Объективный взгляд, который может быть более значим для экономистов, представлен Джоном Ролзом в книге «Теория справедливости». Хотя Ролз рассматривает благосостояние как удовлетворение рационального предпочтения или желания, он не считает эту концепцию подходящей для теории справедливости. Вместо нее Ролз предложил измерять благосостояние с помощью индекса «первичных общественных благ». Такие блага, как образование или доход, являются универсальными ценностями, или, согласно определению Ролза, «объектами ваших желаний независимо от любых других объектов ваших желаний».[261] Ролз не видит в первичных общественных благах приближения к показателю полезности. Напротив, согласно его точке зрения, они представляют альтернативную основу для более прочного общественного соглашения относительно того, что имеет значение для благосостояния.[262] Такой подход позволяет избежать проблемы дорогостоящих вкусов и антиобщественных предпочтений и, как отмечает Ролз, кроме того, обеспечивает более беспристрастный взгляд при сравнении благосостояния различных индивидов по сравнению с подходом, основанным на удовлетворении предпочтений.
Амартия Сен[263] критикует подход первичных благ как сконцентрированный не на задатках, позволяющих достигать различных функциональных возможностей, а на внешних средствах, с помощью которых люди добиваются этих возможностей.[264] Концентрируясь на первичных внешних благах, он оставляет в стороне многие внутренние факторы и обстоятельства индивида, например, физические недостатки, которые могут оказать существенное влияние на благосостояние. Концентрируясь на первичных внешних общественных благах, подход Ролза также может не работать эффективно при сравнении уровней благосостояния, значительно превышающих минимальный уровень. Альтернативный подход Сена состоит в определении благосостояния в терминах набора «функциональных возможностей», достигаемых индивидом. Хорошо питаться – пример функциональной возможности, достижение которой может быть ухудшено из-за внутренних (например, расстройства пищеварения) или внешних (отсутствия денег для покупки продовольствия) препятствий. Функциональные возможности, безусловно, являются векторами (хорошее питание, чтение книг, хороший сон), и их объединение в показатель благосостояния ставит серьезную проблему расчета числовых индексов, решение которой требует определения весов, придаваемых различным потенциалам и функциональным возможностям.[265]
Даже если проблемы взвешивания и измерения компонентов благосостояния сложнее при таких более «объективных» подходах, чем в случае стандартной теории полезности (что не факт), можно тем не менее отметить вслед за Сеном, что «лучше быть приблизительно правым, чем в точности ошибочным». В частности, эти подходы фокусируют исследования проблем благосостояния на различных направлениях, естественным путем связанных с нормативными понятиями, в которых происходит обсуждение политики.
Еще одним важным преимуществом более объективных подходов является их свобода от проблем межличностных сравнений, возникающих при определении благосостояния и полезности (в виде индекса удовлетворения предпочтений). В прошлом такие экономисты, как А. Пигу, утверждали, что общее благосостояние достигнет максимума при уравнивании доходов до такого уровня, при котором не нарушатся стимулы к производству. Используя аргумент убывающей предельной полезности дохода, они доказывали (не без оснований), что дополнительные 100 долл. дают меньший вклад в благосостояние индивида с доходом в 50 тыс. долл., чем в благосостояние индивида с доходом в 5 тыс. долл. При прочих равных условиях более равномерное распределение доходов увеличит общее благосостояние.
Какими бы достоинствами ни обладал этот аргумент в случае интерпретации благосостояния как некоего общего материального благополучия, в случае интерпретации благосостояния как удовлетворения предпочтений его ценность (без дополнительных этических предпосылок) невелика.[266] Лайонел Роббинс убедительно доказывал, что, поскольку ранжирование предпочтений абсолютно субъективно и интроспективно, нельзя сравнивать место А в рейтинге предпочтений А с местом В в рейтинге предпочтений В.[267] Тот факт, продолжал Роббинс, что люди тем не менее проводят межличностные сравнения благосостояния, обусловлен ценностным суждением, согласно которому предпочтения людей, находящихся в аналогичных обстоятельствах, удовлетворяются аналогичным образом. (Вместо этого можно задать вопрос, и на наш взгляд более обоснованно, являются ли такие сравнения благосостояния сравнениями удовлетворения предпочтений.)
Однако Роббинс убедил не всех. Харсаньи, например, так же как Эрроу и С.К. Кольм, утверждал, что в действительности существует одна функция полезности, которая зависит не только от целей выбора, но и от причинных переменных, воздействующих на делающего выбор и фактически идентифицирующих его. Поскольку психологическая теория еще не способна точно определить эту основную функцию полезности, аналитику приходится использовать свою способность к сопереживанию для определения «расширенных» предпочтений между упорядоченными парами опция – агент вроде <x, Norma> и <y, Grover>. Суждения, вытекающие из подобным образом осуществляемой постановки себя на чужое место, могут быть использованы для конструирования межличностных сравнений.[268] Найти точку опоры для проведения межличностных сравнений полезностей возможно также, если интерпретировать полезность не как чистое предпочтение, а в психологических терминах. Так, если высокий уровень полезности соответствует определенному настроению (или набору возможных настроений), то может иметь смысл по крайней мере частичная межличностная сопоставимость.[269]
Отождествление благосостояния с удовлетворением предпочтений сомнительно само по себе. Оно ставит трудноразрешимые проблемы межличностных сравнений, ведет к искажениям из-за адаптивности предпочтений и не связано с нормативными терминами, в которых ведутся политические дебаты. Кроме того, полезность в ее стандартном понимании с трудом поддается измерению, но если бы даже поддавалась, то экономисты не могли бы обосновать критерий личного благосостояния в качестве подходящего приближенного заменителя, не имея концепции того, заменителем чего он предназначен служить. Единственным реальным преимуществом отождествления благосостояния с удовлетворением предпочтений является то, что оно несомненно связывает проблемы благосостояния непосредственно с фундаментальной экономической теорией. Но эта связь фиктивна, если теоретические проблемы «благосостояния» не являются подлинными проблемами человеческого благосостояния или благополучия.
Свобода и права. Концепция человеческого благосостояния занимает центральное место в этической теории, но это не единственная концепция, имеющая этическое значение. Даже если бы экономисты имели более убедительное толкование благосостояния, они все равно испытывали бы огромные затруднения, оценивая экономические результаты без привлечения других этических понятий.
Одним из таких важных других понятий является свобода. Многие люди, в том числе многие экономисты, полагают, что обеспечение известных свобод имеет важное моральное значение, не обращая внимания на тот факт, что это не всегда ведет к росту благосостояния. Так, многие выступают против законов, имеющих излишне регламентирующий характер, например законов, обязывающих использовать ремни безопасности, на том основании, что они являются посягательством на свободу, независимо от того, как такие законы влияют на благосостояние. Социология в отличие от экономической теории благосостояния часто рассматривает обеспечение свободы и подъем благосостояния как независимые друг от друга цели.
По иронии судьбы экономическая теория благосостояния концентрирует внимание почти исключительно на концепции Парето-эффективности, поскольку экономисты, как правило, ценят индивидуальную свободу. И значительная часть традиционной аргументации в защиту капитализма состояла не столько в его способности «доставлять товары», сколько в защите индивидуальной свободы, обеспечиваемой разделением экономической и политической власти.[270] Экономисты предпочитают налогообложение отходов производства прямому государственному регулированию загрязнения окружающей среды не только потому, что налоги по идее эффективнее с точки зрения принципов Парето, но и потому, что регулирование представляет угрозу для свободы. К тому же аргумент эффективности был и является составным элементом «научной» экономики благосостояния, поскольку он выступает лишь как следствие непротиворечивых моральных предпосылок, тогда как аргументация, формулируемая в терминах свободы, остается уделом эссеистов и идеологов, поскольку ее моральные предпосылки выглядят более «философскими».
Поскольку соображения, связанные со свободой, подкрепляют нормативные суждения экономистов, они должны систематическим образом быть включены в методологию экономической оценки. В связи с этим встают проблемы дефиниции, этического обоснования и интеграции. Иными словами: 1) что такое свобода? 2) как может быть обосновано моральное значение свободы? 3) каким образом свободы могут быть интегрированы наряду с другими ценностями в последовательную схему этической оценки?
Общеизвестно, что термин «свобода» весьма коварен. И. Берлин[271] провел следующее различие между «негативной» и «позитивной» свободой. Негативная свобода – это свобода от вмешательства, свобода действовать, не подвергаясь общественным санкциям. Позитивную свободу Берлин определил как автономию или самоопределение, другие же авторы рассматривали позитивную свободу скорее как набор и качество доступных для индивида альтернатив.[272]
Сложно отделить представление о негативной свободе от представлений о свободе в более широком смысле. Ролз попытался преодолеть эту сложность путем отделения «свободы», понимаемой в формальном смысле, от «ценности свободы». Другие исследователи различали «формальную» свободу и «эффективную» («реальную») свободу. Концепция функциональных возможностей Сена (см. с. 146–154 наст, изд.) дает одно из возможных представлений о позитивной свободе. Автономия, которая часто рассматривается как центральный элемент позитивной свободы, является комплексным понятием, опирающимся на другие понятия свободы.[273] Кроме того, можно также выделить способность к автономии, с одной стороны, и автономию как достижение – с другой.[274] Две концепции свободы не исчерпывают всех аспектов, представляющих интерес.
Почему свобода в этих нескольких смыслах имеет моральное значение? Негативные аспекты свободы важны, поскольку помогают людям добиться желаемого. Они способствуют не только благосостоянию, но также и честности, достоинству и самой автономии. Можно выдвинуть аналогичные инструментальные доводы и в пользу позитивной свободы. Ряд классических выступлений в пользу свободы, включая работы Милля[275] и Хайека,[276] носят почти исключительно инструментальный характер: принуждение дорого, опасно и открывает путь к злоупотреблениям. В долгосрочной перспективе прогресс связан с развитием личности, которая может процветать только в условиях свободы.
Таким образом, хотя свободу можно ценить безотносительно к ее внутренней ценности, многие идут дальше и утверждают, что позитивная свобода, понимаемая как самоопределение или автономия, сама по себе обладает внутренней ценностью.[277] Действительно, автономия как рациональное саморегулирование, согласно взглядам Иммануила Канта,[278] является, вероятно, основной моральной ценностью. Тот факт, что свобода и, соответственно, предотвращение нарушения прав могут быть оценены как инструментально, так и по собственной внутренней ценности, ведет к осложнениям, связанным с включением свободы и прав в общие схемы этической оценки. Мы вернемся к этим проблемам после рассмотрения определения и обоснования прав.
Хотя вполне очевидно, что права и справедливость вносят вклад в благосостояние, многие люди, в том числе многие экономисты, убеждены, что нравственное значение прав не исчерпывается их инструментальной ролью. Даже если дозволение рабства могло бы сделать нас богаче, это означало бы нарушение прав и не может быть допустимо.
Права часто связываются со свободами, и вполне обоснованно. Некоторые виды прав (например, право машин «Скорой помощи» на повышенную скорость) просто являются свободами, и свободы составляют важный элемент стандартных «прав-требований».[279] Права-(требования) лица Ρ по отношению к объекту X включают как свободу поиска, приобретения, владения или пользования X, так и некоторые обязанности по отношению к другим лицам, куда могут входить положительные обязанности, например, предоставление услуг согласно контракту или отрицательные обязанности невмешательства. Юридические права определяют, какие действия разрешены лицу без угрозы юридического наказания, какие требования имеют юридическую защиту и, следовательно, что должны и не должны делать другие лица или органы государственного управления. Моральные права таким же образом определяют разрешения, гарантии, запреты и необходимые условия как моральные принципы, а не положения законодательства.
Свободы важны с точки зрения не только дефиниции прав, но также, по крайней мере в рамках кантовской традиции, с точки зрения спецификации и обоснования прав. Согласно взглядам таких философов, как Герберт Харт,[280] ограничения, которые накладываются правами-требованиями Ρ на других лиц, должны быть оправданы их вкладом в свободу Р. Права определяют распределение свободы. Либертарианские аргументы в пользу предоставления контроля в руки Ρ оправдывают тем самым обязанности, которые это право накладывает на других. Даже если злоумышленники, покушающиеся на имущество Р, платят ему компенсацию, восстанавливающую его уровень благосостояния, они согласно этим взглядам тем не менее нарушают его права собственности. «Не противоречит ли сама идея принудительной передачи прав собственности идее автономии или свободы, основополагающей для понятия прав?»[281]
Тем не менее многие философы отметили бы, что и другие интересы, помимо заинтересованности Ρ в свободе, также могут служить основанием для прав Ρ и вытекающих из них обязанностей других лиц. В обосновании моральных прав присутствует замысловатый аргумент, опирающийся на консеквенционалистскую этику,[282] который восходит к Сиджуику и Миллю.[283] С утилитаристской точки зрения права выступают в качестве правил, которые должны тщательно вырабатываться с тем, чтобы содействовать благосостоянию. Но даже и неутилитаристы нередко обосновывают права в терминах широкого набора индивидуальных интересов. Например, как считает Рац, «если индивид обладает правом, то определенные аспекты его благосостояния служат причиной существования обязанностей со стороны других индивидов».[284] Такая точка зрения на права как на выгоды сходна с мнением утилитаристов, но оставляет открытым вопрос о том, когда интерес потенциального обладателя прав достаточен для наложения обязанностей на других. Права могут в зависимости от обстоятельств оправдывать наложение различных обязанностей на различных индивидов. Примером может служить множество обязанностей, оправдание для которых можно найти в праве ребенка на образование. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что право на образование может найти обоснование в заинтересованности ребенка не только в будущем благосостоянии, но и в автономии.
Остается проблема систематической интеграции прав и свободы в моральную оценку. Эта проблема принимает различные формы в зависимости от того, почему права и свободы считаются ценными. С инструментальной или консеквенциалистской точки зрения проблема формулирования прав может рассматриваться как проблема отбора правил, максимизирующих положительные последствия. Это в принципе прямолинейный подход, хотя при разработке эффективных правил могут возникать сложные проблемы стратегической координации. На выбор правил могут также повлиять ограниченные аналитические способности индивидов.
Что можно сказать о тех случаях, когда защита прав рассматривается как ценность сама по себе? Одна из возможностей здесь состоит в том, чтобы просто включить случаи защиты прав (либо нарушения прав или потери свободы) в последствия, взвесив их каким-либо способом, отражающим их значение относительно других последствий. Такой подход по всей видимости отражает ценность защиты прав лишь частично. Дело в том, что в ситуации, когда совершение одного серьезного зла, например применения пытки по отношению к ребенку, предотвратит совершение другими лицами двух столь же серьезных зол, такой подход легализовал бы применение пытки. Но многие скажут, что подобные действия сами по себе суть зло независимо от их последствий или, во всяком случае, что личностный моральный запрет на совершение подобного зла сильнее безличностного взвешивания последствий. Консеквенциалистский подход не улавливает воздействия нравственного императива, согласно которому я не должен пытать ребенка.[285]
Один из путей сохранения более радикального неконсеквенциалистского подхода к защите прав состоит в том, чтобы принять точку зрения Роберта Нозика на моральные права как абсолютно «внешние ограничители» действий.[286] Согласно этой точке зрения обязанность индивида состоит не в том, чтобы добиваться минимизации нарушений прав или максимизации любой функции общественного благосостояния, а в том, что агенты могут поступать согласно своей воле в рамках ограничений, накладываемых правами. Если каждый поступает морально, то не будет нарушений прав. Однако недопустимо кому-либо нарушать права в целях предотвращения нарушений других прав. Права просто не могут нарушаться. Это абсолютное отсутствие альтернатив не только между правами и другими добродетелями, но и между меньшими нарушениями прав по отношению к большим – и есть один из выводов из позиции Нозика, который тревожит многих философов (например, Нейджела[287]), и мы полагаем, что большинство экономистов с этим согласятся.
Амартия Сен предложил другой путь интегрирования проблемы моральных прав в оценку индивидами того, как им следует себя вести, – путь, который не связан с жестким отказом от компромиссного выбора, характерным для концепции Нозика. Согласно этому подходу оценка того, что хорошо и что плохо в данной ситуации (или в ряде последствий), допускает изменения в зависимости от точки зрения индивида, осуществляющего оценку. В примере с пыткой наблюдатель может легко прийти к выводу, что с моральной точки зрения лучше, если истязанию подвергается один ребенок, чем два. Но с точки зрения лица, осуществляющего пытку, вопрос состоит в его собственном действии – истязать или нет ребенка. Такое лицо может действовать на основе приверженности соблюдению прав и прийти к выводу, что, несмотря на благие последствия истязания, это действие есть зло. Каждый может согласиться с любым из этих суждений: с нейтральной точки зрения два истязания хуже, чем одно; с точки зрения лица, перед которым стоит перспектива осуществления пытки одного ребенка, моральная оценка такого действия будет суровее, чем оценка неспособности предотвратить две пытки. Такие соображения остаются, по сути, в рамках консеквенциализма, но ставят оценку последствий в зависимость от позиции оценщика.[288]
Некоторые из этих трудностей, вероятно, неизбежны в любой теории, серьезно относящейся к проблеме прав. Однако вероятно, что отмеченная Сеном относительность оценки в зависимости от позиции оценивающего в области государственной политики будет играть меньшую роль, чем в области личной морали, поскольку в первом случае цель будет состоять в оценке правовых систем, по возможности с безличной точки зрения. По этой причине во многих случаях адекватным окажется либо инструментальное рассмотрение прав, либо интеграция их защиты в качестве внутренней ценности в консеквенциалистскую схему моральной оценки, нейтральную по отношению к оценивающему.
Амартия Сен[263] критикует подход первичных благ как сконцентрированный не на задатках, позволяющих достигать различных функциональных возможностей, а на внешних средствах, с помощью которых люди добиваются этих возможностей.[264] Концентрируясь на первичных внешних благах, он оставляет в стороне многие внутренние факторы и обстоятельства индивида, например, физические недостатки, которые могут оказать существенное влияние на благосостояние. Концентрируясь на первичных внешних общественных благах, подход Ролза также может не работать эффективно при сравнении уровней благосостояния, значительно превышающих минимальный уровень. Альтернативный подход Сена состоит в определении благосостояния в терминах набора «функциональных возможностей», достигаемых индивидом. Хорошо питаться – пример функциональной возможности, достижение которой может быть ухудшено из-за внутренних (например, расстройства пищеварения) или внешних (отсутствия денег для покупки продовольствия) препятствий. Функциональные возможности, безусловно, являются векторами (хорошее питание, чтение книг, хороший сон), и их объединение в показатель благосостояния ставит серьезную проблему расчета числовых индексов, решение которой требует определения весов, придаваемых различным потенциалам и функциональным возможностям.[265]
Даже если проблемы взвешивания и измерения компонентов благосостояния сложнее при таких более «объективных» подходах, чем в случае стандартной теории полезности (что не факт), можно тем не менее отметить вслед за Сеном, что «лучше быть приблизительно правым, чем в точности ошибочным». В частности, эти подходы фокусируют исследования проблем благосостояния на различных направлениях, естественным путем связанных с нормативными понятиями, в которых происходит обсуждение политики.
Еще одним важным преимуществом более объективных подходов является их свобода от проблем межличностных сравнений, возникающих при определении благосостояния и полезности (в виде индекса удовлетворения предпочтений). В прошлом такие экономисты, как А. Пигу, утверждали, что общее благосостояние достигнет максимума при уравнивании доходов до такого уровня, при котором не нарушатся стимулы к производству. Используя аргумент убывающей предельной полезности дохода, они доказывали (не без оснований), что дополнительные 100 долл. дают меньший вклад в благосостояние индивида с доходом в 50 тыс. долл., чем в благосостояние индивида с доходом в 5 тыс. долл. При прочих равных условиях более равномерное распределение доходов увеличит общее благосостояние.
Какими бы достоинствами ни обладал этот аргумент в случае интерпретации благосостояния как некоего общего материального благополучия, в случае интерпретации благосостояния как удовлетворения предпочтений его ценность (без дополнительных этических предпосылок) невелика.[266] Лайонел Роббинс убедительно доказывал, что, поскольку ранжирование предпочтений абсолютно субъективно и интроспективно, нельзя сравнивать место А в рейтинге предпочтений А с местом В в рейтинге предпочтений В.[267] Тот факт, продолжал Роббинс, что люди тем не менее проводят межличностные сравнения благосостояния, обусловлен ценностным суждением, согласно которому предпочтения людей, находящихся в аналогичных обстоятельствах, удовлетворяются аналогичным образом. (Вместо этого можно задать вопрос, и на наш взгляд более обоснованно, являются ли такие сравнения благосостояния сравнениями удовлетворения предпочтений.)
Однако Роббинс убедил не всех. Харсаньи, например, так же как Эрроу и С.К. Кольм, утверждал, что в действительности существует одна функция полезности, которая зависит не только от целей выбора, но и от причинных переменных, воздействующих на делающего выбор и фактически идентифицирующих его. Поскольку психологическая теория еще не способна точно определить эту основную функцию полезности, аналитику приходится использовать свою способность к сопереживанию для определения «расширенных» предпочтений между упорядоченными парами опция – агент вроде <x, Norma> и <y, Grover>. Суждения, вытекающие из подобным образом осуществляемой постановки себя на чужое место, могут быть использованы для конструирования межличностных сравнений.[268] Найти точку опоры для проведения межличностных сравнений полезностей возможно также, если интерпретировать полезность не как чистое предпочтение, а в психологических терминах. Так, если высокий уровень полезности соответствует определенному настроению (или набору возможных настроений), то может иметь смысл по крайней мере частичная межличностная сопоставимость.[269]
Отождествление благосостояния с удовлетворением предпочтений сомнительно само по себе. Оно ставит трудноразрешимые проблемы межличностных сравнений, ведет к искажениям из-за адаптивности предпочтений и не связано с нормативными терминами, в которых ведутся политические дебаты. Кроме того, полезность в ее стандартном понимании с трудом поддается измерению, но если бы даже поддавалась, то экономисты не могли бы обосновать критерий личного благосостояния в качестве подходящего приближенного заменителя, не имея концепции того, заменителем чего он предназначен служить. Единственным реальным преимуществом отождествления благосостояния с удовлетворением предпочтений является то, что оно несомненно связывает проблемы благосостояния непосредственно с фундаментальной экономической теорией. Но эта связь фиктивна, если теоретические проблемы «благосостояния» не являются подлинными проблемами человеческого благосостояния или благополучия.
Свобода и права. Концепция человеческого благосостояния занимает центральное место в этической теории, но это не единственная концепция, имеющая этическое значение. Даже если бы экономисты имели более убедительное толкование благосостояния, они все равно испытывали бы огромные затруднения, оценивая экономические результаты без привлечения других этических понятий.
Одним из таких важных других понятий является свобода. Многие люди, в том числе многие экономисты, полагают, что обеспечение известных свобод имеет важное моральное значение, не обращая внимания на тот факт, что это не всегда ведет к росту благосостояния. Так, многие выступают против законов, имеющих излишне регламентирующий характер, например законов, обязывающих использовать ремни безопасности, на том основании, что они являются посягательством на свободу, независимо от того, как такие законы влияют на благосостояние. Социология в отличие от экономической теории благосостояния часто рассматривает обеспечение свободы и подъем благосостояния как независимые друг от друга цели.
По иронии судьбы экономическая теория благосостояния концентрирует внимание почти исключительно на концепции Парето-эффективности, поскольку экономисты, как правило, ценят индивидуальную свободу. И значительная часть традиционной аргументации в защиту капитализма состояла не столько в его способности «доставлять товары», сколько в защите индивидуальной свободы, обеспечиваемой разделением экономической и политической власти.[270] Экономисты предпочитают налогообложение отходов производства прямому государственному регулированию загрязнения окружающей среды не только потому, что налоги по идее эффективнее с точки зрения принципов Парето, но и потому, что регулирование представляет угрозу для свободы. К тому же аргумент эффективности был и является составным элементом «научной» экономики благосостояния, поскольку он выступает лишь как следствие непротиворечивых моральных предпосылок, тогда как аргументация, формулируемая в терминах свободы, остается уделом эссеистов и идеологов, поскольку ее моральные предпосылки выглядят более «философскими».
Поскольку соображения, связанные со свободой, подкрепляют нормативные суждения экономистов, они должны систематическим образом быть включены в методологию экономической оценки. В связи с этим встают проблемы дефиниции, этического обоснования и интеграции. Иными словами: 1) что такое свобода? 2) как может быть обосновано моральное значение свободы? 3) каким образом свободы могут быть интегрированы наряду с другими ценностями в последовательную схему этической оценки?
Общеизвестно, что термин «свобода» весьма коварен. И. Берлин[271] провел следующее различие между «негативной» и «позитивной» свободой. Негативная свобода – это свобода от вмешательства, свобода действовать, не подвергаясь общественным санкциям. Позитивную свободу Берлин определил как автономию или самоопределение, другие же авторы рассматривали позитивную свободу скорее как набор и качество доступных для индивида альтернатив.[272]
Сложно отделить представление о негативной свободе от представлений о свободе в более широком смысле. Ролз попытался преодолеть эту сложность путем отделения «свободы», понимаемой в формальном смысле, от «ценности свободы». Другие исследователи различали «формальную» свободу и «эффективную» («реальную») свободу. Концепция функциональных возможностей Сена (см. с. 146–154 наст, изд.) дает одно из возможных представлений о позитивной свободе. Автономия, которая часто рассматривается как центральный элемент позитивной свободы, является комплексным понятием, опирающимся на другие понятия свободы.[273] Кроме того, можно также выделить способность к автономии, с одной стороны, и автономию как достижение – с другой.[274] Две концепции свободы не исчерпывают всех аспектов, представляющих интерес.
Почему свобода в этих нескольких смыслах имеет моральное значение? Негативные аспекты свободы важны, поскольку помогают людям добиться желаемого. Они способствуют не только благосостоянию, но также и честности, достоинству и самой автономии. Можно выдвинуть аналогичные инструментальные доводы и в пользу позитивной свободы. Ряд классических выступлений в пользу свободы, включая работы Милля[275] и Хайека,[276] носят почти исключительно инструментальный характер: принуждение дорого, опасно и открывает путь к злоупотреблениям. В долгосрочной перспективе прогресс связан с развитием личности, которая может процветать только в условиях свободы.
Таким образом, хотя свободу можно ценить безотносительно к ее внутренней ценности, многие идут дальше и утверждают, что позитивная свобода, понимаемая как самоопределение или автономия, сама по себе обладает внутренней ценностью.[277] Действительно, автономия как рациональное саморегулирование, согласно взглядам Иммануила Канта,[278] является, вероятно, основной моральной ценностью. Тот факт, что свобода и, соответственно, предотвращение нарушения прав могут быть оценены как инструментально, так и по собственной внутренней ценности, ведет к осложнениям, связанным с включением свободы и прав в общие схемы этической оценки. Мы вернемся к этим проблемам после рассмотрения определения и обоснования прав.
Хотя вполне очевидно, что права и справедливость вносят вклад в благосостояние, многие люди, в том числе многие экономисты, убеждены, что нравственное значение прав не исчерпывается их инструментальной ролью. Даже если дозволение рабства могло бы сделать нас богаче, это означало бы нарушение прав и не может быть допустимо.
Права часто связываются со свободами, и вполне обоснованно. Некоторые виды прав (например, право машин «Скорой помощи» на повышенную скорость) просто являются свободами, и свободы составляют важный элемент стандартных «прав-требований».[279] Права-(требования) лица Ρ по отношению к объекту X включают как свободу поиска, приобретения, владения или пользования X, так и некоторые обязанности по отношению к другим лицам, куда могут входить положительные обязанности, например, предоставление услуг согласно контракту или отрицательные обязанности невмешательства. Юридические права определяют, какие действия разрешены лицу без угрозы юридического наказания, какие требования имеют юридическую защиту и, следовательно, что должны и не должны делать другие лица или органы государственного управления. Моральные права таким же образом определяют разрешения, гарантии, запреты и необходимые условия как моральные принципы, а не положения законодательства.
Свободы важны с точки зрения не только дефиниции прав, но также, по крайней мере в рамках кантовской традиции, с точки зрения спецификации и обоснования прав. Согласно взглядам таких философов, как Герберт Харт,[280] ограничения, которые накладываются правами-требованиями Ρ на других лиц, должны быть оправданы их вкладом в свободу Р. Права определяют распределение свободы. Либертарианские аргументы в пользу предоставления контроля в руки Ρ оправдывают тем самым обязанности, которые это право накладывает на других. Даже если злоумышленники, покушающиеся на имущество Р, платят ему компенсацию, восстанавливающую его уровень благосостояния, они согласно этим взглядам тем не менее нарушают его права собственности. «Не противоречит ли сама идея принудительной передачи прав собственности идее автономии или свободы, основополагающей для понятия прав?»[281]
Тем не менее многие философы отметили бы, что и другие интересы, помимо заинтересованности Ρ в свободе, также могут служить основанием для прав Ρ и вытекающих из них обязанностей других лиц. В обосновании моральных прав присутствует замысловатый аргумент, опирающийся на консеквенционалистскую этику,[282] который восходит к Сиджуику и Миллю.[283] С утилитаристской точки зрения права выступают в качестве правил, которые должны тщательно вырабатываться с тем, чтобы содействовать благосостоянию. Но даже и неутилитаристы нередко обосновывают права в терминах широкого набора индивидуальных интересов. Например, как считает Рац, «если индивид обладает правом, то определенные аспекты его благосостояния служат причиной существования обязанностей со стороны других индивидов».[284] Такая точка зрения на права как на выгоды сходна с мнением утилитаристов, но оставляет открытым вопрос о том, когда интерес потенциального обладателя прав достаточен для наложения обязанностей на других. Права могут в зависимости от обстоятельств оправдывать наложение различных обязанностей на различных индивидов. Примером может служить множество обязанностей, оправдание для которых можно найти в праве ребенка на образование. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что право на образование может найти обоснование в заинтересованности ребенка не только в будущем благосостоянии, но и в автономии.
Остается проблема систематической интеграции прав и свободы в моральную оценку. Эта проблема принимает различные формы в зависимости от того, почему права и свободы считаются ценными. С инструментальной или консеквенциалистской точки зрения проблема формулирования прав может рассматриваться как проблема отбора правил, максимизирующих положительные последствия. Это в принципе прямолинейный подход, хотя при разработке эффективных правил могут возникать сложные проблемы стратегической координации. На выбор правил могут также повлиять ограниченные аналитические способности индивидов.
Что можно сказать о тех случаях, когда защита прав рассматривается как ценность сама по себе? Одна из возможностей здесь состоит в том, чтобы просто включить случаи защиты прав (либо нарушения прав или потери свободы) в последствия, взвесив их каким-либо способом, отражающим их значение относительно других последствий. Такой подход по всей видимости отражает ценность защиты прав лишь частично. Дело в том, что в ситуации, когда совершение одного серьезного зла, например применения пытки по отношению к ребенку, предотвратит совершение другими лицами двух столь же серьезных зол, такой подход легализовал бы применение пытки. Но многие скажут, что подобные действия сами по себе суть зло независимо от их последствий или, во всяком случае, что личностный моральный запрет на совершение подобного зла сильнее безличностного взвешивания последствий. Консеквенциалистский подход не улавливает воздействия нравственного императива, согласно которому я не должен пытать ребенка.[285]
Один из путей сохранения более радикального неконсеквенциалистского подхода к защите прав состоит в том, чтобы принять точку зрения Роберта Нозика на моральные права как абсолютно «внешние ограничители» действий.[286] Согласно этой точке зрения обязанность индивида состоит не в том, чтобы добиваться минимизации нарушений прав или максимизации любой функции общественного благосостояния, а в том, что агенты могут поступать согласно своей воле в рамках ограничений, накладываемых правами. Если каждый поступает морально, то не будет нарушений прав. Однако недопустимо кому-либо нарушать права в целях предотвращения нарушений других прав. Права просто не могут нарушаться. Это абсолютное отсутствие альтернатив не только между правами и другими добродетелями, но и между меньшими нарушениями прав по отношению к большим – и есть один из выводов из позиции Нозика, который тревожит многих философов (например, Нейджела[287]), и мы полагаем, что большинство экономистов с этим согласятся.
Амартия Сен предложил другой путь интегрирования проблемы моральных прав в оценку индивидами того, как им следует себя вести, – путь, который не связан с жестким отказом от компромиссного выбора, характерным для концепции Нозика. Согласно этому подходу оценка того, что хорошо и что плохо в данной ситуации (или в ряде последствий), допускает изменения в зависимости от точки зрения индивида, осуществляющего оценку. В примере с пыткой наблюдатель может легко прийти к выводу, что с моральной точки зрения лучше, если истязанию подвергается один ребенок, чем два. Но с точки зрения лица, осуществляющего пытку, вопрос состоит в его собственном действии – истязать или нет ребенка. Такое лицо может действовать на основе приверженности соблюдению прав и прийти к выводу, что, несмотря на благие последствия истязания, это действие есть зло. Каждый может согласиться с любым из этих суждений: с нейтральной точки зрения два истязания хуже, чем одно; с точки зрения лица, перед которым стоит перспектива осуществления пытки одного ребенка, моральная оценка такого действия будет суровее, чем оценка неспособности предотвратить две пытки. Такие соображения остаются, по сути, в рамках консеквенциализма, но ставят оценку последствий в зависимость от позиции оценщика.[288]
Некоторые из этих трудностей, вероятно, неизбежны в любой теории, серьезно относящейся к проблеме прав. Однако вероятно, что отмеченная Сеном относительность оценки в зависимости от позиции оценивающего в области государственной политики будет играть меньшую роль, чем в области личной морали, поскольку в первом случае цель будет состоять в оценке правовых систем, по возможности с безличной точки зрения. По этой причине во многих случаях адекватным окажется либо инструментальное рассмотрение прав, либо интеграция их защиты в качестве внутренней ценности в консеквенциалистскую схему моральной оценки, нейтральную по отношению к оценивающему.