Страница:
Она полагала, что граф, случайно добыв доказательства её самозванства, тотчас поспешит воспользоваться ими. Она ждала его на другой же день после визита её сообщника. Она во власти графа; не станет же он медлить – ведь он влюблён. Если так, то сила была на её стороне. Но граф медлил.
При каждом часе этого промедления сомнение в чувстве графа стало расти в душе молодой девушки. А по истечении нескольких дней она уже окончательно потеряла почву под ногами. Ей стало страшно: а что, если он вовсе не приедет, не захочет иметь с нею дело, а прямо сообщит всё государыне?.. Он ведь в числе её любимцев.
Вместе с этим страхом обнаружения преступления стало появляться и угрызение совести по поводу его совершения.
Девушка всячески старалась успокоить себя, представить себя жертвой Никиты, путём угрозы заставившего её принять участие в его преступлении. Но это было плохим успокоением. Внутренний голос делал свои разумные возражения:
«Ты сама пошла к нему. Ты слушала его дьявольский шёпот с чувством злобного удовольствия и, наконец, до сих пор пользуешься плодами этого преступления».
И снова начинались муки и страх неизвестного будущего.
«Зачем же графу было тогда отпускать Никиту? Если бы он не стремился ко мне, то не дал бы ему и поручения, – представляла она самой себе успокоительные доводы, но тут же меняла мысль. – А если он сделал это под влиянием минуты и потом раздумал, почувствовав ко мне брезгливость? Что тогда? Позор, суд, смерть от руки палача. – Татьяна Берестова дрожала, как в лихорадке. – А что, если он и придёт, но придёт не пламенным любовником, а хладнокровным властелином и станет требовать от неё любви так, как Никита требует денег?»
Вся кровь приливала ей в голову при этой мысли. Она была самозванкой, сообщницей убийцы, но она была женщиной, и подобное предполагаемое требование графа оскорбляло её, как женщину.
«Кто лучше? Палач или такой любовник?» – думала она и почти склонялась на сторону первого.
Дни шли за днями томительно долго.
А тут ещё каждую ночь появлялся Никита, который, видимо, сам был в страшном беспокойстве.
– Был? – обыкновенно спрашивал он.
– Нет!
– Пропала наша головушка. Узнал я доподлинно, действительно это – граф, поляк. Какого тут ждать добра! Он – властный человек, у царицы бывает.
– Приедет ко мне, не беспокойся.
– Вы послали бы за ним, – как-то умоляюще предложил однажды Никита.
– Нельзя, хуже будет!
– Хуже… – Отчаянно ударил себя Никита по бёдрам и удалился.
Татьяне самой приходило на ум послать записку к графу Свенторжецкому, но она не решалась. Это ведь будет уже окончательной сдачей себя в его власть, а она ещё думала бороться.
Ей порой приходило на ум, что Никиту просто захватили врасплох, а он в испуге сознался во всём, и что только таким образом граф получил сведения о её самозванстве и преступлении. «Он меня сам прямо назвал по имени и убийцей княжны и княгини Полторацкой», – припоминались ей слова Никиты, но тут же она думала:
«Что-нибудь путает Никита, смешал со страха, что это сказал ему граф, после того как он уже всё выболтал. Дурак! Ну, да ничего! Тогда можно будет ещё и отговориться. Надо удалить Никиту из Петербурга; пусть уезжает подальше, спрячется в такую нору, в которой его никто не найдёт. Пусть тогда попробует граф заявить, что ему сказал какой-то оборванец, бродяга, что я, княжна, – не княжна… Он будет только в смешном положении; нет, даже хуже: его прямо сочтут клеветником, скажут, что он решился на такую подлую и глупую месть за то, что я отвергла его ухаживанье. Может быть, он уже сам сообразил это, а потому и не является».
Княжне улыбалась эта мысль, и таково было её состояние в ожидании «повелителя», как она с деланною ирониею мысленно называла графа Свенторжецкого.
VI
VII
При каждом часе этого промедления сомнение в чувстве графа стало расти в душе молодой девушки. А по истечении нескольких дней она уже окончательно потеряла почву под ногами. Ей стало страшно: а что, если он вовсе не приедет, не захочет иметь с нею дело, а прямо сообщит всё государыне?.. Он ведь в числе её любимцев.
Вместе с этим страхом обнаружения преступления стало появляться и угрызение совести по поводу его совершения.
Девушка всячески старалась успокоить себя, представить себя жертвой Никиты, путём угрозы заставившего её принять участие в его преступлении. Но это было плохим успокоением. Внутренний голос делал свои разумные возражения:
«Ты сама пошла к нему. Ты слушала его дьявольский шёпот с чувством злобного удовольствия и, наконец, до сих пор пользуешься плодами этого преступления».
И снова начинались муки и страх неизвестного будущего.
«Зачем же графу было тогда отпускать Никиту? Если бы он не стремился ко мне, то не дал бы ему и поручения, – представляла она самой себе успокоительные доводы, но тут же меняла мысль. – А если он сделал это под влиянием минуты и потом раздумал, почувствовав ко мне брезгливость? Что тогда? Позор, суд, смерть от руки палача. – Татьяна Берестова дрожала, как в лихорадке. – А что, если он и придёт, но придёт не пламенным любовником, а хладнокровным властелином и станет требовать от неё любви так, как Никита требует денег?»
Вся кровь приливала ей в голову при этой мысли. Она была самозванкой, сообщницей убийцы, но она была женщиной, и подобное предполагаемое требование графа оскорбляло её, как женщину.
«Кто лучше? Палач или такой любовник?» – думала она и почти склонялась на сторону первого.
Дни шли за днями томительно долго.
А тут ещё каждую ночь появлялся Никита, который, видимо, сам был в страшном беспокойстве.
– Был? – обыкновенно спрашивал он.
– Нет!
– Пропала наша головушка. Узнал я доподлинно, действительно это – граф, поляк. Какого тут ждать добра! Он – властный человек, у царицы бывает.
– Приедет ко мне, не беспокойся.
– Вы послали бы за ним, – как-то умоляюще предложил однажды Никита.
– Нельзя, хуже будет!
– Хуже… – Отчаянно ударил себя Никита по бёдрам и удалился.
Татьяне самой приходило на ум послать записку к графу Свенторжецкому, но она не решалась. Это ведь будет уже окончательной сдачей себя в его власть, а она ещё думала бороться.
Ей порой приходило на ум, что Никиту просто захватили врасплох, а он в испуге сознался во всём, и что только таким образом граф получил сведения о её самозванстве и преступлении. «Он меня сам прямо назвал по имени и убийцей княжны и княгини Полторацкой», – припоминались ей слова Никиты, но тут же она думала:
«Что-нибудь путает Никита, смешал со страха, что это сказал ему граф, после того как он уже всё выболтал. Дурак! Ну, да ничего! Тогда можно будет ещё и отговориться. Надо удалить Никиту из Петербурга; пусть уезжает подальше, спрячется в такую нору, в которой его никто не найдёт. Пусть тогда попробует граф заявить, что ему сказал какой-то оборванец, бродяга, что я, княжна, – не княжна… Он будет только в смешном положении; нет, даже хуже: его прямо сочтут клеветником, скажут, что он решился на такую подлую и глупую месть за то, что я отвергла его ухаживанье. Может быть, он уже сам сообразил это, а потому и не является».
Княжне улыбалась эта мысль, и таково было её состояние в ожидании «повелителя», как она с деланною ирониею мысленно называла графа Свенторжецкого.
VI
ВНУТРЕННИЕ И ВНЕШНИЕ ДЕЛА
Прервём временно наш рассказ, чтобы бросить общий взгляд как на внутренние, так и на внешние дела царствования Елизаветы Петровны, неукоснительно следовавшей национальной русской политике.
Императрица вступила на путь своего отца – Петра Великого. Она восстановила значение сената, который был пополнен русскими членами. Сенат следил за коллегиями, штрафовал их за нерадение, отменял несправедливые из их приговоров. Вместе с тем он усиленно работал, стараясь ввести порядок в управление и ограничить злоупотребление областных властей.
Но больше всего он занимался исполнением проектов Петра Шувалова. Задачей последнего было увеличение доходов истощённой казны, не столько обременяя народ новыми тяготами, сколько развивая производительные силы страны.
«Доимочный приказ», памятник ненавистной бироновщины, был уничтожен. Крестьяне в то время несли непосильные тяготы. Даже в мирное время их разоряли войска, поставленные «на вечных квартирах». Конечно, они не были в состоянии аккуратно платить подати, а правители думали, что они не хотят платить, и устроили «доимочный приказ» для сбора недоимок за многие годы. Приказ рассылал команды, те со сборщиками накидывались на сёла и всё забирали у мужика. Народ разбегался, а его преследовали и убивали. Теперь было не то.
Облегчением для народа была и новая система о воинской повинности. Россия была разделена на пять полос, по которым производился набор, то есть брали солдат только с одной пятой населения, притом по человеку со ста. Дорожа рабочими руками, не казнили народ, постепенно устраняли пытки, а беглых оставляли работать на новых местах.
Милостиво относились даже к частным бунтам крестьян, особенно монастырских, и подготовляли отобрание церковных имуществ в казну. От этого быстро заселялись юго-восточные окраины – была устроена Оренбургская губерния. А на юго-запад привлекали иностранцев, особенно поляков и австрийских сербов: возникла целая Новая Сербия и был заложен Елизаветград.
Промыслы развивались благодаря льготам. Торговля со Средней Азией доходила до Ташкента. Этому помогали казённые банки, выдававшие под шесть процентов деньги купцам и дворянам, часто даже без залогов.
Комиссия о коммерции помогала среднему классу – она восстановила главный магистрат, охранявший купцов от воевод, покровительствовала частной промышленности. Большую пользу принесла палата размежевания земель, устранявшая споры между землевладельцами.
Ещё важнее была отмена внутренних пошлин, а с ними семнадцати мелочных сборов, которым подвергались товары при перевозке из одного места в другое. Был издан и таможенный устав, ставивший торговлю на новые, более льготные основания.
Было двинуто заброшенное основное дело преобразователя – просвещение страны. Иван Иванович Шувалов вводил целый строй народного образования. Он основал первый русский университет в Москве в 1745 году и академию художеств в Петербурге в 1757 году. Двери университета раскрывались для всех, кроме крепостных. Шувалов выработал также план среднего и низшего обучения; по провинциям должны были заводиться народные школы, где преподавались бы основания разных наук, а в «знатных» городах – гимназии, куда поступала бы молодёжь из школ и выходила бы в университет, в Академию наук, в Морскую академию или Кадетский корпус. Старались заменить иностранных учителей, помогали даже купеческой молодёжи учиться за границей.
Наконец помогли купцу Волкову основать русский театр в Петербурге.
При Академии появился первый русский журнал «Ежемесячные сочинения», а при университете – газета «Московские ведомости», существующие и теперь. Возникла таким образом, отечественная словесность с достойным русским языком.
Выступили человеколюбие, смягчение нравов, и прежде всего наверху. Императрица сдержала свою клятву Всевышнему, данную в ночь вступления на престол своего отца: в России была отменена смертная казнь в 1754 году, когда на Западе правительства и не думали об этом. Правда, она сохранилась для политических дел в Тайной канцелярии; но тут соблюдалась такая тайна, что сама императрица Елизавета Петровна мало знала об усердии этого ведомства. А рядом было воспрещено употреблять пытки при крестьянских бунтах, женщины были освобождены от рванья ноздрей и наложения клейм. Прекращалось много дел о беглых крестьянах, запрещалось недворянам владеть крепостными; облегчалась участь солдат на ученье и «вечных квартирах».
В то же время заводили богадельни, был устроен инвалидный дом, запрещены кулачные бои, пьянство, распутство, даже сквернословие на улицах и по трактирам, а азартная игра – даже в частных домах. Принимались меры против роскоши, быстрой езды, пожаров и зараз; во время мора было запрещено даже носить детей в церковь для причащения.
Одна только черта, вытекавшая из воспитания Елизаветы Петровны, придавала особый оттенок её царствованию. Заботясь о развитии человечности «путём Петра Великого», то есть с помощью светского просвещения, правительство старалось помогать ей благочестием. Дух древней России сквозил в мерах по распространению православия. Тут не жалели ни денег, ни власти. Увеличивая число церквей и монастырей, стесняли иноверцев. Евреям было запрещено даже за особые налоги торговать на ярмарках, так как императрица «не желала выгод от врагов Христовых».
Елизавета Петровна и во внешних делах шла по пути отца. Так, она ревностно продолжала войну со шведами, и по миру в Або к завоеваниям Петра I присоединилась ещё часть Финляндии до реки Кюмель.
Затем возник сложный германский вопрос. Война за австрийское наследство перевернула европейскую политику. До тех пор все боялись могущества австрийских Габсбургов и сочувствовали французским Бурбонам, боровшимся с ними. Теперь Фридрих II унизил Австрию, отхватил у неё Силезию и застращал всех своею гениальностью полководца. Но Россия решила выступить против него. Бестужев поддержал мысль Остермана о союзе России с Австрией. Он доказал даже, что сам Пётр, стоявший за «равновесие Германии», остановил бы успехи Пруссии, как нашего главного врага, «по близости соседства и по её великой умножаемой силе». Кроме того, Фридрих II был лично противен Елизавете Петровне. Он ненавидел её и даже сносился с раскольниками, чтобы восстановить Иоанна VI на престоле. В результате всего этого русские войска явились в Германию уже во время войны за австрийское наследство. Испуганный Фридрих поспешил заключить мир с Марией-Терезией до столкновения с ними.
Когда, несколько лет спустя, в 1756 году, Фридрих начал Семилетнюю войну с Австрией и против него вооружилась почти вся Европа, за исключением Англии, Елизавета Петровна стала во главе союзников, сказав, что добьётся уничтожения своего заклятого врага.
Русские двинулись под начальством тучного, спесивого барича, щёголя Апраксина. Казаки и калмыки опустошали Бранденбург. В большом сражении у Гросс-Эгерсдорфа русские одержали победу. Вслед за тем Апраксин начал своё показавшееся всем очень странным отступление.
Это отразилось в самом Петербурге. Началась известная «бестужевская история», в которой оказалась замешанной великая княгиня Екатерина Алексеевна. Апраксин 18 октября 1757 года получил указ сдать команду над армией генералу Фермору и ехать в Петербург. В начале ноября он приехал в Нарву, и тут ему было приказано отдать все находившиеся у него письма. Причиной этого явилось то, что у него были письма великой княгини Екатерины. Императрице было сообщено об этой переписке, причём дело было представлено в очень опасном свете. В результате прошло полтора месяца, а Апраксин всё сидел в Нарве и не был приглашаем в Петербург, что было равносильно запрещению въезда в столицу.
В январе 1758 года начальник Тайной канцелярии, Александр Иванович Шувалов, отправился в Нарву поговорить с Апраксиным насчёт отобранной у него переписки. Однако Апраксин дал клятвенное заверение, что никаких обещаний «молодому двору» не давал и никаких внушений в пользу короля прусского от него не получал. На этом дело остановилось.
Императрица Елизавета Петровна обходилась холодно с великой княгиней и с канцлером Бестужевым. Против последнего, кроме переписки, были и другие причины неудовольствия; главная из них была подготовлена Иваном Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым: они нашептали государыне, что её слава страдает от кредита Бестужева в Европе, то есть что канцлеру приписывают более силы и значения, чем самой императрице.
Кроме того, делу помог великий князь Пётр Фёдорович, обратившийся к Елизавете Петровне с жалобами на Бестужева. Раскаиваясь в прошедшем своём поведении, он сваливал всю свою вину на дурные советы, а дурным советником оказался Бестужев. Императрица была очень тронута, что племянник обратился к ней по-родственному с полной, по-видимому, откровенностью и доверчивостью.
Бестужев был арестован и отведён под караулом в собственный дом.
Великая княгиня Екатерина Алексеевна получила от Понятовского записку: «Граф Бестужев арестован, лишён всех чинов и должностей, с ним арестованы: ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров». И у неё тотчас явилась мысль, что беда не минует и её лично.
Бернарди, умный и ловкий итальянец, благодаря своему ремеслу был вхож во все дома, и ему давали поручения. Записка, посланная с ним, доходила скорее и вернее, чем отправленная со слугою. Великой княгине он служил таким же комиссионером.
Елагин был старый адъютант графа Алексея Разумовского, друг Понятовского, очень привязанный к великой княгине, равно как и Ададуров, учивший её русскому языку.
На другой день к великой княгине пришёл заведовавший голштинскими делами при великом князе тайный советник Штамке и объявил, что получил записку от Бестужева, в которой тот приказывал ему сказать Екатерине, чтобы она не боялась, так как всё сожжено. (Дело шло о проекте относительно престолонаследия.) Записку принёс музыкант Бестужева, и было условлено на будущее время класть записки в груду кирпичей, находившуюся недалеко от дома бывшего канцлера. По поручению Бестужева, Штамке должен был также дать знать Бернарди, чтобы тот при допросах показывал сущую правду и сообщил Бестужеву, о чём его спрашивали. Но через несколько дней к великой княгине вошёл Штамке, бледный и испуганный, и объявил, что переписка открыта, музыкант схвачен и, по всей вероятности, последнее письмо в руках людей, которые стерегут Бестужева. Письмо действительно очутилось в следственной комиссии, наряженной по делу Бестужева.
Комиссия, состоявшая из трёх членов: фельдмаршалов – князя Трубецкого и Бутурлина и графа Александра Шувалова, ставила арестованным бесконечные вопросные пункты и требовала пространных ответов. Ответы были даны, но решение ещё не выходило. Бестужев содержался под арестом в своём собственном доме.
Наряду с его делом производилось и дело об Апраксине, окончившееся, впрочем, скорее – смертью обвиняемого полководца. Великая княгиня Екатерина оказалась весьма причастной к делу. Недозволенная переписка с нею Апраксина и пересылка писем Бестужевым лежала в основании допросов. Екатерина могла не бояться важных обвинений, потому что подозрениями ничего нельзя было доказать. Однако положение её было тяжёлое: подозрения могли остаться в голове императрицы, да и кроме того, Елизавету Петровну должны были раздражить вмешательство Екатерины в дела и значение, приобретённое ею. Следовательно, гнев императрицы был несомненен.
Где искать защиты против этого гнева? Одно средство – это обратиться прямо к Елизавете Петровне, которая очень добра, не переносит вида чужих слёз и очень хорошо понимает положение Екатерины в семье.
Вместе с тем до Екатерины доходили слухи, что её хотят удалить из России. Конечно, она понимала, что эти слухи несбыточны, что Елизавета Петровна никогда не решится на такой скандал из-за нескольких писем к Апраксину. Но она решилась воспользоваться и этими слухами, чтобы обратить оружие врагов против них самих; её жизнь в России стала невыносимой, так пусть ей дадут свободу выехать из России.
Великая княгиня написала императрице письмо, в котором изображала своё печальное положение и расстроившееся вследствие этого здоровье, просила отпустить её лечиться на воды, а потом к матери, потому что ненависть великого князя и немилость императрицы не дают ей более возможности оставаться в России. Елизавета обещала лично переговорить с великою княгинею.
Свиданье произошло после полуночи. В комнате императрицы, кроме неё и великой княгини, находились ещё великий князь и граф Александр Шувалов. Подойдя к императрице, Екатерина упала пред нею на колени и со слезами на глазах стала умолять отправить её к родным за границу. Императрица хотела поднять её, но великая княгиня не вставала. На лице Елизаветы была написана печаль, а не гнев. На глазах блестели слёзы.
– Как это мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети! – сказала она Екатерине.
– Мои дети на ваших руках, и лучшего для них желать нечего; я надеюсь, что вы их не оставите!
– Но что же я скажу другим, за что я вас выслала?
– Ваше императорское величество, изложите причины, почему я навлекла на себя ненависть вашу и великого князя.
– Чем же вы будете жить у своих родных?
– Чем жила пред тем, как вы взяли меня сюда, – ответила Екатерина Алексеевна.
– Встаньте! – ещё раз повторила императрица.
Великая княгиня повиновалась.
Елизавета Петровна отошла от неё в раздумье, а затем подошла к великой княгине с упрёком.
– Бог свидетель, как я плакала, когда, по приезде вашем в Россию, вы были при смерти больны; а вы почти не хотели кланяться мне, как следует, – вы считали себя умнее всех, вмешивались в мои дела, которые вас не касались. Как смели вы, например, посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
– Я? – ответила Екатерина. – Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания!
– Как, – возразила императрица, – вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там! – И она показала рукой на туалет. – Ведь вам было запрещено писать.
– Правда, – ответила Екатерина, – я нарушила это запрещение и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах относительно его поведения…
– А зачем вы писали ему это? – прервала её императрица.
– Затем, что очень любила его, и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье – поздравление с Новым годом.
– Бестужев говорит, что было много других писем… – уронила Елизавета Петровна.
– Если Бестужев говорит это, то он лжёт, – ответила Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.
Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:
– Если он лжёт на вас, то я велю его пытать.
– В вашей воле сделать всё то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.
Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Весь разговор произвёл на неё сильное впечатление, но не раздражил её.
Великий князь, наоборот, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался раздражить и Елизавету против неё, но не достиг своей цели.
Наконец императрица тихо сказала Екатерине:
– Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу ещё больше поссорить вас.
– Я также, – ответила великая княгиня, – не могу говорить, как ни сильно моё желание открыть вам своё сердце и душу.
Елизавета Петровна была очень тронута этими словами и отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уже очень поздно. Но вслед за великою княгинею она послала Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с нею наедине.
В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья, и скоро имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, потребовав сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение начинает сильно беспокоить императрицу и всех честных людей. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с нею вскоре свидание наедине.
Обещание было исполнено. Императрица потребовала, чтобы Екатерина отвечала ей правду, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину? Великая княгиня поклялась, что только три.
Окончание дела во дворце между императрицею и великою княгинею, разумеется, имело неизбежное влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почётных и непочётных. Бестужева выслали на житьё в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке – за границу, Бернарди – в Казань, Елагина – в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора.[104]
Императрица вступила на путь своего отца – Петра Великого. Она восстановила значение сената, который был пополнен русскими членами. Сенат следил за коллегиями, штрафовал их за нерадение, отменял несправедливые из их приговоров. Вместе с тем он усиленно работал, стараясь ввести порядок в управление и ограничить злоупотребление областных властей.
Но больше всего он занимался исполнением проектов Петра Шувалова. Задачей последнего было увеличение доходов истощённой казны, не столько обременяя народ новыми тяготами, сколько развивая производительные силы страны.
«Доимочный приказ», памятник ненавистной бироновщины, был уничтожен. Крестьяне в то время несли непосильные тяготы. Даже в мирное время их разоряли войска, поставленные «на вечных квартирах». Конечно, они не были в состоянии аккуратно платить подати, а правители думали, что они не хотят платить, и устроили «доимочный приказ» для сбора недоимок за многие годы. Приказ рассылал команды, те со сборщиками накидывались на сёла и всё забирали у мужика. Народ разбегался, а его преследовали и убивали. Теперь было не то.
Облегчением для народа была и новая система о воинской повинности. Россия была разделена на пять полос, по которым производился набор, то есть брали солдат только с одной пятой населения, притом по человеку со ста. Дорожа рабочими руками, не казнили народ, постепенно устраняли пытки, а беглых оставляли работать на новых местах.
Милостиво относились даже к частным бунтам крестьян, особенно монастырских, и подготовляли отобрание церковных имуществ в казну. От этого быстро заселялись юго-восточные окраины – была устроена Оренбургская губерния. А на юго-запад привлекали иностранцев, особенно поляков и австрийских сербов: возникла целая Новая Сербия и был заложен Елизаветград.
Промыслы развивались благодаря льготам. Торговля со Средней Азией доходила до Ташкента. Этому помогали казённые банки, выдававшие под шесть процентов деньги купцам и дворянам, часто даже без залогов.
Комиссия о коммерции помогала среднему классу – она восстановила главный магистрат, охранявший купцов от воевод, покровительствовала частной промышленности. Большую пользу принесла палата размежевания земель, устранявшая споры между землевладельцами.
Ещё важнее была отмена внутренних пошлин, а с ними семнадцати мелочных сборов, которым подвергались товары при перевозке из одного места в другое. Был издан и таможенный устав, ставивший торговлю на новые, более льготные основания.
Было двинуто заброшенное основное дело преобразователя – просвещение страны. Иван Иванович Шувалов вводил целый строй народного образования. Он основал первый русский университет в Москве в 1745 году и академию художеств в Петербурге в 1757 году. Двери университета раскрывались для всех, кроме крепостных. Шувалов выработал также план среднего и низшего обучения; по провинциям должны были заводиться народные школы, где преподавались бы основания разных наук, а в «знатных» городах – гимназии, куда поступала бы молодёжь из школ и выходила бы в университет, в Академию наук, в Морскую академию или Кадетский корпус. Старались заменить иностранных учителей, помогали даже купеческой молодёжи учиться за границей.
Наконец помогли купцу Волкову основать русский театр в Петербурге.
При Академии появился первый русский журнал «Ежемесячные сочинения», а при университете – газета «Московские ведомости», существующие и теперь. Возникла таким образом, отечественная словесность с достойным русским языком.
Выступили человеколюбие, смягчение нравов, и прежде всего наверху. Императрица сдержала свою клятву Всевышнему, данную в ночь вступления на престол своего отца: в России была отменена смертная казнь в 1754 году, когда на Западе правительства и не думали об этом. Правда, она сохранилась для политических дел в Тайной канцелярии; но тут соблюдалась такая тайна, что сама императрица Елизавета Петровна мало знала об усердии этого ведомства. А рядом было воспрещено употреблять пытки при крестьянских бунтах, женщины были освобождены от рванья ноздрей и наложения клейм. Прекращалось много дел о беглых крестьянах, запрещалось недворянам владеть крепостными; облегчалась участь солдат на ученье и «вечных квартирах».
В то же время заводили богадельни, был устроен инвалидный дом, запрещены кулачные бои, пьянство, распутство, даже сквернословие на улицах и по трактирам, а азартная игра – даже в частных домах. Принимались меры против роскоши, быстрой езды, пожаров и зараз; во время мора было запрещено даже носить детей в церковь для причащения.
Одна только черта, вытекавшая из воспитания Елизаветы Петровны, придавала особый оттенок её царствованию. Заботясь о развитии человечности «путём Петра Великого», то есть с помощью светского просвещения, правительство старалось помогать ей благочестием. Дух древней России сквозил в мерах по распространению православия. Тут не жалели ни денег, ни власти. Увеличивая число церквей и монастырей, стесняли иноверцев. Евреям было запрещено даже за особые налоги торговать на ярмарках, так как императрица «не желала выгод от врагов Христовых».
Елизавета Петровна и во внешних делах шла по пути отца. Так, она ревностно продолжала войну со шведами, и по миру в Або к завоеваниям Петра I присоединилась ещё часть Финляндии до реки Кюмель.
Затем возник сложный германский вопрос. Война за австрийское наследство перевернула европейскую политику. До тех пор все боялись могущества австрийских Габсбургов и сочувствовали французским Бурбонам, боровшимся с ними. Теперь Фридрих II унизил Австрию, отхватил у неё Силезию и застращал всех своею гениальностью полководца. Но Россия решила выступить против него. Бестужев поддержал мысль Остермана о союзе России с Австрией. Он доказал даже, что сам Пётр, стоявший за «равновесие Германии», остановил бы успехи Пруссии, как нашего главного врага, «по близости соседства и по её великой умножаемой силе». Кроме того, Фридрих II был лично противен Елизавете Петровне. Он ненавидел её и даже сносился с раскольниками, чтобы восстановить Иоанна VI на престоле. В результате всего этого русские войска явились в Германию уже во время войны за австрийское наследство. Испуганный Фридрих поспешил заключить мир с Марией-Терезией до столкновения с ними.
Когда, несколько лет спустя, в 1756 году, Фридрих начал Семилетнюю войну с Австрией и против него вооружилась почти вся Европа, за исключением Англии, Елизавета Петровна стала во главе союзников, сказав, что добьётся уничтожения своего заклятого врага.
Русские двинулись под начальством тучного, спесивого барича, щёголя Апраксина. Казаки и калмыки опустошали Бранденбург. В большом сражении у Гросс-Эгерсдорфа русские одержали победу. Вслед за тем Апраксин начал своё показавшееся всем очень странным отступление.
Это отразилось в самом Петербурге. Началась известная «бестужевская история», в которой оказалась замешанной великая княгиня Екатерина Алексеевна. Апраксин 18 октября 1757 года получил указ сдать команду над армией генералу Фермору и ехать в Петербург. В начале ноября он приехал в Нарву, и тут ему было приказано отдать все находившиеся у него письма. Причиной этого явилось то, что у него были письма великой княгини Екатерины. Императрице было сообщено об этой переписке, причём дело было представлено в очень опасном свете. В результате прошло полтора месяца, а Апраксин всё сидел в Нарве и не был приглашаем в Петербург, что было равносильно запрещению въезда в столицу.
В январе 1758 года начальник Тайной канцелярии, Александр Иванович Шувалов, отправился в Нарву поговорить с Апраксиным насчёт отобранной у него переписки. Однако Апраксин дал клятвенное заверение, что никаких обещаний «молодому двору» не давал и никаких внушений в пользу короля прусского от него не получал. На этом дело остановилось.
Императрица Елизавета Петровна обходилась холодно с великой княгиней и с канцлером Бестужевым. Против последнего, кроме переписки, были и другие причины неудовольствия; главная из них была подготовлена Иваном Шуваловым и вице-канцлером Воронцовым: они нашептали государыне, что её слава страдает от кредита Бестужева в Европе, то есть что канцлеру приписывают более силы и значения, чем самой императрице.
Кроме того, делу помог великий князь Пётр Фёдорович, обратившийся к Елизавете Петровне с жалобами на Бестужева. Раскаиваясь в прошедшем своём поведении, он сваливал всю свою вину на дурные советы, а дурным советником оказался Бестужев. Императрица была очень тронута, что племянник обратился к ней по-родственному с полной, по-видимому, откровенностью и доверчивостью.
Бестужев был арестован и отведён под караулом в собственный дом.
Великая княгиня Екатерина Алексеевна получила от Понятовского записку: «Граф Бестужев арестован, лишён всех чинов и должностей, с ним арестованы: ваш бриллиантщик Бернарди, Елагин и Ададуров». И у неё тотчас явилась мысль, что беда не минует и её лично.
Бернарди, умный и ловкий итальянец, благодаря своему ремеслу был вхож во все дома, и ему давали поручения. Записка, посланная с ним, доходила скорее и вернее, чем отправленная со слугою. Великой княгине он служил таким же комиссионером.
Елагин был старый адъютант графа Алексея Разумовского, друг Понятовского, очень привязанный к великой княгине, равно как и Ададуров, учивший её русскому языку.
На другой день к великой княгине пришёл заведовавший голштинскими делами при великом князе тайный советник Штамке и объявил, что получил записку от Бестужева, в которой тот приказывал ему сказать Екатерине, чтобы она не боялась, так как всё сожжено. (Дело шло о проекте относительно престолонаследия.) Записку принёс музыкант Бестужева, и было условлено на будущее время класть записки в груду кирпичей, находившуюся недалеко от дома бывшего канцлера. По поручению Бестужева, Штамке должен был также дать знать Бернарди, чтобы тот при допросах показывал сущую правду и сообщил Бестужеву, о чём его спрашивали. Но через несколько дней к великой княгине вошёл Штамке, бледный и испуганный, и объявил, что переписка открыта, музыкант схвачен и, по всей вероятности, последнее письмо в руках людей, которые стерегут Бестужева. Письмо действительно очутилось в следственной комиссии, наряженной по делу Бестужева.
Комиссия, состоявшая из трёх членов: фельдмаршалов – князя Трубецкого и Бутурлина и графа Александра Шувалова, ставила арестованным бесконечные вопросные пункты и требовала пространных ответов. Ответы были даны, но решение ещё не выходило. Бестужев содержался под арестом в своём собственном доме.
Наряду с его делом производилось и дело об Апраксине, окончившееся, впрочем, скорее – смертью обвиняемого полководца. Великая княгиня Екатерина оказалась весьма причастной к делу. Недозволенная переписка с нею Апраксина и пересылка писем Бестужевым лежала в основании допросов. Екатерина могла не бояться важных обвинений, потому что подозрениями ничего нельзя было доказать. Однако положение её было тяжёлое: подозрения могли остаться в голове императрицы, да и кроме того, Елизавету Петровну должны были раздражить вмешательство Екатерины в дела и значение, приобретённое ею. Следовательно, гнев императрицы был несомненен.
Где искать защиты против этого гнева? Одно средство – это обратиться прямо к Елизавете Петровне, которая очень добра, не переносит вида чужих слёз и очень хорошо понимает положение Екатерины в семье.
Вместе с тем до Екатерины доходили слухи, что её хотят удалить из России. Конечно, она понимала, что эти слухи несбыточны, что Елизавета Петровна никогда не решится на такой скандал из-за нескольких писем к Апраксину. Но она решилась воспользоваться и этими слухами, чтобы обратить оружие врагов против них самих; её жизнь в России стала невыносимой, так пусть ей дадут свободу выехать из России.
Великая княгиня написала императрице письмо, в котором изображала своё печальное положение и расстроившееся вследствие этого здоровье, просила отпустить её лечиться на воды, а потом к матери, потому что ненависть великого князя и немилость императрицы не дают ей более возможности оставаться в России. Елизавета обещала лично переговорить с великою княгинею.
Свиданье произошло после полуночи. В комнате императрицы, кроме неё и великой княгини, находились ещё великий князь и граф Александр Шувалов. Подойдя к императрице, Екатерина упала пред нею на колени и со слезами на глазах стала умолять отправить её к родным за границу. Императрица хотела поднять её, но великая княгиня не вставала. На лице Елизаветы была написана печаль, а не гнев. На глазах блестели слёзы.
– Как это мне вас отпустить? Вспомните, что у вас дети! – сказала она Екатерине.
– Мои дети на ваших руках, и лучшего для них желать нечего; я надеюсь, что вы их не оставите!
– Но что же я скажу другим, за что я вас выслала?
– Ваше императорское величество, изложите причины, почему я навлекла на себя ненависть вашу и великого князя.
– Чем же вы будете жить у своих родных?
– Чем жила пред тем, как вы взяли меня сюда, – ответила Екатерина Алексеевна.
– Встаньте! – ещё раз повторила императрица.
Великая княгиня повиновалась.
Елизавета Петровна отошла от неё в раздумье, а затем подошла к великой княгине с упрёком.
– Бог свидетель, как я плакала, когда, по приезде вашем в Россию, вы были при смерти больны; а вы почти не хотели кланяться мне, как следует, – вы считали себя умнее всех, вмешивались в мои дела, которые вас не касались. Как смели вы, например, посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?
– Я? – ответила Екатерина. – Да мне никогда и в голову не приходило посылать ему приказания!
– Как, – возразила императрица, – вы будете запираться, что не писали ему? Ваши письма там! – И она показала рукой на туалет. – Ведь вам было запрещено писать.
– Правда, – ответила Екатерина, – я нарушила это запрещение и прошу простить меня, но так как мои письма там, то они могут служить доказательством, что никогда я не писала ему приказаний и что в одном письме я извещала его о слухах относительно его поведения…
– А зачем вы писали ему это? – прервала её императрица.
– Затем, что очень любила его, и потому просила его исполнять ваши приказания; другое письмо содержит поздравление с рождением сына, третье – поздравление с Новым годом.
– Бестужев говорит, что было много других писем… – уронила Елизавета Петровна.
– Если Бестужев говорит это, то он лжёт, – ответила Екатерина, глядя прямо в глаза императрицы.
Последняя употребила нравственную пытку, чтобы вынудить признание, и сказала:
– Если он лжёт на вас, то я велю его пытать.
– В вашей воле сделать всё то, что признаете нужным, но я писала только эти три письма к Апраксину.
Елизавета Петровна ничего не сказала на это. Весь разговор произвёл на неё сильное впечатление, но не раздражил её.
Великий князь, наоборот, выказал сильное ожесточение против жены. Он старался раздражить и Елизавету против неё, но не достиг своей цели.
Наконец императрица тихо сказала Екатерине:
– Мне много бы нужно было сказать вам, но я не могу говорить, потому что не хочу ещё больше поссорить вас.
– Я также, – ответила великая княгиня, – не могу говорить, как ни сильно моё желание открыть вам своё сердце и душу.
Елизавета Петровна была очень тронута этими словами и отпустила великого князя и великую княгиню, говоря, что уже очень поздно. Но вслед за великою княгинею она послала Шувалова сказать ей, чтобы она не горевала, что она в другой раз будет говорить с нею наедине.
В ожидании этого разговора Екатерина заперлась в своей комнате, под предлогом нездоровья, и скоро имела удовольствие убедиться, как удачно поступила она, потребовав сама отпуск из России. К ней явился вице-канцлер Воронцов и от имени императрицы стал упрашивать отказаться от мысли оставить Россию, так как это намерение начинает сильно беспокоить императрицу и всех честных людей. Он обещал, кроме того, что императрица будет иметь с нею вскоре свидание наедине.
Обещание было исполнено. Императрица потребовала, чтобы Екатерина отвечала ей правду, и первым вопросом было: действительно ли она писала только три известные письма к Апраксину? Великая княгиня поклялась, что только три.
Окончание дела во дворце между императрицею и великою княгинею, разумеется, имело неизбежное влияние и на дело Бестужева с сообщниками, хотя и не спасло их от ссылок, почётных и непочётных. Бестужева выслали на житьё в его деревню Горетово Можайского уезда, Штамке – за границу, Бернарди – в Казань, Елагина – в казанскую деревню. Веймарна определили к сибирской войсковой команде, а Ададурова назначили в Оренбург товарищем губернатора.[104]
VII
НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ
Граф Свенторжецкий медлил действительно с расчётом. Он умышленно хотел довести «прекрасную самозванку», как он называл княжну Людмилу, до такого нервного напряжения, чтобы она сама сделала первый шаг к скорейшему свиданию с ним.
Дни шли за днями, а он не дождался этого шага. Княжна не решалась на этот шаг, боясь проиграть игру. Она не теряла надежды ещё выиграть её.
После недели ожидания она более спокойно стала обсуждать своё положение и дошла до мысли, что есть способ окончательно отразить удар, который готовился нанести ей Свенторжецкий.
Таким образом, своею медлительностью граф достиг совершенно противоположных результатов, чем те, которые он ожидал. Если бы он действительно приехал вскоре после того, как Никита сообщил Тане о своём подневольном к нему визите, сразу захватил бы молодую девушку врасплох, то она под влиянием страха решилась бы на всё; но он дал ей время обдумать, дал время выбрать против себя оружие. В этом была его ошибка.
Он до того был уверен, что «самозванка-княжна» испугается открытия своего самозванства, что ему ни на одно мгновение не пришло на мысль, что она может отпереться от всего, разыграть роль оскорблённой и выгнать его от себя.
Что будет он делать тогда? Как ему поступить?
Эти вопросы не приходили ему в голову.
Он, конечно, мог снова захватить Никиту и выдать его правосудию как убийцу княгини и княжны Полторацкой, а Никита под пыткой, конечно, оговорит Татьяну Берестову и обнаружит её самозванство. Но поверят ли ему? Доказательств против княжны Людмилы Васильевны, кроме оговора убийцы её матери, не будет никаких. Предательский ноготь, единственное различие между дочерьми одного и того же отца, в руках Свенторжецкого не мог быть орудием, так как рассказ из воспоминаний его детства должен был бы обнаружить и его собственное самозванство. Он сам принуждён был бы рассказать, что он – Осип Лысенко, сын генерала Ивана Осиповича Лысенко, лично известного императрице. А на это граф никогда не решился бы. Какая же сила была у него?
Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска; но для этого он упустил время, хотя и был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять княжну.
В то время как Свенторжецкий почивал на лаврах своего открытия, предвкушая сладостные его результаты, княжна Людмила обсудила план действий и стала приводить его в исполнение. В одну из ночей, когда Никита задал свой обычный вопрос: «Был?» – она грозно крикнула на него:
– Чего ты ко мне пристаёшь, был или не был!.. Мне-то до этого какое дело?..
– Да ты в уме ли, девушка? – задал вопрос Никита.
– Я-то в уме, а ты, видно, свой-то совсем пропил… Ходит каждую ночь и спрашивает: «Был или не был?» Ждёт, когда его второй раз сцапают и отправят в сыскной приказ. Ведь если он не едет, значит, решил начать дело. Держись только, не нынче-завтра тебе руки за спину – и за решётку посадят.
– Пропала наша головушка! – воскликнул Никита.
– Не наша, а твоя, – поправила его девушка.
– А ты думаешь, что я тебя в каземате-то помилую? Нет, и сама его попробуешь.
– Держи карман шире!
– Я всё расскажу, как было, по-божески.
– По-божески? Так тебе и поверят, бродяге; ты о себе лучше бы подумал, как себя спасти, нежели других топить. Дурак ты, дурак!
– Что же мне делать?
Вместо ответа девушка продолжала:
– Ты сам сообрази. Меня все признали, даже императрице самой представили, я ей понравилась и своим у неё человеком стала. Вдруг хватают разыскиваемого убийцу моей матери, а он околёсицу городит, что я – не я, а его дочь Татьяна Берестова. Язык-то тебе как раз за такие речи пообрежут.
– Граф подтвердит, – уже более мягко начал было Никита, сообразив, что его сообщница говорила дело, что его оговор, пожалуй, действительно только усугубит его наказание.
– Ничего граф не подтвердит. Ему всё равно, княжна я или не княжна, ему лишь красоту да честь мою девичью надо. Но знай, не видать вашему графу меня, как своих ушей.
– Тогда беда будет.
– Тебе беда, а не мне. Я отверчусь. Если уже очень туго придётся, сама пойду к государыне, сама ей во всём как на духу признаюсь и попрошу меня в монастырь отпустить.
– Ишь, что придумала, змея! – злобно проворчал Никита.
– Не в тебя, чтоб о себе не думать.
– Что же мне-то думать?
– А то, что надо тебе схорониться отсюда куда-нибудь подальше.
Дни шли за днями, а он не дождался этого шага. Княжна не решалась на этот шаг, боясь проиграть игру. Она не теряла надежды ещё выиграть её.
После недели ожидания она более спокойно стала обсуждать своё положение и дошла до мысли, что есть способ окончательно отразить удар, который готовился нанести ей Свенторжецкий.
Таким образом, своею медлительностью граф достиг совершенно противоположных результатов, чем те, которые он ожидал. Если бы он действительно приехал вскоре после того, как Никита сообщил Тане о своём подневольном к нему визите, сразу захватил бы молодую девушку врасплох, то она под влиянием страха решилась бы на всё; но он дал ей время обдумать, дал время выбрать против себя оружие. В этом была его ошибка.
Он до того был уверен, что «самозванка-княжна» испугается открытия своего самозванства, что ему ни на одно мгновение не пришло на мысль, что она может отпереться от всего, разыграть роль оскорблённой и выгнать его от себя.
Что будет он делать тогда? Как ему поступить?
Эти вопросы не приходили ему в голову.
Он, конечно, мог снова захватить Никиту и выдать его правосудию как убийцу княгини и княжны Полторацкой, а Никита под пыткой, конечно, оговорит Татьяну Берестову и обнаружит её самозванство. Но поверят ли ему? Доказательств против княжны Людмилы Васильевны, кроме оговора убийцы её матери, не будет никаких. Предательский ноготь, единственное различие между дочерьми одного и того же отца, в руках Свенторжецкого не мог быть орудием, так как рассказ из воспоминаний его детства должен был бы обнаружить и его собственное самозванство. Он сам принуждён был бы рассказать, что он – Осип Лысенко, сын генерала Ивана Осиповича Лысенко, лично известного императрице. А на это граф никогда не решился бы. Какая же сила была у него?
Никакой, кроме неожиданности и быстрого натиска; но для этого он упустил время, хотя и был уверен, что ему стоит только протянуть руку, чтобы взять княжну.
В то время как Свенторжецкий почивал на лаврах своего открытия, предвкушая сладостные его результаты, княжна Людмила обсудила план действий и стала приводить его в исполнение. В одну из ночей, когда Никита задал свой обычный вопрос: «Был?» – она грозно крикнула на него:
– Чего ты ко мне пристаёшь, был или не был!.. Мне-то до этого какое дело?..
– Да ты в уме ли, девушка? – задал вопрос Никита.
– Я-то в уме, а ты, видно, свой-то совсем пропил… Ходит каждую ночь и спрашивает: «Был или не был?» Ждёт, когда его второй раз сцапают и отправят в сыскной приказ. Ведь если он не едет, значит, решил начать дело. Держись только, не нынче-завтра тебе руки за спину – и за решётку посадят.
– Пропала наша головушка! – воскликнул Никита.
– Не наша, а твоя, – поправила его девушка.
– А ты думаешь, что я тебя в каземате-то помилую? Нет, и сама его попробуешь.
– Держи карман шире!
– Я всё расскажу, как было, по-божески.
– По-божески? Так тебе и поверят, бродяге; ты о себе лучше бы подумал, как себя спасти, нежели других топить. Дурак ты, дурак!
– Что же мне делать?
Вместо ответа девушка продолжала:
– Ты сам сообрази. Меня все признали, даже императрице самой представили, я ей понравилась и своим у неё человеком стала. Вдруг хватают разыскиваемого убийцу моей матери, а он околёсицу городит, что я – не я, а его дочь Татьяна Берестова. Язык-то тебе как раз за такие речи пообрежут.
– Граф подтвердит, – уже более мягко начал было Никита, сообразив, что его сообщница говорила дело, что его оговор, пожалуй, действительно только усугубит его наказание.
– Ничего граф не подтвердит. Ему всё равно, княжна я или не княжна, ему лишь красоту да честь мою девичью надо. Но знай, не видать вашему графу меня, как своих ушей.
– Тогда беда будет.
– Тебе беда, а не мне. Я отверчусь. Если уже очень туго придётся, сама пойду к государыне, сама ей во всём как на духу признаюсь и попрошу меня в монастырь отпустить.
– Ишь, что придумала, змея! – злобно проворчал Никита.
– Не в тебя, чтоб о себе не думать.
– Что же мне-то думать?
– А то, что надо тебе схорониться отсюда куда-нибудь подальше.