Страница:
Мельников, весь красный от досады, возвратился к себе на гауптвахту, от всего сердца ругая (про себя, конечно) Бирона.
– Ну вас совсем! – с досадой сказал он Липману, разговаривавшему с поручиком Ханыковым, высоким, мускулистым брюнетом. – Уходите вы лучше поскорее! Герцог не желает видеть вас!
– Но это невозможно, – испуганно заметался Липман. – Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…
– Нет уж, пусть чёрт о вас докладывает, а я не стану! – злобно отрезал Мельников. – Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я ещё раз сунусь к нему с докладом о вас…
– Но я…
– А вас приказал прогнать прикладами, если вы добром не уйдёте, – продолжал Мельников, – и вот, ей-Богу же, я это приказание сейчас исполню.
– Что, Вася, верно, тебе здорово влетело? – улыбаясь, спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. – Я тебя таким красным да злым давно не видывал!
– Ах, что «влетело»? – уныло ответил Мельников. – Ты ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.
– Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел всё храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?
– Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! – мрачно ответил Мельников. – Граф так меня встретил, будто я – деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, – самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да что и говорить!..
– Что же ты делать будешь?
– Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадёжила. Говорит: «Ни за кого всё равно замуж не выйду, лучше в монастырь пойду». Будем ждать, авось перемелется! Только вот всё труднее и труднее нам видеться становится.
– Эх, брат! – весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. – Тем-то любовь и хороша, что за неё ещё бороться надо! То, что легко в руки даётся, дёшево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…
Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.
Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.
– Господа офицеры, – сказал он наконец, – его высокопревосходительство, наш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждёт от вас послушания ему как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботящемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, – Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. – Вы берите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чём и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!
Ханыков и Мельников поспешно кинулись в караульную комнату; самая надёжная полурота была выведена во двор, и Манштейн выстроил там солдат во фронт.
Вскоре показалась высокая, полная фигура фельдмаршала. Поздоровавшись с полуротой, Миних обратился к ней с речью:
– Молодцы-преображенцы! Вы знаете, кто я, а я надеюсь, что знаю вас! Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами кровь за благо родной России. Я – немец; нет, неправда!.. Я только был немцем, так как вся немецкая кровь вытекла у меня на полях сражений. Я – русский, и все мои мысли клонятся лишь ко благу и пользе России. Я – русский, повторяю я вам, и потому не могу больше терпеть то, что происходит! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого царя Петра, в чужих краях прозябает его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русской кровью… И мы будем терпеть это? Будем склонять шеи с покорностью рабочего скота? Нет, молодцы-преображенцы, переполнилась чаша терпения, и вы не дадите более регенту из конюхов тиранить нашу родину. Вы не допустите этого, я уверен в вас! Так скажите, готовы ли вы идти туда, куда зовут вас долг и честь? Если нет, если я ошибся в вас, то я докажу вам, что я более русский, чем вы, так как я на ваших же глазах покончу с собой, чтобы не видать более творящихся безобразий. Но этого не может быть!.. Я не ошибся в вас! Так скажите же, готовы ли вы помочь мне обезопасить дерзкого вора и вернуть трон и корону законным государям?
Хотя двор перед караульными помещениями и находился в стороне, так что звуки оттуда с трудом могли дойти до внутренних покоев, но Миниху и Манштейну пришлось сейчас же испуганно сдержать восторг преображенцев, которые так и рвались покончить скорее с ненавистным герцогом, тем более что, как они поняли, дело шло о царевне Елизавете.[66]
– Кто из господ офицеров находится здесь? – спросил Манштейна фельдмаршал.
– Поручики Ханыков и Мельников, ваше высокопревосходительство! – ответил адъютант.
– А! Отлично! Поручик Ханыков! – скомандовал Миних. – Возьми двадцать человек и отправляйся к дому генерала Бирона.[67] Не предпринимайте ничего до прибытия адъютанта Манштейна, который примет над вами начальствование. А пока ваше дело будет только оцепить все выходы и не пропускать никого ни в дом, ни из дома! Ступайте, и да благословит вас Бог!
Ханыков поспешил исполнить приказание.
– Поручик Мельников! – продолжал затем фельдмаршал. – Возьмите двадцать человек и помогите адъютанту Манштейну арестовать вора Бирона! Старайтесь справиться как можно быстрее и бесшумнее! С Богом, ребята! Помните – за русским Богом молитва, а за русским царём служба не пропадает!
Манштейн повёл свой отряд наверх, в покои герцога. Люди шли крадучись, на цыпочках, придерживая оружие, чтобы не спугнуть преждевременно хищного ворога, залетевшего в орлиное гнездо.
Было жутко в этих больших, низких, тёмных залах. Казалось, что в углах дворца скорбно роятся оскорблённые тени русского прошлого. Но разве эти тени вступятся призрачным боем за дерзкого узурпатора? Так вперёд же, вперёд!..
И всё дальше, всё так же таинственно и бесшумно крались в ночной тьме солдаты. Только по временам слышался стук неосторожного каблука или звякало оружие… «Эй, тише вы!.. Вперёд!.. Вперёд!..»
А вот и дверь… Отряд остановился и замер. У всех взволнованно бились сердца… Неудача – смерть! Это чувствовал каждый.
«А удача – Наденька!» – радостно думал Мельников.
Манштейн подал наконец знак рукой, и Мельников с треском распахнул дверь, вводя в герцогскую спальню солдат.
От шума Бирон сразу проснулся и поднял голову.
– Как вы смели войти сюда! – крикнул он солдатам, стараясь быть грозным, но всем своим видом выдавая охвативший его ужас.
– Поручик Мельников! – скомандовал Манштейн, выходя из-за солдатских рядов. – Делайте своё дело и арестуйте изменника и вора!
– Это что ещё такое? – крикнул Бирон, вскакивая с постели и озираясь в поисках оружия. – Эй, караульные, сюда! – завопил он пронзительным, говорящим о паническом ужасе голосом. – На помощь! Караульные!
– Молчи, немецкая дубина! – грубо крикнул ему Мельников, подходя к кровати. – Мы и есть караульные! Эй, Бирюков, заткни его светлости рот платком!
Солдат накинул на лицо регента платок.
– А-а-а! – завыл Бирон, отбиваясь.
Несколько солдат навалилось на него.
Вдруг один из них, тот, который старался заткнуть рот герцогу, пронзительно вскрикнул и отскочил в сторону: Бирон больно укусил его за руку.
Это заставило нападавших на мгновение остановиться, никто не понимал, в чём дело.
С энергией утопающего герцог хотел использовать благоприятный момент. Одного из солдат он ударил кулаком по переносице, другого оттолкнул в сторону ударом в грудь, а сам кинулся к стоявшему в углу спальни столику, где лежали шпаги и пистоли.
Манштейн не на шутку перепугался. Если бы герцогу удалось овладеть оружием, исход предприятия мог бы стать сомнительным. Весь успех их замысла покоился на внезапности, неожиданности и быстроте. Шум, крики, звуки выстрелов могли привлечь дворцовую челядь. Кроме того, во дворце находилось ещё около полутораста человек, ничего не знавших о происходящем; не известно было, на чью сторону встанут они!
– Хватайте его! – закричал адъютант. – Не допускайте его до оружия! Да берите же его, трусы!
Но Бирон уже успел схватить шпагу, и солдаты заколебались. Слишком страшен, фантастичен был вид этого худого, высокого человека, одетого в ночной колпак и нижнее бельё, с искажённым злобой и ужасом лицом и метавшими молнии глазами.
– Прочь оружие, негодяи! – завопил он. – Кто не положит оружия сейчас же, тот…
Он не успел договорить. Что-то мягкое, круглое неожиданно подкатилось ему под ноги, и он тяжело упал на пол.
Этим комочком был поручик Мельников. Сообразив психологическую важность момента, он решил всё поставить на карту, кубарем подкатился под ноги регента и сшиб его таким образом на пол.
Но он не дал герцогу оправиться от неожиданности падения. Маленький, толстый, но очень сильный и ловкий, он оглушил Бирона ударом кулака, схватил его за горло и быстро подмял под себя. Подскочившие солдаты накинулись на герцога. Через несколько минут всё было кончено. Избитого, спелёнатого, словно младенца, герцога вытащили, как он был, в разорванной рубашке на мороз. Миних, потирая от радости руки, приказал отвести арестованного на офицерскую гауптвахту при Зимнем дворце.
– Спасибо, Манштейн! – радостно сказал фельдмаршал. – Я очень доволен вами!
– Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, – отрапортовал адъютант, – что успешностью предприятия мы всецело обязаны ловкости, храбрости и неустрашимости поручика Мельникова. Солдаты выпустили герцога и дали ему возможность овладеть оружием. Если бы не поручик, борьба могла бы затянуться, и тогда… неизвестно…
– Поручик Мельников! – сказал Миних. – Явись завтра ко мне утром, мы поговорим о награде! А теперь, в виде особенного доверия, поручаю тебе отвести арестованного в Зимний дворец. А вы, Манштейн, отправляйтесь к Ханыкову и арестуйте генерала Бирона. Мне ещё надо обезопасить Бестужева…
* * *
В следующие дни весть об аресте и отдаче под суд бывшего регента вызвала большую сенсацию и весьма разнородные ощущения. Принц Брауншвейгский, назначенный теперь генералиссимусом, с радостным недоумением таращил свои глуповатые глаза и в сотый раз повторял:
– Ловкая, чёрт возьми, штука вышла! Но как это они всё устроили – не понимаю!
Принцесса Анна Леопольдовна с торжеством объявила себя правительницей и с нескрываемой гордостью присутствовала при принесении присяги царевной Елизаветой, первыми чинами государства и военными. Это был тот недолгий момент, когда она чувствовала себя спокойной за будущее…
Граф Остерман уже обдумывал в душе, как подставить ногу Миниху. Ведь «виновник торжества», будучи коренным военным, облёк себя чисто гражданской должностью первого министра, милостиво назначив поседевшего в «гражданских боях» Остермана генерал-адмиралом…
Князь Черкасский, князь Куракин, адмирал Головин, Нарышкин, Ушаков, барон Менгден, Стрешнев и многие другие, получившие неожиданные награды, торжествовали. Приверженцы Бирона трепетали.
Шведский посол барон Нолькен приезжал к французскому министру Шетарди, чтобы благодарить его за радение о благе Швеции, сказавшееся в своевременном предупреждении. А Шетарди с пренебрежительно-иронической улыбкой написал донесение своему правительству, заканчивающееся так:
«Из всего вышеприведённого, Ваше Превосходительство, можете усмотреть, что моя точка зрения оказалась самой правильной и что только благодаря мне шведский посол не поставил себя в унизительно-смешное положение» и т. д.
Преображенцы, участвовавшие в перевороте, с воплями прибежали к царевне Елизавете, говоря, что они приняли участие в этом акте только потому, что думали работать на пользу её, царевны. А Елизавета Петровна, грустно разводя руками и успокаивая возмущённых солдат, думала о том, что придётся, видно, вступить в специальное соглашение с Францией, так как во всём происшедшем была ясно видна рука маркиза де ла Шетарди…
Но кто был всецело, совершенно доволен происшедшим, так это Мельников и Наденька. Сам Миних был их сватом, и гордый граф Головкин, попытавшийся сначала протестовать, волей-неволей должен был смолкнуть, когда фельдмаршал внушительно сказал ему:
– Вот что, граф Михаил Гаврилович! Хотя о готовящемся низвержении регента вам заранее ведомо было и вы были последним лицом, оставшимся около Бирона, но, как явствует из хода событий, его ни о чём не упредили. Это так, и за это вам много прошлых вин простится. Но «много» не значит «все». И если мне, как кабинет-министру, придёт в голову порыться в прошлом, то… берегитесь! По моему настоянию её высочество изволили назначить вас вице-канцлером. Но мне не в пример легче будет настоять, чтобы вас отдали под суд!
Головкин нахмурился, сдвинул брови, засопел. Тогда к нему подошёл Мельников и сказал:
– Ваше сиятельство! Когда я в первый раз явился просить у вас руки вашей племянницы, то вы сказали мне, что это дерзость, так как я хочу породниться со столь знатным родом, как род вашего сиятельства. Но осмелюсь сказать вам, что дворяне Мельниковы уже при Владимире Мономахе считались старым боярским родом, мы обеднели, но худороднее не стали, а потому мне не к чему втираться в знатную родню. Нет, граф, никогда без вашего на то желания я ни словом, ни делом не сошлюсь на родство с вами и только тогда вспомню, что вы – дядя моей Наденьки, когда понадобится прийти к вам на помощь!
Головкин окинул Мельникова пренебрежительным взглядом.
– Какую помощь можешь оказать ты, мальчишка, графу Головкину? – надменно сказал он. – Какой-то поручик…
– Я уже произведён в капитаны, граф, – почтительно и спокойно возразил Мельников, – и неизвестно, кем я стану ещё через год. Наши судьбы идут странными путями, и в один год, в один месяц, в один день даже малые становятся великими, а великие – меньше малых. «Какой-то поручик и граф Головкин!» – сказали вы. Но, – он понизил голос до еле слышного шёпота, – герцог Бирон был больше и могущественнее, чем граф Головкин, а между тем он погиб. Почему? Только потому, ваше сиятельство, что возле него не было своего поручика Мельникова, который предупредил бы его…
Головкин вздрогнул и уже совсем иначе взглянул на маленького, кругленького, бело-розового, словно молочный поросёнок, Мельникова. Он вспомнил, что рассказывал Манштейн о поведении поручика в прошлую ночь, как благодаря смелости, сообразительности и решимости Мельникова замысел Миниха был осуществлён быстро и без всяких осложнений. А ведь теперь действительно было странное, шаткое время, когда каждый час валил старых гигантов и неожиданно возносил новых. Момент принадлежит смелым; такие люди, как этот мальчик, могли многого добиться… Эй, не наплевать бы в колодец… Да и чем Мельников, в сущности, не жених для бедной сиротки?
И граф уже ласковее взглянул на молодого офицера, спрашивая:
– Да хочет ли тебя ещё сама Наденька-то?
– Ох, ваше сиятельство! – всплеснув руками, воскликнул Мельников. – Так хочет, так хочет!..
И Миних и Головкин рассмеялись.
– Ну, ин быть по-твоему! – сказал последний. – Разве я могу такому свату, как его высокопревосходительство, отказать? Только придётся вам со свадьбой обождать; оба вы ещё молоды, да и спешить некуда! Сначала покажи, что ты за человек!.. Да приходи к нам сегодня обедать! – уже совсем ласково кинул он.
Итак, приходилось ждать. Но это не пугало ни Мельникова, ни тоненькой, вертлявой, кокетливой Наденьки. Они были довольны и тем, что одна только ночь сделала возможным к утру то, что ещё с вечера казалось неосуществимым, и надеялись, что впереди им предстоит ещё много таких же счастливых неожиданностей… Они были молоды, могли ждать… Будущее представлялось им ровным, светлым, счастливым – то самое будущее, которое так трагически, так предательски обмануло их ожидания.
VII
– Ну вас совсем! – с досадой сказал он Липману, разговаривавшему с поручиком Ханыковым, высоким, мускулистым брюнетом. – Уходите вы лучше поскорее! Герцог не желает видеть вас!
– Но это невозможно, – испуганно заметался Липман. – Надо сказать его высочеству, что наступили совершенно особенные обстоятельства… Умоляю вас, доложите…
– Нет уж, пусть чёрт о вас докладывает, а я не стану! – злобно отрезал Мельников. – Его высочество пригрозил в солдаты меня разжаловать, если я ещё раз сунусь к нему с докладом о вас…
– Но я…
– А вас приказал прогнать прикладами, если вы добром не уйдёте, – продолжал Мельников, – и вот, ей-Богу же, я это приказание сейчас исполню.
– Что, Вася, верно, тебе здорово влетело? – улыбаясь, спросил Ханыков, когда Мельникову удалось выпроводить Липмана. – Я тебя таким красным да злым давно не видывал!
– Ах, что «влетело»? – уныло ответил Мельников. – Ты ведь сам знаешь, что мы, русские, должны быть привычны к унизительному обращению герцога. Каждую минуту готовишься, что тебя ни с того ни с сего обругают, под арест посадят, разжалуют… А то мне обидно, что при герцоге в то время находился граф Головкин.
– Дядя твоей Наденьки? Ах да, скажи, пожалуйста, ты ведь хотел всё храбрости набраться да идти просить Наденьку за себя? Что же, так и не набрался?
– Набраться-то я набрался, да толку никакого не вышло! – мрачно ответил Мельников. – Граф так меня встретил, будто я – деревенский свинопас, а не русский дворянин. Головкины-де, говорит, – самая старая русская фамилия, с императорской в родстве состоит… Да что и говорить!..
– Что же ты делать будешь?
– Я было совсем голову опустил, да Наденька обнадёжила. Говорит: «Ни за кого всё равно замуж не выйду, лучше в монастырь пойду». Будем ждать, авось перемелется! Только вот всё труднее и труднее нам видеться становится.
– Эх, брат! – весело сказал Ханыков, одобрительно хлопая грустного товарища по плечу. – Тем-то любовь и хороша, что за неё ещё бороться надо! То, что легко в руки даётся, дёшево стоит. Погоди, и для вас солнышко проглянет! Вот все о войне говорят! Ты хоть и мал, да удал! Выслужишься…
Он сразу остановился и с удивлением взглянул на резко распахнувшуюся дверь, в которой показался Манштейн, адъютант фельдмаршала Миниха.
Манштейн был бледнее обыкновенного и казался чем-то встревоженным. Он с тревожной внимательностью посмотрел на лица вытянувшихся перед ним офицеров и некоторое время молчал, как бы колеблясь.
– Господа офицеры, – сказал он наконец, – его высокопревосходительство, наш обожаемый фельдмаршал сейчас прибудет сюда. Он ждёт от вас послушания ему как вашему начальнику, неизменно и ревностно заботящемуся о чести и славе армии и преданности законным русским государям, – Манштейн сильно подчеркнул последние три слова. – Вы берите человек пятьдесят солдат, на которых можно всецело положиться, и выходите с ними во двор. Помните, что надо проявить быстроту, осторожность и тишину! Не спрашивайте ни о чём и повинуйтесь; вам выпал на долю счастливый случай заслужить отличия!
Ханыков и Мельников поспешно кинулись в караульную комнату; самая надёжная полурота была выведена во двор, и Манштейн выстроил там солдат во фронт.
Вскоре показалась высокая, полная фигура фельдмаршала. Поздоровавшись с полуротой, Миних обратился к ней с речью:
– Молодцы-преображенцы! Вы знаете, кто я, а я надеюсь, что знаю вас! Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами кровь за благо родной России. Я – немец; нет, неправда!.. Я только был немцем, так как вся немецкая кровь вытекла у меня на полях сражений. Я – русский, и все мои мысли клонятся лишь ко благу и пользе России. Я – русский, повторяю я вам, и потому не могу больше терпеть то, что происходит! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого царя Петра, в чужих краях прозябает его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русской кровью… И мы будем терпеть это? Будем склонять шеи с покорностью рабочего скота? Нет, молодцы-преображенцы, переполнилась чаша терпения, и вы не дадите более регенту из конюхов тиранить нашу родину. Вы не допустите этого, я уверен в вас! Так скажите, готовы ли вы идти туда, куда зовут вас долг и честь? Если нет, если я ошибся в вас, то я докажу вам, что я более русский, чем вы, так как я на ваших же глазах покончу с собой, чтобы не видать более творящихся безобразий. Но этого не может быть!.. Я не ошибся в вас! Так скажите же, готовы ли вы помочь мне обезопасить дерзкого вора и вернуть трон и корону законным государям?
Хотя двор перед караульными помещениями и находился в стороне, так что звуки оттуда с трудом могли дойти до внутренних покоев, но Миниху и Манштейну пришлось сейчас же испуганно сдержать восторг преображенцев, которые так и рвались покончить скорее с ненавистным герцогом, тем более что, как они поняли, дело шло о царевне Елизавете.[66]
– Кто из господ офицеров находится здесь? – спросил Манштейна фельдмаршал.
– Поручики Ханыков и Мельников, ваше высокопревосходительство! – ответил адъютант.
– А! Отлично! Поручик Ханыков! – скомандовал Миних. – Возьми двадцать человек и отправляйся к дому генерала Бирона.[67] Не предпринимайте ничего до прибытия адъютанта Манштейна, который примет над вами начальствование. А пока ваше дело будет только оцепить все выходы и не пропускать никого ни в дом, ни из дома! Ступайте, и да благословит вас Бог!
Ханыков поспешил исполнить приказание.
– Поручик Мельников! – продолжал затем фельдмаршал. – Возьмите двадцать человек и помогите адъютанту Манштейну арестовать вора Бирона! Старайтесь справиться как можно быстрее и бесшумнее! С Богом, ребята! Помните – за русским Богом молитва, а за русским царём служба не пропадает!
Манштейн повёл свой отряд наверх, в покои герцога. Люди шли крадучись, на цыпочках, придерживая оружие, чтобы не спугнуть преждевременно хищного ворога, залетевшего в орлиное гнездо.
Было жутко в этих больших, низких, тёмных залах. Казалось, что в углах дворца скорбно роятся оскорблённые тени русского прошлого. Но разве эти тени вступятся призрачным боем за дерзкого узурпатора? Так вперёд же, вперёд!..
И всё дальше, всё так же таинственно и бесшумно крались в ночной тьме солдаты. Только по временам слышался стук неосторожного каблука или звякало оружие… «Эй, тише вы!.. Вперёд!.. Вперёд!..»
А вот и дверь… Отряд остановился и замер. У всех взволнованно бились сердца… Неудача – смерть! Это чувствовал каждый.
«А удача – Наденька!» – радостно думал Мельников.
Манштейн подал наконец знак рукой, и Мельников с треском распахнул дверь, вводя в герцогскую спальню солдат.
От шума Бирон сразу проснулся и поднял голову.
– Как вы смели войти сюда! – крикнул он солдатам, стараясь быть грозным, но всем своим видом выдавая охвативший его ужас.
– Поручик Мельников! – скомандовал Манштейн, выходя из-за солдатских рядов. – Делайте своё дело и арестуйте изменника и вора!
– Это что ещё такое? – крикнул Бирон, вскакивая с постели и озираясь в поисках оружия. – Эй, караульные, сюда! – завопил он пронзительным, говорящим о паническом ужасе голосом. – На помощь! Караульные!
– Молчи, немецкая дубина! – грубо крикнул ему Мельников, подходя к кровати. – Мы и есть караульные! Эй, Бирюков, заткни его светлости рот платком!
Солдат накинул на лицо регента платок.
– А-а-а! – завыл Бирон, отбиваясь.
Несколько солдат навалилось на него.
Вдруг один из них, тот, который старался заткнуть рот герцогу, пронзительно вскрикнул и отскочил в сторону: Бирон больно укусил его за руку.
Это заставило нападавших на мгновение остановиться, никто не понимал, в чём дело.
С энергией утопающего герцог хотел использовать благоприятный момент. Одного из солдат он ударил кулаком по переносице, другого оттолкнул в сторону ударом в грудь, а сам кинулся к стоявшему в углу спальни столику, где лежали шпаги и пистоли.
Манштейн не на шутку перепугался. Если бы герцогу удалось овладеть оружием, исход предприятия мог бы стать сомнительным. Весь успех их замысла покоился на внезапности, неожиданности и быстроте. Шум, крики, звуки выстрелов могли привлечь дворцовую челядь. Кроме того, во дворце находилось ещё около полутораста человек, ничего не знавших о происходящем; не известно было, на чью сторону встанут они!
– Хватайте его! – закричал адъютант. – Не допускайте его до оружия! Да берите же его, трусы!
Но Бирон уже успел схватить шпагу, и солдаты заколебались. Слишком страшен, фантастичен был вид этого худого, высокого человека, одетого в ночной колпак и нижнее бельё, с искажённым злобой и ужасом лицом и метавшими молнии глазами.
– Прочь оружие, негодяи! – завопил он. – Кто не положит оружия сейчас же, тот…
Он не успел договорить. Что-то мягкое, круглое неожиданно подкатилось ему под ноги, и он тяжело упал на пол.
Этим комочком был поручик Мельников. Сообразив психологическую важность момента, он решил всё поставить на карту, кубарем подкатился под ноги регента и сшиб его таким образом на пол.
Но он не дал герцогу оправиться от неожиданности падения. Маленький, толстый, но очень сильный и ловкий, он оглушил Бирона ударом кулака, схватил его за горло и быстро подмял под себя. Подскочившие солдаты накинулись на герцога. Через несколько минут всё было кончено. Избитого, спелёнатого, словно младенца, герцога вытащили, как он был, в разорванной рубашке на мороз. Миних, потирая от радости руки, приказал отвести арестованного на офицерскую гауптвахту при Зимнем дворце.
– Спасибо, Манштейн! – радостно сказал фельдмаршал. – Я очень доволен вами!
– Осмелюсь доложить вашему высокопревосходительству, – отрапортовал адъютант, – что успешностью предприятия мы всецело обязаны ловкости, храбрости и неустрашимости поручика Мельникова. Солдаты выпустили герцога и дали ему возможность овладеть оружием. Если бы не поручик, борьба могла бы затянуться, и тогда… неизвестно…
– Поручик Мельников! – сказал Миних. – Явись завтра ко мне утром, мы поговорим о награде! А теперь, в виде особенного доверия, поручаю тебе отвести арестованного в Зимний дворец. А вы, Манштейн, отправляйтесь к Ханыкову и арестуйте генерала Бирона. Мне ещё надо обезопасить Бестужева…
* * *
В следующие дни весть об аресте и отдаче под суд бывшего регента вызвала большую сенсацию и весьма разнородные ощущения. Принц Брауншвейгский, назначенный теперь генералиссимусом, с радостным недоумением таращил свои глуповатые глаза и в сотый раз повторял:
– Ловкая, чёрт возьми, штука вышла! Но как это они всё устроили – не понимаю!
Принцесса Анна Леопольдовна с торжеством объявила себя правительницей и с нескрываемой гордостью присутствовала при принесении присяги царевной Елизаветой, первыми чинами государства и военными. Это был тот недолгий момент, когда она чувствовала себя спокойной за будущее…
Граф Остерман уже обдумывал в душе, как подставить ногу Миниху. Ведь «виновник торжества», будучи коренным военным, облёк себя чисто гражданской должностью первого министра, милостиво назначив поседевшего в «гражданских боях» Остермана генерал-адмиралом…
Князь Черкасский, князь Куракин, адмирал Головин, Нарышкин, Ушаков, барон Менгден, Стрешнев и многие другие, получившие неожиданные награды, торжествовали. Приверженцы Бирона трепетали.
Шведский посол барон Нолькен приезжал к французскому министру Шетарди, чтобы благодарить его за радение о благе Швеции, сказавшееся в своевременном предупреждении. А Шетарди с пренебрежительно-иронической улыбкой написал донесение своему правительству, заканчивающееся так:
«Из всего вышеприведённого, Ваше Превосходительство, можете усмотреть, что моя точка зрения оказалась самой правильной и что только благодаря мне шведский посол не поставил себя в унизительно-смешное положение» и т. д.
Преображенцы, участвовавшие в перевороте, с воплями прибежали к царевне Елизавете, говоря, что они приняли участие в этом акте только потому, что думали работать на пользу её, царевны. А Елизавета Петровна, грустно разводя руками и успокаивая возмущённых солдат, думала о том, что придётся, видно, вступить в специальное соглашение с Францией, так как во всём происшедшем была ясно видна рука маркиза де ла Шетарди…
Но кто был всецело, совершенно доволен происшедшим, так это Мельников и Наденька. Сам Миних был их сватом, и гордый граф Головкин, попытавшийся сначала протестовать, волей-неволей должен был смолкнуть, когда фельдмаршал внушительно сказал ему:
– Вот что, граф Михаил Гаврилович! Хотя о готовящемся низвержении регента вам заранее ведомо было и вы были последним лицом, оставшимся около Бирона, но, как явствует из хода событий, его ни о чём не упредили. Это так, и за это вам много прошлых вин простится. Но «много» не значит «все». И если мне, как кабинет-министру, придёт в голову порыться в прошлом, то… берегитесь! По моему настоянию её высочество изволили назначить вас вице-канцлером. Но мне не в пример легче будет настоять, чтобы вас отдали под суд!
Головкин нахмурился, сдвинул брови, засопел. Тогда к нему подошёл Мельников и сказал:
– Ваше сиятельство! Когда я в первый раз явился просить у вас руки вашей племянницы, то вы сказали мне, что это дерзость, так как я хочу породниться со столь знатным родом, как род вашего сиятельства. Но осмелюсь сказать вам, что дворяне Мельниковы уже при Владимире Мономахе считались старым боярским родом, мы обеднели, но худороднее не стали, а потому мне не к чему втираться в знатную родню. Нет, граф, никогда без вашего на то желания я ни словом, ни делом не сошлюсь на родство с вами и только тогда вспомню, что вы – дядя моей Наденьки, когда понадобится прийти к вам на помощь!
Головкин окинул Мельникова пренебрежительным взглядом.
– Какую помощь можешь оказать ты, мальчишка, графу Головкину? – надменно сказал он. – Какой-то поручик…
– Я уже произведён в капитаны, граф, – почтительно и спокойно возразил Мельников, – и неизвестно, кем я стану ещё через год. Наши судьбы идут странными путями, и в один год, в один месяц, в один день даже малые становятся великими, а великие – меньше малых. «Какой-то поручик и граф Головкин!» – сказали вы. Но, – он понизил голос до еле слышного шёпота, – герцог Бирон был больше и могущественнее, чем граф Головкин, а между тем он погиб. Почему? Только потому, ваше сиятельство, что возле него не было своего поручика Мельникова, который предупредил бы его…
Головкин вздрогнул и уже совсем иначе взглянул на маленького, кругленького, бело-розового, словно молочный поросёнок, Мельникова. Он вспомнил, что рассказывал Манштейн о поведении поручика в прошлую ночь, как благодаря смелости, сообразительности и решимости Мельникова замысел Миниха был осуществлён быстро и без всяких осложнений. А ведь теперь действительно было странное, шаткое время, когда каждый час валил старых гигантов и неожиданно возносил новых. Момент принадлежит смелым; такие люди, как этот мальчик, могли многого добиться… Эй, не наплевать бы в колодец… Да и чем Мельников, в сущности, не жених для бедной сиротки?
И граф уже ласковее взглянул на молодого офицера, спрашивая:
– Да хочет ли тебя ещё сама Наденька-то?
– Ох, ваше сиятельство! – всплеснув руками, воскликнул Мельников. – Так хочет, так хочет!..
И Миних и Головкин рассмеялись.
– Ну, ин быть по-твоему! – сказал последний. – Разве я могу такому свату, как его высокопревосходительство, отказать? Только придётся вам со свадьбой обождать; оба вы ещё молоды, да и спешить некуда! Сначала покажи, что ты за человек!.. Да приходи к нам сегодня обедать! – уже совсем ласково кинул он.
Итак, приходилось ждать. Но это не пугало ни Мельникова, ни тоненькой, вертлявой, кокетливой Наденьки. Они были довольны и тем, что одна только ночь сделала возможным к утру то, что ещё с вечера казалось неосуществимым, и надеялись, что впереди им предстоит ещё много таких же счастливых неожиданностей… Они были молоды, могли ждать… Будущее представлялось им ровным, светлым, счастливым – то самое будущее, которое так трагически, так предательски обмануло их ожидания.
VII
«ЛОВИСЬ, РЫБКА, БОЛЬШАЯ И МАЛЕНЬКАЯ»
Ванька Каин был немало сконфужен, когда преследуемый им купец внезапно исчез, словно растворился в сгущавшемся тумане. Он кидался с перекрёстка по всем четырём направлениям, спрашивал прохожих и будочников, не видал ли кто-нибудь купца, но все отвечали, что им не попадались навстречу пешеходы. Наконец попался солдат, который мог дать необходимые разъяснения, так как видел, что высокий мужчина с коробом за плечами проехал, уцепившись за задок крытых саней. Это хоть объяснило Каину, как удалось скрыться преследуемому, но куда он скрылся – так и осталось загадкой.
Обескураженный неудачей, постигшей его на первых же шагах петербургской деятельности, Ванька закатился в кабак и жестоко пропьянствовал там чуть не до утра. Но на следующий день всё-таки пришлось идти с докладом к Кривому…
Каин ждал насмешек, упрёков, но Семён, казавшийся в этот день необыкновенно озабоченным, принял известие об исчезновении преследуемого совершенно спокойно.
– Сегодня мне некогда с тобой говорить, – сказал он, подумав немного. – У нас случились большие перемены, и хлопот у меня полон рот То, что ты рассказал, наводит меня на мысль… Но об этом потом, теперь некогда. Пока прощай, приходи дня через три, у меня для тебя будет кое-что приятное: сразу, брат, сможешь барином стать!
Ванька стал уходить, рассыпаясь в выражениях благодарности.
Однако Кривой вернул его от порога.
– Да, кстати! – сказал он. – Твоя Милитриса Кирбитьевна готова, «владей, Фаддей, своей кривой Маланьей!»
– Как готова? – с испугом крикнул Ванька. – Да уж не очень ли отделали её твои молодцы?
– И пальцем даже не тронули, – улыбнулся Кривой. – Я просто заставил её посидеть да посмотреть, как других пытали. Теперь вот что: есть у тебя поп, который вас без дальних слов окрутит?
– Нет, ведь я в Питере – человек новый…
– Ну так вот тебе записка к отцу Василию на Выборгскую у Сампсония. Сходи к нему сейчас же, сговорись да и бери свою Алёну прямо к венцу – иначе я её не выпущу. Жена на мужа доносить не пойдёт…
– Да согласится ли ещё она? – спросил Ванька, который на первых порах никак не мог освоиться с нежданной радостью.
– Не беспокойся! – с тонкой улыбкой ответил Кривой. – Чтобы отсюда выйти, твоя красавица даже за самого чёрта лысого замуж пойдёт, а ты, хоть и немногим, да всё же лучше чёрта… Ну ступай, ступай, нечего время зря терять!
Кривой был прав. Когда Ванька, слетав на Выборгскую и столковавшись с попом, вернулся обратно к Кривому, его провели в маленькую комнату, где содержалась Алёна. Увидев входившего Ваньку, Трифонова чуть ума не лишилась от радости и с воем кинулась ему на шею: после виденных ею ужасов бедной женщине действительно было слаще выйти замуж хоть за чёрта, только бы не оставаться в этой мучительной неизвестности среди вечных стонов, хруста ломаемых костей, свиста плетей и рыданий, доносившихся из пыточной камеры. Таким образом Ванька Каин стал обладателем желанного тела и ещё более желанного капитала Алёны.
Неделя медового месяца пролетела для новобрачного быстро и упоительно. Алёна была покорна, покладиста и, казалось, спешила ловить на лету малейшее желание мужа. Но по мере того, как душа молодой женщины отходила от ужаса виденного и того, что могло ожидать её, в ней медленно, но упорно стала нарастать какая-то двойственная работа. Алёна понимала, что достаточно было желания Ваньки – и она очутилась на пороге мучительной смерти, что достаточно было одного знака его руки – и все ужасы пролетели мимо, словно тяжёлый сон. Это внушало ей священный трепет к мужу, уважение, преклонение, почти обожание, в котором явно нарастала непреодолимая ненависть. Так – ненавидя – обожать должен был бы легендарный Фауст дьявола, во власть которого он волей судеб попал душой и телом.
Женщины инстинктивно хитры, инстинктивно дипломатичны. Алёна открыто показывала своё уважение к мужу, но нараставшую ненависть прятала глубоко и искусно. И Ванька радостно потирал руки, благодаря судьбу за доставшийся ему клад.
Но восторги первой недели любви не заставили молодожёна потерять голову и забыть о деле, а потому в назначенные день и час он в точности и аккурат явился к поджидавшему его Кривому.
– А, молодожён! – весело приветствовал сообщника Семён. – Ну что, блаженствуешь?
– Да, уж так я тебе, Семён Никанорович, благодарен, что и сказать не могу! – ответил Ванька.
– Ну-ну, это тебе от меня маленький задаточек за службу, которой я от тебя ожидаю. Только вот что, брат: ежели у тебя брачный хмель всё ещё из головы не вышел, то лучше ступай ещё на недельку к жене, а то у меня дела серьёзные, и к ним надо с полным вниманием относиться!
– Да что ты, Семён Никанорович? – даже обиделся Ванька. – Разве я не знаю? Делу время, потехе час!
– Тогда садись да слушай! Прежде всего должен тебя предупредить, что всё мною сказанное должно почитаться великой тайной. Ты меня знаешь и обо мне слышал: не такой я человек, чтобы пускать слова на ветер. Если ты только подумаешь нарушить мой запрет и если у тебя хоть в мыслях промелькнёт предательство – тут тебе и конец!
– Да что это тебе в голову пришло, Семён Никанорович?
– Молчи и не перебивай меня! Начну с теперешнего времени. Ты уже знаешь, что регент свергнут и у власти стали родители малолетнего императора. К принцу Брауншвейгскому я очень вхож; это – мой благодетель, и я ему предан всей душой. Только он да его жена – люди-то очень беззаботные Я носом чую, что уже давно что-то против императора затевается Иностранные послы заваривают какую-то кашу и интригуют против правительства за царевну Елизавету. Помни, нам теперешнего правительства просто зубами держаться следует, потому что низложат его, и нам с тобой конец. И коли они сами себя не очень-то стерегут, то нам с тобой надо постараться устеречь их. А это – штука нелёгкая. Конечно, царевну Елизавету можно бы силком в монастырь постричь, но тогда наши вороги начнут мутить за её племянника, принца Голштинского, а принц находится сейчас в Швеции, так что нам гораздо удобнее, если царевна Елизавета будет на свободе, чтобы мы могли за ней следить да вовремя предупредить заговор. Вот это-то я тебе и хочу поручить Ты – парень хитрый, осторожный и смелый. Если будешь вести себя умно, то многого добиться сможешь.
– Спасибо тебе, Семён Никанорович!
– Погоди попусту болтать, успеешь поблагодарить, когда будет за что. Ты со мной все эти фигли-мигли брось – меня словами не проведёшь. Лучше слушай хорошенько! По моему поручению ты выслеживал одного молодца и был очень огорчён, когда он от тебя скрылся. Но огорчаться тут пока нечего. Конечно, было бы приятнее доследить его до дома. Но и так мы многое узнали. Раз он от тебя скрылся, значит, у него совесть нечиста. Это – либо тот человек, которого я заподозрил, либо какой-нибудь другой опасный человек. Да только не ошибся я. Словом, мы знаем теперь, что за этим молодцом надо во все глаза смотреть. Второе – ты говоришь, что он около Фонтанки долго крутился, а потом уж исчез. Что это значит? Что дом, в который он шёл, находится в тех краях и преследуемый хотел со следа сбить, чтобы на подозрение не навести. Какой же дом в тех краях? Не один там дом, да живут там всё такие люди, которые не станут против императорской фамилии мутить. Зато там дворец царевны Елизаветы! Не к ней ли пробирался наш молодец? Думаю, что так, а когда ты узнаешь, кто это такой, и сам со мной согласишься. Я расскажу тебе одну историю, которая была здесь несколько лет тому назад, а ты мотай себе имена на ус – пригодится!
Года два с небольшим тому назад, а то и все три будет, жила на Васильевском острове вдова канцеляриста Пашенная с дочерью Ольгой. У них был жилец, вольнонаёмный сверхштатный подканцелярист сената Пётр Столбин, сын капитана флота Андрея Столбина. Отец умер опороченным, как тать и бунтовщик, – его Бирон сгубил. Сын в отца пошёл – человек он смирный, но горячий и непокорный. Да, забыл тебе сказать, что Пётр Столбин был женихом Оленьки Пашенной.
Обескураженный неудачей, постигшей его на первых же шагах петербургской деятельности, Ванька закатился в кабак и жестоко пропьянствовал там чуть не до утра. Но на следующий день всё-таки пришлось идти с докладом к Кривому…
Каин ждал насмешек, упрёков, но Семён, казавшийся в этот день необыкновенно озабоченным, принял известие об исчезновении преследуемого совершенно спокойно.
– Сегодня мне некогда с тобой говорить, – сказал он, подумав немного. – У нас случились большие перемены, и хлопот у меня полон рот То, что ты рассказал, наводит меня на мысль… Но об этом потом, теперь некогда. Пока прощай, приходи дня через три, у меня для тебя будет кое-что приятное: сразу, брат, сможешь барином стать!
Ванька стал уходить, рассыпаясь в выражениях благодарности.
Однако Кривой вернул его от порога.
– Да, кстати! – сказал он. – Твоя Милитриса Кирбитьевна готова, «владей, Фаддей, своей кривой Маланьей!»
– Как готова? – с испугом крикнул Ванька. – Да уж не очень ли отделали её твои молодцы?
– И пальцем даже не тронули, – улыбнулся Кривой. – Я просто заставил её посидеть да посмотреть, как других пытали. Теперь вот что: есть у тебя поп, который вас без дальних слов окрутит?
– Нет, ведь я в Питере – человек новый…
– Ну так вот тебе записка к отцу Василию на Выборгскую у Сампсония. Сходи к нему сейчас же, сговорись да и бери свою Алёну прямо к венцу – иначе я её не выпущу. Жена на мужа доносить не пойдёт…
– Да согласится ли ещё она? – спросил Ванька, который на первых порах никак не мог освоиться с нежданной радостью.
– Не беспокойся! – с тонкой улыбкой ответил Кривой. – Чтобы отсюда выйти, твоя красавица даже за самого чёрта лысого замуж пойдёт, а ты, хоть и немногим, да всё же лучше чёрта… Ну ступай, ступай, нечего время зря терять!
Кривой был прав. Когда Ванька, слетав на Выборгскую и столковавшись с попом, вернулся обратно к Кривому, его провели в маленькую комнату, где содержалась Алёна. Увидев входившего Ваньку, Трифонова чуть ума не лишилась от радости и с воем кинулась ему на шею: после виденных ею ужасов бедной женщине действительно было слаще выйти замуж хоть за чёрта, только бы не оставаться в этой мучительной неизвестности среди вечных стонов, хруста ломаемых костей, свиста плетей и рыданий, доносившихся из пыточной камеры. Таким образом Ванька Каин стал обладателем желанного тела и ещё более желанного капитала Алёны.
Неделя медового месяца пролетела для новобрачного быстро и упоительно. Алёна была покорна, покладиста и, казалось, спешила ловить на лету малейшее желание мужа. Но по мере того, как душа молодой женщины отходила от ужаса виденного и того, что могло ожидать её, в ней медленно, но упорно стала нарастать какая-то двойственная работа. Алёна понимала, что достаточно было желания Ваньки – и она очутилась на пороге мучительной смерти, что достаточно было одного знака его руки – и все ужасы пролетели мимо, словно тяжёлый сон. Это внушало ей священный трепет к мужу, уважение, преклонение, почти обожание, в котором явно нарастала непреодолимая ненависть. Так – ненавидя – обожать должен был бы легендарный Фауст дьявола, во власть которого он волей судеб попал душой и телом.
Женщины инстинктивно хитры, инстинктивно дипломатичны. Алёна открыто показывала своё уважение к мужу, но нараставшую ненависть прятала глубоко и искусно. И Ванька радостно потирал руки, благодаря судьбу за доставшийся ему клад.
Но восторги первой недели любви не заставили молодожёна потерять голову и забыть о деле, а потому в назначенные день и час он в точности и аккурат явился к поджидавшему его Кривому.
– А, молодожён! – весело приветствовал сообщника Семён. – Ну что, блаженствуешь?
– Да, уж так я тебе, Семён Никанорович, благодарен, что и сказать не могу! – ответил Ванька.
– Ну-ну, это тебе от меня маленький задаточек за службу, которой я от тебя ожидаю. Только вот что, брат: ежели у тебя брачный хмель всё ещё из головы не вышел, то лучше ступай ещё на недельку к жене, а то у меня дела серьёзные, и к ним надо с полным вниманием относиться!
– Да что ты, Семён Никанорович? – даже обиделся Ванька. – Разве я не знаю? Делу время, потехе час!
– Тогда садись да слушай! Прежде всего должен тебя предупредить, что всё мною сказанное должно почитаться великой тайной. Ты меня знаешь и обо мне слышал: не такой я человек, чтобы пускать слова на ветер. Если ты только подумаешь нарушить мой запрет и если у тебя хоть в мыслях промелькнёт предательство – тут тебе и конец!
– Да что это тебе в голову пришло, Семён Никанорович?
– Молчи и не перебивай меня! Начну с теперешнего времени. Ты уже знаешь, что регент свергнут и у власти стали родители малолетнего императора. К принцу Брауншвейгскому я очень вхож; это – мой благодетель, и я ему предан всей душой. Только он да его жена – люди-то очень беззаботные Я носом чую, что уже давно что-то против императора затевается Иностранные послы заваривают какую-то кашу и интригуют против правительства за царевну Елизавету. Помни, нам теперешнего правительства просто зубами держаться следует, потому что низложат его, и нам с тобой конец. И коли они сами себя не очень-то стерегут, то нам с тобой надо постараться устеречь их. А это – штука нелёгкая. Конечно, царевну Елизавету можно бы силком в монастырь постричь, но тогда наши вороги начнут мутить за её племянника, принца Голштинского, а принц находится сейчас в Швеции, так что нам гораздо удобнее, если царевна Елизавета будет на свободе, чтобы мы могли за ней следить да вовремя предупредить заговор. Вот это-то я тебе и хочу поручить Ты – парень хитрый, осторожный и смелый. Если будешь вести себя умно, то многого добиться сможешь.
– Спасибо тебе, Семён Никанорович!
– Погоди попусту болтать, успеешь поблагодарить, когда будет за что. Ты со мной все эти фигли-мигли брось – меня словами не проведёшь. Лучше слушай хорошенько! По моему поручению ты выслеживал одного молодца и был очень огорчён, когда он от тебя скрылся. Но огорчаться тут пока нечего. Конечно, было бы приятнее доследить его до дома. Но и так мы многое узнали. Раз он от тебя скрылся, значит, у него совесть нечиста. Это – либо тот человек, которого я заподозрил, либо какой-нибудь другой опасный человек. Да только не ошибся я. Словом, мы знаем теперь, что за этим молодцом надо во все глаза смотреть. Второе – ты говоришь, что он около Фонтанки долго крутился, а потом уж исчез. Что это значит? Что дом, в который он шёл, находится в тех краях и преследуемый хотел со следа сбить, чтобы на подозрение не навести. Какой же дом в тех краях? Не один там дом, да живут там всё такие люди, которые не станут против императорской фамилии мутить. Зато там дворец царевны Елизаветы! Не к ней ли пробирался наш молодец? Думаю, что так, а когда ты узнаешь, кто это такой, и сам со мной согласишься. Я расскажу тебе одну историю, которая была здесь несколько лет тому назад, а ты мотай себе имена на ус – пригодится!
Года два с небольшим тому назад, а то и все три будет, жила на Васильевском острове вдова канцеляриста Пашенная с дочерью Ольгой. У них был жилец, вольнонаёмный сверхштатный подканцелярист сената Пётр Столбин, сын капитана флота Андрея Столбина. Отец умер опороченным, как тать и бунтовщик, – его Бирон сгубил. Сын в отца пошёл – человек он смирный, но горячий и непокорный. Да, забыл тебе сказать, что Пётр Столбин был женихом Оленьки Пашенной.