очень мало заселённое и представлявшее собою редкие группы хибарок, стоял сколоченный из досок балаган, над дверью которого была воткнута покрытая снегом ёлка. Это указывало, что незатейливое строение было кабаком.
Несмотря на позднюю ночь, в окне, обтянутом бычьим пузырём, отражался тусклый огонь. Кабак ещё торговал, хотя напротив него тянулся лес, а на далёкое пространство не видно было жилья. Кругом было совершенно безлюдно и царила мёртвая тишина, только из балагана слышался какой-то смутный гул.
Вдруг из леса появились двое мужчин, одетых в рваные тулупы, с меховыми треухами, надвинутыми по уши, и в высоких рваных сапогах. В руках они держали по толстой длинной палице, с большим шаром в виде набалдашника. Такими палицами глушили, да и до сих пор глушат, в деревнях быков и коров. Луна резко осветила этих двух ночных пешеходов и их запушённые снегом одежды и зверские лица, обрамлённые заиндевевшими бородами, цвет волос которых различить было нельзя – они представляли собою комки снега.
– Кажись, не опоздали, Карпыч? – сказал один из них. – В самый раз пришли к гулянке.
– Да, бык его забодай, задержал нас его степенство. Умирать-то ему смерть не хотелось. По-моему, это – свинство. Коли встретился с нами, лихими людьми, в пустом месте, так и умирай, а православных не задерживай. Кучер-то его степенства, да и мальчонка, что с ним ехал, честно, благородно не пикнули, как мы с тобою оглушили их, а купец, на-поди, артачиться стал.
– Промахнулись мы с тобой оба, да и башка у него здоровая, с двух ударов и то не подалась.
– Пришлось ножом прикончить, а я смерть не люблю руки марать кровью.
– Нож – последнее дело; оглушить вот этим гостинцем в пример сподручнее, – потряс первый увесистою палицей.
– А знобно сегодня, брат. В кабаке-то у дяди Тимохи, чай теплее. Чего мы тут на морозе калякаем?
Оба мужика оглянулись и быстро перебежали дорогу. Один из них привычной рукой взялся за железное кольцо двери кабака, распахнул дверь, и оба они вошли внутрь балагана.
Это было довольно большое помещение со сложенной из почерневших от времени кирпичей небольшой печью посредине; оно было разделено на две далеко не равные половины стойкой, сколоченной из досок. В большой половине стояли два самодельных деревянных стола, окружённые лавками, а в меньшей были нагромождены бочки с вином и брагой, а на самой стойке высились деревянные бочонки и чарки. Тут же в деревянных чашках находились нарезанный мелкими ломтями чёрный хлеб и вяленая рыба.
За стойкой, на маленькой лавке, сидел сам владелец этого придорожного кабака, известный в окрестности под именем «дяди Тимохи». Это был ещё не старый человек с солидным брюшком; его лицо было кругло и глаза заплыли жиром, что не мешало им быстро бегать в крошечных глазных впадинах и зорко следить за посетителями.
«Кабак дяди Тимохи» днём почти всегда пустовал, зато ночью там шла бойкая и выгодная торговля.
В лесах, окружавших столицу, водились лихие люди, собиравшиеся в целые шайки, промышлявшие разбоями или «воровскими делами» в самом городе; однако туда они выходили поодиночке, иногда лишь по двое. Добытое ими добро всё обыкновенно оставалось у дяди Тимохи взамен пенистой живительной влаги.
На одной из таких дорог, шедшей от реки Фонтанки мимо леса, где уже кончалось Московское предместье и начиналось Лифляндское, очень мало заселённое и представлявшее собою редкие группы хибарок, стоял сколоченный из досок балаган, над дверью которого была воткнута покрытая снегом ёлка. Это указывало, что незатейливое строение было кабаком.
Несмотря на позднюю ночь, в окне, обтянутом бычьим пузырём, отражался тусклый огонь. Кабак ещё торговал, хотя напротив него тянулся лес, а на далёкое пространство не видно было жилья. Кругом было совершенно безлюдно и царила мёртвая тишина, только из балагана слышался какой-то смутный гул.
Вдруг из леса появились двое мужчин, одетых в рваные тулупы, с меховыми треухами, надвинутыми по уши, и в высоких рваных сапогах. В руках они держали по толстой длинной палице, с большим шаром в виде набалдашника. Такими палицами глушили, да и до сих пор глушат, в деревнях быков и коров. Луна резко осветила этих двух ночных пешеходов и их запушённые снегом одежды и зверские лица, обрамлённые заиндевевшими бородами, цвет волос которых различить было нельзя – они представляли собою комки снега.
– Кажись, не опоздали, Карпыч? – сказал один из них. – В самый раз пришли к гулянке.
– Да, бык его забодай, задержал нас его степенство. Умирать-то ему смерть не хотелось. По-моему, это – свинство. Коли встретился с нами, лихими людьми, в пустом месте, так и умирай, а православных не задерживай. Кучер-то его степенства, да и мальчонка, что с ним ехал, честно, благородно не пикнули, как мы с тобою оглушили их, а купец, на-поди, артачиться стал.
– Промахнулись мы с тобой оба, да и башка у него здоровая, с двух ударов и то не подалась.
– Пришлось ножом прикончить, а я смерть не люблю руки марать кровью.
– Нож – последнее дело; оглушить вот этим гостинцем в пример сподручнее, – потряс первый увесистою палицей.
– А знобно сегодня, брат. В кабаке-то у дяди Тимохи, чай теплее. Чего мы тут на морозе калякаем?
Оба мужика оглянулись и быстро перебежали дорогу. Один из них привычной рукой взялся за железное кольцо двери кабака, распахнул дверь, и оба они вошли внутрь балагана.
Это было довольно большое помещение со сложенной из почерневших от времени кирпичей небольшой печью посредине; оно было разделено на две далеко не равные половины стойкой, сколоченной из досок. В большой половине стояли два самодельных деревянных стола, окружённые лавками, а в меньшей были нагромождены бочки с вином и брагой, а на самой стойке высились деревянные бочонки и чарки. Тут же в деревянных чашках находились нарезанный мелкими ломтями чёрный хлеб и вяленая рыба.
За стойкой, на маленькой лавке, сидел сам владелец этого придорожного кабака, известный в окрестности под именем «дяди Тимохи». Это был ещё не старый человек с солидным брюшком; его лицо было кругло и глаза заплыли жиром, что не мешало им быстро бегать в крошечных глазных впадинах и зорко следить за посетителями.
«Кабак дяди Тимохи» днём почти всегда пустовал, зато ночью там шла бойкая и выгодная торговля.
В лесах, окружавших столицу, водились лихие люди, собиравшиеся в целые шайки, промышлявшие разбоями или «воровскими делами» в самом городе; однако туда они выходили поодиночке, иногда лишь по двое. Добытое ими добро всё обыкновенно оставалось у дяди Тимохи взамен пенистой живительной влаги.