Страница:
Уйти из жизни? Все равно не исправишь ее теперь.
И вдруг представил, что подумают об этом люди. Таких, как он, не
жалеют. Таких проклинают. Даже его дружки доброго слова не скажут.
Еще одна мысль не давала покоя. Как покончить с прошлым? Однажды в
тоскливую минуту даже заявление сочинил: "Начальнику отряда гражданке
Налетовой. Я, Ледяшкин, навсегда порываю с воровской жизнью, а посему
прошу... "
Бред! Гнуть спину? Во имя чего? На его век дураков хватит. Другое дело,
освободили бы завтра - подумал бы еще. А среди волков жить - по-волчьи выть.
В одиночестве провела этот вечер и Нина Михайловна. Читала, готовилась
к политзанятиям, думала о том, что через месяц исполнится двадцать три года
ее работы в местах заключения. Вспомнила о войне. Ушел на фронт и не
вернулся муж. Незаметно выросла дочь.
В который раз спрашивала себя: правильно ли поступила, когда
согласилась работать в мужской колонии? По плечу ли дело?
Нина Михайловна видела, что к ней, женщине, заключенные относятся
по-иному.
Бич места заключения - ругань. В ее отряде почти нет сквернословия.
Бывали, правда, раньше срывы. Но, узнав, что она где-то рядом, люди
немедленно замолкали или одергивали друг друга. Она в матери многим годится.
А здесь даже самые черствые вспоминают матерей. Песни о них поют, стихи
сочиняют. Фроликов, карманный воришка, однажды сказал: "Пришел к вам, как к
матери родной".
Кажется, нет в душах этих людей ничего святого, над всем они уже
глумились. Но придет время... Верить в человека - первейшая заповедь
воспитателя. И чуткость, не показная, а искренняя. Раньше не думали о
чуткости. Какая, мол, чуткость может быть к преступникам? А ведь самое
большое счастье сегодня для них - свобода. Увлечь мечтой о ней - вот главный
рычаг воспитателя.
Думала она о Ледяшкине и днем. Еще раз перелистывала тетрадь с записями
об индивидуально-воспитательной работе. Остановилась на фамилиях тех, кого
тот в свое время ограбил. Живут в Иркутске. По его делу выступали
свидетелями. Может, написать им? Но о чем?
А хотя бы о том, чтобы сообщили о себе: кто такие, где живут, кем
работают, какая у них семья, как дорого им стоило то, что отнял у них
Ледяшкин.
Пять писем отправила в далекий Иркутск. Хорошо, если люди поймут. А
ответы нужны. Для работы. Главное, чтобы толковыми оказались.
Наконец, получен первый ответ. Потом еще два. Нина Михайловна пошла в
отряд.
- Не хотела я тревожить ваше прошлое, - обратилась она к заключенным, -
но пришлось. Как-то Алексей Иванович Ледяшкин сказал мне: "Ни за что сижу.
Подумаешь, спекулянтов ограбил. Так их вешать, паразитов, надо... "
- Да попадись они мне, подлюги, сразу голову оторву, - перебил ее
Ледяшкин. - Из-за них, сволочей, семнадцатый год мантулю!
- До сих пор мне казалось, - все тем же спокойным голосом продолжала
Налетова, - что вы, Алексей Иванович, человек правдивый. Оказывается, я
глубоко ошиблась.
И Нина Михайловна принялась читать:
"Уважаемый товарищ начальник отряда Налетова Н. ! Получил ваше письмо.
С огорчением узнал, что тот грабитель до сих пор не исправился. Он принес в
наш дом горе... "
Заключенные слушали, опустив головы. А когда пришли в себя и
оглянулись, Ледяшкина уже не было.
Перед отбоем он зашел к Налетовой. Вид измученный, руки дрожат, говорит
сбивчиво.
- Пришел объясниться, Нина Михайловна. Трудное это дело, но знайте:
решаюсь неспроста. Неприятное письмо...
Нине Михайловне стало не по себе. Понимала: тяжело человеку. Ведь,
может быть, в эту минуту будущее его решается.
- Но я не обижаюсь. Одного хочется: чтобы вы и дальше помогли мне. А я
не подведу.
Ледяшкин рассказал и о том, как думает жить дальше. Об одном говорил
особенно задушевно:
- Я учиться пойду. Нина Михайловна, на токаря пойду учиться. Вот какая
моя мечта.
- И в школу надо, - подсказала Налетова.
- И в школу. А еще дума есть: этому Егору Саватаеву, что письмо
написал, поддержку оказать. Вот заработаю деньги - до копейки вышлю.
Минуло полгода. Ледяшкин уже работал, учился на курсах токарей. Стал
добрее, но ходил задумчивый. Это настораживало.
В одной из бесед Алексей признался: "Тоскую почему-то, хоть в петлю
лезь... "
Откровенность заключенного подсказала Налетовой: не понял он еще смысла
труда, не ощутил полезности своей работы. Попросила главного инженера
прикрепить Ледяшкина к токарю Радову.
Через день Алексей рассказывал Налетовой:
- Мастера мне дали - виртуоз. Никогда не думал, что человеческие руки
на такие дела способны.
Радов не скупился на время. Охотно посвящал Алексея D тайны мастерства.
Новый мир открывался перед Ледяшкиным...
Ледяшкин сдержал слово: он пошел учиться в пятый класс. Как-то спросил
Нину Михайловну:
- Если я подам заявление в секцию внутреннего порядка, примут?
- Думаю, что примут, - ответила Налетова. - Во всяком случае, я буду
ходатайствовать.
И вот Ледяшкин стоит перед широким столом. Спрашивают о работе, об
учебе, о правах и обязанностях члена секции внутреннего порядка.
Ледяшкин волновался, отвечал обстоятельно. Ему даже нравилось, что
присутствующие слушают его внимательно.
Поднялся Фроликов. Когда-то он был на побегушках "Лехи-зверя", знал о
нем многое. Сейчас Фроликов начал издалека:
- Вот ты, Леха...
Его перебили.
- Не Леха, а Алексей, - поправил Исколотов, тоже в прошлом вор. - Леха
был, а теперь сплыл. Так-то...
- Вот ты, Алексей, отвечал нам на разные вопросы. Хорошо отвечал,
правильно. Ситуацию понимаешь. А что о себе скажешь? Какой вклад в дело
перевоспитания ребят вносишь? Вот спит же с тобой рядом Кастрюля, вором себя
именует...
Фроликова снова перебили:
- Не Кастрюля, а Чуб, и имя он имеет.
Ледяшкин помрачнел. Ведь с этим Фроликовым в недавнем прошлом вместе
сидели в тюрьме. Пятки целовал, гад.
Ледяшкин вздохнул, оглядел сидящих за столом. Что сказать? Пока он
только занимался самоперевоспитанием. О других не думал. И ответил коротко:
- Вклада у меня еще нет. Но, думаю, будет.
Ледяшкин был принят в секцию внутреннего порядка единогласно. Все
встали. Председатель штаба секции подошел к Алексею, поздравил, завязал на
левой руке ярко-красную повязку.
Так начался ледоход. "Леха-зверь" взялся за ум.
доктор юридических наук
Судя по тону начальника уголовного розыска, субъект, о котором
сообщалось по телефону, представлял большой интерес.
- Давно таких не видывал, - говорил начальник, - вор, так сказать,
вроде ископаемого чудовища. Весьма колоритная фигура, осколок прошлого. Не
пожалеете потерянного времени. Жду вас.
Петров быстро убрал со стола бумаги и направился к начальнику розыска.
В его кабинете сидел седой мужчина, у ног которого стоял изящный саквояж.
Человек, с которым говорил начальник, никак не соответствовал стандартам
"клиентов" уголовного розыска. В глаза прежде всего бросались его манеры,
позаимствованные у героев заграничных кинобоевиков. Этакие изысканные,
"аристократические" манеры.
- Разрешите представить, - иронически улыбнулся начальник розыска, -
король карманных воров - Пшеронский. Впрочем, он имеет еще восемнадцать
фамилий и столько же имен. Постоянная только кличка - Маркиз. Восемь
судимостей, полсотни приводов, четыре побега.
Пшеронский выслушал аттестацию без тени смущения.
Рассматривая "осколок прошлого", Петров подумал, что очень многие
наверняка не проявили бы и грана беспокойства, если бы в трамвае к ним
придвинулся этот элегантный пожилой мужчина с седыми прядями, с бородкой, в
золотых очках. Такая внешность усыпляет бдительность, и лишь когда трамвай с
грохотом умчится, доверчивый пассажир на остановке вдруг обнаруживает, что
бумажник исчез!
Не смутило Пшеронского и пристальное внимание, проявленное Петровым к
его персоне.
- С кем имею честь? - галантно приподнялся он. - Ах, старший
следователь при прокуроре области?! Весьма приятно!
Петров улыбнулся. Сомнительно, чтобы в таком месте Пшеронскому
действительно было приятно. Но он поинтересовался, в связи с чем они с
начальником уголовного розыска имеют честь принимать его в данном городе.
- О! - воскликнул Пшеронский, - я приехал в ваш город по сугубо личным
делам, можно сказать, в порядке семейной хроники. Хотел разыскать здесь свою
престарелую тетю, которую с детства люблю и о которой скучаю. Но жизнь полна
неожиданностей! Как только я сошел на перрон, два дурно воспитанных человека
схватили меня под руки и привезли сюда. К счастью, я нашел в этом здании
весьма приятных собеседников.
За этой тирадой последовало два коротких поклона.
- Вот что, Пшеронский, - жестко сказал начальник уголовного розыска, -
хватит паясничать. Все это вы скажете своей тете после отбытия срока. Он
задержан, Василий Иванович, по телеграмме. Разыскивает Саратов.
- Абсурд! Проверкой карманов у граждан бросил грешить давно. С годами в
руках появилась дрожь. Грубо получается, не то!
Петров посмотрел на руки Пшеронского. Они отсвечивали белизной кожи и
бледным лаком маникюра на холеных ногтях. Два пальца левой руки украшали
золотые перстни с крупными камнями. Но внимание привлекали не столько
перстни, сколько своеобразная подвижность пальцев, каждый из которых
изгибался как бы самостоятельно. Много карманов очистили они, плавно и
неощутимо извлекая кошельки и бумажники.
Когда "короля карманников" увели, начальник розыска поделился своими
сомнениями.
- Не может быть, чтобы он приехал один. Такие "маркизы" обычно ездят в
сопровождении свиты, действующей по указке хозяина. Ребята явно поторопились
на вокзале. Надо было брать всех одним махом.
Прошло несколько недель. В производстве Петрова находился ряд сложных,
запутанных дел, и история с Пшеронским забылась.
Но как-то утром секретарь прокуратуры сообщила Петрову, что в приемной
появился некий молодой человек, настойчиво желающий увидеться с "самым
главным" следователем и отказывающийся сообщить причину визита. Петров
попросил привести посетителя. Им оказался парень лет двадцати в потрепанном
костюме, с чубчиком на лбу и руками, усыпанными татуировками.
- Гражданин следователь, я решил "завязать", - заявил посетитель, -
надоела такая жизнь: с базара - в тюрьму, из тюрьмы - снова на базар. Не
жизнь, а жестянка!
- А вы не торопитесь, - попросил Петров. - Расскажите все по порядку.
И парень рассказал свою биографию, короткую, но темную.
Ваську Соколову было пятнадцать лет, когда уличный приятель Мишка
подвел его на бульваре к хорошо одетому мужчине, приветливому и щедрому.
Новый знакомый, солидный и представительный, давал деньги на кино, водил в
городской сад, покупал мороженое и интересно рассказывал захватывавшие
Васька истории о дерзких и смелых людях, которые умеют "жить вольно", без
труда и забот, без уроков и двоек, но - всегда с деньгами.
- Что ты видишь в жизни, Васек? Батька твой где? Нету батьки. Мамаша
кормит одной пшенной кашей и не дает даже гривенника.
Васек стал привыкать к пиву и водке, которые всегда водились на
квартире у новоявленного "папы", понравилась ему и беспечная, сытая жизнь
без забот и хлопот.
Страшно было только тащить первый раз из хозяйственной сумки коробку с
ботинками, хотя с двух сторон его надежно оберегали Маркиз и верзила Прыг.
Получилось! А дальше пошло легче, он осмелел. Таких, как Васек, у Маркиза
было пятеро. Выручка сдавалась Маркизу, сдавалась вся, и попробовал бы
кто-нибудь утаить хоть рубль! Ослушников жестоко карали: "шеф" внушал
мальчикам весьма своеобразное понятие о честности. Это качество он признавал
только в одном плане: честность маленьких рабов по отношению к нему.
В шестнадцать лет - первый провал. На рынке колхозники наградили
воришку щедрыми оплеухами, а потом - крепкая рука милиционера. Васек взывал
о помощи, но Маркиз и Прыг исчезли.
Затем - детская комната, а за ней - колония. Раз в неделю Ваську
поступали великолепные передачи. Маркиз давал понять, что Васек не забыт и
ценится, как верный блюститель воровских традиций: он никого не выдал.
Побег. Снова квартира Маркиза, но уже в другом городе. А дальше -
многолетняя карусель: кражи - тюрьма, снова кражи - пьянки - тюрьмы -
побеги... Мучился и терзался Васек в минуты просвета, но обрубить такое
существование не хватало воли. Слишком крепко прибрал его Маркиз, грозивший
в случае "измены" ножом и револьвером. Васек так объяснял свое состояние:
- Боялся. Всех боялся - и вас и их. Не думал, что найду у вас
сочувствие и помощь. К тому же у Маркиза длинная рука...
Соколов, конечно, преувеличивал опасность и не понимал, что в любом
советском учреждении ему протянули бы руку.
- Помогите встать на ноги. "Хвостов" за мной нет, все, что полагалось,
отбыл. О настоящей работе мечтаю. Я ведь еще не совсем пропал. В колонии
выучили на шофера, очень нравится мне эта работа. Разрешите сдать
"приборчик"!
На стол упал металлический наперсток, с припаянным кусочком лезвия от
безопасной бритвы. Это было орудие профессионального карманного вора.
- Скажу честно, если я устроюсь на работу, к вам придет еще один из
нашей компании. Как только Маркиза взяли, остальные разлетелись, а мы вдвоем
остались и твердо решили "завязать". Только он выжидает - как получится со
мной.
Вместе с секретарем горкома комсомола Петров поехал на одну из автобаз.
Нельзя сказать, чтобы директор очень обрадовался перспективе иметь в штате
вора, но, понимая важность дела, согласился принять Соколова на работу,
поместить его в общежитие, оказать на первый случай материальную помощь.
Комсомольская организация взяла над Соколовым шефство. И парень начал новую
жизнь.
Вскоре Соколов появился снова у следователя в сопровождении своего
бывшего соучастника, носившего кличку Дуб. Приведенный обладал довольно
привлекательной внешностью, но развязные манеры и бегающие глаза не вызывали
к нему симпатии и доверия. Дуб явился со свертком. И если Соколов сдал
наперсток, то Дуб вывалил на стол... макет правой руки. Эта "рука" была
сделана из ваты на проволочном каркасе и заканчивалось деревянной кистью в
кожаной перчатке. "Кукла" засовывалась в пустой рукав пальто, прикреплялась
к плечу и создавала впечатление, что обе руки на виду. Настоящая же правая
рука выжидала удобного момента и действовала буквально из-под полы.
Несколько раз Петров справлялся о том, как ведут себя вернувшиеся к
труду парни, и получал положительные ответы. Особенно хорошо отзывались о
Соколове.
Проходили месяцы, однажды весной Петров неторопливо шел по обочине,
обходя талый снег и первые лужи. Сзади послышался шум мотора. Грузовик
слегка обогнал его и остановился. Из окна кабины выглянул Соколов.
- Садитесь, подвезу! Как видите, получил баранку в свои руки. Теперь
мое дело верное. - Петров с удовольствием уселся рядом с водителем. -
Заработки подходящие. Но скажу вам по совести, - продолжал Соколов, -
приходится сильную борьбу вести с самим собой. Вот, представьте себе, иду по
улице. Впереди женщина, а при ней хозяйственная сумка. Наружный карманчик
сумки расстегнулся, и деньги вот-вот вывалятся. Сами руки к ним тянутся. Но
я пересиливаю себя. Подхожу к этой женщине, говорю, чтобы рот не разевала.
На душе легче становится.
- Ну, а как Дуб? - спросил Петров.
Соколов смутился.
- Дуб как дуб, каким был, таким и остался. Сбежал...
...Вскоре Петров был переведен в другую область. Прошло еще несколько
лет.
Последняя встреча с Соколовым состоялась не так давно. Возвращаясь из
Москвы, Петров бродил по перрону вокзала. Поезд стоял здесь долго, и была
возможность взглянуть на привокзальную площадь города, с которым было
связано много воспоминаний.
Из автобуса, поджидавшего пассажиров, выскочил Соколов, явно
обрадованный встречей.
- Имею права первого класса и, как видите, вожу пассажирский. Женился,
знаете, мальчишка растет. Квартиру получил. Со всеми удобствами.
На ветровом стекле автобуса распластался красный треугольник, на
котором золотом было напечатано - "Ударнику автобазы".
Санька Жердь, худой и черный, как обуглившаяся палка, обладал двумя
способностями. Во-первых, в любое время без всяких препаратов мог нагнать
температуру до сорока. И, во-вторых, поразительно точно распознавал характер
и намерения знакомящегося с ним человека. Измерив однажды собеседника
определяющим взглядом, он больше не смотрел ему в глаза. У Саньки надолго
складывалось о нем безошибочное представление.
Несколько трудных колонистских лет было за его плечами. Вкусил он
"прелести" воровской жизни. Когда-то, будучи на побегушках, он не думал, что
станет рецидивистом, нагоняющим страх на шпану. А когда стал таким,
случилось непредвиденное: его непоколебимая вера в неписаные воровские
законы дала трещину. Это произошло после встречи с заместителем начальника
колонии по политико-воспитательной работе Танирбергеном Нурсеитовым.
К Нурсеитову Жердь вошел как равный к равному.
- Добрый день! Вызывали?
- Да. Садись.
- Благодарю, насиделся, - натянуто улыбнулся Жердь. Однако,
потоптавшись, сел. Нога за ногу, руки, сцепленные на коленях.
Помолчали, каждый по-своему готовясь к беседе.
Нурсеитов знал: разговоры, тем более работа с Санькой, по кличке Жердь,
предстоят нелегкие. Еще в первый день, когда замполит знакомился с делами
преступников, оперуполномоченный подсказал:
- Хотите иметь железный порядок - начинайте с Саньки.
Его трехтомное дело Нурсеитов изучил внимательно. Косая, не по летам
задорная челка Саньки прошита сединой. Взгляд сквозной - через окно на
улицу. Не думал Нурсеитов, что ему придется иметь дело с таким
великовозрастным "шалуном". Этому не скажешь:
- Саня, ты поступаешь некрасиво!
А он бы ответил:
- Простите, Танирберген Нурсеитович. Больше не буду.
- Александр... Как тебя по батюшке? - запамятовав, спросил замполит.
Жердь поначалу удивился, но затем, будто его всю жизнь называли по
отчеству, безразлично ответил:
- Меня теперь, в основном, по матушке...
Нурсеитов улыбнулся.
- А я сейчас вспоминаю. Поликарпович! Так? Поликарп. Наверно, толковый
мужик был. А?
- Не знаю. Не видел отца.
- Детдомовец?
- Уличный.
- Вызвал я тебя, Александр Поликарпович, познакомиться. Дело твое
просмотрел, но тебя не представлял.
Саньке еще раз пришлось удивиться. Обычно новое начальство устраивало
ему дотошный опрос, заведомо зная из дела и о судимостях, и о побегах, и о
возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь.
- Амнистировался? - спросил Нурсеитов.
- Был такой грех.
- Долго гулял?
- Неделю.
- Маловато.
- Прокурор добавил.
- Несправедливо? - лукаво вставил воспитатель.
Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не
проведешь. Ответил, не задумываясь.
- Пойман вовремя, осужден правильно.
По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело,
кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
- Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, - продолжал
Нурсеитов. - Подурил ты за свою жизнь - на десятерых хватит. Ну, это, как
говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить
заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо
подумать
- Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, - без обиняков ответил
Жердь.
- Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу
выйдешь человеком.
- Что предлагаешь, начальник?
- Будешь мне помогать.
- Ну-да! Разогни! - без притворства засмеялся Жердь. - Говоришь, с
тобой перевоспитывать "зэков"?
- Перестань дурака валять! - оборвал замполит. - Невесело, вижу.
Возраста бы своего постыдился.
Санька приутих. Воспитатель продолжал:
- Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно
ведь стало морочить голову молодым?
- Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
- Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
- Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? - попутно осведомился
Жердь.
- Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую
политехническую школу, и вот теперь - у вас.
- Туго придется, - откровенно заявил Жердь.
- Любая работа требует сил, - ответил Нурсеитов словами Саньки. - Так
что? Будешь помогать или вредить?
- Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая
середина. Ты живешь, дай жить и мне.
- Или никакого житья, или жизнь по-новому!
Жердь встал, косо повел плечом.
- Дело твое. Тайга - закон, медведь - хозяин, - сказал и вышел.
День заключенного - это время суток, ограниченное двумя звонками, в
которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что
спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный
получил дополнительный срок.
Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро
приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в
колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения.
Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая
специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И
только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило,
чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.
На душе было гадко и тоскливо - хоть вой. Нужен был человек, который бы
выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а
потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.
Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь
остановился.
"Ку-ук", - донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька
насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как
слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался
понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало
понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для
Саньки. Им опять овладела безысходная собачья тоска. "Плюну на все и пойду
попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся,
танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?"
Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он
явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного
перелом.
- Скажи, начальник, - начал в раздумье Жердь, - правда, что "зэков" на
работу не принимают? Ну, там, на воле?
- Кто это тебе сказал?
- Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.
- Только он и мог придумать такое.
- Ну, а все же? Принимают?
- Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай
специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь
нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.
- А я ведь, кажется, того, начальник, - неопределенно сказал Жердь.
С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя
глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу,
с улицы влетел заключенный Котов.
- Приветик, темнота! - отсалютовал своему сподвижнику по штрафному
изолятору Пластову. - Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию
Шостаковича.
- Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто
тридцать четыре не слыхал, - отговорился тот.
Жердь раздраженно постучал костлявым пальцем по стриженой голове
Котова.
- Чему тебя в школе учили!
- Не помню, - обалдел заключенный. - Кажется, читать, писать и
металлолом сдавать.
- То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек.
Сейчас, как никогда, Нурсеитов видел, что "железо пора ковать". Из
Саньки можно сделать человека. Но одними беседами его не возьмешь. Нужно
что-то существенное.
Случай такой скоро представился. На имя Нурсеитова пришла почтовая
карточка, в которой было всего несколько слов, но которые заменили много
месяцев упорной работы с преступником.
Еще в тот далекий день, впервые знакомясь с "делом" Саньки, Нурсеитов
подумал, что заключенный намеренно умолчал о себе. Натолкнули воспитателей
на эту мысль Санькины связи с гражданскими. К нему часто просились на
свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это
послужило зацепкой. Он запретил Саньке передачи. Жердь не кричал, не
требовал прав, только как-то пристальнее стал следить за воспитателем.
Однажды без злобы сказал:
- Нечестно, начальник. Законность нарушаешь.
- Все правильно, Александр Поликарпович, - не без желчи ответил
Нурсеитов. - Я еще родственниками твоими поинтересуюсь.
Жердь заметно растерялся.
Родственники действительно отыскались. В беседе с одним из парней,
который пришел на свидание к Саньке, Нурсеитов узнал, что Жердь когда-то
оставил жену. Было это давно, и где теперь эта женщина, парень не знал.
Воспитатель заполучил ее самый неточный адрес.
Сначала переписка со всевозможными организациями и людьми. Накопилась
папка писем, а одного, нужного, не было. И вот только теперь - эта почтовая
карточка. Писала мать Санькиного ребенка.
Замполит вызвал осужденного в кабинет.
- Почему о семье молчал?
- Нет семьи.
- Врешь.
- Клянусь!
- У тебя есть жена и сын. Вот письмо.
- Как?! Какой сын? - Жердь привстал, откинул со лба челку. Губы начали
белеть, на приспущенном веке заиграл нервный тик. - Да... Да... Обожди,
начальник! Сын? Есть сын! Должен быть сын! - закричал он и по давнему
воровскому обычаю саданул головой об стену.
После беседы с замполитом Жердь пришел в секцию, тяжело завалился на
койку. Хотел уснуть, но до глубокой ночи не сомкнул глаз. Откуда-то, из
нетронутых уголков памяти, всплыли самые что ни на есть затерявшиеся
воспоминания. Больше всего донимала мысль о девчонке, которую он так долго
опутывал и с которой даже немного жил. "А ведь ничего была, - размышлял он
теперь. - Мог бы устроиться, как все. Обзавелся бы коровенкой, огородишком,
детьми", - от этой мысли Жердь улыбнулся, представив себя этаким мужичком в
сапогах и пропахшей стойлом одежде.
Мысль о детях отпугнула хозяйственные картинки. "А о чем она кричала,
когда я уходил? - продолжал вспоминать Жердь. - Кажется, о ребенке. Да-а,
дела! О сыне ведь она кричала!"
Санька выругался, перевернулся на другой бок. Хотел избавиться от
мыслей, но они забивали башку.
На другой день в списке ученической бригады швейников была фамилия
Саньки. А через месяц он самостоятельно работал за машинкой.
Трудно привыкал Жердь к работе. Нет-нет, да и вернется к старому.
Воспитатель держал его на особом счету. Ни один поступок заключенного не
оставался незамеченным. Доверять полностью Саньке пока не было оснований. И
только когда случился пожар, Нурсеитов уверился: Санька Жердь ушел в
прошлое.
В колонии случайно загорелся барак. Когда Нурсеитов прибежал в зону,
пламя охватило крышу. Камышитовые стены, фейерверком рассыпая искры,
грозились поджечь производственные мастерские. Люди преграждали путь огню.
Когда открыли ворота пожарной команде, Санька метнулся к горящему
зданию. Но тушить уже было нечего. Пришлось спасать другие бараки.
Покачнулись и рассыпались в труху сгоревшие стены. В небо взметнулся
огненный столб. Жердь не дрогнул, не отступил. Решительный и суровый, он
остался на том месте, где впервые совершил добрый поступок.
Сгорел барак. Сгорели Санькины идеи и часть беспутной нелегкой жизни...
Прошло четыре года. Санька освободился условно-досрочно. Нурсеитов
проводил его на вахту, подал паспорт.
- Я тебя проведу к остановке.
- Нет, начальник. Не надо. Я сам. Пешком через весь город...
И он пошел. Первый раз в жизни - к цели, с паспортом, не озираясь по
сторонам.
Несколько слов о дальнейшей судьбе бывшего рецидивиста. Теперь
Александр Поликарпович П. работает заведующим цехом одной из швейных
мастерских. У него три сына и чуткая, заботливая жена. Бывший осужденный
приезжал с ними к Нурсеитову в гости.
И вдруг представил, что подумают об этом люди. Таких, как он, не
жалеют. Таких проклинают. Даже его дружки доброго слова не скажут.
Еще одна мысль не давала покоя. Как покончить с прошлым? Однажды в
тоскливую минуту даже заявление сочинил: "Начальнику отряда гражданке
Налетовой. Я, Ледяшкин, навсегда порываю с воровской жизнью, а посему
прошу... "
Бред! Гнуть спину? Во имя чего? На его век дураков хватит. Другое дело,
освободили бы завтра - подумал бы еще. А среди волков жить - по-волчьи выть.
В одиночестве провела этот вечер и Нина Михайловна. Читала, готовилась
к политзанятиям, думала о том, что через месяц исполнится двадцать три года
ее работы в местах заключения. Вспомнила о войне. Ушел на фронт и не
вернулся муж. Незаметно выросла дочь.
В который раз спрашивала себя: правильно ли поступила, когда
согласилась работать в мужской колонии? По плечу ли дело?
Нина Михайловна видела, что к ней, женщине, заключенные относятся
по-иному.
Бич места заключения - ругань. В ее отряде почти нет сквернословия.
Бывали, правда, раньше срывы. Но, узнав, что она где-то рядом, люди
немедленно замолкали или одергивали друг друга. Она в матери многим годится.
А здесь даже самые черствые вспоминают матерей. Песни о них поют, стихи
сочиняют. Фроликов, карманный воришка, однажды сказал: "Пришел к вам, как к
матери родной".
Кажется, нет в душах этих людей ничего святого, над всем они уже
глумились. Но придет время... Верить в человека - первейшая заповедь
воспитателя. И чуткость, не показная, а искренняя. Раньше не думали о
чуткости. Какая, мол, чуткость может быть к преступникам? А ведь самое
большое счастье сегодня для них - свобода. Увлечь мечтой о ней - вот главный
рычаг воспитателя.
Думала она о Ледяшкине и днем. Еще раз перелистывала тетрадь с записями
об индивидуально-воспитательной работе. Остановилась на фамилиях тех, кого
тот в свое время ограбил. Живут в Иркутске. По его делу выступали
свидетелями. Может, написать им? Но о чем?
А хотя бы о том, чтобы сообщили о себе: кто такие, где живут, кем
работают, какая у них семья, как дорого им стоило то, что отнял у них
Ледяшкин.
Пять писем отправила в далекий Иркутск. Хорошо, если люди поймут. А
ответы нужны. Для работы. Главное, чтобы толковыми оказались.
Наконец, получен первый ответ. Потом еще два. Нина Михайловна пошла в
отряд.
- Не хотела я тревожить ваше прошлое, - обратилась она к заключенным, -
но пришлось. Как-то Алексей Иванович Ледяшкин сказал мне: "Ни за что сижу.
Подумаешь, спекулянтов ограбил. Так их вешать, паразитов, надо... "
- Да попадись они мне, подлюги, сразу голову оторву, - перебил ее
Ледяшкин. - Из-за них, сволочей, семнадцатый год мантулю!
- До сих пор мне казалось, - все тем же спокойным голосом продолжала
Налетова, - что вы, Алексей Иванович, человек правдивый. Оказывается, я
глубоко ошиблась.
И Нина Михайловна принялась читать:
"Уважаемый товарищ начальник отряда Налетова Н. ! Получил ваше письмо.
С огорчением узнал, что тот грабитель до сих пор не исправился. Он принес в
наш дом горе... "
Заключенные слушали, опустив головы. А когда пришли в себя и
оглянулись, Ледяшкина уже не было.
Перед отбоем он зашел к Налетовой. Вид измученный, руки дрожат, говорит
сбивчиво.
- Пришел объясниться, Нина Михайловна. Трудное это дело, но знайте:
решаюсь неспроста. Неприятное письмо...
Нине Михайловне стало не по себе. Понимала: тяжело человеку. Ведь,
может быть, в эту минуту будущее его решается.
- Но я не обижаюсь. Одного хочется: чтобы вы и дальше помогли мне. А я
не подведу.
Ледяшкин рассказал и о том, как думает жить дальше. Об одном говорил
особенно задушевно:
- Я учиться пойду. Нина Михайловна, на токаря пойду учиться. Вот какая
моя мечта.
- И в школу надо, - подсказала Налетова.
- И в школу. А еще дума есть: этому Егору Саватаеву, что письмо
написал, поддержку оказать. Вот заработаю деньги - до копейки вышлю.
Минуло полгода. Ледяшкин уже работал, учился на курсах токарей. Стал
добрее, но ходил задумчивый. Это настораживало.
В одной из бесед Алексей признался: "Тоскую почему-то, хоть в петлю
лезь... "
Откровенность заключенного подсказала Налетовой: не понял он еще смысла
труда, не ощутил полезности своей работы. Попросила главного инженера
прикрепить Ледяшкина к токарю Радову.
Через день Алексей рассказывал Налетовой:
- Мастера мне дали - виртуоз. Никогда не думал, что человеческие руки
на такие дела способны.
Радов не скупился на время. Охотно посвящал Алексея D тайны мастерства.
Новый мир открывался перед Ледяшкиным...
Ледяшкин сдержал слово: он пошел учиться в пятый класс. Как-то спросил
Нину Михайловну:
- Если я подам заявление в секцию внутреннего порядка, примут?
- Думаю, что примут, - ответила Налетова. - Во всяком случае, я буду
ходатайствовать.
И вот Ледяшкин стоит перед широким столом. Спрашивают о работе, об
учебе, о правах и обязанностях члена секции внутреннего порядка.
Ледяшкин волновался, отвечал обстоятельно. Ему даже нравилось, что
присутствующие слушают его внимательно.
Поднялся Фроликов. Когда-то он был на побегушках "Лехи-зверя", знал о
нем многое. Сейчас Фроликов начал издалека:
- Вот ты, Леха...
Его перебили.
- Не Леха, а Алексей, - поправил Исколотов, тоже в прошлом вор. - Леха
был, а теперь сплыл. Так-то...
- Вот ты, Алексей, отвечал нам на разные вопросы. Хорошо отвечал,
правильно. Ситуацию понимаешь. А что о себе скажешь? Какой вклад в дело
перевоспитания ребят вносишь? Вот спит же с тобой рядом Кастрюля, вором себя
именует...
Фроликова снова перебили:
- Не Кастрюля, а Чуб, и имя он имеет.
Ледяшкин помрачнел. Ведь с этим Фроликовым в недавнем прошлом вместе
сидели в тюрьме. Пятки целовал, гад.
Ледяшкин вздохнул, оглядел сидящих за столом. Что сказать? Пока он
только занимался самоперевоспитанием. О других не думал. И ответил коротко:
- Вклада у меня еще нет. Но, думаю, будет.
Ледяшкин был принят в секцию внутреннего порядка единогласно. Все
встали. Председатель штаба секции подошел к Алексею, поздравил, завязал на
левой руке ярко-красную повязку.
Так начался ледоход. "Леха-зверь" взялся за ум.
доктор юридических наук
Судя по тону начальника уголовного розыска, субъект, о котором
сообщалось по телефону, представлял большой интерес.
- Давно таких не видывал, - говорил начальник, - вор, так сказать,
вроде ископаемого чудовища. Весьма колоритная фигура, осколок прошлого. Не
пожалеете потерянного времени. Жду вас.
Петров быстро убрал со стола бумаги и направился к начальнику розыска.
В его кабинете сидел седой мужчина, у ног которого стоял изящный саквояж.
Человек, с которым говорил начальник, никак не соответствовал стандартам
"клиентов" уголовного розыска. В глаза прежде всего бросались его манеры,
позаимствованные у героев заграничных кинобоевиков. Этакие изысканные,
"аристократические" манеры.
- Разрешите представить, - иронически улыбнулся начальник розыска, -
король карманных воров - Пшеронский. Впрочем, он имеет еще восемнадцать
фамилий и столько же имен. Постоянная только кличка - Маркиз. Восемь
судимостей, полсотни приводов, четыре побега.
Пшеронский выслушал аттестацию без тени смущения.
Рассматривая "осколок прошлого", Петров подумал, что очень многие
наверняка не проявили бы и грана беспокойства, если бы в трамвае к ним
придвинулся этот элегантный пожилой мужчина с седыми прядями, с бородкой, в
золотых очках. Такая внешность усыпляет бдительность, и лишь когда трамвай с
грохотом умчится, доверчивый пассажир на остановке вдруг обнаруживает, что
бумажник исчез!
Не смутило Пшеронского и пристальное внимание, проявленное Петровым к
его персоне.
- С кем имею честь? - галантно приподнялся он. - Ах, старший
следователь при прокуроре области?! Весьма приятно!
Петров улыбнулся. Сомнительно, чтобы в таком месте Пшеронскому
действительно было приятно. Но он поинтересовался, в связи с чем они с
начальником уголовного розыска имеют честь принимать его в данном городе.
- О! - воскликнул Пшеронский, - я приехал в ваш город по сугубо личным
делам, можно сказать, в порядке семейной хроники. Хотел разыскать здесь свою
престарелую тетю, которую с детства люблю и о которой скучаю. Но жизнь полна
неожиданностей! Как только я сошел на перрон, два дурно воспитанных человека
схватили меня под руки и привезли сюда. К счастью, я нашел в этом здании
весьма приятных собеседников.
За этой тирадой последовало два коротких поклона.
- Вот что, Пшеронский, - жестко сказал начальник уголовного розыска, -
хватит паясничать. Все это вы скажете своей тете после отбытия срока. Он
задержан, Василий Иванович, по телеграмме. Разыскивает Саратов.
- Абсурд! Проверкой карманов у граждан бросил грешить давно. С годами в
руках появилась дрожь. Грубо получается, не то!
Петров посмотрел на руки Пшеронского. Они отсвечивали белизной кожи и
бледным лаком маникюра на холеных ногтях. Два пальца левой руки украшали
золотые перстни с крупными камнями. Но внимание привлекали не столько
перстни, сколько своеобразная подвижность пальцев, каждый из которых
изгибался как бы самостоятельно. Много карманов очистили они, плавно и
неощутимо извлекая кошельки и бумажники.
Когда "короля карманников" увели, начальник розыска поделился своими
сомнениями.
- Не может быть, чтобы он приехал один. Такие "маркизы" обычно ездят в
сопровождении свиты, действующей по указке хозяина. Ребята явно поторопились
на вокзале. Надо было брать всех одним махом.
Прошло несколько недель. В производстве Петрова находился ряд сложных,
запутанных дел, и история с Пшеронским забылась.
Но как-то утром секретарь прокуратуры сообщила Петрову, что в приемной
появился некий молодой человек, настойчиво желающий увидеться с "самым
главным" следователем и отказывающийся сообщить причину визита. Петров
попросил привести посетителя. Им оказался парень лет двадцати в потрепанном
костюме, с чубчиком на лбу и руками, усыпанными татуировками.
- Гражданин следователь, я решил "завязать", - заявил посетитель, -
надоела такая жизнь: с базара - в тюрьму, из тюрьмы - снова на базар. Не
жизнь, а жестянка!
- А вы не торопитесь, - попросил Петров. - Расскажите все по порядку.
И парень рассказал свою биографию, короткую, но темную.
Ваську Соколову было пятнадцать лет, когда уличный приятель Мишка
подвел его на бульваре к хорошо одетому мужчине, приветливому и щедрому.
Новый знакомый, солидный и представительный, давал деньги на кино, водил в
городской сад, покупал мороженое и интересно рассказывал захватывавшие
Васька истории о дерзких и смелых людях, которые умеют "жить вольно", без
труда и забот, без уроков и двоек, но - всегда с деньгами.
- Что ты видишь в жизни, Васек? Батька твой где? Нету батьки. Мамаша
кормит одной пшенной кашей и не дает даже гривенника.
Васек стал привыкать к пиву и водке, которые всегда водились на
квартире у новоявленного "папы", понравилась ему и беспечная, сытая жизнь
без забот и хлопот.
Страшно было только тащить первый раз из хозяйственной сумки коробку с
ботинками, хотя с двух сторон его надежно оберегали Маркиз и верзила Прыг.
Получилось! А дальше пошло легче, он осмелел. Таких, как Васек, у Маркиза
было пятеро. Выручка сдавалась Маркизу, сдавалась вся, и попробовал бы
кто-нибудь утаить хоть рубль! Ослушников жестоко карали: "шеф" внушал
мальчикам весьма своеобразное понятие о честности. Это качество он признавал
только в одном плане: честность маленьких рабов по отношению к нему.
В шестнадцать лет - первый провал. На рынке колхозники наградили
воришку щедрыми оплеухами, а потом - крепкая рука милиционера. Васек взывал
о помощи, но Маркиз и Прыг исчезли.
Затем - детская комната, а за ней - колония. Раз в неделю Ваську
поступали великолепные передачи. Маркиз давал понять, что Васек не забыт и
ценится, как верный блюститель воровских традиций: он никого не выдал.
Побег. Снова квартира Маркиза, но уже в другом городе. А дальше -
многолетняя карусель: кражи - тюрьма, снова кражи - пьянки - тюрьмы -
побеги... Мучился и терзался Васек в минуты просвета, но обрубить такое
существование не хватало воли. Слишком крепко прибрал его Маркиз, грозивший
в случае "измены" ножом и револьвером. Васек так объяснял свое состояние:
- Боялся. Всех боялся - и вас и их. Не думал, что найду у вас
сочувствие и помощь. К тому же у Маркиза длинная рука...
Соколов, конечно, преувеличивал опасность и не понимал, что в любом
советском учреждении ему протянули бы руку.
- Помогите встать на ноги. "Хвостов" за мной нет, все, что полагалось,
отбыл. О настоящей работе мечтаю. Я ведь еще не совсем пропал. В колонии
выучили на шофера, очень нравится мне эта работа. Разрешите сдать
"приборчик"!
На стол упал металлический наперсток, с припаянным кусочком лезвия от
безопасной бритвы. Это было орудие профессионального карманного вора.
- Скажу честно, если я устроюсь на работу, к вам придет еще один из
нашей компании. Как только Маркиза взяли, остальные разлетелись, а мы вдвоем
остались и твердо решили "завязать". Только он выжидает - как получится со
мной.
Вместе с секретарем горкома комсомола Петров поехал на одну из автобаз.
Нельзя сказать, чтобы директор очень обрадовался перспективе иметь в штате
вора, но, понимая важность дела, согласился принять Соколова на работу,
поместить его в общежитие, оказать на первый случай материальную помощь.
Комсомольская организация взяла над Соколовым шефство. И парень начал новую
жизнь.
Вскоре Соколов появился снова у следователя в сопровождении своего
бывшего соучастника, носившего кличку Дуб. Приведенный обладал довольно
привлекательной внешностью, но развязные манеры и бегающие глаза не вызывали
к нему симпатии и доверия. Дуб явился со свертком. И если Соколов сдал
наперсток, то Дуб вывалил на стол... макет правой руки. Эта "рука" была
сделана из ваты на проволочном каркасе и заканчивалось деревянной кистью в
кожаной перчатке. "Кукла" засовывалась в пустой рукав пальто, прикреплялась
к плечу и создавала впечатление, что обе руки на виду. Настоящая же правая
рука выжидала удобного момента и действовала буквально из-под полы.
Несколько раз Петров справлялся о том, как ведут себя вернувшиеся к
труду парни, и получал положительные ответы. Особенно хорошо отзывались о
Соколове.
Проходили месяцы, однажды весной Петров неторопливо шел по обочине,
обходя талый снег и первые лужи. Сзади послышался шум мотора. Грузовик
слегка обогнал его и остановился. Из окна кабины выглянул Соколов.
- Садитесь, подвезу! Как видите, получил баранку в свои руки. Теперь
мое дело верное. - Петров с удовольствием уселся рядом с водителем. -
Заработки подходящие. Но скажу вам по совести, - продолжал Соколов, -
приходится сильную борьбу вести с самим собой. Вот, представьте себе, иду по
улице. Впереди женщина, а при ней хозяйственная сумка. Наружный карманчик
сумки расстегнулся, и деньги вот-вот вывалятся. Сами руки к ним тянутся. Но
я пересиливаю себя. Подхожу к этой женщине, говорю, чтобы рот не разевала.
На душе легче становится.
- Ну, а как Дуб? - спросил Петров.
Соколов смутился.
- Дуб как дуб, каким был, таким и остался. Сбежал...
...Вскоре Петров был переведен в другую область. Прошло еще несколько
лет.
Последняя встреча с Соколовым состоялась не так давно. Возвращаясь из
Москвы, Петров бродил по перрону вокзала. Поезд стоял здесь долго, и была
возможность взглянуть на привокзальную площадь города, с которым было
связано много воспоминаний.
Из автобуса, поджидавшего пассажиров, выскочил Соколов, явно
обрадованный встречей.
- Имею права первого класса и, как видите, вожу пассажирский. Женился,
знаете, мальчишка растет. Квартиру получил. Со всеми удобствами.
На ветровом стекле автобуса распластался красный треугольник, на
котором золотом было напечатано - "Ударнику автобазы".
Санька Жердь, худой и черный, как обуглившаяся палка, обладал двумя
способностями. Во-первых, в любое время без всяких препаратов мог нагнать
температуру до сорока. И, во-вторых, поразительно точно распознавал характер
и намерения знакомящегося с ним человека. Измерив однажды собеседника
определяющим взглядом, он больше не смотрел ему в глаза. У Саньки надолго
складывалось о нем безошибочное представление.
Несколько трудных колонистских лет было за его плечами. Вкусил он
"прелести" воровской жизни. Когда-то, будучи на побегушках, он не думал, что
станет рецидивистом, нагоняющим страх на шпану. А когда стал таким,
случилось непредвиденное: его непоколебимая вера в неписаные воровские
законы дала трещину. Это произошло после встречи с заместителем начальника
колонии по политико-воспитательной работе Танирбергеном Нурсеитовым.
К Нурсеитову Жердь вошел как равный к равному.
- Добрый день! Вызывали?
- Да. Садись.
- Благодарю, насиделся, - натянуто улыбнулся Жердь. Однако,
потоптавшись, сел. Нога за ногу, руки, сцепленные на коленях.
Помолчали, каждый по-своему готовясь к беседе.
Нурсеитов знал: разговоры, тем более работа с Санькой, по кличке Жердь,
предстоят нелегкие. Еще в первый день, когда замполит знакомился с делами
преступников, оперуполномоченный подсказал:
- Хотите иметь железный порядок - начинайте с Саньки.
Его трехтомное дело Нурсеитов изучил внимательно. Косая, не по летам
задорная челка Саньки прошита сединой. Взгляд сквозной - через окно на
улицу. Не думал Нурсеитов, что ему придется иметь дело с таким
великовозрастным "шалуном". Этому не скажешь:
- Саня, ты поступаешь некрасиво!
А он бы ответил:
- Простите, Танирберген Нурсеитович. Больше не буду.
- Александр... Как тебя по батюшке? - запамятовав, спросил замполит.
Жердь поначалу удивился, но затем, будто его всю жизнь называли по
отчеству, безразлично ответил:
- Меня теперь, в основном, по матушке...
Нурсеитов улыбнулся.
- А я сейчас вспоминаю. Поликарпович! Так? Поликарп. Наверно, толковый
мужик был. А?
- Не знаю. Не видел отца.
- Детдомовец?
- Уличный.
- Вызвал я тебя, Александр Поликарпович, познакомиться. Дело твое
просмотрел, но тебя не представлял.
Саньке еще раз пришлось удивиться. Обычно новое начальство устраивало
ему дотошный опрос, заведомо зная из дела и о судимостях, и о побегах, и о
возрасте. Этот же не кривил душой, что не без похвалы отметил Жердь.
- Амнистировался? - спросил Нурсеитов.
- Был такой грех.
- Долго гулял?
- Неделю.
- Маловато.
- Прокурор добавил.
- Несправедливо? - лукаво вставил воспитатель.
Санька стрельнул хитрющими, с прищуром глазами. Нет, мол, начальник, не
проведешь. Ответил, не задумываясь.
- Пойман вовремя, осужден правильно.
По молодости он бы еще стал доказывать, что на него сфабриковали дело,
кричал бы и спрашивал, где справедливость, но теперь, извините.
- Слушай, что я тебе скажу, Александр Поликарпович, - продолжал
Нурсеитов. - Подурил ты за свою жизнь - на десятерых хватит. Ну, это, как
говорят, хмельная молодость. Что было, того не поправишь. Надо начинать жить
заново. Пора. Вот уже и конский волос прет на твоей челке, и о себе надо
подумать
- Поздно, начальник. Потому не трать зря силы, - без обиняков ответил
Жердь.
- Я от тебя не отступлюсь. Нарушений у тебя не будет, на свободу
выйдешь человеком.
- Что предлагаешь, начальник?
- Будешь мне помогать.
- Ну-да! Разогни! - без притворства засмеялся Жердь. - Говоришь, с
тобой перевоспитывать "зэков"?
- Перестань дурака валять! - оборвал замполит. - Невесело, вижу.
Возраста бы своего постыдился.
Санька приутих. Воспитатель продолжал:
- Кому, как не тебе, знать: все ушло в прошлое. Скажи честно, трудно
ведь стало морочить голову молодым?
- Любая работа требует сил. А вообще, не жалуюсь.
- Тут ты не верти. Жидковато с пополнением.
- Плохо знаешь, начальник. Никак с гражданки? - попутно осведомился
Жердь.
- Могу ответить. Работал учителем, потом окончил Ленинградскую
политехническую школу, и вот теперь - у вас.
- Туго придется, - откровенно заявил Жердь.
- Любая работа требует сил, - ответил Нурсеитов словами Саньки. - Так
что? Будешь помогать или вредить?
- Вижу, человек ты, начальник. Потому ни то, ни другое. Золотая
середина. Ты живешь, дай жить и мне.
- Или никакого житья, или жизнь по-новому!
Жердь встал, косо повел плечом.
- Дело твое. Тайга - закон, медведь - хозяин, - сказал и вышел.
День заключенного - это время суток, ограниченное двумя звонками, в
которое один преступник по-новому взглянул на жизнь, второй понял, что
спасение для него в труде, третий вышел на свободу, а какой-нибудь тысячный
получил дополнительный срок.
Если учитывать, что адски трудная работа с осужденными не так щедро
приносит зримые плоды, то дела Нурсеитова шли неплохо. По его инициативе в
колонии открылась общеобразовательная вечерняя школа, курсы профтехобучения.
Большая часть заключенных хотела поспеть всюду: нужна и хорошая
специальность, и аттестат бы недурно получить. Люди спешили в новую жизнь. И
только Санька Жердь стоял на распутье. Слишком долго ломало его и карежило,
чтобы вот так сразу решиться сойти со знакомой тропы.
На душе было гадко и тоскливо - хоть вой. Нужен был человек, который бы
выслушал, понял. Пусть даже и не понял бы он Саньку, только выслушал, а
потом, черт с ним, пожалел. И человек этот уже был. Санька знал.
Описав полукилометровый квадрат вдоль нетесаного забора, Жердь
остановился.
"Ку-ук", - донесся из тупика гудок маневрового паровоза. Санька
насторожился. Стали различимы звуки городского транспорта, говор людей. Как
слепой ориентируется по запахам, шумам, голосам, так и Жердь старался
понять, что происходит по ту сторону забора. Он долго вслушивался в мало
понятную ему музыку города. Там была жизнь! Непознанная, но дорогая для
Саньки. Им опять овладела безысходная собачья тоска. "Плюну на все и пойду
попрошу работу! Пусть научат делу. Живут ведь люди: ходят на пляж и женятся,
танцуют и отмечают праздники. А что ты? Много ли ты видел?"
Нурсеитов ждал Санькиного прихода. Не по вызову, а вот так, чтобы он
явился к нему сам. Воспитатель давно заметил наступивший у заключенного
перелом.
- Скажи, начальник, - начал в раздумье Жердь, - правда, что "зэков" на
работу не принимают? Ну, там, на воле?
- Кто это тебе сказал?
- Ходят слухи. Филипп Ломако сказал.
- Только он и мог придумать такое.
- Ну, а все же? Принимают?
- Да мы тебя, Александр Поликарпович, сами устроим. Получай
специальность, работай. Люди ведь не помнят зла. Выучишься, не будешь иметь
нарушения, а там и о досрочном освобождении подумать можно.
- А я ведь, кажется, того, начальник, - неопределенно сказал Жердь.
С этого дня Санька стал задумчив, теперь его часто выводили из себя
глупые шутки окружающих. Однажды, когда Нурсеитов проводил в бараке беседу,
с улицы влетел заключенный Котов.
- Приветик, темнота! - отсалютовал своему сподвижнику по штрафному
изолятору Пластову. - Пошли в клуб слушать сто тридцать пятую симфонию
Шостаковича.
- Чего это я пойду слушать сто тридцать пятую, если я предыдущих сто
тридцать четыре не слыхал, - отговорился тот.
Жердь раздраженно постучал костлявым пальцем по стриженой голове
Котова.
- Чему тебя в школе учили!
- Не помню, - обалдел заключенный. - Кажется, читать, писать и
металлолом сдавать.
- То-то, не помнишь! Все балагуришь, ребеночек.
Сейчас, как никогда, Нурсеитов видел, что "железо пора ковать". Из
Саньки можно сделать человека. Но одними беседами его не возьмешь. Нужно
что-то существенное.
Случай такой скоро представился. На имя Нурсеитова пришла почтовая
карточка, в которой было всего несколько слов, но которые заменили много
месяцев упорной работы с преступником.
Еще в тот далекий день, впервые знакомясь с "делом" Саньки, Нурсеитов
подумал, что заключенный намеренно умолчал о себе. Натолкнули воспитателей
на эту мысль Санькины связи с гражданскими. К нему часто просились на
свидание какие-то парни и женщины, они приносили передачи. Для замполита это
послужило зацепкой. Он запретил Саньке передачи. Жердь не кричал, не
требовал прав, только как-то пристальнее стал следить за воспитателем.
Однажды без злобы сказал:
- Нечестно, начальник. Законность нарушаешь.
- Все правильно, Александр Поликарпович, - не без желчи ответил
Нурсеитов. - Я еще родственниками твоими поинтересуюсь.
Жердь заметно растерялся.
Родственники действительно отыскались. В беседе с одним из парней,
который пришел на свидание к Саньке, Нурсеитов узнал, что Жердь когда-то
оставил жену. Было это давно, и где теперь эта женщина, парень не знал.
Воспитатель заполучил ее самый неточный адрес.
Сначала переписка со всевозможными организациями и людьми. Накопилась
папка писем, а одного, нужного, не было. И вот только теперь - эта почтовая
карточка. Писала мать Санькиного ребенка.
Замполит вызвал осужденного в кабинет.
- Почему о семье молчал?
- Нет семьи.
- Врешь.
- Клянусь!
- У тебя есть жена и сын. Вот письмо.
- Как?! Какой сын? - Жердь привстал, откинул со лба челку. Губы начали
белеть, на приспущенном веке заиграл нервный тик. - Да... Да... Обожди,
начальник! Сын? Есть сын! Должен быть сын! - закричал он и по давнему
воровскому обычаю саданул головой об стену.
После беседы с замполитом Жердь пришел в секцию, тяжело завалился на
койку. Хотел уснуть, но до глубокой ночи не сомкнул глаз. Откуда-то, из
нетронутых уголков памяти, всплыли самые что ни на есть затерявшиеся
воспоминания. Больше всего донимала мысль о девчонке, которую он так долго
опутывал и с которой даже немного жил. "А ведь ничего была, - размышлял он
теперь. - Мог бы устроиться, как все. Обзавелся бы коровенкой, огородишком,
детьми", - от этой мысли Жердь улыбнулся, представив себя этаким мужичком в
сапогах и пропахшей стойлом одежде.
Мысль о детях отпугнула хозяйственные картинки. "А о чем она кричала,
когда я уходил? - продолжал вспоминать Жердь. - Кажется, о ребенке. Да-а,
дела! О сыне ведь она кричала!"
Санька выругался, перевернулся на другой бок. Хотел избавиться от
мыслей, но они забивали башку.
На другой день в списке ученической бригады швейников была фамилия
Саньки. А через месяц он самостоятельно работал за машинкой.
Трудно привыкал Жердь к работе. Нет-нет, да и вернется к старому.
Воспитатель держал его на особом счету. Ни один поступок заключенного не
оставался незамеченным. Доверять полностью Саньке пока не было оснований. И
только когда случился пожар, Нурсеитов уверился: Санька Жердь ушел в
прошлое.
В колонии случайно загорелся барак. Когда Нурсеитов прибежал в зону,
пламя охватило крышу. Камышитовые стены, фейерверком рассыпая искры,
грозились поджечь производственные мастерские. Люди преграждали путь огню.
Когда открыли ворота пожарной команде, Санька метнулся к горящему
зданию. Но тушить уже было нечего. Пришлось спасать другие бараки.
Покачнулись и рассыпались в труху сгоревшие стены. В небо взметнулся
огненный столб. Жердь не дрогнул, не отступил. Решительный и суровый, он
остался на том месте, где впервые совершил добрый поступок.
Сгорел барак. Сгорели Санькины идеи и часть беспутной нелегкой жизни...
Прошло четыре года. Санька освободился условно-досрочно. Нурсеитов
проводил его на вахту, подал паспорт.
- Я тебя проведу к остановке.
- Нет, начальник. Не надо. Я сам. Пешком через весь город...
И он пошел. Первый раз в жизни - к цели, с паспортом, не озираясь по
сторонам.
Несколько слов о дальнейшей судьбе бывшего рецидивиста. Теперь
Александр Поликарпович П. работает заведующим цехом одной из швейных
мастерских. У него три сына и чуткая, заботливая жена. Бывший осужденный
приезжал с ними к Нурсеитову в гости.