Сахаров (редактор) А. Н.. Елизавета Петровна

   Свенторжецкому в течение этого времени выпало не более одного раза быть на таинственном свидании в будуаре княжны Людмилы.
   – Вы, точно богиня Флора, вся в цветах, – с улыбкою заметил он, входя к ней в будуар и бросая взгляд на цветы.
   – С некоторых пор меня стали страшно баловать цветами, – сказала княжна. – И вообразите, граф, я не знаю, кто именно, хотя догадываюсь.
   – Я думаю, это вам довольно трудно: ведь у вас бесчисленное количество поклонников.
   – Ошибаетесь! Таких, которые меня балуют, немного.
   – Но всё-таки несколько!
   – Пожалуй, но мне кажется, что это делает один. Однако, кто именно, я не скажу вам. Это – мой секрет.
   – Не смею проникать в него.
   – Цветы – моя страсть, их запах оживляет меня. Не правда ли, как здесь мило!.. Точно оранжерея. Бывало, я ещё совсем маленькой девочкой любила целые часы проводить в оранжерее.
   – Говорят, это вредно, болит голова.
   – У меня нет, я привыкла. Напротив, запах цветов освежает меня.
   «Надо принять это к сведению, следует увеличить дозу», – подумал граф, но вслух сказал:
   – Это другое дело, привычка – вторая натура.
   – Вашей голове, быть может, вреден этот запах?
   – Нет, напротив, лёгкое головокружение даже приятно. Да это и не от цветов.
   – Вы опять за старое! Неисправимы, хоть брось! – смеясь, сказала девушка, поняв намёк графа.
   – Скажите лучше, неизлечим, так как моё чувство к вам – моя смертельная болезнь.
   – Ай, ай, какие страсти! Если бы я поверила вам, то, наверно, испугалась бы, – засмеялась княжна.
   – Вы не можете мне не верить.
   – Вы думаете, что вам должны верить все?
   – Кто все?
   – Кому вы говорите то же самое, что мне.
   – Я никому этого не говорил и не говорю.
   – Очень жаль! Отчего же и другим не доставить удовольствия?
   – Придёт время, вы поймёте, что я говорил правду, но будет поздно! – произнёс граф и мрачно поглядел на княжну.
   – Вы умрёте? – рассмеявшись, спросила она.
   – Смерть – хороший исход! – сказал граф.
   – Я не доктор и не могу вылечить вас от вашей болезни, поэтому бесполезно и говорить со мной о ней. Вы, как я слышала, к тому же лечитесь у патера Вацлава? Это правда?
   – Да, лечусь.
   – От любви?
   – Нет, от головы.
   – Это другое дело. И что же, помогает?
   – Это интересует вас?
   – Конечно! Ведь в качестве вашего друга я не могу не интересоваться.
   – «Друга»! – иронически повторил он. – Я не хочу и никогда не хотел иметь вас другом.
   – В таком случае, зачем же вы просите о свиданиях?
   – Вы на них принимаете только друзей? – спросил граф, пристально смотря ей в лицо.
   – Только, – не моргнув глазом, ответила она.
   – И много их?
   – Это вас не касается.
   – Но это невыносимо. Поймите, что я люблю вас.
   – Граф! Вы забыли наше условие – не говорить о любви.
   – Я не в состоянии.
   – Тогда это свидание будет последним.
   – Хорошо, хорошо, я подчиняюсь, – испуганно согласился граф Свенторжецкий. – Простите!
   Разговор перешёл на другие темы.
   Через несколько времени граф отправился домой, злобно шепча:
   – Погоди! Ещё дня два или три, и на моей улице будет праздник. Ты сама заговоришь о любви!
   Наконец настал срок, назначенный патером Вацлавом для приезда к нему за снадобьем, которое должно было бросить княжну Людмилу в объятия графа. Последний, конечно, почти минута в минуту был у «чародея». Патер Вацлав, обменявшись приветствиями, удалился в другую комнату и вынес оттуда небольшой тёмного стекла пузырёк.
   – Несколько капель на два-три цветка будет достаточно, – сказал он. – Княжна может отделаться только сильным расстройством всего организма, но затем поправится. У меня есть средство, восстановляющее силы. Если захочешь, сын мой, сохранить ей жизнь, то не увеличивай дозы, а затем приходи ко мне. Она будет жива.
   Граф не обратил почти никакого внимания на эти слова «чародея». Все его мысли были направлены на этот таинственный пузырёк, в котором заключалось его счастье. Поэтому он спрятал пузырёк в карман, а из последнего вынул мешочек с золотом и свёрток золотых монет, причём сказал:
   – Вот за лекарство, а это – сто червонных – за разрешение от греха.
   – Разрешение готово. Вот оно! – И патер, подав графу бумагу, стал считать деньги.
   Граф опустил бумагу в карман не читая.
   – Разве так можно обращаться с разрешением святого отца-папы? – строго посмотрел на него патер.
   – А как же?
   – Ты – не верный сын католической церкви, если говоришь такие слова. Ты должен был осенить себя крестом и спрятать бумагу на груди. Вынь её из своего грешного кармана, где ты держишь деньги, этот символ людской корысти!
   Граф повиновался и вынул бумагу.
   – Перекрестись и поцелуй святую подпись! – сказал патер.
   Иосиф Янович исполнил приказание и спрятал бумагу на груди, после чего стал прощаться.
   – Да благословит тебя Бог, сын мой! – напутствовал его патер. – Помни, не злоупотребляй средством, если не хочешь стать убийцей.
   – Но ведь так или иначе, а я буду прощён? – возразил граф.
   – Всё это так, но ведь тебе жаль женщину, к которой влечёт тебя страсть? Да? Тогда сохрани её для будущего.
   – Будущее… разве у нас с нею есть будущее?
   – Раз ты овладеешь ею впервые, от тебя будет зависеть сохранить её навсегда.
   «Впервые»! Хорошо, если впервые», – мелькнуло в уме графа, и пред ним вырисовалась фигура Лугового, отворяющего калитку сада княжны.
   Граф возвращался домой в каком-то экстазе. Он то и дело опускал руку в карман, ощупывая заветный пузырёк с жидкостью, заключавшею в себе и исполнение его безумного каприза, и отмщение за нанесённое ему «самозванкой-княжной» оскорбление.
   Теперь, имея в руках средство отмстить, он особенно рельефно представлял себе прошлое. Он вспоминал, как ехал к княжне, думая, что его встретит покорная раба его желаний, и с краской стыда должен был сознаться, что его окончательно одурачила девчонка. Она искусно вырвала из его рук все орудия, выбила почву из-под ног, и вместо властелина он очутился в положении ухаживателя, над чувством которого княжна явно насмехалась, которого она мучила, а на интимных ночных свиданьях играла с ним, как кошка с мышью. Этого ли не достаточно было, чтобы жестоко отмстить ей?
   Между тем пленительный образ молодой девушки восставал пред ним. Он восхищался правильной красотой её лица, тонкостью линий, её глазами, полными жизни и обещающими быть полными страсти, приходил в восторг от её стройной фигуры, где здоровье соединялось с девственностью, где жизнь и сила красноречиво говорили о сладости победы. Ему становилось жаль безумно желаемой им девушки.
   Однако ему припомнились слова патера Вацлава о возможности быть властелином девушки, которой он будет обладать впервые.
   «Впервые? – повторил Свенторжецкий, и снова рой сомнений окутал его ум, и снова фигура князя Лугового, освещённая луной у калитки сада княжны Полторацкой, восстала пред ним, и он решил: – Пусть умрёт!»
   Но это было лишь на мгновение.
   «Кто знает? – подумал он. – Быть может, она играет Луговым так же, как играет мной? – И у него мелькнуло другое решение: – Пусть живёт».
   Ведь он через несколько дней убедится в этом, так как пузырёк уже будет в его кармане. Если она была к князю Луговому менее строга, нежели к нему, то он незаметно выльет на букет всё содержимое в этом роковом пузырьке. Тогда смерть неизбежна, и он будет отмщён!
   «Она говорит, что привыкла к запаху цветов, – неслась далее в его голове мысль, – необходимо всё-таки несколько увеличить дозу. Иначе на неё не произведёт никакого впечатления, и цель не будет достигнута».
   Граф мысленно стал упрекать себя, что не сообщил об этом патеру Вацлаву и не спросил у него совета. Он было решил приказать кучеру повернуть назад, но раздумал. Понятно, что для организма, привыкшего к сильным ароматам, необходимо увеличить дозу.
   Вернувшись домой, граф спрятал пузырёк в бюро, стоявшее у него в кабинете, и спросил Якова:
   – Цветы посланы?
   – Посланы, ваше сиятельство.
   – Мне будет необходимо на днях роскошный букет из белых роз. Но, прежде чем послать его княжне, препроводи его ко мне. Я хочу посмотреть его.
   – Уж будьте спокойны. Отправим самые лучшие… царские, можно сказать, цветы, ваше сиятельство.
   – Где ты достаёшь цветы?
   – У садовника графа Кириллы Григорьевича Разумовского. У них лучшие в городе оранжереи, не уступят царским. Только садовник и выжига же! Дерёт за цветы совсем не по-божески. Кажись, ведь это – трава, а он лупит за них такие деньги.
   – Не в деньгах дело.
   – Это конечно, ваше сиятельство: в капризе-с.
   – Как ты сказал? «В капризе»? Что же это значит?
   – А то, что для бар каприз бывает дороже всяких денег.
   – Пожалуй, ты прав. Так помни относительно букета!
   На другой же день граф поехал с визитом к княжне Людмиле. Он застал её одну в каком-то тревожном настроении духа. Она была действительно обеспокоена одним обстоятельством. Граф Свиридов, которому был отдан ключ от садовой калитки, не явился вчера на свиданье. Княжна была в театре, видела графа в партере, слышала мельком о каком-то столкновении между ним и князем Луговым, но в сущности что случилось, не знала. Свиридов между тем не явился к ней и сегодня, чтобы, по обыкновению, возвратить ключ. Всё это не на шутку тревожило её.
   Неужели они объяснились, и её одинаковые письма к князю и Свиридову, написанные ею под влиянием раздражения на Лугового за слова, сказанные им в Зиновьеве, дошли до сведения их обоих? Это поставило бы её в чрезвычайно глупое положение.
   «Нет, просто Свиридов заболел! – успокаивала она самоё себя. – Приедет, отдаст ключ. Не посмеет же он явиться в неназначенный день! И, кроме того, он найдёт дверь в коридор запертой».
   Это соображение совершенно успокоило её.
   – Что с вами, княжна? Вы как будто чем-то встревожены? – спросил Свенторжецкий, видя молодую девушку в каком-то странном состоянии духа. – Вы сегодня какая-то странная.
   – Мне немного нездоровится.
   – Не виноваты ли в этом цветы, которыми, как кажется, вас продолжают обильно награждать?
   – Действительно, кто-то положительно засыпает меня ими, но не эти прелестные цветы – виновники моего нездоровья. Они, напротив, оживляют меня! – И княжна, вынув из стоявшего вблизи букета несколько цветков, стала жадно вдыхать в себя их аромат.
   – Я должен на днях уехать на довольно продолжительное время в Варшаву. Мне необходимо окончить там некоторые дела…
   – Вы говорите, надолго?
   – Может быть, на несколько месяцев.
   – Но что же станет с влюблёнными в вас дамами?
   – Вы, княжна, всё шутите, а у меня к вам просьба. Позвольте мне прийти к вам завтра.
   – Милости просим. Мои двери, кажется, открыты для вас всегда.
   – Не двери, а калитка, – подчеркнул граф.
   – Калитка? – повторила княжна и задумалась. Это напомнило ей, что ключ от калитки находится в руках Свиридова, и она не знала, что ей ответить. Всё же она спросила:
   – Вы когда едете?
   – Послезавтра.
   «Не осмелится же Свиридов явиться в неназначенный день!» – мелькнуло у неё в голове, а так как было несколько ключей от калитки, принесённых ей Никитой, то она решилась.
   – Хорошо, я завтра буду ждать, – сказала она и, встав с дивана, вынула из шифоньерки ключ. – Вот вам ключ.
   – Я не знаю, как благодарить вас, княжна! – поцеловав у неё руку, сказал граф.
   – Я не могу отказать уезжающему.
   Раздавшийся звонок известил о новом посетителе, и граф стал прощаться. В передней он встретил нескольких молодых людей.
   – Убегает… забежал раньше всех и был принят с глазу на глаз. Счастливец! – послышались шутливые замечания.
   Граф в свою очередь ответил какой-то шуткой и уехал. Дело было сделано. Ключ от калитки лежал в его кармане.
   – Завтра должен быть букет из белых роз, громадный, роскошный, – сказал Свенторжецкий Якову.
   – Будет готов. Я уже распорядился, ваше сиятельство!
   – Принеси его ранее сюда, а потом отправишь к княжне, но не сам.
   – Слушаю-с. Зачем сам? Я очень понимаю.

XII
ДВА ИЗВЕСТИЯ

   Князь Луговой жил тоже лихорадочной жизнью. Повторенное ему обещание княжны Людмилы быть его женою лишь на первое время внесло успокоение в его измученную душу; отсрочка, потребованная девушкой, тоже только первые дни казалась ему естественной и законной в её положении. Рой сомнений вскоре окутал его ум, и муки ревности стали с ещё большею силой терзать его сердце.
   Княжна давала ему повод к этому своим странным поведением. Накануне, на свиданье с ним наедине в её будуаре, она была пылка, ласкова и выражением своих чувств доводила его до положительного восторга, а на другой день у себя в гостиной или в домах их общих знакомых почти не обращала на него внимания, явно кокетничая с другими, и в особенности с графом Свиридовым.
   Сергей Сергеевич положительно возненавидел своего бывшего друга, да и тот, видимо, платил ему тою же монетою. Вследствие этого они ограничивались при встрече лишь вежливыми, холодными поклонами.
   Князь, конечно, не знал, что дорога в заветный будуар его невесты открыта не ему одному для ночных свиданий. Он имел право считать княжну Людмилу своей невестой, хотя их помолвка была известна, кроме них двоих, только ещё дяде княжны, Зиновьеву. Но и при таких условиях явное нарушение княжной своих обязанностей невесты, выражавшееся в амурной интриге с другими молодыми людьми, переполнило бы чашу терпения и без того многотерпеливого жениха.
   К этому присоединялось ещё следующее. В обществе о молодой княжне – «ночной красавице» – не переставали ходить странные, преувеличенные слухи, и их старались довести до сведения Лугового. Дело в том, что князь был одним из выдающихся женихов, предмет вожделений многих петербургских барышень вообще, а их маменек в особенности. Очень понятно, что предпочтение, отдаваемое им княжне Полторацкой, не могло вызвать в них особенную симпатию к Людмиле Васильевне. В то время как дочки злобствовали молча, маменьки не стесняясь давали волю своим языкам и с чисто женскою неукротимою фантазией рассказывали о княжне Людмиле невозможные вещи. По их рассказам, она была окончательно погибшей девушкой, принятой в порядочные дома лишь по недоразумению. Эти рассказы передавались из уст в уста, с одной стороны, из жажды пересудов ближних, а с другой – с целью дискредитировать молодую девушку в глазах такого блестящего жениха, как князь Луговой. Поэтому в его присутствии намёки о поведении княжны были особенно ясны, но – увы! – достигали не той цели, которая имелась в виду. Князь слушал их, понимал и даже, отуманенный ревнивым чувством, верил им, однако его любовь к княжне от этого не уменьшалась. Он страшно страдал, но любил её по-прежнему. Один нежный взгляд, одно ласковое слово разрушали ковы её врагов, и Сергей Сергеевич считал княжну снова чистым, безупречным существом, оклеветанным злыми языками. Однако обычно следовавшая затем перемена отношений к нему со стороны княжны повергала его снова в хаос сомнений, и в этом состояла в последнее время его лихорадочная жизнь.
   Одно обстоятельство в последнее время тоже очень встревожило князя. Оно почти совпало с окончанием траура княжны, но известие о нём дошло до Сергея Сергеевича уже после его объяснения с княжной и получения им вторичного обещания её отдать ему свою руку. Это обстоятельство вновь всполошило в сердце Лугового тяжёлое предчувствие кары за нарушение им завета предков – открытие рокового павильона в Луговом.
   В конце августа Сергей Сергеевич получил от управляющего своим тамбовским именьем подробное донесение о пожаре, истребившем господский дом в Луговом. Пожар будто бы произошёл от удара молнии, и от дома остались лишь обуглившиеся стены. Кроме того, были попорчены цветник и часть парка. Донесение оканчивалось слёзною просьбою старика Терентьича дозволить ему прибыть в Петербург с докладом, так как он должен сообщить его сиятельству одно великой важности дело, которое он не может доверить письму, могущему, не ровен час, попасть и в чужие руки.
   «Что это может быть?» – недоумевал князь Сергей Сергеевич, так как он знал Терентьича за обстоятельного и умного старика, который не решился бы беспокоить своего барина из-за пустяков.
   Кроме того, и сообщение о пожаре дома тоже страдало какой-то недосказанностью. И в этом случае видно было, что старик не доверял письму.
   «Надо вызвать его и узнать!» – решил князь и в тот же день написал в этом смысле Терентьичу.
   Прошло около месяца, и однажды утром Сергею Сергеевичу доложили о прибытии Терентьича. Князь приказал позвать его. Старик вошёл в кабинет, истово перекрестился на икону и отвесил поясной поклон князю.
   – Чего это тебе, старина, в Питер приспичило ехать? Или на старости лет захотел столицу посмотреть? – встретил его Сергей Сергеевич.
   – Не волей приехал, неволя погнала! – серьёзно ответил Терентьич.
   – Как так?
   – Отписал я вашему сиятельству о несчастии. Погорели мы.
   – От чего же это случилось? – спросил князь, поняв, что старый слуга, говоря «погорели мы», подразумевал его, своего барина.
   – Божеское попущение. И натерпелись мы страха в то время.
   – Что же, разве народ был на работе? Некому было тушить пожар? – спросил князь.
   – Какое, ваше сиятельство, некому? Почитай, всё село около дома было. Отец Николай с крестом… Да ничего поделать не удалось… Не подпустил к дому-то – он… враг человеческий.
   – Как же это было?
   – В самую годовщину, ваше сиятельство, как по вашему приказу павильон-то был открыт, был так час шестой вечера. Небо было чисто… Вдруг над самым домом повисла чёрная туча, грянул гром, и молния, как стрела, в трубу ударила. Из дома повалил дым. Закричали: «Пожар!» Дворовые из людских выбежали, а в доме-то пламя уж во как бушует! А туча-то всё растёт, чернее делается. Окна потрескались, наружу пламя выбило. Тьма кругом стала, как ночью. Сбежался народ, а к дому подойти боится. Пламя бушует, на деревья парка перекинулось, на людские, а в доме-то среди огня кто-то заливается, хохочет.
   – Хохочет? – вздрогнул князь Сергей Сергеевич.
   – Хохочет, ваше сиятельство, да так страшно, что у людей инда поджилки трясутся! Отца Николая позвали. Надел он епитрахиль и с крестом пришёл, да близко-то ему, батюшке, подойти нельзя, потому пламя. Он уже издали крестом осенять стал. Видимо, подействовало. Уходить «он» дальше стал, а всё же издали хохочет, покатывается.
   – И долго горело?
   – Всю ночь, до рассвета народ стоял, подступиться нельзя было, а огонь так-таки и гуляет и по дому, и по деревьям.
   – А павильон? – дрогнувшим голосом спросил князь.
   – Около него деревья все как есть обуглились, а он почернел весь, как уголь, насквозь прокоптился. Я его запереть приказал, не чистивши.
   – Ну, что же делать, старина. Божья воля! Дом пока строить не надо. Там видно будет; может, я туда никогда и не поеду. А для дворовых надо выстроить людские. Где же их теперь разместили?
   – По избам разошлись, устроились.
   – Ты за этим и приехал или ещё что есть? – спросил князь.
   – Есть ещё одно дело! Никита у нас тут объявился, беглый Никита, убивец.
   – Княгини Полторацкой и Тани? Да? Что же, его схватили?
   – Никак нет-с. Кончился он… умер.
   – Где?
   – У отца Николая, ваше сиятельство. Пришёл, значит, к отцу Николаю неведомо какой странник, больной, исхудалый… Вы ведь, ваше сиятельство, знаете отца Николая; святой он человек, приютил, обогрел. Страннику всё больше неможется. Через несколько дней стал он кончаться, да и на духу отцу Николаю и открыл, что он и есть самый Никита, убивец княгини и княжны Полторацких.
   – Какой княжны? Что ты путаешь? – возразил князь.
   – Так точно, ваше сиятельство, княжны Людмилы Васильевны. Он на духу сознался, что убил княжну.
   – Какой вздор! Да ведь княжна жива!
   – Никак нет-с. Это не княжна, что здесь, у вас в Питере, а Татьяна Берестова.
   – Откуда ты это знаешь?
   – От отца Николая. Советовался он со мной, как в этом случае поступить. Ну, и решили мы доложить по начальству. Там разберут.
   – И отец Николай доложил?
   – Со мной до города доехал, к архиерею, ему всё как есть объявить хотел.
   – Нет, всё это вздор, соврал Никита!
   – Пред смертью-то, ваше сиятельство, на духу никак этого быть не может. Кроме того, и другие, как узнали об этом в Зиновьеве, смекать стали. Больно уж княжна-то после смерти своей маменьки изменилась. Нрава совсем другого стала. Та, да не та. А вот теперь, как Никита покаялся, всё и объяснилось. Не княжна она, а Татьяна Берестова. Написать-то я вашему сиятельству обо всём этом не осмелился – не ровен час, кто прочтёт письмо-то, а она, княжна-то эта, ваша невеста. Так не было бы вам от того какого худа.
   Князь, видимо, не слыхал последних слов старика. Он сидел в глубокой задумчивости.
   – Неужели? Не может быть! Это что-нибудь да не так! – произнёс он вслух, как бы говоря сам с собою, и снова задумался.
   – Когда же прикажете ехать обратно? – после некоторого молчания спросил Терентьич.
   – Обратно… да… обратно… туда… – рассеянно сказал князь. – Да когда хочешь… Ты мне не нужен… Отдохни, посмотри город и поезжай. Главное, устрой дворовых. Насчёт дома можно подождать, я отпишу.
   – Слушаю-с, ваше сиятельство.
   Терентьич снова отвесил поясной поклон и вышел.
   Сергей Сергеевич остался один. Он долго не мог прийти в себя от полученного известия. Даже пожар дома, случившийся как раз в годовщину самовольного открытия им павильона-тюрьмы, стушевался пред этой исповедью Никиты. Девушка, которую он боготворил, которую мог бы, если бы она согласилась, уже месяц тому назад пред алтарём назвать своей женой, была самозванкой, быть может, даже сообщницей убийцы. Но, несмотря ни на что, Сергей Сергеевич, к ужасу своему, чувствовал, что он продолжал любить её.
   «Нет!.. Не может быть!» – снова разубеждал себя он, а между тем, вспоминая свои отношения к княжне Людмиле с первого свидания после трагической смерти её матери и до сегодня, всё более и более убеждался, что предсмертная исповедь «беглого Никиты» – не ложь.
   Теперь все эти отношения между ним и княжной начали приобретать совершенно иную окраску. Девушка, любившая его так, как любила княжна, своею первою чистою любовью, так искренне, с наивным восторгом согласившаяся сделаться его женой, не могла бы так измениться под впечатлением обрушившегося на неё, хотя бы и огромного несчастья. Напротив, она должна была бы почувствовать себя ближе к любимому человеку; ведь, став одинокой сиротой, она должна была бы в нём и в своём дяде искать опоры, защиты и помощи. Между тем Людмила Васильевна сразу переменила и тон, и обращение с ним, повергнув его в изумление и уныние.
   Теперь всё это объясняется. Княжна Полторацкая – не настоящая княжна, а Татьяна Берестова, ловкая самозванка, воспользовавшаяся своим необычайным сходством с покойной княжной Людмилой.
   Чем больше думал князь, тем яснее становилось для него роковая истина этой догадки, и наконец она обратилась в полную уверенность.
   «Что же делать, что предпринять?» – задумался князь.
   Образ княжны Людмилы, такой, какова она есть, восставал пред ним. Он чувствовал, что теряет голову. Его самолюбие было удовлетворено полученным известием. Им пренебрегала и мучила его не та княжна, которой он сделал предложение, на брак с которой получил согласие её матери, но наглая самозванка, дворовая девка, сообщница убийцы. Княжна, любившая его и горячо любимая им девушка, лежит в сырой земле, а чего же было ожидать от девушки, в жилах которой всё же текла холопская кровь? Князь вспомнил, что именно о присутствии в Татьяне, горничной княжны Людмилы, этой «холопской крови» он сказал покойной княжне. Почему же в своём ослеплении он сразу не узнал этого наглого обмана?
   Сердце Сергея Сергеевича сжалось мучительной тоской. Ему суждено было при роковых условиях переживать смерть своей невесты; лучше было бы, если бы он тогда, в Зиновьеве, узнал об этом. Теперь, быть может, горечь утраты уже притупилась бы в его сердце. Ведь раз судьба решила отнять у него любимую, её не существовало, то надо было примириться с таким решением судьбы. Теперь же было нечто иное, более ужасное. Его невеста умерла, а между тем она жила, он сегодня увидит её в театре; но это не она – той нет, это – не княжна, это – Татьяна Берестова. В течение целого года он любил эту обворожительную девушку. Положим, он принимал её за другую, но… Князю, к ужасу его, начинало казаться, что он любит теперь именно эту.
   Что же делать? Что же делать? Сохранить её для себя, заставить всех признавать её княжной Людмилой, его невестой, рассказать ей всё, обвенчаться, прежде чем придёт эта роковая бумага из Тамбова? Просить милости императрицы! Ведь тогда дело затушат, чтобы не класть пятна на славный род и честное имя князей Луговых.
   Эта мысль показалась князю Сергею Сергеевичу и соблазнительной, и чудовищной. Жить с сообщницей убийцы, жить с убийцей! Нет, это невозможно!
   «Но ведь ты любишь её, эту живую княжну, – зашептал князю внутренний голос, и в глубине души Луговой понимал, что это так. – Быть может, она и не знала о замышляемом Никитой убийстве и, лишь спасённая чудом, приняла на себя роль покойной княжны?»
   – Но что же из этого? Ведь это – тоже преступление! – возразил он сам себе.
   «А положение её, тоже дочери князя Полторацкого, хотя и незаконной, в качестве дворовой девушки при своей сестре разве не могло извинить этот её проступок? Она ведь только пользовалась своим правом!»