Семенов Юлиан Семенович. Экспансия — II

   Москва знала, что Сандерс был капитаном британской секретной службы. Именно этот человек и проводил Бэна и Воглера до венгерской границы, когда те отправились в Будапешт для того, чтобы поставить «дымовую завесу», которая не могла не насторожить русских. Именно он постоянно звонил к ним из Вены и вел весьма двусмысленные разговоры, полагая, что такого рода контакты зубров ИТТ вполне могут быть контролируемы, ибо Бэн нигде и никогда не скрывал своего негативного отношения к коммунистам, пришедшим к власти в Будапеште.
   Бэн часто вспоминал слова Даллеса: «Вы — начните, пусть дядя Джо продолжает; спровоцировать нужное нам действие порой значит больше, чем выигранное сражение; в битве мы теряем своих солдат; в том, что следует затем, когда расцвела ядовитая роза подозрительности, потери несет противник».
   Он дивился математической точности Даллеса: прибыл в Будапешт в те дни, когда коммунистическая пресса начала комментировать статью Джона Фостера Даллеса в «Лайфе». Он сразу же почувствовал, что на удар, нанесенный Вашингтоном самим фактом его прилета, здесь сумеют ответить.
   Вопрос заключался лишь в том: когда и каким образом?

«Самое главное — это план» (Асунсьон, ноябрь сорок шестого)

   Роумэн недоумевал: второй день он приходил на главную почту Асунсьона, но Брунна (все-таки «Брунн» к Штирлицу прилип; есть имена, которые ложатся на человека даже лучше, чем то, под которым он жил раньше) не было.
   Разболтанный «Фордик», который Роумэн взял в посольстве (уехал экономический советник, автомобиль стоял безнадзорный около его дома со спущенным передним скатом), заводился с трудом, мотор, содрогаясь, ноюще стонал, словно страдал хроническим запором. Роумэн с тревогой смотрел на приборный щиток: стрелки давления масла в двигателе то и дело зашкаливало. Как можно успевать по делам, связанным с экономическими вопросами, на таком драндулете?! Ну и советник, ну и работничек, а в неудачах, конечно, винит красных; на себя бы оборотился, в таком «Форде» только на похороны ездить, а не дела вертеть.
   — За вами смотрят, — услышал он тихий голос, — оторвитесь и поезжайте на индейский рынок, я там вас найду...
   Роумэн не сразу поднял голову от щитка, узнав голос Брунна, почувствовал, как ухнуло сердце, словно пришел на свидание к женщине. Отсчитав про себя «семь» (красивая цифра — при лебединой грации в ней еще сокрыта некая особая надежность), посмотрел на улицу: сумасшествие какое-то, никого нет. А почему он должен был идти вперед? Удивился своей заторможенности, перевел взгляд на зеркальце: изящно одетый мужчина в легком сером костюме неторопливо шел через дорогу, обогнув машину, — Штирлиц.
   «Кто за мной смотрит, — недоумевал Роумэн. — Не может этого быть. Если даже и смотрят, то за ним, поскольку в самолете с ним случилось нечто серьезное; да, но он сказал, что смотрят за мной, — странно».
   Мотор, наконец, схватил. Роумэн нажал на акселератор, тронув «Форд» так, что заскрипели покрышки и образовалось легкое голубоватое облачко, повисшее за машиной; оно висело в воздухе, словно грозовые облака в небе, пока Роумэн не завернул за угол. « Хвоста» не было.
   Он притормозил машину. «Ну, давайте, мальчики, — подумал Роумэн, — я подожду вас, пристраивайтесь». Улица была по-прежнему пустынной, лишь проехали два красиво расписанных экипажа. «Типично испанский стиль, девять тысяч миль от Севильи, а поди ж ты, что значит конкистадорство».
   Если за мной смотрят, «хвост» должен быть непременно, они же не знают ни того человека, с кем я должен встретиться, ни того места, где назначен контакт. Хорошо, а если они знают и Брунна, и то место, где мы увидимся? Они подхватят нас там. Но от кого они могут узнать место встречи? От Брунна?»
 
   Асунсьон был мало похож на столицу, разве что самый центр, несущий в себе неистребимые следы испанского стиля: громадное здание почты, столь же помпезный, с громадными колоннами парламент, несколько домов, построенных в конце тридцатых годов, — вот и все. Остальной город — особняки, утопающие в зелени за высокими металлическими заборами, и лачуги индейцев — этих куда больше. А уж окраины сплошь состояли из развалюг, сколоченных из листов старой фанеры, картона и тоненьких щепочек; ни водопровода, ни электричества; смрад, мухи, голые детишки, играющие в пыли; коленные чашечки распухли, ручонки тоненькие — рахит.
   Рынок, который здесь называли индейским, примыкал к старому меркадо ²⁵; продавали лекарственные травы, чай матэ, листья и зеленые катышки коки — положишь под язык, прибавится силы, можешь легко одолеть подъем в гору; торговцы, привозившие сюда этот полунаркотик из Перу, знали в нем толк, торговля шла бойко, не зря «гринго» делают из этих листьев кока-колу, они денег на ветер не бросают. Продавали здесь глиняные статуэтки, как правило, Сан Мартин на коне в сомбреро и пончо, заброшенным за спину, Симон Боливар возле стяга, раскрашенного желто-голубой краской; солнце похоже на лицо индейца, такое же скуластое, крепко скроенное, и глаза-щелочки; легкие сандалеты — кусок кожи и два шнурка; сумки — как разноцветные хурджины, так и дорогие, из змеиной кожи; седла, отделанные серебром; вязаные многоцветные шапочки; красно-сине-белые опахала; коренья диковинных деревьев, обладающие лечебной силой; игральные кости и кожаные стаканчики для покера; пряности из сельвы; вяленое мясо в кожаных мешочках. Чего тут только не было, бог ты мой!
   Гомон был постоянным, он образовывал устойчивый гул, напоминавший чем-то тот, который на рассвете был слышен в Игуасу, когда Шиббл и Штирлиц проезжали мимо громадных, почти как Ниагарские, водопадов, только в предрассветье не было зыбкой радуги; раскаленное бесцветное небо, и солнце бесцветное, духота.
   Роумэн шел по рынку, разглядывая товары, купил статуэтку Карла Маркса с трубкой мира во рту. Подарить бы такое сенатору Маккарти — немедленный инфаркт миокарда. Он не оглядывался, зная, что вот-вот Штирлиц подойдет к нему сзади, и почему-то был совершенно уверен, что тот попросит его не оборачиваться и назовет новое место встречи, обязательно ночью, где-нибудь среди шума и многолюдья. «Здесь нет такого места, — возразил он себе, — деревня; и попугаи спать не дают, дразнятся всю ночь; надо будет купить какого-нибудь говоруна Крис, ей понравится, конопушке, как там она, человечек?»
   — Слушайте, — услыхал он голос Штирлица; тот стоял у него за спиной и разглядывал деревянную маску, сделанную из белого ствола пальмы, — за вами тут тоже топает высокий, крепкий парень, стриженный бобриком, в сером костюме; глаза маленькие, нос боксерский; он вышел за вами из самолета. Меняет его, как мне кажется, девка, похожа на здешнюю, в белом платьице с большим хурджином на боку; а парень постоянно ходит с портфелем свиной кожи, довольно толстым, в таких таскают разобранные автоматы, по облику — американец.
   — Спасибо, — не оборачиваясь, сказал Роумэн.
   — Любимую высвободили?
   — Да.
   — Где она?
   — Миссис Роумэн в Штатах. Вы убеждены, что за мной ходят?
   — Да.
   — Вы больше не прихрамываете... Что, это был камуфляж?
   Штирлиц не смог скрыть улыбки, в чем-то даже по-мальчишески тщеславной:
   — Заметили в зеркальце?
   — Да.
   — Это поразительная история, расскажу... Поболтаем здесь, пока ваш паренек не подвалил к нам? Или встретимся позже?
   — За мной не было машины, я проверился. Все это довольно странно.
   — Я очень рад видеть вас, Роумэн.
   — Как ни странно, я тоже.
   — Я вас подхватил в аэропорту, как только вы прилетели. Очень ждал. Постарайтесь вспомнить, фамилия Викель из лиссабонского ИТТ вам ни о чем не говорит?
   — Нечего вспоминать, Португалия — не моя епархия.
   — А Ригельт, штурмбанфюрер Ригельт, ничего о нем не знаете?
   — Нет... А почему бы нам не поговорить в машине? Если увидим «хвост», я смогу оторваться, да и вы не ковыляете больше, уйдете через проходные дворы, заборы-то соломенные, нырк — и нет!
   — Идите первым, только попробуйте поскорее завести мотор, — Штирлиц усмехнулся, — тогда я к вам и сяду. Поезжайте к реке, в случае чего — легко оторваться, дорога довольно широкая, преследование заметно, есть хорошие повороты в район порта. На всякий случай, я остановился на калле ²⁶Менендес Пелайо, семь, ателье художника Бенитеса. К вам в «Эксельсиор» идти нет резона. Телефон ваш знаю, позвоню два раза, опущу трубку — значит, что-то экстренное; на почте, если «хвоста» ну будет, впрыгну в машину.
   — В машине не могли сказать? — Роумэн, не оборачиваясь пожал плечами. — Что-то слишком уж вы конспирируете. Странно, что за мной топают, неужели ваши?
   Они дошли до машины: Роумэн — впереди, а Штирлиц, то и дело задерживаясь у прилавков, — следом.
   Рядом с «Фордом» никакой машины не было; в другом конце улицы в моторе разбитого «Джипа» без левого крыла копался парагваец в белых шортах и сандалетах на босу ногу. Машина экономического советника, постонав, сколько и было положено, наконец завелась, и снова в дрожащем, слоистом воздухе повисло бело-голубое облачко, цветом похожее на грозовую тучу.
   Штирлиц быстро сел рядом с Роумэном и сразу же включил радио. Звука не было — мертво.
   — Чья машина? — спросил Штирлиц.
   — Нашего парня из посольства. Разгильдяй чертов! Не автомобиль, а катафалк, хотя набирает здорово, с места, словно двигатель форсированный... Ну, рассказывайте, старина, сзади чисто, мы одни.
   Штирлиц опустился к радиоприемнику, пошарил в приборном щитке, нащупал что-то, жестом попросил Роумэна припарковаться; тот, недоумевая, притормозил возле обочины. Мальчишки, стоявшие до этого кругом и рассчитывавшие друг друга на игру, — как и во всем мире: «квинтер-финтер-жаба, энэ-бэнэ-раба», — бросились к машине; в этом районе автомобиль был диковиной, а в центр их, рваных и босоногих, не очень-то пускала полиция.
   Штирлиц уцепил пальцами проводок, присмотрелся — в отличие от других, запыленных и промасленных, — новенький; потянул его на себя, приподнял коврик, перегнулся через спинку кресла, вылез из машины, извиняюще улыбнувшись мальчуганам, которые сразу же что-то закричали про «гринго», открыл заднюю дверь, приподнял сиденье, заглянул туда, запустил руку, вытащил маленький микрофон, выдернул из него шнур, что шел к приборной доске, и бросил штукуРоумэну.
   — Вот почему они не сидели у вас на «хвосте», — сказал Штирлиц. — Ну, мудрецы ребята. Это ваши, Пол, это — не мои, слишком уж современная штука. В рейхе таких не делали, закупали через Швейцарию у полковника Бэна. Теперь они засуетятся, так что давайте, жмите по второй дороге, я покажу, там есть съезд к реке, черт не найдет, и славный ресторанчик, подъезд просматривается со всех сторон и к тому же дают сказочную рыбу.
   — Ну, вы и дьявол, — заметил Роумэн, косясь на крошечный микрофон с небольшим динамиком, — я бы никогда не додумался.
   — Что, вас такой аппаратурой не снабжали в Мадриде?
   — Нет. Я слышал про опытную партию, обещали, но, говорят, все загнали в Москву и Восточную Европу, там нужней. Значит, действительно, нас топчутмои, Брунн. Вы правы. А если все-таки ваши, значит, они так влезли в Штаты, что можно только диву даваться, грань государственной измены... Ладно, это тема для размышлений, когда я останусь один. Пока рассказывайте, что случилось.
 
   ...Выслушав Штирлица, он спросил:
   — Ваша версия?
   — Как вам сказать... Более всего меня, как ни странно, потряс Шиббл. Почему и он с Ригельтом? Каков смысл? Ведь он англичанин! Резон? Вы можете объяснить?
   — Не могу.
   — Занятно, нет?
   — В высшей мере. Ригельта описать сможете?
   — А я его нарисовал. Вам же приглянулась моя живопись у Клаудии... Вот, держите.
   Роумэн глянул на кусок картона: портрет был выполнен в цвете:
   — Тут и краски продают, в этой дыре?
   — Нет. Их привозит из Лимы мой квартиродатель дон Бенитес. Паспорт сможете достать?
   — Смогу. Но он будет засвеченным, вас с ним щелкнутна любой границе. Видимо, когда я попрошу об этом, мне дадут именно такой паспорт. Впрочем, можно рискнуть: я вам отдам свой, на сливочном масле, а себе возьму тот, который приготовят в здешней резидентуре... Букву «Р» легко исправите на «Б», «о» на «а» — мистер Баумэн, весьма далеко от Роумэна, ничего, пострадаете с неблагозвучной фамилией Баумэн, главное — будет надежно.
   Роумэн глянул в зеркальце: дорога была совершенно пустынной.
   — Направо, — сказал Штирлиц. — А потом резко налево и вниз, к набережной.
   — Хорошо.
   — Так вам эта морда, — Штирлиц кивнул на портрет Ригельта, — не встречалась?
   — По-моему, нет. Погодите, когда остановимся, я разгляжу получше. Долго до места?
   — С милю. Вы говорили, Спарк работал в Лиссабоне. Он его не может знать?
   — Спросим, — ответил Роумэн и с трудом сдержался, чтобы не сказать вслух то, что он сейчас думал про Макайра: «Ну, сукин сын, а!? Но как работает, стервец! Прямо по-бульдожьи! Только зачем я ему? Чем интересен? Ставить за мной „хвост“, тратить уйму денег на перелеты, это ж надо пробить через финансовое управление — огромные траты, на это редко идут наши скупердяи, зачем все это?!»
   — Хорошо бы поскорее, — сказал Штирлиц. — Тут налево, видите, соломенные крыши, это и есть «Пескадор», встаньте за забором, сверху машину не будет видно.
   — Ладно. Валяйте, слушаю вас.
   — Ригельт был адъютантом штандартенфюрера Скорцени, вот в чем дело.
   — Человека со шрамом?
   — Да.
   — С какого года?
   — Думаю, с сорок второго. Хотя вопрос ваш застал меня врасплох, говоря откровенно. Почему вас интересует год?
   — Потому что Скорцени принимал участие в расстреле полковника Штауфенберга и других генералов, участвовавших в покушении на Гитлера. Их убили за пятнадцать минут перед тем, как приехал Геббельс, он должен был лично допросить их, пока в Берлин летел Гиммлер. Кому-то было важно убрать заговорщиков до беседы с Геббельсом. Кому? Нас это интересует по сию пору. Мы до сих пор ищем следы. Значит, если в сорок четвертом Ригельт был со Скорцени, у нас в архивах есть на него материалы.
   — Это интересно, Пол. На этом его можно сломать. А если мы его сломим на этом, прижав архивными документами, он отдаст нам имя того человека, который сказал ему, что вы посадили меня на испанский самолет, успел зарезервировать ему место на тот же рейс, сделать визу, снабдить деньгами и снотворным, — бутылка была закупорена на фабрике, значит, у них есть склад такого рода приспособлений... А если он назовет нам имя этого могущественного, судя по всему, человека, тогда дело прояснится, мы поймем, кто есть кто...
   — «Мы» поймем, — усмехнулся Роумэн и затормозил. — Пошли есть рыбу, доктор. Кто это «мы»? Обручение секретных служб Америки и России?
   — В борьбе против нацистской цепи, — улыбнулся Штирлиц. — Почему бы нет? Ведь мы союзники, а не враги, если, впрочем, согласиться с версией, что я действительно представляю русскую секретную службу... Жареную рыбу будете? Или вареную?
   — Да ничего я не буду, — поморщился Роумэн. — Я буду пить минеральную воду.
   — Здесь это очень дорого. Лучше закажите сок, очень легкий, зеленоватый, освежает... Ну, и, конечно, насне может не интересовать этот лондонский журналист Мигель. Кто дал ему материалы на «Стиглиса»? Или «Бользена», это уж как угодно. Кто? Смысл? Интересно, нет? Там тоже потянется цепь, и она приведет к тому, кто дергает веревочки, сообщая нужные телодвижения куклам.
   — Послушайте, — сев за столик, стоявший почти у самого берега, спросил Роумэн, — а как вы оцените то, что Гаузнера шлепнули в моем доме? Это по правилам? Или так Гиммлер не действовал — слишком уж рискованно?
   — Вы можете рассказать мне — желательно по минутам — все, что там происходило?
   Роумэн достал пачку неизменных «Лаки страйк», заказал подошедшему официанту («Спит на ходу, неудивительно, что живут в нищете, поворачиваться надо, а не мух считать, тогда нищих не будет») стакан сока и кофе, Штирлиц попросил себе чашку матэ и взглядом спросил у Роумэна разрешения взять его сигарету; тот кивнул и начал неторопливо, подолгу обдумывая каждое слово, вспоминать все, что случилось в Мадриде.
   — Это очень странное дело, — сказал Штирлиц, выслушав рассказ Роумэна. — По почерку похоже на стиль Шелленберга, мой шеф любил внешние эффекты, полагал, что это сокрушающе действует на вербуемого. Но шлепать Гаузнера в вашем доме, шлепать лишь для того, чтобы получить у вас бумажку, да еще при этом открыто выражать вам сочувствие... Черт его знает, это дело нужно очень тщательно обмозговать... Подробности, Пол, мне нужны подробности, самые незначительные, пустые, фасон туфель Пепе, его манера прикуривать, расцветка галстука, стрижка, запах духов...
   — Мне казалось, что от него разило козлом, — усмехнулся Роумэн. — Только после того, как он ушел, я понял, что это от меня самого разило потом, я очень потею, когда пугаюсь чего-то...
   «Он не играл и не играет, — подумал Штирлиц, — так может говорить только искренний человек; если все же он играет со мной, то есть против меня, можно считать, что я уже проиграл партию, он значительно сильнее».
   — Что касается запахов, — усмехнулся Штирлиц, — то надо обращаться к штурмбанфюреру СС фон Голесофф, он различал нюансы, мог сказать, из каких трав нагнали мед, с каких угодий — горы или равнина, Альпы или, наоборот, Тюрингия. Все «Шанели» различал по номерам и составлял психологический портрет женщины, которая интересовала Шелленберга, по ароматам, какие хранил ее бельевой шкаф; довольно любопытно, нет?
   — Следы надо искать в Мюнхене, — хмуро заметил Роумэн.
   — Почему именно в Мюнхене?
   — У нас в Америке пока еще привлекают к суду за клевету и диффамацию, надо быть очень осторожным с обвинением кого-либо в чем-то... Объясню позже.
   — Кого намерены обвинить?
   — Я же сказал: объясню позже, когда и еслисоберу достаточно документов, которые можно квалифицировать как улики. Неопровержимые улики... Этот Пепе... Понимаете, Крис... миссис Роумэн сказала, что глаза его были полны сострадания, когда он наблюдал за тем, как ее мучил какой-то немец... Неизвестный мне немец... Как он задавал ей гнусные вопросы, упивался ожиданием ответа... Женщина чувствует острее нас, Кр... миссис Роумэн — особенно.
   — Вам приятно называть жену именно миссис Роумэн? — спросил Штирлиц. — Или — так надо?
   — Не знаю... Она как спасательный круг в шторме... Мне приятно сознавать, что она и я — одно целое. А вообще не суйте свой нос не в свое дело. Спрашиваю — отвечайте. И все. Ясно?
   — Я теперь стал сильный. Пол, выздоровел. Врежу в ухо — только пятки засверкают.
   — Это как? — усмехнулся Роумэн.
   — Очень просто. Опрокинетесь на спину, а каблуки ваших туфель, скрывающие розовые пятки, на какой-то миг окажутся у меня перед глазами; когда противник повержен — в глазах высверкивает от радости. Ответ понятен, нет?
   — Вполне. Но ваше смешное выражение напоминает перевод поговорки. Чьей только?
   — Как это чьей? — удивился Штирлиц. — Конечно, русской... Ладно, давайте дальше про Пепе и миссис Роумэн...
   — Черт с вами, называйте мою жену Крис... Мне вообще-то неприятно, когда ее так называет кто бы то ни было, кроме меня.
   — Разъяснением удовлетворен, — улыбнулся Штирлиц.
   — Так вот, доктор, у меня создалось впечатление, что этот самый Пепе прилетел из Штатов... У него есть акцент, едва угадываемый акцент, но я убежден, что это отнюдь не ваш немецкий. И не испанский.
   — Итальянский?
   — К этому я и веду.
   — Мафия?
   — А почему бы и нет?
   — Ваши службы используют мафию?
   — Нет, — ответил Роумэн; задумавшись на мгновение, поправил себя: — Скажем лучше так, что мне это неизвестно.
   — Шелленберг считал, что ваши люди из ОСС контактировали с мафией в Сицилии... В сорок третьем... Нет?
   — Этого не может быть. У нас была информация, что ряд мафиози был завязан на Муссолини... Мы бы не стали иметь с ними дело, это против правил.
   Штирлиц внимательно посмотрел на Роумэна, потом рассмеялся:
   — Вы мучительно боретесь с самим собой: верить мне или нет. Пол. Вы ответили, как дилетант... По поводу «правил»... Что, использование Гаузнера — это по правилам? Или этого самого таинственного генерала Верена. Ладно, у вас будет время еще и еще раз подумать о моих словах... Лицо Пепе никогда и нигде вам не встречалось? Убеждены?
   — Убежден.
   — Крис описывала вам того мерзавца, который с ней работал в его присутствии?
   — Садист...
   — Они все садисты... Они считали себя рыцарями национал-социализма, которым надо переступать через самих себя, через сентиментальность и сострадание во имя третьего рейха... Это был очень сложный комплекс. Пол. Они плакали над больным котенком, которого замечали в развалинах после бомбежек, и спокойно наблюдали за тем, как на снегу замерзал лауреат Нобелевской премии фон Осецки; ведь он посмел выступить вместе с Тельманом против наци, чего ж его жалеть, сорняк, необходимо выполоть. Жестоко, конечно, но ведь это делается во имя здоровья нации... Вот такая штука. Пол...
   — Она не могла мне описать его, доктор... Я не смел просить ее, вы, надеюсь, понимаете состояние женщины...
   — Я понимаю... Можете достать фотографии людей из центрального штаба гестапо?
   — Думаю — да.
   — Это замечательно. Можете достать фотографии людей НСДАП, работавших в Австрии до аншлюса?
   — Их же были сотни тысяч...
   — Значительно меньше. Меня интересуют люди гестапо и СС, типа Скорцени и его группы, Кальтенбруннера и его окружения, Эйхмана и его приближенных... Кальтенбруннера повесили, Эйхман скрылся, Скорцени получает на завтрак поредж со сливками в вашем лагере, судом не пахнет... Австрийские наци были совершенно особыми, они были вхожи в рейхсканцелярию, фюрер был неравнодушен к австрийцам, как-никак своя кровь...
   — Вы хотите, чтобы я показал Кристе все фотографии и попросил ее опознать того мерзавца?
   — Да. А если вы сможете найти какие-то материалы по поводу мафии... Если информация Шелленберга не была липой, если Донован или Даллес действительно пытались использовать синдикат ²⁷в своих целях, — в общем-то, не сердитесь. Пол, это по правилам, по ихправилам, — тогда мы сможем выйти на Пепе.
   — Но если это случится, хотя, ясное дело, все это чертовски трудно, тогда, значит, существует государство в государстве, доктор... Вы хотите в этом убедиться?
   — Лучше бы этого не было. Пол.
   — Я тоже так считаю.
   — Может, тогда и не искать?
   — Не провоцируйте меня. Сверкнут ваши ноги.
   — Пятки, — поправил Штирлиц. — Если уж цитируете, то делайте это грамотно...
   — Сидят два человека разных национальностей на берегу мутной реки и говорят об ужасах... Ваша настоящая фамилия, доктор, как звучит?
   — Красиво.
   — Я хочу конкретики...
   — Перестаньте, Пол... Вы прекрасно обо всем догадывались, только поэтому и решились поверить мне... В определенной, понятно, мере... Во время войны был полковником русской разведки... Был внедрен к Шелленбергу... Да, по документам штандартенфюрера Штирлица, все верно... Против Даллеса и обергруппенфюрера СС Вольфа я работал под фамилией Бользена. В этой работе мне помогала, в частности, Дагмар Фрайтаг. За это ее убили, повесив на меня дело. И Рубенау тоже убили... Это сложная и малопонятная история, почему Мюллер поступил именно так... Темная история, которая была, как это ни странно, спланирована впрок, загодя, на сегодняшний день. Зачем? Вот чего я не могу понять...
   — Почему вы не пришли в свое представительство и не сказали, кто вы?
   — Назвали бы мне адрес нашего представительства в Мадриде — пошел бы.
   — Отчего вы не предприняли попыток уйти во Францию? Сесть на пароход?
   — Я встал на ноги всего как полгода... То есть смог передвигаться без костыля и палки... У меня был задет позвоночник, вот в чем штука... Семь пуль... Я еще ковылял, когда Черчилль выступил в Фултоне, Пол... И потом — на какие деньги я мог рискнуть идти через границу во Францию? У меня даже на автобус не хватало, чтобы доехать до Сеговии... Мне давали на кофе, булку и кусок сыра. Это все. Меня разрабатывали, я был так или иначе обречен, они бы — те, кто верен Мюллеру, — вычислили меня до конца... Если бы я пришел в ваше посольство и сказал, что я из русской разведки, имя и звание такое-то, член партии коммунистов... Вы бы устроили мне бегство из Испании?
   — Вас бы начали проверять.
   — Верно. Это и приблизило бы мой конец. Вспомните Эйслера и Брехта...
   — Это был амок, доктор... Произнесите еще раз ваше имя...
   — Максим.
   — Макс по-немецки. По-испански Максимо... Словно бы вам загодя придумывали имя для работы в Германии и Испании...
   — Не считайте разведку всемогущей, Пол.
   — Не буду, Максим... Так вот, Маккарти успокоился, Америка была шокирована, это все сойдет на нет, мы не можем позорить себя в глазах мира, — Роумэн сказал это словно бы самому себе, убеждающе, с болью.
   — Ну-ну...
   — Доктор, не надо спорить, я все-таки лучше знаю мою страну.
   — Не буду, — ответил Штирлиц, закурив. — Если вы говорите, что с этим делом кончено, не буду. Рад ошибиться. Я очень радуюсь, когда ошибаюсь в лучшую сторону.