Страница:
Жанна опять бессильно опустила голову.
Она была действительно утомлена и физически, и нравственно. Последние дни она даже с мужем редко виделась. Елизавета Петровна требовала постоянного присутствия Жанны возле себя и хотела назначить её своей гофмейстериной, однако Жанна пока ещё избегала решительного ответа.
– Но ты так и не сказала мне, в чём дело, птичка? – ласково повторил Анри.
– Да трудно рассказать, милый. Ясных фактов немного, но эта перемена чувствуется во всём. Ты знаешь, как бесчинствовали и бесчинствуют до сих пор гвардейские солдаты? Императрице Елизавете неоднократно пытались жаловаться мирные жители, но если потерпевшие не принадлежат к числу родственников или добрых друзей былых заговорщиков, то их попросту прогоняют вон. «Они потрудились, надо дать им позабавиться!» – сказала однажды императрица… Как могла она решиться сказать такой ужас? Позабавиться за счёт мирных жителей! Да ведь этому имени нет! И главное, она буквально не выносит ни малейшего противоречия. Я пыталась обратить её внимание, что новое царствование начиналось именно с того, чего она так хотела избегнуть: с кровопролития… Боже, какая буря поднялась!
– Но согласись, Жанна, что её трудно остановить…
– А история с Лопухиной? – не слушая его, продолжала Анна Николаевна. – Лопухина уже давно считалась первой красавицей во дворце, и уже давно Елизавета не могла простить ей это соперничество. И что же? Теперь, когда она должна быть выше подобных мелочей, это обстоятельство не даёт ей покоя и вызывает с её стороны самые непростительные выходки. Недавно на куртаг Лопухина явилась случайно причёсанной точно так же, как и императрица, причём в её волосах тоже были цветы. Елизавета Петровна, увидев это, даже побагровела от гнева. Она быстро подскочила к Лопухиной, схватила её за волосы, растрепала причёску, надавала пощёчин и ушла. А когда ей доложили, что с Лопухиной случился продолжительный обморок, она изволила милостиво ответить: «Ништо ей, дуре!» Да и мало ли…
– Милая Жанна, – сказал Суврэ, – а знаешь, что я тебе скажу? Пусть императрица оказалась не тем, чего ждали. Что за беда? Ты сделала всё, что могла, и пожалуй, даже больше… Так не пора ли нам вернуться к своему маленькому Жану, который, вероятно, уже начал забывать свою маму, да к старому дедушке, который ждёт не дождётся своей дочурки?
– Я и сама думаю, что это будет лучше всего, – ответила Жанна, целуя мужа. – Однако надо идти! Я должна опять присутствовать на приёме. Сегодня императрица принимает в частной аудиенции разных просителей… – Она встала, сделала несколько шагов, но запуталась в платье и чуть не упала. – Господи, – вскрикнула она, – да я совсем разучилась носить юбку! Нет, что ни говори, а вы, мужчины, выбрали себе самый удобный костюм!
Приём уже начался, когда Жанна вошла в кабинет императрицы. Последняя недовольно поморщилась при виде опоздавшей и кисло сказала ей:
– Ты знаешь, что я этого не люблю.
У Жанны скорбно забилось сердце.
«Боже мой, – подумала она, – и это она говорит мне после всего, что было, после всей самоотверженности, жертв!..»
Перед императрицей прошёл целый ряд лиц. К одним она относилась с беспричинной милостивостью, к другим – с не менее беспричинной жестокостью и суровостью. Жанна то болезненно морщилась, то удивлённо раскрывала глаза. И в её душе всё глубже и глубже укоренялось полное, безнадёжное разочарование.
Наконец камергер доложил о Головкиной.
– Какая это Головкина? – удивлённо спросила императрица. – Ведь я приказала сослать в Сибирь графа и его жену?
– Это – племянница сосланного, ваше величество, – ответил камергер.
– Наверное, пришла просить за дядюшку! Пусть войдёт! Я научу её, как просить за изменников!
В кабинет вошла Наденька.
– Что вам угодно? – сурово спросила её императрица. – Вы, наверное, явились ходатайствовать за дядю? А знаете ли вы, сколько мне пришлось натерпеться от этого негодяя? И вы решаетесь показываться мне на глаза? Да отвечайте же! Что вы стоите как пень!
– Нет, ваше величество, – ответила Наденька, – не за дядю пришла я молить ваше величество. Дядя много нагрешил против высокой особы вашего величества и пусть несёт заслуженную кару. Да и у него много друзей было – пусть они хлопочут за него. Я же пришла умолять о милости за такого человека, за которого, кроме меня, некому просить!
– Кто же это, дитя моё? – спросила смягчённая императрица.
– Это – мой жених, ваше величество, храбрый и отважный офицер гвардии…
– Фамилия?
– Мельников.
– Мельников? – не веря своим ушам, повторила Елизавета Петровна. – Тот самый Мельников, который помог Миниху, злоупотребляя моим именем, арестовать Бирона, который позорно шпионил за товарищами, обрекал их пытке и казни?
– Ваше величество, – твёрдо возразила Наденька, – мой жених всегда говорил, что солдат должен не рассуждать, а исполнять приказания начальства. Он делал всё, что ему предписывал долг присяги, и если он принесёт присягу вашему величеству, то будет и вам служить до последней капликрови.
Обдавая смелую девушку молниями разгневанных очей, императрица позвонила и обратилась к вошедшему камергеру:
– Я приказала арестовать и сослать в Сибирь всю семью Головкиных, между тем эту особу почему-то оставили в покое. Чтобы сейчас же этот недосмотр был исправлен! Да напомните, кстати, чтобы арестованному офицеру Мельникову, как было приказано, не давать никаких поблажек! Ускорить его дело! Разжаловать в солдаты, лишить чинов и дворянства и, побив батогами, сослать в дальний гарнизон!
– Ваше величество!.. – вскрикнула Наденька.
– Уведите её! – сурово приказала императрица и принялась расхаживать по кабинету из угла в угол. – Ты чего на меня уставилась?! – накинулась она на Жанну. – Недовольна? Не по-твоему я поступила?!
– Ваше величество, – тихо сказала Жанна, – к чему эта лишняя жестокость? Чем виновата бедная девушка! За что постигла её суровая кара? А Мельников… Да разве не права девушка, что он только исполнял долг присяги?..
Елизавета Петровна вспыхнула как порох.
– Ты, матушка, эту музыку со мной брось! – закричала она подбоченясь. – Мне гувернанток не нужно, выросла я из-под опеки…
У Жанны уже закипал на сердце резкий ответ, но тут дверь раскрылась, и в кабинет вошла заплаканная Оленька.
– Мне сказали, – грустно начала она, – что ваше величество хотели видеть меня после приёма.
Елизавета Петровна, ещё не успокоившаяся от гнева на Жанну, накинулась теперь на несчастную Ольгу.
– Ну да, хотела, – закричала она. – Да разве я тебя на казнь зову, что ты ко мне с такой похоронной мордой являешься? Надоело мне это, матушка! Все радуются, все стараются выразить мне свой восторг, а ты, дура, только нюнишь да нюнишь.
– Как же мне не плакать, ваше величество, когда я думаю, что мой Петя не дожил до этого светлого дня, до этой радости? – с мягкой укоризной ответила Оленька.
– Да скучно это, матушка! – уже мягче ответила императрица. – Петенька тут, Петенька там… Ну, умер и умер твой Петя, слезами его не воскресишь. Мёртвому – могила, живому – радости жизни. Он умер – его похоронили. Ты, слава Богу, жива – тебе надлежит озаботиться своим будущим. Ты что надумала?
– Я в монастырь пойду, – тихо сказала Оленька.
– Подумаешь, какая сласть в монастыре! Полно дурить, мать моя! Выходи-ка лучше ты замуж. Есть человек, который мне оказал большие и важные услуги. Он тебя давно без памяти любит и будет тебе верным мужем. Как нарожаешь штук шесть детей, так и забудешь и о монастыре, и о Петеньке. А человек он ловкий… Это – Ванька Каин! – обратилась она к Жанне с пояснением.
При этом имени Оленьку покачнуло.
– Я ещё не совсем здорова, ваше величество, – тихо сказала она, – и у меня в ушах звенит и разные несуразности кажутся. Позвольте мне уйти, ваше величество! – и, не дожидаясь разрешения императрицы, Оленька, шатаясь, вышла из кабинета.
Не помня себя, дрожа от гнева, Жанна подошла вплотную к императрице и скорее прошипела, чем сказала:
– Как вы решились, как вы осмелились, как вы дерзнули на такое святотатство – предложить Оленьке в мужья человека, предавшего на смерть её жениха? Как повернулся у вас язык выговорить это?
Императрица растерялась до такой степени, что даже не рассердилась.
– Но помилуй, что же тут такого… – начала она.
Однако Жанну теперь трудно было остановить: слишком много накипело у неё на сердце.
– Помните ли вы тот момент, – страстно крикнула она, – когда на коленях перед образом вы клялись Богу царствовать в законе, милости и правосудии? С чего же вы начали своё царствование? С крови, с жестокости, с несправедливости! Остановитесь, ваше величество, пока не поздно!
– Да ты совсем взбесилась! – крикнула Елизавета Петровна, выходя из того оцепенения, в которое её погрузил неожиданный взрыв Жанны. – Я прикажу тебя в сумасшедший дом посадить! Я тебя научу, как надлежит подданным разговаривать со своей императрицей! Или ты и впрямь ума решилась? Вообразила, что ты – не какая-то Очкасова, а Сам Господь Бог?!
– Я – не подданная вашего величества, – возразила Жанна, которая обрела всё своё спокойствие, – и не Очкасова. Как законная жена маркиза Анри де Суврэ, обвенчанная с ним в парижской церкви святой Екатерины, я – французская подданная и маркиза. Но я звалась своим девичьим именем потому, что не хотела забывать, что я – русская по рождению, что моя бедная родина ждёт от меня жертв и работы на её пользу. Я сделала всё, что могла, однако вы, ваше величество, доказали мне, как я ошибалась… Но к чему говорить об этом? Я теперь – француженка и на днях уезжаю на свою новую родину…
– Скатертью дорога! – отрезала Елизавета Петровна, поворачиваясь к Жанне спиной.
– Но, уезжая, я должна обратиться к вашему величеству с единственной просьбой, в которой, надеюсь, вы мне не откажете: отпустите со мной Оленьку. Ведь это я прислала сюда Столбина, из-за меня он погиб мученической смертью, и моя обязанность окружить несчастную заботами и довольством. Это всё, чего я прошу у вас, ваше величество!
– А очень она мне нужна! – не оборачиваясь, буркнула императрица.
Подавляя вздох мучительного разочарования, Жанна, маркиза де Суврэ, тихо вышла из кабинета императрицы, чтобы никогда более не возвращаться в него…
XXII
Н. Э. Гейнце
Часть первая
I
II
Она была действительно утомлена и физически, и нравственно. Последние дни она даже с мужем редко виделась. Елизавета Петровна требовала постоянного присутствия Жанны возле себя и хотела назначить её своей гофмейстериной, однако Жанна пока ещё избегала решительного ответа.
– Но ты так и не сказала мне, в чём дело, птичка? – ласково повторил Анри.
– Да трудно рассказать, милый. Ясных фактов немного, но эта перемена чувствуется во всём. Ты знаешь, как бесчинствовали и бесчинствуют до сих пор гвардейские солдаты? Императрице Елизавете неоднократно пытались жаловаться мирные жители, но если потерпевшие не принадлежат к числу родственников или добрых друзей былых заговорщиков, то их попросту прогоняют вон. «Они потрудились, надо дать им позабавиться!» – сказала однажды императрица… Как могла она решиться сказать такой ужас? Позабавиться за счёт мирных жителей! Да ведь этому имени нет! И главное, она буквально не выносит ни малейшего противоречия. Я пыталась обратить её внимание, что новое царствование начиналось именно с того, чего она так хотела избегнуть: с кровопролития… Боже, какая буря поднялась!
– Но согласись, Жанна, что её трудно остановить…
– А история с Лопухиной? – не слушая его, продолжала Анна Николаевна. – Лопухина уже давно считалась первой красавицей во дворце, и уже давно Елизавета не могла простить ей это соперничество. И что же? Теперь, когда она должна быть выше подобных мелочей, это обстоятельство не даёт ей покоя и вызывает с её стороны самые непростительные выходки. Недавно на куртаг Лопухина явилась случайно причёсанной точно так же, как и императрица, причём в её волосах тоже были цветы. Елизавета Петровна, увидев это, даже побагровела от гнева. Она быстро подскочила к Лопухиной, схватила её за волосы, растрепала причёску, надавала пощёчин и ушла. А когда ей доложили, что с Лопухиной случился продолжительный обморок, она изволила милостиво ответить: «Ништо ей, дуре!» Да и мало ли…
– Милая Жанна, – сказал Суврэ, – а знаешь, что я тебе скажу? Пусть императрица оказалась не тем, чего ждали. Что за беда? Ты сделала всё, что могла, и пожалуй, даже больше… Так не пора ли нам вернуться к своему маленькому Жану, который, вероятно, уже начал забывать свою маму, да к старому дедушке, который ждёт не дождётся своей дочурки?
– Я и сама думаю, что это будет лучше всего, – ответила Жанна, целуя мужа. – Однако надо идти! Я должна опять присутствовать на приёме. Сегодня императрица принимает в частной аудиенции разных просителей… – Она встала, сделала несколько шагов, но запуталась в платье и чуть не упала. – Господи, – вскрикнула она, – да я совсем разучилась носить юбку! Нет, что ни говори, а вы, мужчины, выбрали себе самый удобный костюм!
Приём уже начался, когда Жанна вошла в кабинет императрицы. Последняя недовольно поморщилась при виде опоздавшей и кисло сказала ей:
– Ты знаешь, что я этого не люблю.
У Жанны скорбно забилось сердце.
«Боже мой, – подумала она, – и это она говорит мне после всего, что было, после всей самоотверженности, жертв!..»
Перед императрицей прошёл целый ряд лиц. К одним она относилась с беспричинной милостивостью, к другим – с не менее беспричинной жестокостью и суровостью. Жанна то болезненно морщилась, то удивлённо раскрывала глаза. И в её душе всё глубже и глубже укоренялось полное, безнадёжное разочарование.
Наконец камергер доложил о Головкиной.
– Какая это Головкина? – удивлённо спросила императрица. – Ведь я приказала сослать в Сибирь графа и его жену?
– Это – племянница сосланного, ваше величество, – ответил камергер.
– Наверное, пришла просить за дядюшку! Пусть войдёт! Я научу её, как просить за изменников!
В кабинет вошла Наденька.
– Что вам угодно? – сурово спросила её императрица. – Вы, наверное, явились ходатайствовать за дядю? А знаете ли вы, сколько мне пришлось натерпеться от этого негодяя? И вы решаетесь показываться мне на глаза? Да отвечайте же! Что вы стоите как пень!
– Нет, ваше величество, – ответила Наденька, – не за дядю пришла я молить ваше величество. Дядя много нагрешил против высокой особы вашего величества и пусть несёт заслуженную кару. Да и у него много друзей было – пусть они хлопочут за него. Я же пришла умолять о милости за такого человека, за которого, кроме меня, некому просить!
– Кто же это, дитя моё? – спросила смягчённая императрица.
– Это – мой жених, ваше величество, храбрый и отважный офицер гвардии…
– Фамилия?
– Мельников.
– Мельников? – не веря своим ушам, повторила Елизавета Петровна. – Тот самый Мельников, который помог Миниху, злоупотребляя моим именем, арестовать Бирона, который позорно шпионил за товарищами, обрекал их пытке и казни?
– Ваше величество, – твёрдо возразила Наденька, – мой жених всегда говорил, что солдат должен не рассуждать, а исполнять приказания начальства. Он делал всё, что ему предписывал долг присяги, и если он принесёт присягу вашему величеству, то будет и вам служить до последней капликрови.
Обдавая смелую девушку молниями разгневанных очей, императрица позвонила и обратилась к вошедшему камергеру:
– Я приказала арестовать и сослать в Сибирь всю семью Головкиных, между тем эту особу почему-то оставили в покое. Чтобы сейчас же этот недосмотр был исправлен! Да напомните, кстати, чтобы арестованному офицеру Мельникову, как было приказано, не давать никаких поблажек! Ускорить его дело! Разжаловать в солдаты, лишить чинов и дворянства и, побив батогами, сослать в дальний гарнизон!
– Ваше величество!.. – вскрикнула Наденька.
– Уведите её! – сурово приказала императрица и принялась расхаживать по кабинету из угла в угол. – Ты чего на меня уставилась?! – накинулась она на Жанну. – Недовольна? Не по-твоему я поступила?!
– Ваше величество, – тихо сказала Жанна, – к чему эта лишняя жестокость? Чем виновата бедная девушка! За что постигла её суровая кара? А Мельников… Да разве не права девушка, что он только исполнял долг присяги?..
Елизавета Петровна вспыхнула как порох.
– Ты, матушка, эту музыку со мной брось! – закричала она подбоченясь. – Мне гувернанток не нужно, выросла я из-под опеки…
У Жанны уже закипал на сердце резкий ответ, но тут дверь раскрылась, и в кабинет вошла заплаканная Оленька.
– Мне сказали, – грустно начала она, – что ваше величество хотели видеть меня после приёма.
Елизавета Петровна, ещё не успокоившаяся от гнева на Жанну, накинулась теперь на несчастную Ольгу.
– Ну да, хотела, – закричала она. – Да разве я тебя на казнь зову, что ты ко мне с такой похоронной мордой являешься? Надоело мне это, матушка! Все радуются, все стараются выразить мне свой восторг, а ты, дура, только нюнишь да нюнишь.
– Как же мне не плакать, ваше величество, когда я думаю, что мой Петя не дожил до этого светлого дня, до этой радости? – с мягкой укоризной ответила Оленька.
– Да скучно это, матушка! – уже мягче ответила императрица. – Петенька тут, Петенька там… Ну, умер и умер твой Петя, слезами его не воскресишь. Мёртвому – могила, живому – радости жизни. Он умер – его похоронили. Ты, слава Богу, жива – тебе надлежит озаботиться своим будущим. Ты что надумала?
– Я в монастырь пойду, – тихо сказала Оленька.
– Подумаешь, какая сласть в монастыре! Полно дурить, мать моя! Выходи-ка лучше ты замуж. Есть человек, который мне оказал большие и важные услуги. Он тебя давно без памяти любит и будет тебе верным мужем. Как нарожаешь штук шесть детей, так и забудешь и о монастыре, и о Петеньке. А человек он ловкий… Это – Ванька Каин! – обратилась она к Жанне с пояснением.
При этом имени Оленьку покачнуло.
– Я ещё не совсем здорова, ваше величество, – тихо сказала она, – и у меня в ушах звенит и разные несуразности кажутся. Позвольте мне уйти, ваше величество! – и, не дожидаясь разрешения императрицы, Оленька, шатаясь, вышла из кабинета.
Не помня себя, дрожа от гнева, Жанна подошла вплотную к императрице и скорее прошипела, чем сказала:
– Как вы решились, как вы осмелились, как вы дерзнули на такое святотатство – предложить Оленьке в мужья человека, предавшего на смерть её жениха? Как повернулся у вас язык выговорить это?
Императрица растерялась до такой степени, что даже не рассердилась.
– Но помилуй, что же тут такого… – начала она.
Однако Жанну теперь трудно было остановить: слишком много накипело у неё на сердце.
– Помните ли вы тот момент, – страстно крикнула она, – когда на коленях перед образом вы клялись Богу царствовать в законе, милости и правосудии? С чего же вы начали своё царствование? С крови, с жестокости, с несправедливости! Остановитесь, ваше величество, пока не поздно!
– Да ты совсем взбесилась! – крикнула Елизавета Петровна, выходя из того оцепенения, в которое её погрузил неожиданный взрыв Жанны. – Я прикажу тебя в сумасшедший дом посадить! Я тебя научу, как надлежит подданным разговаривать со своей императрицей! Или ты и впрямь ума решилась? Вообразила, что ты – не какая-то Очкасова, а Сам Господь Бог?!
– Я – не подданная вашего величества, – возразила Жанна, которая обрела всё своё спокойствие, – и не Очкасова. Как законная жена маркиза Анри де Суврэ, обвенчанная с ним в парижской церкви святой Екатерины, я – французская подданная и маркиза. Но я звалась своим девичьим именем потому, что не хотела забывать, что я – русская по рождению, что моя бедная родина ждёт от меня жертв и работы на её пользу. Я сделала всё, что могла, однако вы, ваше величество, доказали мне, как я ошибалась… Но к чему говорить об этом? Я теперь – француженка и на днях уезжаю на свою новую родину…
– Скатертью дорога! – отрезала Елизавета Петровна, поворачиваясь к Жанне спиной.
– Но, уезжая, я должна обратиться к вашему величеству с единственной просьбой, в которой, надеюсь, вы мне не откажете: отпустите со мной Оленьку. Ведь это я прислала сюда Столбина, из-за меня он погиб мученической смертью, и моя обязанность окружить несчастную заботами и довольством. Это всё, чего я прошу у вас, ваше величество!
– А очень она мне нужна! – не оборачиваясь, буркнула императрица.
Подавляя вздох мучительного разочарования, Жанна, маркиза де Суврэ, тихо вышла из кабинета императрицы, чтобы никогда более не возвращаться в него…
XXII
ЭПИЛОГ
Через несколько дней дорожный возок увозил из Петербурга супругов де Суврэ и Оленьку.
– Я всё ещё не могу опомниться от всего пережитого и перечувствованного здесь! – сказала Жанна мужу.
– Эх, голубка моя! – ответил Анри. – А между тем – помнишь? – я ведь предупреждал тебя, что ты слишком идеализируешь свою царевну. «Не сотвори себе кумир» – в этой заповеди заложен глубокий житейский смысл. Императрица Елизавета – не мифическая царица амазонок, не царь-девица ваших русских сказок, а просто женщина, со всеми обычными недостатками, слабостями. Немалую роль сыграло и то, что трон вырос перед ней в несколько часов, неожиданно. Ведь ещё за сутки до этого царствование казалось твоей царевне чем-то далёким, миражным… Власть пьянит, как и вино, и сильнее его бросается в голову. Государь, получающий корону по наследству, с детства привыкает к мысли держать в руках скипетр, государь же, воцаряющийся случайно, неожиданно, на первых порах теряется на высотах трона. Погоди, дай императрице Елизавете освоиться с короной, тогда дела пойдут иначе…
– Может быть, ты и прав, Анри, – задумчиво ответила Жанна.
Мало-помалу исчезали последние строения Петербурга. Лошади бойко несли возок по гладко укатанному шоссе. Оленька, молча смотревшая в окно, вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Жанна поспешила к ней.
– Полно, Оленька, – ласково сказала она, обнимая несчастную девушку-вдову, – не плачь! Право, тебе будет неплохо у нас! Ты будешь мне всё равно как родная сестра, и мы вместе будем чтить память нашего дорогого мученика, нашего незабвенного Пети. И ещё кое-что будем мы делать вместе: там, в Париже, меня ждёт маленький карапуз. Он ждёт одну маму, а к нему приедут две. Мы вместе будем растить его, вместе постараемся сделать из него хорошего, доброго, честного человека.
Оленька слабо улыбнулась сквозь слёзы и поцеловала Жанну.
– Я не знаю, что я сделала бы без тебя, дорогая! – сказала она. – Я мечтала о монастыре, но разве клобук в состоянии облегчить мою невыносимую муку? А вот когда ты говоришь, мне делается легче. Ведь я одна, совсем одна на свете! А теперь у меня нашлись сестра и сынишка, которого я буду очень, очень любить! Моя жизнь не задалась… Ну что же, буду жить вашей жизнью, посвящу себя тебе и маленькому Жану!
– Я всё ещё не могу опомниться от всего пережитого и перечувствованного здесь! – сказала Жанна мужу.
– Эх, голубка моя! – ответил Анри. – А между тем – помнишь? – я ведь предупреждал тебя, что ты слишком идеализируешь свою царевну. «Не сотвори себе кумир» – в этой заповеди заложен глубокий житейский смысл. Императрица Елизавета – не мифическая царица амазонок, не царь-девица ваших русских сказок, а просто женщина, со всеми обычными недостатками, слабостями. Немалую роль сыграло и то, что трон вырос перед ней в несколько часов, неожиданно. Ведь ещё за сутки до этого царствование казалось твоей царевне чем-то далёким, миражным… Власть пьянит, как и вино, и сильнее его бросается в голову. Государь, получающий корону по наследству, с детства привыкает к мысли держать в руках скипетр, государь же, воцаряющийся случайно, неожиданно, на первых порах теряется на высотах трона. Погоди, дай императрице Елизавете освоиться с короной, тогда дела пойдут иначе…
– Может быть, ты и прав, Анри, – задумчиво ответила Жанна.
Мало-помалу исчезали последние строения Петербурга. Лошади бойко несли возок по гладко укатанному шоссе. Оленька, молча смотревшая в окно, вдруг закрыла лицо руками и тихо заплакала.
Жанна поспешила к ней.
– Полно, Оленька, – ласково сказала она, обнимая несчастную девушку-вдову, – не плачь! Право, тебе будет неплохо у нас! Ты будешь мне всё равно как родная сестра, и мы вместе будем чтить память нашего дорогого мученика, нашего незабвенного Пети. И ещё кое-что будем мы делать вместе: там, в Париже, меня ждёт маленький карапуз. Он ждёт одну маму, а к нему приедут две. Мы вместе будем растить его, вместе постараемся сделать из него хорошего, доброго, честного человека.
Оленька слабо улыбнулась сквозь слёзы и поцеловала Жанну.
– Я не знаю, что я сделала бы без тебя, дорогая! – сказала она. – Я мечтала о монастыре, но разве клобук в состоянии облегчить мою невыносимую муку? А вот когда ты говоришь, мне делается легче. Ведь я одна, совсем одна на свете! А теперь у меня нашлись сестра и сынишка, которого я буду очень, очень любить! Моя жизнь не задалась… Ну что же, буду жить вашей жизнью, посвящу себя тебе и маленькому Жану!
Н. Э. Гейнце
ДОЧЬ ВЕЛИКОГО ПЕТРА
РОМАН
Часть первая
I
СМЕРТЬ В ЦВЕТАХ
В ноябре 1758 года с быстротою молнии облетело весь Петербург известие о загадочной смерти молодой красавицы княжны Людмилы Васильевны Полторацкой, происшедшей при необычайной, полной таинственности обстановке, и взволновало не только высшую придворную сферу, в которой вращалась покойная, но и отдалённые окраины тогдашнего Петербурга, обитатели которых узнали имя княжны только по поводу её более чем странной кончины.
Покойная была найдена утром 16 ноября 1758 года мёртвой в своём будуаре. Она лежала на кушетке, в красном бархатном домашнем костюме, почти сплошь засыпанная цветами. Роскошный букет белых роз лежал у неё на груди. Её лицо было спокойно, поза непринуждённая, и княжна могла казаться спящей, если бы не широко открытые, остановившиеся, чёрные как уголь глаза, в которых отразился весь ужас предсмертной агонии.
Туалет княжны был в порядке, и в уютной комнате не было заметно следов ни малейшей борьбы. На лице, полуоткрытой шее и на руках не видно было никаких знаков насилия. Прекрасные волосы княжны были причёсаны высоко, по тогдашней моде, и причёска не была растрёпана; соболиные брови оттеняли матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами, а полненькие губки были полуоткрыты, как бы для поцелуя, и обнаруживали ряд белых как жемчуг зубов, крепко стиснутых.
Цветы, которыми была осыпана покойница, видимо, были только что сорваны, так как наутро, когда вошедшая горничная увидела первою эту поразительную картину, они были свежи и благоухали.
На шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных руках сверкали драгоценные камни в кольцах и браслетах. В миниатюрных ушках горели, как две капли крови, два крупных рубина серёг.
В правой руке покойной был зажат лоскуток бумажки, на котором были по-французски написаны лишь три слова: «Измена – смерть любви».
Розысками было обнаружено, что княжна с вечера довольно рано отпустила прислугу, имевшую помещение в людской – здании, стоявшем в глубине двора загородного дома княжны Полторацкой, на берегу Фонтанной, где покойная жила зиму и лето, и даже свою горничную отправила в её комнату, находившуюся в другом конце дома и соединённую с будуаром и спальней княжны проволокой звонка.
Горничная Агаша показала, что княжна по вечерам принимала тайком не бывавших у неё днём мужчин и всегда окружала эти приёмы чрезвычайной таинственностью, как было и в данном случае.
– Беспременно их сиятельство кого-нибудь ждали, – сказала она допрашивавшему её полицейскому чину.
– «Ждали, ждали»! – передразнил её тот – Этого мало… Но был ли кто-нибудь?
– Уж таить пред вами, ваше благородие, нечего: у их сиятельства вчера действительно гость был, а только кто именно, не знаю…
– Как не знаешь?
– Да так, слышала я из-за двери голос мужской, а в замочную скважину, как ни старалась, разглядеть не могла.
Видно было, что Агаша говорит совершенно искренне, но, впрочем, это не помешало полицейскому чину пугнуть её строгою ответственностью за упорное запирательство.
Однако ретивость полицейского была прервана в самом начале. В дело вмешалась высшая полицейская и судебная власть, но и ей не пришлось раскрыть тайну загадочной смерти княжны Полторацкой. При докладе об этом происшествии государыня императрица Елизавета Петровна заметила: «Жаль, жаль бедную, в цвете лет покончить с собою… Я давно заметила, что она не в полном уме!» И эти высочайшие слова дали направление делу, или, лучше сказать, прекратили его.
Княжна была похоронена по православному обряду на Смоленском кладбище. Весь Петербург был на этих похоронах. Говорили даже, что в числе провожатых была сама императрица, скрывавшая своё лицо под низко надвинутым капюшоном траурного плаща.
Тайна смерти княжны Полторацкой таким образом до времени была скрыта под толстым слоем земли и временно поставленным большим деревянным крестом. Только двое людей из великосветского общества знали более других об этой таинственной истории. Это были два молодых офицера: граф Пётр Игнатьевич Свиридов и князь Сергей Сергеевич Луговой.
Накануне дня рокового происшествия в загородном доме княжны Полторацкой в городском театре, находившемся в то время у Летнего сада, шла трагедия Сумарокова «Хорев». Часть публики обратила между прочим внимание, что два молодых офицера, не дождавшись окончания действия, выбежали из зрительного зала. Все заметили, что они оба очень часто посматривали на ложу, в которой среди других придворных дам находилась княжна Людмила Васильевна Полторацкая, затем подошли друг к другу, сказали один другому несколько слов на ухо и быстро вышли.
Их поведение особенно подозрительным показалось бывшему в театре любимцу императрицы Ивану Ивановичу Шувалову, знавшему обоих молодых людей. Он вышел вслед за ними, и ему удалось догнать их в совершенно пустом во время действия коридоре театра и услышать следующий разговор:
– Прежде всего одно слово объяснения, – сказал Свиридов. – Вы ведь смотрели на княжну Полторацкую?
– Да, – спокойно ответил князь Луговой.
– Вы смотрели на неё как-то особенно и, казалось, были удивлены, что я смотрел на неё точно так же?
– Совершенно справедливо.
– Я имею право… – начал было Свиридов, но князь перебил его:
– По всей вероятности, и я имею такое же право смотреть на неё, как и вы?
– Именно это право я и отрицаю.
– А я отрицаю ваше право.
– В таком случае, я пришлю к вам секундантов.
– Я к вашим услугам.
– Позвольте, господа! – раздался около них голос Ивана Ивановича Шувалова. – Мне хочется знать, с какой стати вы даёте такой дурной пример публике, ведя себя точно сумасшедшие. Хорошо ещё, что не все зрители в зале заметили ваше странное поведение и ваш бешеный выход, иначе вы были бы завтра сплетней всего Петербурга. В чём дело, объясните, пожалуйста! Что-нибудь очень важное и таинственное?
– Да, – прервал его Свиридов. – Причина очень важная… Я уже вызвал князя на дуэль…
– Какая бы ни была причина, я не одобряю такой поспешности. Надо было объясниться…
– Мы уже объяснились здесь в течение одной минуты.
– Всё это хорошо, но позвольте вам дать добрый совет. Поедемте ко мне, там вы объяснитесь между собою основательно и хладнокровно в моём присутствии. Я ни в чём не буду влиять на ваше решение и выскажу своё вполне беспристрастное мнение. Согласны ли вы?
Оба недавних друга, теперь враги, последовали этому совету.
Дом Ивана Ивановича Шувалова стоял на углу Невского проспекта и Большой Садовой и был выстроен в два этажа, по плану архитектора Кокоринова, ученика знаменитого Растрелли. Обстановка комнат была роскошна. Богатые их анфилады были все увешаны портретами и картинами.
Туда-то и отправились все трое из театра, не доглядев представления.
Хозяин провёл своих гостей в угловую комнату о семи окнах, служившую ему кабинетом. Последний отличался укромностью и уютностью, которые придавали ему большие шкафы, наполненные книгами, турецкие диваны, ковры и массивные портьеры.
Иван Иванович уселся в покойное кресло у письменного стола, тогда как оба молодых человека были ещё до такой степени возбуждены и столь бешено настроены, что они не могли спокойно оставаться на местах и ходили взад и вперёд по комнате, как бы стараясь не столкнуться друг с другом.
Несколько времени в кабинете царила тишина.
– Итак, господа, кто же первый начнёт исповедь? – прервал молчание хозяин дома – Я слушаю.
Покойная была найдена утром 16 ноября 1758 года мёртвой в своём будуаре. Она лежала на кушетке, в красном бархатном домашнем костюме, почти сплошь засыпанная цветами. Роскошный букет белых роз лежал у неё на груди. Её лицо было спокойно, поза непринуждённая, и княжна могла казаться спящей, если бы не широко открытые, остановившиеся, чёрные как уголь глаза, в которых отразился весь ужас предсмертной агонии.
Туалет княжны был в порядке, и в уютной комнате не было заметно следов ни малейшей борьбы. На лице, полуоткрытой шее и на руках не видно было никаких знаков насилия. Прекрасные волосы княжны были причёсаны высоко, по тогдашней моде, и причёска не была растрёпана; соболиные брови оттеняли матовую белизну лица с выдающимися по красоте чертами, а полненькие губки были полуоткрыты, как бы для поцелуя, и обнаруживали ряд белых как жемчуг зубов, крепко стиснутых.
Цветы, которыми была осыпана покойница, видимо, были только что сорваны, так как наутро, когда вошедшая горничная увидела первою эту поразительную картину, они были свежи и благоухали.
На шее княжны блестело драгоценное ожерелье, а на изящных руках сверкали драгоценные камни в кольцах и браслетах. В миниатюрных ушках горели, как две капли крови, два крупных рубина серёг.
В правой руке покойной был зажат лоскуток бумажки, на котором были по-французски написаны лишь три слова: «Измена – смерть любви».
Розысками было обнаружено, что княжна с вечера довольно рано отпустила прислугу, имевшую помещение в людской – здании, стоявшем в глубине двора загородного дома княжны Полторацкой, на берегу Фонтанной, где покойная жила зиму и лето, и даже свою горничную отправила в её комнату, находившуюся в другом конце дома и соединённую с будуаром и спальней княжны проволокой звонка.
Горничная Агаша показала, что княжна по вечерам принимала тайком не бывавших у неё днём мужчин и всегда окружала эти приёмы чрезвычайной таинственностью, как было и в данном случае.
– Беспременно их сиятельство кого-нибудь ждали, – сказала она допрашивавшему её полицейскому чину.
– «Ждали, ждали»! – передразнил её тот – Этого мало… Но был ли кто-нибудь?
– Уж таить пред вами, ваше благородие, нечего: у их сиятельства вчера действительно гость был, а только кто именно, не знаю…
– Как не знаешь?
– Да так, слышала я из-за двери голос мужской, а в замочную скважину, как ни старалась, разглядеть не могла.
Видно было, что Агаша говорит совершенно искренне, но, впрочем, это не помешало полицейскому чину пугнуть её строгою ответственностью за упорное запирательство.
Однако ретивость полицейского была прервана в самом начале. В дело вмешалась высшая полицейская и судебная власть, но и ей не пришлось раскрыть тайну загадочной смерти княжны Полторацкой. При докладе об этом происшествии государыня императрица Елизавета Петровна заметила: «Жаль, жаль бедную, в цвете лет покончить с собою… Я давно заметила, что она не в полном уме!» И эти высочайшие слова дали направление делу, или, лучше сказать, прекратили его.
Княжна была похоронена по православному обряду на Смоленском кладбище. Весь Петербург был на этих похоронах. Говорили даже, что в числе провожатых была сама императрица, скрывавшая своё лицо под низко надвинутым капюшоном траурного плаща.
Тайна смерти княжны Полторацкой таким образом до времени была скрыта под толстым слоем земли и временно поставленным большим деревянным крестом. Только двое людей из великосветского общества знали более других об этой таинственной истории. Это были два молодых офицера: граф Пётр Игнатьевич Свиридов и князь Сергей Сергеевич Луговой.
Накануне дня рокового происшествия в загородном доме княжны Полторацкой в городском театре, находившемся в то время у Летнего сада, шла трагедия Сумарокова «Хорев». Часть публики обратила между прочим внимание, что два молодых офицера, не дождавшись окончания действия, выбежали из зрительного зала. Все заметили, что они оба очень часто посматривали на ложу, в которой среди других придворных дам находилась княжна Людмила Васильевна Полторацкая, затем подошли друг к другу, сказали один другому несколько слов на ухо и быстро вышли.
Их поведение особенно подозрительным показалось бывшему в театре любимцу императрицы Ивану Ивановичу Шувалову, знавшему обоих молодых людей. Он вышел вслед за ними, и ему удалось догнать их в совершенно пустом во время действия коридоре театра и услышать следующий разговор:
– Прежде всего одно слово объяснения, – сказал Свиридов. – Вы ведь смотрели на княжну Полторацкую?
– Да, – спокойно ответил князь Луговой.
– Вы смотрели на неё как-то особенно и, казалось, были удивлены, что я смотрел на неё точно так же?
– Совершенно справедливо.
– Я имею право… – начал было Свиридов, но князь перебил его:
– По всей вероятности, и я имею такое же право смотреть на неё, как и вы?
– Именно это право я и отрицаю.
– А я отрицаю ваше право.
– В таком случае, я пришлю к вам секундантов.
– Я к вашим услугам.
– Позвольте, господа! – раздался около них голос Ивана Ивановича Шувалова. – Мне хочется знать, с какой стати вы даёте такой дурной пример публике, ведя себя точно сумасшедшие. Хорошо ещё, что не все зрители в зале заметили ваше странное поведение и ваш бешеный выход, иначе вы были бы завтра сплетней всего Петербурга. В чём дело, объясните, пожалуйста! Что-нибудь очень важное и таинственное?
– Да, – прервал его Свиридов. – Причина очень важная… Я уже вызвал князя на дуэль…
– Какая бы ни была причина, я не одобряю такой поспешности. Надо было объясниться…
– Мы уже объяснились здесь в течение одной минуты.
– Всё это хорошо, но позвольте вам дать добрый совет. Поедемте ко мне, там вы объяснитесь между собою основательно и хладнокровно в моём присутствии. Я ни в чём не буду влиять на ваше решение и выскажу своё вполне беспристрастное мнение. Согласны ли вы?
Оба недавних друга, теперь враги, последовали этому совету.
Дом Ивана Ивановича Шувалова стоял на углу Невского проспекта и Большой Садовой и был выстроен в два этажа, по плану архитектора Кокоринова, ученика знаменитого Растрелли. Обстановка комнат была роскошна. Богатые их анфилады были все увешаны портретами и картинами.
Туда-то и отправились все трое из театра, не доглядев представления.
Хозяин провёл своих гостей в угловую комнату о семи окнах, служившую ему кабинетом. Последний отличался укромностью и уютностью, которые придавали ему большие шкафы, наполненные книгами, турецкие диваны, ковры и массивные портьеры.
Иван Иванович уселся в покойное кресло у письменного стола, тогда как оба молодых человека были ещё до такой степени возбуждены и столь бешено настроены, что они не могли спокойно оставаться на местах и ходили взад и вперёд по комнате, как бы стараясь не столкнуться друг с другом.
Несколько времени в кабинете царила тишина.
– Итак, господа, кто же первый начнёт исповедь? – прервал молчание хозяин дома – Я слушаю.
II
ДВЕ ЗАПИСКИ
– Я, – ответил Свиридов. – Дело очень просто: в течение целого часа князь, как я заметил, не спускал глаз с ложи, где сидела одна дама, причём его взгляды были чересчур выразительны.
– Позвольте, – прервал Шувалов, – нечего облекать всё это таинственностью, я очень хорошо знаю, в чём дело.
– Во всяком случае, я никого не назвал. Итак, князь Луговой очень пристально вглядывался в даму, которая и не думала отворачиваться от него; я даже заметил, что они раз обменялись довольно красноречивыми взглядами, и это возмутило меня. В то же мгновение дама, заметив, что я смотрю на неё, обернулась в мою сторону и наградила меня такою прелестною улыбкою, которая разом усмирила мой гнев.
– А меня привела в бешенство! – воскликнул князь Луговой. – Я окинул Свиридова свирепым взглядом.
– Я ответил тем же.
– Мы вышли из зрительного зала, а остальное вы знаете…
– Очень хорошо, но позвольте задать один вопрос: какое право имел один из вас запрещать другому смотреть на эту даму так, как ему хотелось?
– Право, приобретённое вследствие исключительных отношений.
– Как исключительных? – прервал Свиридова князь Луговой. – Что вы под этим разумеете?
– Что разумею? Да то, что вы сами разумеете, – ответил тот.
– В таком случае, я нахожусь с нею в тех же отношениях, как и вы.
– Желательно было бы, чтобы вы представили доказательства.
– Боюсь, не будет ли это неделикатно или даже бесчестно. А между тем надо же доказать, что действуешь и говоришь не наобум и что всё-таки в человеке осталась хотя капля мозга. Впрочем, мы оба находимся в довольно затруднительном положении, и некоторые исключения из общего правила могут быть дозволены.
Сказав это, князь Луговой вынул из кармана своего мундира маленькую записку, кокетливо сложенную треугольником.
– Это что такое? – спросил Иван Иванович.
– Если здесь говорится о правах, так и я представлю доказательство таких же прав.
Свиридов с любопытством следил взором за движениями князя. Увидев, что тот вынул из кармана маленькую записку, он вынул такую же, во всём похожую на первую, и поднёс её к документу, представленному его соперником.
Удивление троих собеседников не имело границ.
Иван Иванович осмотрел обе записки. Адрес был написан одной и той же рукой.
– Почерк один и тот же, но, может быть, обе записки противоречат одна другой. Пусть князь прочитает адресованную ему записку.
– Но ведь это нечестно! – возразил князь Луговой.
– Тут нет ничего нечестного, это исповедь! – ответил Шувалов.
– В таком случае, я начинаю, – с нетерпением сказал Пётр Игнатьевич и прочёл: – «Милый Петя, ты не можешь себе представить, как напряжённо я всё думаю о тебе, когда тебя не вижу. Твоё присутствие до такой степени необходимо мне, что, когда тебя нет возле меня, мне кажется, что я одна на свете. Жизнь без тебя точно пустыня…»
– Позвольте! – воскликнул князь Луговой, державший своё письмо открытым, и продолжил: – «Жизнь без тебя точно пустыня, по которой я блуждаю, мучимая тоской и грустью».
– Да ведь это моё письмо! – вскрикнул Свиридов.
– Вовсе нет, моё! – ответил князь. – Оно даже начинается: «Милый Серёжа».
Шувалов сличил записки. Они были как две капли воды похожи одна на другую.
– Здесь даже не требуется суда царя Соломона, – заметил он. – Всякому своё.
Князь и Свиридов посмотрели друг на друга, обменялись записками, пробежали их молча глазами и возвратили друг другу, затем снова посмотрели друг другу в глаза и вдруг, гомерически расхохотавшись, оба скорее упали, нежели сели на один из диванов.
На красиво очерченных губах Шувалова тоже играла улыбка.
– Ну, – сказал он им, – стоило ли из-за этого убивать друг друга? Если бы я не подал вам совета объясниться хладнокровно и обстоятельно, один из вас, быть может, через несколько дней лежал бы в сырой земле. Эх вы, юнцы! Знайте же раз навсегда, что не стоит драться из-за женщины.
– Что теперь нам делать? – спросили оба соперника.
– Посоветовать что-нибудь очень трудно, – ответил Шувалов. – Впрочем, садитесь за стол, я дам вам карты, и вы без всякого волнения, без всякой ревности, с картами в руках вместо шпаг, можете оспаривать друг у друга свою возлюбленную и дадите обещание заранее подчиниться велению судьбы.
– Нет сомнения, что это было бы весьма благоразумно, – сказал князь Луговой. – Но в чём же, собственно говоря, состояло бы здесь наказание для этой женщины? Ведь в данном случае необходимо, чтобы порок был наказан. Женщина, которая вследствие обмана и кокетства готова была причинить такое страшное несчастье, должна потерпеть наказание. Что скажете вы на это, Пётр Игнатьевич?
– Позвольте, – прервал Шувалов, – нечего облекать всё это таинственностью, я очень хорошо знаю, в чём дело.
– Во всяком случае, я никого не назвал. Итак, князь Луговой очень пристально вглядывался в даму, которая и не думала отворачиваться от него; я даже заметил, что они раз обменялись довольно красноречивыми взглядами, и это возмутило меня. В то же мгновение дама, заметив, что я смотрю на неё, обернулась в мою сторону и наградила меня такою прелестною улыбкою, которая разом усмирила мой гнев.
– А меня привела в бешенство! – воскликнул князь Луговой. – Я окинул Свиридова свирепым взглядом.
– Я ответил тем же.
– Мы вышли из зрительного зала, а остальное вы знаете…
– Очень хорошо, но позвольте задать один вопрос: какое право имел один из вас запрещать другому смотреть на эту даму так, как ему хотелось?
– Право, приобретённое вследствие исключительных отношений.
– Как исключительных? – прервал Свиридова князь Луговой. – Что вы под этим разумеете?
– Что разумею? Да то, что вы сами разумеете, – ответил тот.
– В таком случае, я нахожусь с нею в тех же отношениях, как и вы.
– Желательно было бы, чтобы вы представили доказательства.
– Боюсь, не будет ли это неделикатно или даже бесчестно. А между тем надо же доказать, что действуешь и говоришь не наобум и что всё-таки в человеке осталась хотя капля мозга. Впрочем, мы оба находимся в довольно затруднительном положении, и некоторые исключения из общего правила могут быть дозволены.
Сказав это, князь Луговой вынул из кармана своего мундира маленькую записку, кокетливо сложенную треугольником.
– Это что такое? – спросил Иван Иванович.
– Если здесь говорится о правах, так и я представлю доказательство таких же прав.
Свиридов с любопытством следил взором за движениями князя. Увидев, что тот вынул из кармана маленькую записку, он вынул такую же, во всём похожую на первую, и поднёс её к документу, представленному его соперником.
Удивление троих собеседников не имело границ.
Иван Иванович осмотрел обе записки. Адрес был написан одной и той же рукой.
– Почерк один и тот же, но, может быть, обе записки противоречат одна другой. Пусть князь прочитает адресованную ему записку.
– Но ведь это нечестно! – возразил князь Луговой.
– Тут нет ничего нечестного, это исповедь! – ответил Шувалов.
– В таком случае, я начинаю, – с нетерпением сказал Пётр Игнатьевич и прочёл: – «Милый Петя, ты не можешь себе представить, как напряжённо я всё думаю о тебе, когда тебя не вижу. Твоё присутствие до такой степени необходимо мне, что, когда тебя нет возле меня, мне кажется, что я одна на свете. Жизнь без тебя точно пустыня…»
– Позвольте! – воскликнул князь Луговой, державший своё письмо открытым, и продолжил: – «Жизнь без тебя точно пустыня, по которой я блуждаю, мучимая тоской и грустью».
– Да ведь это моё письмо! – вскрикнул Свиридов.
– Вовсе нет, моё! – ответил князь. – Оно даже начинается: «Милый Серёжа».
Шувалов сличил записки. Они были как две капли воды похожи одна на другую.
– Здесь даже не требуется суда царя Соломона, – заметил он. – Всякому своё.
Князь и Свиридов посмотрели друг на друга, обменялись записками, пробежали их молча глазами и возвратили друг другу, затем снова посмотрели друг другу в глаза и вдруг, гомерически расхохотавшись, оба скорее упали, нежели сели на один из диванов.
На красиво очерченных губах Шувалова тоже играла улыбка.
– Ну, – сказал он им, – стоило ли из-за этого убивать друг друга? Если бы я не подал вам совета объясниться хладнокровно и обстоятельно, один из вас, быть может, через несколько дней лежал бы в сырой земле. Эх вы, юнцы! Знайте же раз навсегда, что не стоит драться из-за женщины.
– Что теперь нам делать? – спросили оба соперника.
– Посоветовать что-нибудь очень трудно, – ответил Шувалов. – Впрочем, садитесь за стол, я дам вам карты, и вы без всякого волнения, без всякой ревности, с картами в руках вместо шпаг, можете оспаривать друг у друга свою возлюбленную и дадите обещание заранее подчиниться велению судьбы.
– Нет сомнения, что это было бы весьма благоразумно, – сказал князь Луговой. – Но в чём же, собственно говоря, состояло бы здесь наказание для этой женщины? Ведь в данном случае необходимо, чтобы порок был наказан. Женщина, которая вследствие обмана и кокетства готова была причинить такое страшное несчастье, должна потерпеть наказание. Что скажете вы на это, Пётр Игнатьевич?