Однако принцип Парето может оказаться непривлекательным, когда он связан с признанием предпочтений относительно поведения других людей, когда люди «суют нос в чужие дела» (см. ниже обсуждение парадокса свободы Сена, с. 192–203 наст. изд.). Кроме того, было показано, что принцип Парето несовместим с комбинацией индивидуальной и коллективной рациональности в условиях неопределенности.[310] Проблема заключается в том, что единодушие индивидуальных рейтингов может вызываться расхождениями в субъективных оценках вероятности и различиями в отношении к вариантам, не несущим неопределенности.[311]
Помимо всех указанных проблем принцип Парето или принципы, соответствующие различным взглядам на благосостояние, имеют весьма ограниченную применимость, поскольку экономические изменения, как правило, означают появление как выигравших, так и проигравших. Экономисты не склонны принимать строгие ограничения, накладываемые на оценки эффективности критерием Парето, и многие годы пытались решить проблему поиска какого-либо способа, который позволил бы проводить оценки в условиях существования компромиссного выбора между индивидами без привлечения межличностных сравнений полезности. Они надеялись на возможность получить одобрение «потенциальных улучшений по Парето», с тем чтобы выгоды выигравших в терминах полезности были бы достаточны для компенсации проигравших и без фактического осуществления компенсации.[312] Вывод состоял в том, что подобное безоговорочное одобрение невозможно, отчасти из-за технической несостоятельности предлагаемых методов идентификации улучшений, но главным образом по той простой причине, что нет способа оценить изменения, которые воздействуют на распределение, оставаясь нейтральными по отношению к принципам распределения.[313] Но остановиться на этом значило бы практически лишить экономистов – теоретиков благосостояния возможности сказать что-либо, в то время как практическое применение теории благосостояния в форме анализа «затраты – выгоды» должно продолжаться. С этими сложностями пытались справиться двумя не слишком удовлетворительными способами. Один из них заключался в том, чтобы умерить притязания: нельзя всегда одобрять потенциальные улучшения по Парето, но экономисты могут по крайней мере идентифицировать их и предоставить решение политикам. Другой, очевидно, состоял в том, что экономисты – теоретики благосостояния имплицитно двигались к объединению требований эффективности и справедливости. Безоговорочное одобрение потенциальных улучшений по Парето не может быть обосновано, но поскольку существуют различные теоретические способы приспособления таких мер к соображениям справедливости, может быть выдвинут тезис о том, что потенциальные улучшения по Парето с учетом требований справедливости могут получить последовательную поддержку. Однако экономисты не достигли согласия относительно поддержки какого-либо одного способа учета фактора справедливости.[314]
Либертарианство. Либертарианство (libertarianism) – это и политическая программа, и философская позиция, которая интересует нас прежде всего. 1970-1980-е годы были свидетелями рождения либертарианства, «доктрины, в соответствии с которой единственным существенным основанием для политических решений является свобода личности».[315] В работах представителей этой концепции свобода как основополагающая ценность обычно связывается с правовым подходом к справедливости. Политические меры и человеческие действия справедливы тогда и только тогда, когда они не нарушают чьих-либо прав. Более того, обязанности, которые вытекают из прав, рассматриваются как почти исключительно отрицательные обязанности, состоящие в невмешательстве. Например, право на жизнь – это право не быть убитым, но не право на предоставление средств существования. Эта позиция либертарианцев не означает, что они всегда поддерживают эгоизм, хотя некоторые «объективисты», как например А. Рэнд,[316] это делают. Большинство их расценивают милосердие и благотворительность как добродетели. Они лишь настаивают на том, что индивиды не должны принуждаться к оказанию милосердия и благотворительности. А некоторые, например Лорен Ломаски, даже отстаивают минимальные права на «положительную» помощь, в том числе право на справедливый суд и право младенца быть выкормленным.[317] Ломаски, однако, хочет ограничить подобные права узкими рамками. Обязанности по предоставлению таких конкретных льгот, так же как и обязанности по невмешательсту, легко соблюдать, не нанося ущерба чьим-либо планам, а льготы являются ключевым условием самой возможности осуществления любых планов.
Совсем не очевидно, что придание свободе значения основополагающей ценности автоматически заставляет перейти на правовой подход к нравственности или на точку зрения, согласно которой права редко обязывают оказывать другим положительную поддержку. Рац действительно доказывал, что придание высокой ценности автономии требует поддержки важной роли правительства по обеспечению общественных благ, которые способствуют достижению автономии.[318] Но такие доводы сложны, и либертарианская аргументация оказывается основанной на проблематичной концепции свободы.
Согласно широко известной версии либертарианства, выдвинутой Робертом Нозиком, естественные права, т. е. права, которые не зависят от последствий, обеспечивают автономию личности. Справедливость заключается в том, чтобы соблюдать права. В соответствии с теорией Нозика о справедливости, основанной на титульном присвоении собственности, результат справедлив тогда и только тогда, когда он является следствием справедливого присвоения того, что ранее не принадлежало никому, или добровольной передачи того, что ранее справедливо принадлежало другому лицу. Справедливое присвоение – это приобретение, которое не нарушает ничьих прав, а передача в данном случае добровольна, если не вызывает никаких ограничений индивидуального выбора из-за нарушений прав.[319] Справедливость относится к присвоению и зависит от совершившихся событий, а вовсе не от результирующего состояния. Всякое перераспределение может быть оправдано только потребностью в исправлении прошлых несправедливостей. Один из наиболее поразительных аргументов Нозика в пользу «концепции справедливости, основанной на титульном присвоении», заключается в попытке показать, что даже минимальные усилия по регулированию итоговых результатов распределения связаны со значительно более масштабным вмешательством в жизнь людей, чем могло бы показаться на первый взгляд. Либертарианская система прав обладает привлекательными свойствами логической обоснованности и целостности. Поскольку для Нозика и большинства других представителей этой концепции смысл прав состоит в обеспечении свободы и предоставлении индивидам возможности добиваться реализации своих намерений, постольку соображения, связанные с благосостоянием, никак не оправдывают вмешательство в индивидуальную свободу. По мнению Нозика, оправданным может быть только самое минимальное государство.[320]
Приверженность философов-либертарианцев свободе в принципе не связана с какими-либо последствиями для человеческого благосостояния, хотя либертарианцы хотели бы доказать, что защита свободы также повышает благосостояние людей, и им еще нужно доказать, что некоторые из их наиболее радикальных предложений, таких, например, как приватизация всех улиц и шоссе,[321] не приведет к катастрофическим последствиям. Кроме того, некоторые теоретики, которые не являются либертарианцами в строго антиконсеквенциалистском смысле, рассмотренном выше, могли бы быть отнесены к таковым по политическим мотивам. Например, Фридрих Хайек отмечал, что широкий спектр важных ценностей, включая экономическое процветание, социальные инновации и политическую демократию, наилучшим образом обеспечивается при сведении государственной политики к минимуму.[322] Большинство экономистов-либертарианцев, вероятно, подвержены влиянию не столько специальных философских концепций, сколько конкретных аргументов, ставящих под сомнение действенность правительственного вмешательства для повышения эффективности экономики или перераспределения доходов.[323]
Возрождение утилитаризма и консеквенциализма. Консеквенциализм – этическая теория, согласно которой действие, правило или политика морально допустимы или правильны тогда и только тогда, когда им нет альтернативы, имеющей более благоприятные последствия. Разные направления консеквенциализма различаются своим отношением к тому, что является «лучшими последствиями». Этические теории, опирающиеся на понятие благосостояния, утверждают, что в конечном счете значение имеют только последствия для индивидуального благосостояния, а другие категории, такие как права или добродетели, рассматриваются строго как средства обеспечения благосостояния. Утилитаризм, в свою очередь, представляет собой подвид доктрины благосостояния, в соответствии с которым значимы только сумма или среднее значение индивидуальных уровней благосостояния. Ведущие утилитаристы XIX в. (прежде всего Бентам, Милль и Сиджуик) понимали под полезностью счастье или наслаждение.[324] Но полезность можно также рассматривать, как это делают экономисты, как показатель удовлетворения предпочтений или желаний.
В течение нескольких десятилетий, предшествовавших 1980-м годам, утилитаризм, казалось, почти прекратил свое существование. Систематизированная моральная философия утратила свою привлекательность с развитием логического позитивизма и его субъективистского и нонкогнитивистского подхода к этике. Дополнительный удар утилитаризму нанесла критика Джорджем Э. Муром так называемой натуралистической ошибки, состоящей в утверждении, что добро может быть определено не как этический, а как «натуральный» феномен. Хотя утилитаризм продолжал оказывать влияние на политиков, большинство философов не воспринимало его в качестве глубокой моральной философии. Даже экономисты отказались от утилитаризма перед лицом проблем межличностного сравнения полезностей. И последний гвоздь в гроб утилитаризма был вбит Джоном Ролзом, который в своей книге «Теория справедливости» дал не только систематическую критику, но и альтернативную теорию, пригодную как руководство для выработки политики.[325] Возрождение практической моральной философии, которое было столь явным в 1970-е годы, способствовало скорее безоговорочному восприятию элементов правового подхода, чем какого бы то ни было направления консеквенциализма.
Однако к концу 1980-х годов утилитаризм и консеквенциализм снова ожили и, как можно утверждать, заняли доминирующее положение и в теоретической, и в прикладной моральной философии. В разнообразных работах многих авторов, среди которых Р. Брандт, Д. Брум, Д. Гриффин, Р. Хардин, Р. Хэар, Д. Харсаньи, Ш. Каган, Д. Парфит, П. Рэйлтон, А. Сен,[326] консеквенциализм был возрожден и трансформирован. Эти авторы отстаивали весьма различные этические теории. Например, Брандт разрабатывал усложненный, психологический вариант утилитаризма, а Сен развивал консеквенциализм, в котором ведущую роль играет не счастье, а права, способности и функциональные возможности. Тем не менее, несмотря на это в их работах есть общие черты, которые придают им особый интерес и привлекательность для экономистов.
1. Большинство из этих авторов проводят специфическую связь между этикой и теорией рациональности. Широко признано, что если кто-либо отказывается от компромиссного выбора между различными целями и максимизации усилий целевой функции, он может быть обвинен в иррациональности. Согласно терминологии Сэмюэла Шеффлера, деонтологические (неконсеквенциальные) этические теории используют как понятие «прерогативы агента» (которые иногда позволяют агентам не действовать с целью максимизации добра), так и понятие «ограничения агента» (которые иногда запрещают агентам действовать с целью максимизации добра). Хотя Шеффлер утверждает, что такие ценности, как честность, доказывают существование прерогатив агента, с чем обстоятельно спорит Каган, оба они не находят доказательств в пользу ограничений агента.
Так или иначе, в этой дискуссии нонконсеквенциалисты заняли оборонительные позиции, а теория максимизации, которой давно уже поддались экономисты, стала действовать и на философов. Таким образом, в значительной части эти новые этические теории более близки экономистам и лучше интегрируются в нормативную экономическую теорию. Можно быть уверенным в том, что ни одна из этих работ не может легко найти практическое применение, но также и в том, что эти трудности применения в прикладной нормативной теории преодолимы. Несомненно также, что некоторые из этих работ, например труды Харсаньи, во многих случаях могли бы служить обоснованием возврата к старомодному утилитаристскому анализу политики.
2. Ни один из известных сегодня теоретиков, за исключением Ричарда Брандта, не защищает гедонистическую концепцию полезности. Все остальные утилитаристы согласны с экономистами, рассматривая полезность не как самостоятельную величину, а как показатель удовлетворения предпочтений. Тем не менее ни один из них не присоединяется к экономистам, рассматривающим полезность как показатель удовлетворения фактических предпочтений. Несмотря на то что отказ от отождествления благосостояния с удовлетворением фактических предпочтений отдаляет моральных философов от большинства экономистов – теоретиков благосостояния, эта дистанция значительно меньше, чем в случае с представителями правовой теории или гедонистами, и есть большая вероятность наведения мостов. Например, можно было бы операционализировать некоторые условия, налагаемые моральными философами на «рациональные» (Харсаньи) и «хорошо информированные» (Гриффин, Рэйлтон) предпочтения, и, таким образом, укрепить моральные основы выводов экономической теории благосостояния.
3. Некоторые из новых работ в русле утилитаризма и консеквенциализма питаются информацией и испытывают влияние новейших достижений экономической теории и теории игр, причем это влияние могло бы быть и большим. Например, в утилитаристских работах Рассела Хардина человеческое незнание последствий, а также трудности измерения и сравнения полезностей занимают центральное место, используются различные концепции теории кооперативных и некооперативных игр при разработке основных положений утилитаристской теории прав собственности и их ограничений. Но использование Хардином теории игр и его выводы носят неформальный характер. Существуют значительные возможности для сотрудничества между экономистами и философами в исследовании институциональных последствий утилитаризма в условиях ограниченности ресурсов, неопределенности, оппортунистического поведения и т. д. (Об этих возможностях будет сказано дополнительно ниже, см. с. 192–213 наст, изд.)
4. Особый интерес указанное возрождение консеквенциализма вызывает в связи с развитием консеквенциалистских этических теорий, которые не являются утилитаристскими, – теорий, которые считают добром, достойным максимизации, иные последствия, нежели счастье или удовлетворение предпочтений.[327] Несмотря на сложность выявления эмпирических критериев, способных дать приближенное представление о некоторых из таких хороших последствий, можно сказать, что чем более объективно добро, подлежащее максимизации, тем больше возможностей (при прочих равных условиях) для эмпирического применения. Если философы смогут установить четко определимое и измеримое добро в качестве цели, которую следует достичь, то затем в работу может включиться экономист – теоретик благосостояния и решать, как наилучшим образом ее достичь.
Во многих из этих теорий существенным видом объективного добра является удовлетворение потребностей, даже утилитаристы выделяют его, хотя, разумеется, и не в качестве основополагающего и внутреннего блага. Так, например, хотя Джеймс Гриффин является утилитаристом – сторонником концепции предпочтений, он считает, что при выработке социальной политики потребностям должно придаваться большое значение на том основании, что правительствам значительно проще заявить о потребностях людей, чем о возможных путях удовлетворения их обоснованных предпочтений.[328] Такое внимание к эмпирической трактовке потребностей несколько парадоксально, если учесть традиционную антипатию, которую экономисты испытывали к разграничению потребностей и простых желаний. Однако эта антипатия, по-видимому, возникла в основном не из-за эмпирических сложностей изучения потребностей, а в результате опасений относительно сложностей, которые такое разграничение внесло бы в экономическую теорию, а также теоретических возражений против него и против придания потребностям каких-либо удельных весов. Как нам представляется, здесь имеет место случай, когда моральные философы оказываются более практичными, чем экономисты! В политических дебатах об экономической политике проблема человеческих потребностей уже стала повсеместной, и если философы смогут дать как обоснование серьезного подхода к потребностям в практике выработки социальной политики, так и принципиальный подход к разграничению потребностей и желании в таком контексте,[329] то экономисты смогут применить свои инструменты моделирования в процессе выработки такой политики, которая будет направлена на удовлетворение потребностей.
Утилитаризм, разумеется, неоднократно подвергался критике. Некоторые из критических атак, вроде характеристики его как «свинской философии», несправедливы, даже когда их объектом были традиционные гедонистические направления, и совершенно неприложимы к наиболее распространенному сегодня утилитаризму предпочтений. В то же время утилитаристов продолжают преследовать трудности, связанные с межличностными сравнениями полезностей. Однако наиболее значимые возражения против утилитаризма всегда были интуитивными. Морально недопустимо убивать ужасного соседа Макса, даже если без него всеобщего счастья будет больше. Хотя эти возражения не могут быть полностью отметены, философы много поработали над тем, чтобы ответить на них. Ролз в своей известной работе «Две концепции правил»[330] отмечал, что необходимо различать вопросы о конструкции институтов от вопросов, связанных с правоприменением институциональных норм. Даже если убийство Макса максимизировало бы полезность, убийство запрещено законом и обычаем. И никакой утилитарист (как и никто другой) не приветствовал бы новые законы и обычаи, допускающие убийство, даже при полной убежденности в том, что это привело бы к максимизации полезности. Действительно, Ричард Хэар[331] полагает, что необходимо четко различать критический уровень этического мышления (который, как правило, вне возможностей человека), позволяющий, подобно архангелу, взвешивать все последствия альтернативных действий, с одной стороны, и интуитивный уровень, на котором этическое мышление направляется жесткими принципами, свойственными человеческой психологии, – с другой. Хэар убедительно доказывает, что утилитарист хотел бы развития у индивидов таких интуитивных представлений, которые запрещали бы всякое, в том числе максимизирующее полезность, убийство. Более того, как указывает Хардин,[332] такие гипотетические примеры обычно предполагают наличие знаний, которые просто недостижимы. Утилитаризм остается непритягательным для большинства людей (хотя, возможно, что и не для большинства экономистов), но очевидно, что его трудности не больше, чем трудности альтернативных этических теорий.
Традиционно большинство консеквенциальных этических теорий предлагали весьма ограниченные концепции оценки последствий. Они также выдвинули, явно или имплицитно, различного рода условия нейтральности – например, что оценка положения дел должна быть независимой от того, кто проводит оценку, или чьи действия привели к оцениваемому положению дел. Так, утилитаристу должно быть безразлично – была ли Дездемона задавлена повозкой, запряженной волами, или задушена Отелло, за исключением различий в правовых последствиях этих видов смерти.
Как мы уже отмечали выше, Амартия Сен[333] убедительно доказал отсутствие концептуальных причин для таких скромных притязаний консеквенциалистских взглядов. В принципе, любая характеристика, которая может быть интегрирована в описание положения дел, может быть объектом консеквенциальной моральной оценки. Последствия могут включать такие пункты, как нарушения прав (см. с. 161–168 наст. изд.), число и распределение функциональных возможностей между членами общества. Нет также и концептуальных препятствий для возможных различий в оценках, проводимых разными оценивающими, поэтому Отелло не обязан оценивать смерть Дездемоны с нейтральных позиций.
Одна из причин важности такого расширения понятия консеквенциализма заключается в том, что некоторые видные этические теории, не относящиеся к утилитаризму, содержат значительную консеквенциальную компоненту. Например, теория справедливости Джона Ролза включает проблему определения такого набора институтов, который будет максимизировать достижение равных основных свобод и в соответствии с этим условием максимизировать первичные блага наименее благополучной части общества. Притом, что оба эти критерия являются в полной мере консеквенциальными целями.
Важно различать концептуальную возможность включения чрезвычайно широкого спектра суждений в консеквенциальную точку зрения от морального вопроса о том, какие суждения подходят для моральной оценки. Так, например, можно определить такую консеквенциальную точку зрения, в которой убийства, совершаемые по вторникам, будут морально допустимыми, в отличие от убийств в другие дни. Однако оценки, чувствительные к таким произвольным условиям, морально неприемлемы. Возражения против деонтологических взглядов, высказанные такими разными теоретиками, как Каган[334] и Шеффлер,[335] также вполне могут быть направлены против расширенных форм консеквенциализма.[336]
Помимо всех указанных проблем принцип Парето или принципы, соответствующие различным взглядам на благосостояние, имеют весьма ограниченную применимость, поскольку экономические изменения, как правило, означают появление как выигравших, так и проигравших. Экономисты не склонны принимать строгие ограничения, накладываемые на оценки эффективности критерием Парето, и многие годы пытались решить проблему поиска какого-либо способа, который позволил бы проводить оценки в условиях существования компромиссного выбора между индивидами без привлечения межличностных сравнений полезности. Они надеялись на возможность получить одобрение «потенциальных улучшений по Парето», с тем чтобы выгоды выигравших в терминах полезности были бы достаточны для компенсации проигравших и без фактического осуществления компенсации.[312] Вывод состоял в том, что подобное безоговорочное одобрение невозможно, отчасти из-за технической несостоятельности предлагаемых методов идентификации улучшений, но главным образом по той простой причине, что нет способа оценить изменения, которые воздействуют на распределение, оставаясь нейтральными по отношению к принципам распределения.[313] Но остановиться на этом значило бы практически лишить экономистов – теоретиков благосостояния возможности сказать что-либо, в то время как практическое применение теории благосостояния в форме анализа «затраты – выгоды» должно продолжаться. С этими сложностями пытались справиться двумя не слишком удовлетворительными способами. Один из них заключался в том, чтобы умерить притязания: нельзя всегда одобрять потенциальные улучшения по Парето, но экономисты могут по крайней мере идентифицировать их и предоставить решение политикам. Другой, очевидно, состоял в том, что экономисты – теоретики благосостояния имплицитно двигались к объединению требований эффективности и справедливости. Безоговорочное одобрение потенциальных улучшений по Парето не может быть обосновано, но поскольку существуют различные теоретические способы приспособления таких мер к соображениям справедливости, может быть выдвинут тезис о том, что потенциальные улучшения по Парето с учетом требований справедливости могут получить последовательную поддержку. Однако экономисты не достигли согласия относительно поддержки какого-либо одного способа учета фактора справедливости.[314]
Либертарианство. Либертарианство (libertarianism) – это и политическая программа, и философская позиция, которая интересует нас прежде всего. 1970-1980-е годы были свидетелями рождения либертарианства, «доктрины, в соответствии с которой единственным существенным основанием для политических решений является свобода личности».[315] В работах представителей этой концепции свобода как основополагающая ценность обычно связывается с правовым подходом к справедливости. Политические меры и человеческие действия справедливы тогда и только тогда, когда они не нарушают чьих-либо прав. Более того, обязанности, которые вытекают из прав, рассматриваются как почти исключительно отрицательные обязанности, состоящие в невмешательстве. Например, право на жизнь – это право не быть убитым, но не право на предоставление средств существования. Эта позиция либертарианцев не означает, что они всегда поддерживают эгоизм, хотя некоторые «объективисты», как например А. Рэнд,[316] это делают. Большинство их расценивают милосердие и благотворительность как добродетели. Они лишь настаивают на том, что индивиды не должны принуждаться к оказанию милосердия и благотворительности. А некоторые, например Лорен Ломаски, даже отстаивают минимальные права на «положительную» помощь, в том числе право на справедливый суд и право младенца быть выкормленным.[317] Ломаски, однако, хочет ограничить подобные права узкими рамками. Обязанности по предоставлению таких конкретных льгот, так же как и обязанности по невмешательсту, легко соблюдать, не нанося ущерба чьим-либо планам, а льготы являются ключевым условием самой возможности осуществления любых планов.
Совсем не очевидно, что придание свободе значения основополагающей ценности автоматически заставляет перейти на правовой подход к нравственности или на точку зрения, согласно которой права редко обязывают оказывать другим положительную поддержку. Рац действительно доказывал, что придание высокой ценности автономии требует поддержки важной роли правительства по обеспечению общественных благ, которые способствуют достижению автономии.[318] Но такие доводы сложны, и либертарианская аргументация оказывается основанной на проблематичной концепции свободы.
Согласно широко известной версии либертарианства, выдвинутой Робертом Нозиком, естественные права, т. е. права, которые не зависят от последствий, обеспечивают автономию личности. Справедливость заключается в том, чтобы соблюдать права. В соответствии с теорией Нозика о справедливости, основанной на титульном присвоении собственности, результат справедлив тогда и только тогда, когда он является следствием справедливого присвоения того, что ранее не принадлежало никому, или добровольной передачи того, что ранее справедливо принадлежало другому лицу. Справедливое присвоение – это приобретение, которое не нарушает ничьих прав, а передача в данном случае добровольна, если не вызывает никаких ограничений индивидуального выбора из-за нарушений прав.[319] Справедливость относится к присвоению и зависит от совершившихся событий, а вовсе не от результирующего состояния. Всякое перераспределение может быть оправдано только потребностью в исправлении прошлых несправедливостей. Один из наиболее поразительных аргументов Нозика в пользу «концепции справедливости, основанной на титульном присвоении», заключается в попытке показать, что даже минимальные усилия по регулированию итоговых результатов распределения связаны со значительно более масштабным вмешательством в жизнь людей, чем могло бы показаться на первый взгляд. Либертарианская система прав обладает привлекательными свойствами логической обоснованности и целостности. Поскольку для Нозика и большинства других представителей этой концепции смысл прав состоит в обеспечении свободы и предоставлении индивидам возможности добиваться реализации своих намерений, постольку соображения, связанные с благосостоянием, никак не оправдывают вмешательство в индивидуальную свободу. По мнению Нозика, оправданным может быть только самое минимальное государство.[320]
Приверженность философов-либертарианцев свободе в принципе не связана с какими-либо последствиями для человеческого благосостояния, хотя либертарианцы хотели бы доказать, что защита свободы также повышает благосостояние людей, и им еще нужно доказать, что некоторые из их наиболее радикальных предложений, таких, например, как приватизация всех улиц и шоссе,[321] не приведет к катастрофическим последствиям. Кроме того, некоторые теоретики, которые не являются либертарианцами в строго антиконсеквенциалистском смысле, рассмотренном выше, могли бы быть отнесены к таковым по политическим мотивам. Например, Фридрих Хайек отмечал, что широкий спектр важных ценностей, включая экономическое процветание, социальные инновации и политическую демократию, наилучшим образом обеспечивается при сведении государственной политики к минимуму.[322] Большинство экономистов-либертарианцев, вероятно, подвержены влиянию не столько специальных философских концепций, сколько конкретных аргументов, ставящих под сомнение действенность правительственного вмешательства для повышения эффективности экономики или перераспределения доходов.[323]
Возрождение утилитаризма и консеквенциализма. Консеквенциализм – этическая теория, согласно которой действие, правило или политика морально допустимы или правильны тогда и только тогда, когда им нет альтернативы, имеющей более благоприятные последствия. Разные направления консеквенциализма различаются своим отношением к тому, что является «лучшими последствиями». Этические теории, опирающиеся на понятие благосостояния, утверждают, что в конечном счете значение имеют только последствия для индивидуального благосостояния, а другие категории, такие как права или добродетели, рассматриваются строго как средства обеспечения благосостояния. Утилитаризм, в свою очередь, представляет собой подвид доктрины благосостояния, в соответствии с которым значимы только сумма или среднее значение индивидуальных уровней благосостояния. Ведущие утилитаристы XIX в. (прежде всего Бентам, Милль и Сиджуик) понимали под полезностью счастье или наслаждение.[324] Но полезность можно также рассматривать, как это делают экономисты, как показатель удовлетворения предпочтений или желаний.
В течение нескольких десятилетий, предшествовавших 1980-м годам, утилитаризм, казалось, почти прекратил свое существование. Систематизированная моральная философия утратила свою привлекательность с развитием логического позитивизма и его субъективистского и нонкогнитивистского подхода к этике. Дополнительный удар утилитаризму нанесла критика Джорджем Э. Муром так называемой натуралистической ошибки, состоящей в утверждении, что добро может быть определено не как этический, а как «натуральный» феномен. Хотя утилитаризм продолжал оказывать влияние на политиков, большинство философов не воспринимало его в качестве глубокой моральной философии. Даже экономисты отказались от утилитаризма перед лицом проблем межличностного сравнения полезностей. И последний гвоздь в гроб утилитаризма был вбит Джоном Ролзом, который в своей книге «Теория справедливости» дал не только систематическую критику, но и альтернативную теорию, пригодную как руководство для выработки политики.[325] Возрождение практической моральной философии, которое было столь явным в 1970-е годы, способствовало скорее безоговорочному восприятию элементов правового подхода, чем какого бы то ни было направления консеквенциализма.
Однако к концу 1980-х годов утилитаризм и консеквенциализм снова ожили и, как можно утверждать, заняли доминирующее положение и в теоретической, и в прикладной моральной философии. В разнообразных работах многих авторов, среди которых Р. Брандт, Д. Брум, Д. Гриффин, Р. Хардин, Р. Хэар, Д. Харсаньи, Ш. Каган, Д. Парфит, П. Рэйлтон, А. Сен,[326] консеквенциализм был возрожден и трансформирован. Эти авторы отстаивали весьма различные этические теории. Например, Брандт разрабатывал усложненный, психологический вариант утилитаризма, а Сен развивал консеквенциализм, в котором ведущую роль играет не счастье, а права, способности и функциональные возможности. Тем не менее, несмотря на это в их работах есть общие черты, которые придают им особый интерес и привлекательность для экономистов.
1. Большинство из этих авторов проводят специфическую связь между этикой и теорией рациональности. Широко признано, что если кто-либо отказывается от компромиссного выбора между различными целями и максимизации усилий целевой функции, он может быть обвинен в иррациональности. Согласно терминологии Сэмюэла Шеффлера, деонтологические (неконсеквенциальные) этические теории используют как понятие «прерогативы агента» (которые иногда позволяют агентам не действовать с целью максимизации добра), так и понятие «ограничения агента» (которые иногда запрещают агентам действовать с целью максимизации добра). Хотя Шеффлер утверждает, что такие ценности, как честность, доказывают существование прерогатив агента, с чем обстоятельно спорит Каган, оба они не находят доказательств в пользу ограничений агента.
Так или иначе, в этой дискуссии нонконсеквенциалисты заняли оборонительные позиции, а теория максимизации, которой давно уже поддались экономисты, стала действовать и на философов. Таким образом, в значительной части эти новые этические теории более близки экономистам и лучше интегрируются в нормативную экономическую теорию. Можно быть уверенным в том, что ни одна из этих работ не может легко найти практическое применение, но также и в том, что эти трудности применения в прикладной нормативной теории преодолимы. Несомненно также, что некоторые из этих работ, например труды Харсаньи, во многих случаях могли бы служить обоснованием возврата к старомодному утилитаристскому анализу политики.
2. Ни один из известных сегодня теоретиков, за исключением Ричарда Брандта, не защищает гедонистическую концепцию полезности. Все остальные утилитаристы согласны с экономистами, рассматривая полезность не как самостоятельную величину, а как показатель удовлетворения предпочтений. Тем не менее ни один из них не присоединяется к экономистам, рассматривающим полезность как показатель удовлетворения фактических предпочтений. Несмотря на то что отказ от отождествления благосостояния с удовлетворением фактических предпочтений отдаляет моральных философов от большинства экономистов – теоретиков благосостояния, эта дистанция значительно меньше, чем в случае с представителями правовой теории или гедонистами, и есть большая вероятность наведения мостов. Например, можно было бы операционализировать некоторые условия, налагаемые моральными философами на «рациональные» (Харсаньи) и «хорошо информированные» (Гриффин, Рэйлтон) предпочтения, и, таким образом, укрепить моральные основы выводов экономической теории благосостояния.
3. Некоторые из новых работ в русле утилитаризма и консеквенциализма питаются информацией и испытывают влияние новейших достижений экономической теории и теории игр, причем это влияние могло бы быть и большим. Например, в утилитаристских работах Рассела Хардина человеческое незнание последствий, а также трудности измерения и сравнения полезностей занимают центральное место, используются различные концепции теории кооперативных и некооперативных игр при разработке основных положений утилитаристской теории прав собственности и их ограничений. Но использование Хардином теории игр и его выводы носят неформальный характер. Существуют значительные возможности для сотрудничества между экономистами и философами в исследовании институциональных последствий утилитаризма в условиях ограниченности ресурсов, неопределенности, оппортунистического поведения и т. д. (Об этих возможностях будет сказано дополнительно ниже, см. с. 192–213 наст, изд.)
4. Особый интерес указанное возрождение консеквенциализма вызывает в связи с развитием консеквенциалистских этических теорий, которые не являются утилитаристскими, – теорий, которые считают добром, достойным максимизации, иные последствия, нежели счастье или удовлетворение предпочтений.[327] Несмотря на сложность выявления эмпирических критериев, способных дать приближенное представление о некоторых из таких хороших последствий, можно сказать, что чем более объективно добро, подлежащее максимизации, тем больше возможностей (при прочих равных условиях) для эмпирического применения. Если философы смогут установить четко определимое и измеримое добро в качестве цели, которую следует достичь, то затем в работу может включиться экономист – теоретик благосостояния и решать, как наилучшим образом ее достичь.
Во многих из этих теорий существенным видом объективного добра является удовлетворение потребностей, даже утилитаристы выделяют его, хотя, разумеется, и не в качестве основополагающего и внутреннего блага. Так, например, хотя Джеймс Гриффин является утилитаристом – сторонником концепции предпочтений, он считает, что при выработке социальной политики потребностям должно придаваться большое значение на том основании, что правительствам значительно проще заявить о потребностях людей, чем о возможных путях удовлетворения их обоснованных предпочтений.[328] Такое внимание к эмпирической трактовке потребностей несколько парадоксально, если учесть традиционную антипатию, которую экономисты испытывали к разграничению потребностей и простых желаний. Однако эта антипатия, по-видимому, возникла в основном не из-за эмпирических сложностей изучения потребностей, а в результате опасений относительно сложностей, которые такое разграничение внесло бы в экономическую теорию, а также теоретических возражений против него и против придания потребностям каких-либо удельных весов. Как нам представляется, здесь имеет место случай, когда моральные философы оказываются более практичными, чем экономисты! В политических дебатах об экономической политике проблема человеческих потребностей уже стала повсеместной, и если философы смогут дать как обоснование серьезного подхода к потребностям в практике выработки социальной политики, так и принципиальный подход к разграничению потребностей и желании в таком контексте,[329] то экономисты смогут применить свои инструменты моделирования в процессе выработки такой политики, которая будет направлена на удовлетворение потребностей.
Утилитаризм, разумеется, неоднократно подвергался критике. Некоторые из критических атак, вроде характеристики его как «свинской философии», несправедливы, даже когда их объектом были традиционные гедонистические направления, и совершенно неприложимы к наиболее распространенному сегодня утилитаризму предпочтений. В то же время утилитаристов продолжают преследовать трудности, связанные с межличностными сравнениями полезностей. Однако наиболее значимые возражения против утилитаризма всегда были интуитивными. Морально недопустимо убивать ужасного соседа Макса, даже если без него всеобщего счастья будет больше. Хотя эти возражения не могут быть полностью отметены, философы много поработали над тем, чтобы ответить на них. Ролз в своей известной работе «Две концепции правил»[330] отмечал, что необходимо различать вопросы о конструкции институтов от вопросов, связанных с правоприменением институциональных норм. Даже если убийство Макса максимизировало бы полезность, убийство запрещено законом и обычаем. И никакой утилитарист (как и никто другой) не приветствовал бы новые законы и обычаи, допускающие убийство, даже при полной убежденности в том, что это привело бы к максимизации полезности. Действительно, Ричард Хэар[331] полагает, что необходимо четко различать критический уровень этического мышления (который, как правило, вне возможностей человека), позволяющий, подобно архангелу, взвешивать все последствия альтернативных действий, с одной стороны, и интуитивный уровень, на котором этическое мышление направляется жесткими принципами, свойственными человеческой психологии, – с другой. Хэар убедительно доказывает, что утилитарист хотел бы развития у индивидов таких интуитивных представлений, которые запрещали бы всякое, в том числе максимизирующее полезность, убийство. Более того, как указывает Хардин,[332] такие гипотетические примеры обычно предполагают наличие знаний, которые просто недостижимы. Утилитаризм остается непритягательным для большинства людей (хотя, возможно, что и не для большинства экономистов), но очевидно, что его трудности не больше, чем трудности альтернативных этических теорий.
Традиционно большинство консеквенциальных этических теорий предлагали весьма ограниченные концепции оценки последствий. Они также выдвинули, явно или имплицитно, различного рода условия нейтральности – например, что оценка положения дел должна быть независимой от того, кто проводит оценку, или чьи действия привели к оцениваемому положению дел. Так, утилитаристу должно быть безразлично – была ли Дездемона задавлена повозкой, запряженной волами, или задушена Отелло, за исключением различий в правовых последствиях этих видов смерти.
Как мы уже отмечали выше, Амартия Сен[333] убедительно доказал отсутствие концептуальных причин для таких скромных притязаний консеквенциалистских взглядов. В принципе, любая характеристика, которая может быть интегрирована в описание положения дел, может быть объектом консеквенциальной моральной оценки. Последствия могут включать такие пункты, как нарушения прав (см. с. 161–168 наст. изд.), число и распределение функциональных возможностей между членами общества. Нет также и концептуальных препятствий для возможных различий в оценках, проводимых разными оценивающими, поэтому Отелло не обязан оценивать смерть Дездемоны с нейтральных позиций.
Одна из причин важности такого расширения понятия консеквенциализма заключается в том, что некоторые видные этические теории, не относящиеся к утилитаризму, содержат значительную консеквенциальную компоненту. Например, теория справедливости Джона Ролза включает проблему определения такого набора институтов, который будет максимизировать достижение равных основных свобод и в соответствии с этим условием максимизировать первичные блага наименее благополучной части общества. Притом, что оба эти критерия являются в полной мере консеквенциальными целями.
Важно различать концептуальную возможность включения чрезвычайно широкого спектра суждений в консеквенциальную точку зрения от морального вопроса о том, какие суждения подходят для моральной оценки. Так, например, можно определить такую консеквенциальную точку зрения, в которой убийства, совершаемые по вторникам, будут морально допустимыми, в отличие от убийств в другие дни. Однако оценки, чувствительные к таким произвольным условиям, морально неприемлемы. Возражения против деонтологических взглядов, высказанные такими разными теоретиками, как Каган[334] и Шеффлер,[335] также вполне могут быть направлены против расширенных форм консеквенциализма.[336]