Страница:
– Но это могут заметить, дурно истолковать…
– Ночью у нас нет ни души кругом. Никто не заметит. Ты не хочешь?
Князь не ответил сразу. В его уме и сердце боролись два ощущения. С одной стороны, сладость предстоявших дивных минут таинственного свидания, радужным цветом окрашивающих томительные месяцы ожидания, а с другой – боязнь скомпрометировать девушку, которую он через несколько месяцев должен будет назвать своей женой. Однако он понял, что молчание может обидеть её. Первое ощущение взяло верх, и он воскликнул:
– Это, с твоей стороны, безумие, но оно пленительно!
– Пойдём, я покажу тебе дорогу. – Княжна отодвинула ширму, отперла стеклянную дверь и провела его коридором до входной двери. – Я буду в назначенный день оставлять эту дверь отпертою.
Сергей Сергеевич шёл за нею, как в тумане, всецело подчиняясь её властной воле.
«Это – безумие, это – безумие! – неслось в его уме, – Но если это откроется, то лишь ускорит свадьбу!»
Натолкнувшись на это соображение, Луговой не только успокоился, но даже обрадовался этому «безумному» плану княжны.
Они снова вернулись в будуар.
– Ты доволен? – спросила Людмила.
– Конечно, дорогая моя! Как же я могу быть не доволен возможностью провести с тобою совершенно наедине несколько часов?
– Так сегодня же, в полночь! – И княжна, подойдя, отперла один из ящиков стоявшей в будуаре шифоньерки и, вынув ключ, отдала его Луговому.
Он взял ключ и бережно, как святыню, положил в карман.
– Завтра ты заедешь ко мне с визитом и незаметно для других, если будут гости, передашь его мне.
– Хорошо, благодарю тебя, моя милая! – И князь снова привлёк её к себе.
Если бы мог он заподозрить, что при таких же условиях получал этот же ключ граф Свенторжецкий, хотя, как мы видели, свидания последнего с княжной до сих пор носили далеко не нежный характер.
Луговой уехал, сказав с особым удовольствием княжне Людмиле «до свидания».
«Как он хорош, как он мил! – думала она, проводив своего жениха. – Он лучше всех. А граф? – Вдруг мелькнуло в её уме, причём она вспомнила не о графе Свенторжецком, а о графе Свиридове. – Нет, нет, я люблю князя! Никого, кроме него! Я буду его женой».
Однако чем более она убеждала себя в этом, тем настойчивее образ графа Петра Игнатьевича носился пред её духовным взором.
«Он также хорош! Он тоже любит тебя!» – нашёптывал ей в уши какой-то голос.
– Нет, нет, я не хочу, я люблю князя! – Отбивалась она.
«Но князь обречён. Он должен погибнуть. С ним погибнешь и ты», – продолжал искуситель.
Девушка со слов покойной княжны припомнила всё случившееся в Зиновьеве.
«Ведь он сказал, что в тебе видна холопская кровь!» – нанёс ей последний удар таинственный голос.
Всё лицо её при этом воспоминании залилось краской негодования. А она только что поцеловала его!
X
XI
– Ночью у нас нет ни души кругом. Никто не заметит. Ты не хочешь?
Князь не ответил сразу. В его уме и сердце боролись два ощущения. С одной стороны, сладость предстоявших дивных минут таинственного свидания, радужным цветом окрашивающих томительные месяцы ожидания, а с другой – боязнь скомпрометировать девушку, которую он через несколько месяцев должен будет назвать своей женой. Однако он понял, что молчание может обидеть её. Первое ощущение взяло верх, и он воскликнул:
– Это, с твоей стороны, безумие, но оно пленительно!
– Пойдём, я покажу тебе дорогу. – Княжна отодвинула ширму, отперла стеклянную дверь и провела его коридором до входной двери. – Я буду в назначенный день оставлять эту дверь отпертою.
Сергей Сергеевич шёл за нею, как в тумане, всецело подчиняясь её властной воле.
«Это – безумие, это – безумие! – неслось в его уме, – Но если это откроется, то лишь ускорит свадьбу!»
Натолкнувшись на это соображение, Луговой не только успокоился, но даже обрадовался этому «безумному» плану княжны.
Они снова вернулись в будуар.
– Ты доволен? – спросила Людмила.
– Конечно, дорогая моя! Как же я могу быть не доволен возможностью провести с тобою совершенно наедине несколько часов?
– Так сегодня же, в полночь! – И княжна, подойдя, отперла один из ящиков стоявшей в будуаре шифоньерки и, вынув ключ, отдала его Луговому.
Он взял ключ и бережно, как святыню, положил в карман.
– Завтра ты заедешь ко мне с визитом и незаметно для других, если будут гости, передашь его мне.
– Хорошо, благодарю тебя, моя милая! – И князь снова привлёк её к себе.
Если бы мог он заподозрить, что при таких же условиях получал этот же ключ граф Свенторжецкий, хотя, как мы видели, свидания последнего с княжной до сих пор носили далеко не нежный характер.
Луговой уехал, сказав с особым удовольствием княжне Людмиле «до свидания».
«Как он хорош, как он мил! – думала она, проводив своего жениха. – Он лучше всех. А граф? – Вдруг мелькнуло в её уме, причём она вспомнила не о графе Свенторжецком, а о графе Свиридове. – Нет, нет, я люблю князя! Никого, кроме него! Я буду его женой».
Однако чем более она убеждала себя в этом, тем настойчивее образ графа Петра Игнатьевича носился пред её духовным взором.
«Он также хорош! Он тоже любит тебя!» – нашёптывал ей в уши какой-то голос.
– Нет, нет, я не хочу, я люблю князя! – Отбивалась она.
«Но князь обречён. Он должен погибнуть. С ним погибнешь и ты», – продолжал искуситель.
Девушка со слов покойной княжны припомнила всё случившееся в Зиновьеве.
«Ведь он сказал, что в тебе видна холопская кровь!» – нанёс ей последний удар таинственный голос.
Всё лицо её при этом воспоминании залилось краской негодования. А она только что поцеловала его!
X
ТРОЙНАЯ ИГРА
«Я покажу тебе, князь Луговой, холопскую кровь!» – припомнила теперь Татьяна Берестова, княжна-самозванка, свою угрозу по адресу Лугового, произнесённую ею в Зиновьеве.
Её увлечение князем боролось с этим воспоминанием.
Под влиянием злобы на Сергея Сергеевича она усиленно кокетничала с графом Свиридовым.
Ещё и там, в Зиновьеве, князь Луговой нравился девушке гораздо более, чем граф Свиридов, но она не могла простить первому нанесённое оскорбление, до сих пор вызывавшее на её лице жгучий румянец гнева, и она убеждала себя в превосходстве графа Петра Игнатьевича над князем Сергеем Сергеевичем.
То же произошло с нею и в Петербурге, после описанного нами свидания с князем Луговым, во время которого она подтвердила данное княжной Людмилой Васильевной слово быть его женой. Она то чувствовала себя счастливой и любящей, то вдруг, вспоминая нанесённое ей князем оскорбление считала себя несчастной, ненавидящей своего жениха.
Под влиянием последнего настроения она удваивала своё кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания по ночам в своём будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом, написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день писала другому письмо в тех же выражениях.
Впрочем, надо сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни со Свенторжецким не была так нежна, как с князем Луговым. Свидания с первым и вторым носили характер светской болтовни при таинственной, многообещающей, но – увы – для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным «ты».
Граф Пётр Игнатьевич, конечно, не имел понятия об этой тройной игре, где двое партнёров – он и граф Свенторжецкий – играли довольно жалкую роль. Он, как и оба другие, считал себя единственным избранником и глубоко ценил доверие, оказываемое ему княжною, принимавшей его в глухой ночной час и проводившей с ним с глазу на глаз иногда более часа. Она благосклонно слушала его признания в любви. Он несколько раз косвенно делал ей предложение, но она искусно переменяла разговор и давала понять, что хотела бы ещё вдоволь насладиться девичьей свободой. Зная, что она только что вступила в светскую жизнь после долгих лет, проведённых в тамбовском наместничестве, и года траура в Петербурге, Свиридов находил это очень естественным и терпеливо ожидал, пока настанет вожделенный день и княжна переменит свою корону на графскую. Глубокая тайна, окружавшая их отношения, придавала им ещё большую прелесть. Граф был доволен и счастлив.
Не был доволен и счастлив второй граф и претендент на руку княжны Полторацкой – Свенторжецкий. У него во время свидания наедине установились с княжной какие-то странные, полутоварищеские, полудружеские отношения. Княжна болтала с ним обо всём, не исключая своих побед и увлечений, и делала вид, что совершенно вычеркнула его из числа её поклонников: он был для неё добрым знакомым, товарищем её детства и… только. Всякую фразу, похожую на признание в любви, сказанную им, девушка встречала смехом и обращала в шутку.
Это доводило пылкого графа до бешенства. Он понимал, что при таких отношениях он не может сделать ей серьёзное предложение, что при малейшей попытке с его стороны в этом смысле он будет осмеян ею. А между тем страсть к княжне бушевала в его сердце с каждым днём всё с большей и большей силою.
Роковой вопрос: «Что делать?» – стал всё чаще и чаще восставать в его уме.
– Она будет моей! Она должна быть моей! – говорил он сам себе, но при этом чувствовал, что исполнение этого страстного желания останется лишь неосуществимою мечтою.
«Хотя бы с помощью дьявола!» – решил он, но тотчас горько улыбнулся – увы, даже помощи дьявола ему ожидать было неоткуда.
«Погубить её и себя! – мелькало в его голове, то он отбрасывал эту мысль. – Её не погубишь. Она слишком ловко и умно всё устроила. Только осрамишься».
Именно это соображение останавливало Свенторжецкого.
Да иначе и быть не могло. Любви, вероятно, вообще не было в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен был взять её, взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали его желание, доводя его до исступления.
– Она должна быть моею! Она будет моей! – всё чаще и чаще повторял он, и днём, и ночью изыскивая средства осуществить эту свою заветную мечту, но – увы! – все составленные им планы оказывались никуда не годными, так как «самозванка-княжна» была защищена со всех сторон неприступной бронёю.
Граф лишился аппетита, похудел и обращал на себя общее внимание своим болезненным видом.
– Что с вами, граф? – спросила его графиня Рябова, одна из приближённых статс-дам императрицы – молодая, красивая женщина, которую Свенторжецкий посетил в один из её приёмных дней. – Неужели вы влюблены?
– В кого, графиня? – деланно удивлённым тоном спросил он её. – Положительно не знаю.
– В кого же можно быть влюблённым? Не в меня же! – язвительно заметила графиня.
– Если бы я влюбился, графиня, то исключительно в вас, но, к несчастью, я не влюбчив.
– Будто бы! – кокетливо покачала головой графиня. – А между тем все наши говорят, что вы влюблены.
– Мне об этом неизвестно.
– Значит, чары «ночной красавицы» благополучно миновали вас? Да? Так что же с вами?
– Я болен.
– Лечитесь.
– Лечусь, но доктора не помогают.
– Обратитесь к патеру Вацлаву. Это старый католический монах; он уже давно живёт в Петербурге и лечит травами.
– И успешно?
– Есть много лиц, которым он помогает.
– Где же он живёт?
– Далеко… на Васильевском острове, но где именно, я точно не знаю. Прикажите узнать, это так легко. Искренне ли вы сказали, что вы не влюблены, или нет – это всё равно: патер Вацлав, как слышно, лечит и от сердечных болезней. Он, говорят, всемогущ в деле возбуждения взаимности.
Граф весь превратился в слух.
«Вот она, помощь дьявола!» – мелькнуло в его уме, однако он сумел не выдать своего любопытства и того волнения, которое ощутил при этих словах графини, и небрежно произнёс:
– За этим я к нему и обращусь.
– Хорошо сказано. Уверенность в мужчине – залог его успеха. Надеюсь, вы сообщите мне результат и, кроме того, впечатление, которое вы вынесете из свидания с этим «чародеем».
– Вы говорите «чародеем»?
– Да, так зовут его в народе.
– Я непременно последую вашему совету, графиня.
Вернувшись домой, Свенторжецкий обратился к пришедшему раздевать его Якову:
– Послушай-ка! Съезди завтра же рано утром, пока я сплю, на Васильевский остров и отыщи там патера Вацлава. Запомнишь?
– Запомню! А кто он такой, ваше сиятельство?
– Он лечит травами.
– Это чародей? Слыхал про него… Его знают.
– Вот его-то мне и надо.
– Слушаю-с, ваше сиятельство. Найду.
Граф отпустил Якова и лёг в постель, но ему не спалось. «А что, если действительно этот чародей может помочь мне?» – неслось в его голове.
Ум подсказал ему всю шаткость этой надежды, а сердце между тем говорило иное; оно хотело верить и верило.
«Завтра же я отправлюсь к этому чародею, – думал граф, – не пожалею золота, а эти алхимики, хотя и хвастают умением делать его, никогда не отказываются от готового».
После этого Свенторжецкий стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
«Ведь не сочинено же всё это праздными людьми! – думал он. – Ведь что-нибудь, вероятно, да было. Нет дыма без огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды. Природа, несомненно, имеет свои тайны, как несомненно, есть люди, которым посчастливилось проникнуть в одну или несколько таких тайн. Этого достаточно, чтобы человек сделался сравнительно всемогущ. Быть может, патер Вацлав именно один из таких людей. Недаром он пользуется в Петербурге такою известностью».
Граф не ошибся в своём верном слуге.
– Ну что? – спросил он Якова, появившегося на другой день утром на звонок.
– Нашёл-с, ваше сиятельство!
– Молодец, – не удержался похвалить его граф. – Где же он живёт?
– Далеко, очень далеко: в самом как ни на есть конце Васильевского острова; там и жилья-то до него, почитай на версту нет.
– В своём доме?
– Какой там дом! Избушка, ваше сиятельство.
– Ты был у него? Да? И видел его?
– Видел. Страшный такой… худой, седой да высокий, глаза горят, как уголья, инда дрожь от их взгляда пробирает. И дотошный же!
– А что?
– Да спросил меня: «Чего тебе надо?» Я и говорю: «Не можется мне что-то!» А он как глянет на меня так пронзительно да и говорит: «Ты не ври! Не от себя ты пришёл, а от другого; пусть другой и приходит, а ты пошёл вон».
– Что же ты?
– Что же я? Давай Бог ноги!
– Мы с тобой поедем сегодня к нему вдвоём. Ты меня проводишь! – И граф стал одеваться.
Патер Вацлав был действительно известен многим в Петербурге. На Васильевском же острове его знал, как говорится, и старый и малый, вместе с тем все боялись. Репутация «чародея» окружала патера той таинственностью, которую русский народ отождествляет со знакомством с нечистою силой, и хотя в трудные минуты жизни и обращается к помощи тайных и непостижимых для него средств, но всё же со страхом взирает на знающих и владеющих этими средствами.
Сама внешность патера Вацлава, описанная Яковом, не внушала ничего, кроме страха или, в крайнем случае, боязливого почтения. Образ его жизни тоже более или менее подтверждал сложившиеся о нём легенды.
А легенд этих было множество. Говорили, что в полночь на трубу избушки патера Вацлава спускается чёрный ворон и издаёт зловещий троекратный крик. На крыльце появляется сам «чародей» и отвечает своему гостю почти таким же криком. Ворон слетает с трубы и спускается на руку патера Вацлава, и тот уносит его к себе.
Некоторые обитатели окраин Васильевского острова клялись и божились, что видели эту сцену собственными глазами.
Впрочем, немногие смельчаки решались по ночам близко подходить к «избушке чародея». В её окнах всю ночь светился огонь, и в зимние тёмные ночи этот светившийся вдали огонёк наводил панический страх на глядевших в сторону избушки. Этот-то свет и был причиной того, что на Васильевском острове все были убеждены, что «чародей» по ночам справляет «шабаш», почётным гостем на котором бывает сам дьявол в образе ворона.
Утверждали также, что патер Вацлав исчезает на несколько дней из своей избушки, улетая из неё в образе филина.
Бывшие у патера Вацлава днём, за лекарственными травами, тоже оставались под тяжёлым впечатлением. Обстановка внутренности избушки внушала благоговейный страх, особенно простым людям. Толстые книги в кожаных переплётах, склянки с разными снадобьями, пучки засохших трав, несколько человеческих черепов и полный человеческий скелет – всё это производило на посетителей сильное впечатление.
Впрочем, «чародей» знался не с одним простым чёрным народом. У его избушки часто видели экипажи бар, приезжавших с той стороны Невы. Порой такие же экипажи увозили и привозили патера Вацлава.
Кроме лечения болезней, он занимался и так называемым «колдовством». Он удачно открывал воров и места, где спрятано похищенное, давал воду от «сглаза», приворотные корешки и зелья. Носились слухи, что он делал всевозможные яды, но на Васильевском острове, ввиду патриархальности быта его обитателей, в этих услугах патера Вацлава не нуждались.
Был первый час дня, когда экипаж графа Свенторжецкого остановился у избушки патера Вацлава, и Иосиф Янович, сказав соскочившему с запяток кареты Якову: «Ты останься здесь, я пойду один», – твёрдой походкой поднялся на крыльцо избушки и взялся за железную скобу двери. Последняя легко отворилась, и граф вошёл в первую горницу.
За большим столом, заваленным рукописями, сидел над развёрнутой книгой патер Вацлав. Он не торопясь поднял голову.
– Друг или враг? – спросил он по-польски.
– Друг! – на том же языке ответил граф Иосиф Янович.
– Небо да благословит твой приход! Садись, сын мой, и изложи свои нужды! – ласково, насколько возможно для старчески дребезжащего голоса, произнёс патер Вацлав.
Свенторжецкий сел на стоявший сбоку стола табурет.
– Не болезнь привела тебя ко мне, сын мой, – пристальным, пронизывающим душу взглядом смотря на графа, произнёс патер Вацлав.
– И нет, и да, – ответил Свенторжецкий сдавленным шёпотом.
– Ты прав: и да, и нет. Ты здоров физически, но тебя снедает нравственная болезнь.
– Вы знаете лучше меня, отец мой!
– Ты прав опять. Я знаю многое, чего другим знать не дано. Ты любишь?
– Да, – чуть слышно произнёс граф.
– И нелюбим? Нет? Так расскажи же мне всё, без утайки. Кто она? Знай, что нас слышат только четыре стены этой комнаты; всё, что ты расскажешь мне, останется, как в могиле.
Граф начал свой рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, конечно не упомянув ни одним словом о её самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о её поведении по отношению к нему.
– Она назначает тебе свиданья?
– Да, батюшка.
– Ночью, наедине, ты, кажется, говорил так? Да? Зачем же она это делает?
– Не знаю.
– Быть может, она назначает их и другим? Быть может, это вошло в обычай её жизни?
– Не думаю! Она честная девушка! – вспыхнул граф, но в его мозг уже вползла ревнивая мысль:
«А что, если действительно она и другим назначала подобные же свидания?»
– Так ты не можешь и догадаться, для чего это она делает?
– Быть может, для того, чтобы мучить меня.
– Ты это думаешь и всё же любишь её, хочешь, чтобы она сделалась твоею женою?
– Я хочу чтобы она была моей, хочу так, что готов отдать за это половину своего состояния. Вот золото: это – только задаток за услугу, если только возможно оказать её мне! – И граф, вынув из кармана больших размеров кошелёк, высыпал пред патером Вацлавом целую груду золотых монет.
Глаза старика сверкнули алчностью.
– Тебе можно помочь, но… это средство может повредить её здоровью.
– О-о-о – простонал граф Иосиф Янович.
– Если ты питаешь к ней только страсть, то она будет твоей. Если же…
– Пусть она будет моею! – вдруг твёрдо и решительно воскликнул Свенторжецкий.
– Она может умереть, – добавил патер Вацлав.
– Пусть умрёт, но умрёт моею! – в каком-то исступлении закричал граф. – Если другого средства нет, то мне остаётся выбирать между моей и её жизнью! Я выбираю свою.
– Это естественно, – докторально заметил патер Вацлав. Граф не слыхал этого замечания.
«Она будет моею, а затем умрёт. Пусть! Я буду отмщён вдвойне. Но это ужасно Может быть, есть другое средство? Пусть она живёт… живёт моей любовницей… Эта месть была бы ещё страшнее!» – подумал Свенторжецкий и спросил:
– А может быть, есть другое средство? Пусть она живёт… Если это дороже, всё равно. Берите сколько хотите, отец.
– Ты колеблешься, сын мой? Нет, другого верного средства не имеется. Ведь не веришь же ты разным приворотным зельям и кореньям, которым верит глупая чернь?
– Тогда давайте верное средство, батюшка.
– Я изготовлю его тебе через неделю.
– Какое же это средство?
– Она любит цветы? Да? Ты дарил их ей?
– Нет.
– Начни посылать ей цветы. Через неделю я дам тебе жидкость. В день свиданья, когда ты захочешь, чтобы княжна была твоею, ты опрысни этой жидкостью букет. Несколько капель на цветах будет достаточно.
– И она умрёт после того скоро?
– В ту же ночь. Однако, чтобы это имело вид самоубийства, пошли побольше цветов. От их естественного запаха тоже умирают. Открыть же присутствие снадобья невозможно.
Граф задумался.
Патер Вацлав молча глядел на него, а затем спросил:
– Ну, как же? Приготовлять?
– Приготовляйте, батюшка! Да простит меня Бог! – воскликнул граф Свенторжецкий.
– И простит, сын мой! За сто червонных я дам тебе разрешение нашего святого папы от этого греха.
– И грех действительно простится?
– Разве ты не сын римско-католической церкви? – строго спросил патер Вацлав.
– Я сын её, – глухо ответил граф.
В действительности он был православным, но с четырнадцати лет, под влиянием матери, ходил в костёл на исповедь и причастие у ксендза. Приняв имя графа Свенторжецкого, он невольно сделался и католиком, однако, в сущности, не исповедовал никакой религии.
– Если так, то как же ты осмеливаешься задавать такие вопросы? – произнёс патер. – Разрешение святого отца, конечно, действительно в настоящей и в будущей жизни.
– Простите, я спросил это по легкомыслию. Значит, через неделю?
– Через неделю. Час в час.
– До свиданья, батюшка! – поднялся с места граф и, получив благословение монаха, вышел.
– Живы, ваше сиятельство? – встретил его Яков. – Уж очень вы долго! Я перепугался было, хотел толкнуться… Ведь, не ровен час… Нечистый какой каверзы не сделает!
– А ты думал справиться с нечистым, если бы толкнулся? – улыбнулся граф и приказал ехать домой.
«Она будет моей! Она должна быть моей! – неслось в голове графа, откинувшегося в угол кареты в глубокой задумчивости. – Во что бы то ни стало… какою бы то ни было ценою».
Её увлечение князем боролось с этим воспоминанием.
Под влиянием злобы на Сергея Сергеевича она усиленно кокетничала с графом Свиридовым.
Ещё и там, в Зиновьеве, князь Луговой нравился девушке гораздо более, чем граф Свиридов, но она не могла простить первому нанесённое оскорбление, до сих пор вызывавшее на её лице жгучий румянец гнева, и она убеждала себя в превосходстве графа Петра Игнатьевича над князем Сергеем Сергеевичем.
То же произошло с нею и в Петербурге, после описанного нами свидания с князем Луговым, во время которого она подтвердила данное княжной Людмилой Васильевной слово быть его женой. Она то чувствовала себя счастливой и любящей, то вдруг, вспоминая нанесённое ей князем оскорбление считала себя несчастной, ненавидящей своего жениха.
Под влиянием последнего настроения она удваивала своё кокетство с графом Свиридовым, видя в этом своего рода мщение Сергею Сергеевичу, и даже назначала и ему свидания по ночам в своём будуаре, давая ключ от садовой калитки. Потом, написав письмо одному и вызвав его на свиданье, она на другой день писала другому письмо в тех же выражениях.
Впрочем, надо сказать, что княжна ни со Свиридовым, ни со Свенторжецким не была так нежна, как с князем Луговым. Свидания с первым и вторым носили характер светской болтовни при таинственной, многообещающей, но – увы – для них лишь раздражающей обстановке, хотя она и в разговорах наедине, и в письмах называла их полуименем и обмолвливалась сердечным «ты».
Граф Пётр Игнатьевич, конечно, не имел понятия об этой тройной игре, где двое партнёров – он и граф Свенторжецкий – играли довольно жалкую роль. Он, как и оба другие, считал себя единственным избранником и глубоко ценил доверие, оказываемое ему княжною, принимавшей его в глухой ночной час и проводившей с ним с глазу на глаз иногда более часа. Она благосклонно слушала его признания в любви. Он несколько раз косвенно делал ей предложение, но она искусно переменяла разговор и давала понять, что хотела бы ещё вдоволь насладиться девичьей свободой. Зная, что она только что вступила в светскую жизнь после долгих лет, проведённых в тамбовском наместничестве, и года траура в Петербурге, Свиридов находил это очень естественным и терпеливо ожидал, пока настанет вожделенный день и княжна переменит свою корону на графскую. Глубокая тайна, окружавшая их отношения, придавала им ещё большую прелесть. Граф был доволен и счастлив.
Не был доволен и счастлив второй граф и претендент на руку княжны Полторацкой – Свенторжецкий. У него во время свидания наедине установились с княжной какие-то странные, полутоварищеские, полудружеские отношения. Княжна болтала с ним обо всём, не исключая своих побед и увлечений, и делала вид, что совершенно вычеркнула его из числа её поклонников: он был для неё добрым знакомым, товарищем её детства и… только. Всякую фразу, похожую на признание в любви, сказанную им, девушка встречала смехом и обращала в шутку.
Это доводило пылкого графа до бешенства. Он понимал, что при таких отношениях он не может сделать ей серьёзное предложение, что при малейшей попытке с его стороны в этом смысле он будет осмеян ею. А между тем страсть к княжне бушевала в его сердце с каждым днём всё с большей и большей силою.
Роковой вопрос: «Что делать?» – стал всё чаще и чаще восставать в его уме.
– Она будет моей! Она должна быть моей! – говорил он сам себе, но при этом чувствовал, что исполнение этого страстного желания останется лишь неосуществимою мечтою.
«Хотя бы с помощью дьявола!» – решил он, но тотчас горько улыбнулся – увы, даже помощи дьявола ему ожидать было неоткуда.
«Погубить её и себя! – мелькало в его голове, то он отбрасывал эту мысль. – Её не погубишь. Она слишком ловко и умно всё устроила. Только осрамишься».
Именно это соображение останавливало Свенторжецкого.
Да иначе и быть не могло. Любви, вероятно, вообще не было в сердце этого человека; к княжне Людмиле Васильевне он питал одну страсть, плотскую, животную и тем сильнейшую. Он должен был взять её, взять во что бы то ни стало, препятствия только разжигали его желание, доводя его до исступления.
– Она должна быть моею! Она будет моей! – всё чаще и чаще повторял он, и днём, и ночью изыскивая средства осуществить эту свою заветную мечту, но – увы! – все составленные им планы оказывались никуда не годными, так как «самозванка-княжна» была защищена со всех сторон неприступной бронёю.
Граф лишился аппетита, похудел и обращал на себя общее внимание своим болезненным видом.
– Что с вами, граф? – спросила его графиня Рябова, одна из приближённых статс-дам императрицы – молодая, красивая женщина, которую Свенторжецкий посетил в один из её приёмных дней. – Неужели вы влюблены?
– В кого, графиня? – деланно удивлённым тоном спросил он её. – Положительно не знаю.
– В кого же можно быть влюблённым? Не в меня же! – язвительно заметила графиня.
– Если бы я влюбился, графиня, то исключительно в вас, но, к несчастью, я не влюбчив.
– Будто бы! – кокетливо покачала головой графиня. – А между тем все наши говорят, что вы влюблены.
– Мне об этом неизвестно.
– Значит, чары «ночной красавицы» благополучно миновали вас? Да? Так что же с вами?
– Я болен.
– Лечитесь.
– Лечусь, но доктора не помогают.
– Обратитесь к патеру Вацлаву. Это старый католический монах; он уже давно живёт в Петербурге и лечит травами.
– И успешно?
– Есть много лиц, которым он помогает.
– Где же он живёт?
– Далеко… на Васильевском острове, но где именно, я точно не знаю. Прикажите узнать, это так легко. Искренне ли вы сказали, что вы не влюблены, или нет – это всё равно: патер Вацлав, как слышно, лечит и от сердечных болезней. Он, говорят, всемогущ в деле возбуждения взаимности.
Граф весь превратился в слух.
«Вот она, помощь дьявола!» – мелькнуло в его уме, однако он сумел не выдать своего любопытства и того волнения, которое ощутил при этих словах графини, и небрежно произнёс:
– За этим я к нему и обращусь.
– Хорошо сказано. Уверенность в мужчине – залог его успеха. Надеюсь, вы сообщите мне результат и, кроме того, впечатление, которое вы вынесете из свидания с этим «чародеем».
– Вы говорите «чародеем»?
– Да, так зовут его в народе.
– Я непременно последую вашему совету, графиня.
Вернувшись домой, Свенторжецкий обратился к пришедшему раздевать его Якову:
– Послушай-ка! Съезди завтра же рано утром, пока я сплю, на Васильевский остров и отыщи там патера Вацлава. Запомнишь?
– Запомню! А кто он такой, ваше сиятельство?
– Он лечит травами.
– Это чародей? Слыхал про него… Его знают.
– Вот его-то мне и надо.
– Слушаю-с, ваше сиятельство. Найду.
Граф отпустил Якова и лёг в постель, но ему не спалось. «А что, если действительно этот чародей может помочь мне?» – неслось в его голове.
Ум подсказал ему всю шаткость этой надежды, а сердце между тем говорило иное; оно хотело верить и верило.
«Завтра же я отправлюсь к этому чародею, – думал граф, – не пожалею золота, а эти алхимики, хотя и хвастают умением делать его, никогда не отказываются от готового».
После этого Свенторжецкий стал припоминать слышанные им в детстве и в ранней юности рассказы о волшебствах, наговорах, приворотных корнях и зельях.
«Ведь не сочинено же всё это праздными людьми! – думал он. – Ведь что-нибудь, вероятно, да было. Нет дыма без огня, нет такого фантастического рассказа, в основе которого не лежала бы хоть частичка правды. Природа, несомненно, имеет свои тайны, как несомненно, есть люди, которым посчастливилось проникнуть в одну или несколько таких тайн. Этого достаточно, чтобы человек сделался сравнительно всемогущ. Быть может, патер Вацлав именно один из таких людей. Недаром он пользуется в Петербурге такою известностью».
Граф не ошибся в своём верном слуге.
– Ну что? – спросил он Якова, появившегося на другой день утром на звонок.
– Нашёл-с, ваше сиятельство!
– Молодец, – не удержался похвалить его граф. – Где же он живёт?
– Далеко, очень далеко: в самом как ни на есть конце Васильевского острова; там и жилья-то до него, почитай на версту нет.
– В своём доме?
– Какой там дом! Избушка, ваше сиятельство.
– Ты был у него? Да? И видел его?
– Видел. Страшный такой… худой, седой да высокий, глаза горят, как уголья, инда дрожь от их взгляда пробирает. И дотошный же!
– А что?
– Да спросил меня: «Чего тебе надо?» Я и говорю: «Не можется мне что-то!» А он как глянет на меня так пронзительно да и говорит: «Ты не ври! Не от себя ты пришёл, а от другого; пусть другой и приходит, а ты пошёл вон».
– Что же ты?
– Что же я? Давай Бог ноги!
– Мы с тобой поедем сегодня к нему вдвоём. Ты меня проводишь! – И граф стал одеваться.
Патер Вацлав был действительно известен многим в Петербурге. На Васильевском же острове его знал, как говорится, и старый и малый, вместе с тем все боялись. Репутация «чародея» окружала патера той таинственностью, которую русский народ отождествляет со знакомством с нечистою силой, и хотя в трудные минуты жизни и обращается к помощи тайных и непостижимых для него средств, но всё же со страхом взирает на знающих и владеющих этими средствами.
Сама внешность патера Вацлава, описанная Яковом, не внушала ничего, кроме страха или, в крайнем случае, боязливого почтения. Образ его жизни тоже более или менее подтверждал сложившиеся о нём легенды.
А легенд этих было множество. Говорили, что в полночь на трубу избушки патера Вацлава спускается чёрный ворон и издаёт зловещий троекратный крик. На крыльце появляется сам «чародей» и отвечает своему гостю почти таким же криком. Ворон слетает с трубы и спускается на руку патера Вацлава, и тот уносит его к себе.
Некоторые обитатели окраин Васильевского острова клялись и божились, что видели эту сцену собственными глазами.
Впрочем, немногие смельчаки решались по ночам близко подходить к «избушке чародея». В её окнах всю ночь светился огонь, и в зимние тёмные ночи этот светившийся вдали огонёк наводил панический страх на глядевших в сторону избушки. Этот-то свет и был причиной того, что на Васильевском острове все были убеждены, что «чародей» по ночам справляет «шабаш», почётным гостем на котором бывает сам дьявол в образе ворона.
Утверждали также, что патер Вацлав исчезает на несколько дней из своей избушки, улетая из неё в образе филина.
Бывшие у патера Вацлава днём, за лекарственными травами, тоже оставались под тяжёлым впечатлением. Обстановка внутренности избушки внушала благоговейный страх, особенно простым людям. Толстые книги в кожаных переплётах, склянки с разными снадобьями, пучки засохших трав, несколько человеческих черепов и полный человеческий скелет – всё это производило на посетителей сильное впечатление.
Впрочем, «чародей» знался не с одним простым чёрным народом. У его избушки часто видели экипажи бар, приезжавших с той стороны Невы. Порой такие же экипажи увозили и привозили патера Вацлава.
Кроме лечения болезней, он занимался и так называемым «колдовством». Он удачно открывал воров и места, где спрятано похищенное, давал воду от «сглаза», приворотные корешки и зелья. Носились слухи, что он делал всевозможные яды, но на Васильевском острове, ввиду патриархальности быта его обитателей, в этих услугах патера Вацлава не нуждались.
Был первый час дня, когда экипаж графа Свенторжецкого остановился у избушки патера Вацлава, и Иосиф Янович, сказав соскочившему с запяток кареты Якову: «Ты останься здесь, я пойду один», – твёрдой походкой поднялся на крыльцо избушки и взялся за железную скобу двери. Последняя легко отворилась, и граф вошёл в первую горницу.
За большим столом, заваленным рукописями, сидел над развёрнутой книгой патер Вацлав. Он не торопясь поднял голову.
– Друг или враг? – спросил он по-польски.
– Друг! – на том же языке ответил граф Иосиф Янович.
– Небо да благословит твой приход! Садись, сын мой, и изложи свои нужды! – ласково, насколько возможно для старчески дребезжащего голоса, произнёс патер Вацлав.
Свенторжецкий сел на стоявший сбоку стола табурет.
– Не болезнь привела тебя ко мне, сын мой, – пристальным, пронизывающим душу взглядом смотря на графа, произнёс патер Вацлав.
– И нет, и да, – ответил Свенторжецкий сдавленным шёпотом.
– Ты прав: и да, и нет. Ты здоров физически, но тебя снедает нравственная болезнь.
– Вы знаете лучше меня, отец мой!
– Ты прав опять. Я знаю многое, чего другим знать не дано. Ты любишь?
– Да, – чуть слышно произнёс граф.
– И нелюбим? Нет? Так расскажи же мне всё, без утайки. Кто она? Знай, что нас слышат только четыре стены этой комнаты; всё, что ты расскажешь мне, останется, как в могиле.
Граф начал свой рассказ о своей любви к княжне Полторацкой, конечно не упомянув ни одним словом о её самозванстве, о своих тщетных ухаживаниях и о её поведении по отношению к нему.
– Она назначает тебе свиданья?
– Да, батюшка.
– Ночью, наедине, ты, кажется, говорил так? Да? Зачем же она это делает?
– Не знаю.
– Быть может, она назначает их и другим? Быть может, это вошло в обычай её жизни?
– Не думаю! Она честная девушка! – вспыхнул граф, но в его мозг уже вползла ревнивая мысль:
«А что, если действительно она и другим назначала подобные же свидания?»
– Так ты не можешь и догадаться, для чего это она делает?
– Быть может, для того, чтобы мучить меня.
– Ты это думаешь и всё же любишь её, хочешь, чтобы она сделалась твоею женою?
– Я хочу чтобы она была моей, хочу так, что готов отдать за это половину своего состояния. Вот золото: это – только задаток за услугу, если только возможно оказать её мне! – И граф, вынув из кармана больших размеров кошелёк, высыпал пред патером Вацлавом целую груду золотых монет.
Глаза старика сверкнули алчностью.
– Тебе можно помочь, но… это средство может повредить её здоровью.
– О-о-о – простонал граф Иосиф Янович.
– Если ты питаешь к ней только страсть, то она будет твоей. Если же…
– Пусть она будет моею! – вдруг твёрдо и решительно воскликнул Свенторжецкий.
– Она может умереть, – добавил патер Вацлав.
– Пусть умрёт, но умрёт моею! – в каком-то исступлении закричал граф. – Если другого средства нет, то мне остаётся выбирать между моей и её жизнью! Я выбираю свою.
– Это естественно, – докторально заметил патер Вацлав. Граф не слыхал этого замечания.
«Она будет моею, а затем умрёт. Пусть! Я буду отмщён вдвойне. Но это ужасно Может быть, есть другое средство? Пусть она живёт… живёт моей любовницей… Эта месть была бы ещё страшнее!» – подумал Свенторжецкий и спросил:
– А может быть, есть другое средство? Пусть она живёт… Если это дороже, всё равно. Берите сколько хотите, отец.
– Ты колеблешься, сын мой? Нет, другого верного средства не имеется. Ведь не веришь же ты разным приворотным зельям и кореньям, которым верит глупая чернь?
– Тогда давайте верное средство, батюшка.
– Я изготовлю его тебе через неделю.
– Какое же это средство?
– Она любит цветы? Да? Ты дарил их ей?
– Нет.
– Начни посылать ей цветы. Через неделю я дам тебе жидкость. В день свиданья, когда ты захочешь, чтобы княжна была твоею, ты опрысни этой жидкостью букет. Несколько капель на цветах будет достаточно.
– И она умрёт после того скоро?
– В ту же ночь. Однако, чтобы это имело вид самоубийства, пошли побольше цветов. От их естественного запаха тоже умирают. Открыть же присутствие снадобья невозможно.
Граф задумался.
Патер Вацлав молча глядел на него, а затем спросил:
– Ну, как же? Приготовлять?
– Приготовляйте, батюшка! Да простит меня Бог! – воскликнул граф Свенторжецкий.
– И простит, сын мой! За сто червонных я дам тебе разрешение нашего святого папы от этого греха.
– И грех действительно простится?
– Разве ты не сын римско-католической церкви? – строго спросил патер Вацлав.
– Я сын её, – глухо ответил граф.
В действительности он был православным, но с четырнадцати лет, под влиянием матери, ходил в костёл на исповедь и причастие у ксендза. Приняв имя графа Свенторжецкого, он невольно сделался и католиком, однако, в сущности, не исповедовал никакой религии.
– Если так, то как же ты осмеливаешься задавать такие вопросы? – произнёс патер. – Разрешение святого отца, конечно, действительно в настоящей и в будущей жизни.
– Простите, я спросил это по легкомыслию. Значит, через неделю?
– Через неделю. Час в час.
– До свиданья, батюшка! – поднялся с места граф и, получив благословение монаха, вышел.
– Живы, ваше сиятельство? – встретил его Яков. – Уж очень вы долго! Я перепугался было, хотел толкнуться… Ведь, не ровен час… Нечистый какой каверзы не сделает!
– А ты думал справиться с нечистым, если бы толкнулся? – улыбнулся граф и приказал ехать домой.
«Она будет моей! Она должна быть моей! – неслось в голове графа, откинувшегося в угол кареты в глубокой задумчивости. – Во что бы то ни стало… какою бы то ни было ценою».
XI
КЛЮЧ ДОБЫТ
Назначенная патером Вацлавом неделя показалась Свенторжецкому вечностью. Чего не передумал, чего не переиспытал он в эти томительные семь дней! Несколько раз он приходил к решению не ехать к «чародею», не брать дьявольского средства, дающего наслаждение, за которое жертва должна будет поплатиться жизнью. Ведь ужасно знать, что женщина, дрожащая от страсти в объятиях, через несколько часов будет холодным трупом. Не отравит ли это дивных минут обладания? Порой он решал этот вопрос утвердительно, а порой ему казалось, что эта страсть за несколько часов пред смертью должна заключать в себе нечто волшебное, что это именно будет апофеозом страсти. Организм, в который будет введён яд возбуждения, и притом яд смертельный, несомненно, вызовет напряжение всех последних жизненных сил исключительно для наслаждения. Инстинктивно чувствуя смерть, женщина постарается взять в последние минуты от жизни всё. И участником этого последнего жизненного пира красавицы будет он!
«Она будет твоей и никогда больше ничьею не будет!» – нашёптывал ему какой-то внутренний голос, похожий на голос его матери, но тотчас же другой властный голос, поднимавший в его душе картины далёкого прошлого, голос, похожий на голос его отца, говорил другое:
«Какое право имеешь ты отнимать жизнь за мгновение своего наслаждения, для удовлетворения своего грязного, плотского каприза? Неужели ты думаешь, что страсть, вызванная искусственно, может доставить истинное наслаждение? Ты увидишь, что после пронёсшихся мгновений страсти твоё преступление оставит неизгладимый след в твоей душе, и ты годами нравственных страданий не искупишь их. Горечь, оставшаяся на твоём сердце после пресыщения искусственною сладостью, отравит тебе всю жизнь».
Свенторжецкий уже стал прислушиваться к этому второму голосу, и тогда у него появилось было решение отказаться от услуг патера Вацлава и постараться сбросить с себя гнёт страсти к княжне Людмиле, вычеркнуть из сердца её пленительный образ. Увы, сделать это он был не в состоянии. Его страсть, по мере открывавшейся возможности удовлетворить её, росла не по дням, а по часам и ещё более разжигалась фразой патера Вацлава. «А не назначает ли она такого свидания и другим?» Эти слова змеёй сомнения вползли в сердце графа Свенторжецкого и то и дело приходили ему на память.
«Если это действительно так, то пусть она умрёт!» – говорил он сам себе.
Граф искал предлога для оправдания своего преступления, и эта измена княжны Людмилы представлялась ему достаточным предлогом. Он забывал, что княжна не связана с ним ничем, даже словом. В своём ослеплении страстью он полагал, что раз она назначает ему свидание, то никто другой не имеет права на них. Ведь эти свидания он считал доказательством близости, делить которую с другим не был намерен. И тотчас же он говорил себе, что княжна назначает другим свидания просто для того, чтобы помучить его, отмстить ему и наказать его, но в конце концов переменит гнев на милость и сделается его женой. Однако если другой воспользуется такими же, как он, или, быть может, даже большими правами, то он вправе считать это изменой и жестоко отмстить за неё, отмстить смертью.
Граф решил убедиться в этом, а так как он всё равно не спал ночей под влиянием тревожных дум, то стал проводить их у дома княжны Полторацкой, сторожа заветную калитку. Несколько ночей прошло для него в бесплодном ожидании – никто не появлялся на берегу Фонтанки. Граф хотел уже перестать ходить на обычный караул, но – увы! – последняя ночь убедила его в том, что княжна принимает ещё кого-то, кроме него.
На берегу показалась фигура мужчины; она быстро приблизилась к дому княжны и остановилась у калитки. Граф стоял шагах в десяти от неё и при свете луны, на одно мгновение выплывшей из-за облаков, узнал князя Сергея Лугового. Затем он услышал, как щёлкнул замок от повёрнутого ключа, после чего фигура скрылась за калиткой и заперла её изнутри.
Сомнений не было – княжна Людмила не одному ему, Свенторжецкому, назначала ночные свиданья. Луговой, быть может, был даже счастливее его в часы этих свиданий!
Неукротимая злоба забушевала в сердце графа; горячая кровь бросилась ему в голову, била в виски. Он быстро удалился от дома княжны; приговор изменнице был подписан:
«Пусть она умрёт, но умрёт моею. Я буду обладать ею».
Со следующего дня граф стал посылать цветы княжне Полторацкой. Он не стоял за ценой, и вскоре будуар княжны Людмилы стал похожим на оранжерею.
Княжна действительно любила цветы и с удовольствием принимала их, тем более что присылать их у поклонников светских красавиц было в обычае того времени. Однако она даже не знала, от кого получает эти знаки питаемого к ней нежного чувства, так как расторопный Яков ежедневно поручал относить к ней букеты и горшки с цветами разным своим приятелям, строго наказывая, чтобы они не смели говоришь от кого. Впрочем, княжна подозревала в этом главных своих поклонников – князя Лугового, графа Свиридова и Свенторжецкого, и ей льстило это внимание.
«Она будет твоей и никогда больше ничьею не будет!» – нашёптывал ему какой-то внутренний голос, похожий на голос его матери, но тотчас же другой властный голос, поднимавший в его душе картины далёкого прошлого, голос, похожий на голос его отца, говорил другое:
«Какое право имеешь ты отнимать жизнь за мгновение своего наслаждения, для удовлетворения своего грязного, плотского каприза? Неужели ты думаешь, что страсть, вызванная искусственно, может доставить истинное наслаждение? Ты увидишь, что после пронёсшихся мгновений страсти твоё преступление оставит неизгладимый след в твоей душе, и ты годами нравственных страданий не искупишь их. Горечь, оставшаяся на твоём сердце после пресыщения искусственною сладостью, отравит тебе всю жизнь».
Свенторжецкий уже стал прислушиваться к этому второму голосу, и тогда у него появилось было решение отказаться от услуг патера Вацлава и постараться сбросить с себя гнёт страсти к княжне Людмиле, вычеркнуть из сердца её пленительный образ. Увы, сделать это он был не в состоянии. Его страсть, по мере открывавшейся возможности удовлетворить её, росла не по дням, а по часам и ещё более разжигалась фразой патера Вацлава. «А не назначает ли она такого свидания и другим?» Эти слова змеёй сомнения вползли в сердце графа Свенторжецкого и то и дело приходили ему на память.
«Если это действительно так, то пусть она умрёт!» – говорил он сам себе.
Граф искал предлога для оправдания своего преступления, и эта измена княжны Людмилы представлялась ему достаточным предлогом. Он забывал, что княжна не связана с ним ничем, даже словом. В своём ослеплении страстью он полагал, что раз она назначает ему свидание, то никто другой не имеет права на них. Ведь эти свидания он считал доказательством близости, делить которую с другим не был намерен. И тотчас же он говорил себе, что княжна назначает другим свидания просто для того, чтобы помучить его, отмстить ему и наказать его, но в конце концов переменит гнев на милость и сделается его женой. Однако если другой воспользуется такими же, как он, или, быть может, даже большими правами, то он вправе считать это изменой и жестоко отмстить за неё, отмстить смертью.
Граф решил убедиться в этом, а так как он всё равно не спал ночей под влиянием тревожных дум, то стал проводить их у дома княжны Полторацкой, сторожа заветную калитку. Несколько ночей прошло для него в бесплодном ожидании – никто не появлялся на берегу Фонтанки. Граф хотел уже перестать ходить на обычный караул, но – увы! – последняя ночь убедила его в том, что княжна принимает ещё кого-то, кроме него.
На берегу показалась фигура мужчины; она быстро приблизилась к дому княжны и остановилась у калитки. Граф стоял шагах в десяти от неё и при свете луны, на одно мгновение выплывшей из-за облаков, узнал князя Сергея Лугового. Затем он услышал, как щёлкнул замок от повёрнутого ключа, после чего фигура скрылась за калиткой и заперла её изнутри.
Сомнений не было – княжна Людмила не одному ему, Свенторжецкому, назначала ночные свиданья. Луговой, быть может, был даже счастливее его в часы этих свиданий!
Неукротимая злоба забушевала в сердце графа; горячая кровь бросилась ему в голову, била в виски. Он быстро удалился от дома княжны; приговор изменнице был подписан:
«Пусть она умрёт, но умрёт моею. Я буду обладать ею».
Со следующего дня граф стал посылать цветы княжне Полторацкой. Он не стоял за ценой, и вскоре будуар княжны Людмилы стал похожим на оранжерею.
Княжна действительно любила цветы и с удовольствием принимала их, тем более что присылать их у поклонников светских красавиц было в обычае того времени. Однако она даже не знала, от кого получает эти знаки питаемого к ней нежного чувства, так как расторопный Яков ежедневно поручал относить к ней букеты и горшки с цветами разным своим приятелям, строго наказывая, чтобы они не смели говоришь от кого. Впрочем, княжна подозревала в этом главных своих поклонников – князя Лугового, графа Свиридова и Свенторжецкого, и ей льстило это внимание.