Страница:
гарантированноезаконом доверие. Это угодно обществу — средство против коррозии людских отношений, верный залог выявления в личности всего самого хорошего, что заложено в генах».
Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на сорок второй улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе. Здесь, в этом маленьком баре, он никогда раньше не бывал, масса народа, все проходящие, клиентура случайная, что вполне соответствует конспиративному характеру встречи разведчика отставного, каким он себя представлял знакомым, и разведчика функционирующего, каким он назвал Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот к нему позвонил: «Роумэн? Роумэн... Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой дорогой функционирующий разведчик!»
Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив:
— Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым годом. Я видел вас последний раз в сорок пятом весной, не так ли?
— Именно так, мистер Даллес.
— Что это вы говорите, как заштатный адвокат в бракоразводном процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол.
— Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время.
— Что будете пить?
— Хайбол.
— Орешки?
— С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй?
— Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения. Вам чертовски идет седина, завидую. Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на старую китайскую мышь, которую берегут для обращения в кисточки, столь важные в иероглифописи. А вы начинаете походить на матерого голливудского ковбоя.
— С моей-то круглой мордой?
— Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, — заметил Даллес. — Это позволит вашим недругам повторять эти слова, и вы не сможете их одернуть: «Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил это о себе не далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!»
Роумэн улыбнулся:
— Мне всегда казалось, что, если ты сам подтруниваешь над своими недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей.
— Зависит от талантливости недоброжелателей. Пол. Кстати, если уж вы меня действительно угощаете, попросите, пожалуйста, крохотный кусочек сыра, люблю сухой сыр.
— С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен.
— Ну, рассказывайте, что стряслось?
— Стряслось то, что по прошествии девятнадцати месяцев после нашей победы нацисты успели воссоздать свою цепь, — Роумэн достал «Лаки страйк» и начал крошить маленькую, круглую сигарету.
— Двадцати месяцев, — Даллес вздохнул. — Дальше.
— Это, собственно, главное, — Роумэн несколько смешался от такой реакции собеседника.
— И вас это действительно удивляет?
— Конечно.
— Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело? Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов НСДАП так легко смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол. Все, что угодно, только не наивность.
— Больше это похоже на отчаяние, Аллен.
— Ну, это уж совсем стыдно. Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас найдутся силы для истребления этих гаденышей?
— Я — нет. Другие — да.
— Кто именно?
— Те люди, от которых зависит принятие решений.
— Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы. Пол. Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не знаете имен. Кто конкретно сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей?
— Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, — Роберт Макайр.
— Хм... Это для меня несколько неожиданно... Не скажу, что я его очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о нем как о человеке, склонном к волевым решениям.
— Дело в том, что сеть разбросана не только в Германии, но и в Швеции, Испании, Португалии, Парагвае, Аргентине, Бразилии, Швейцарии, Ватикане... Более того, сейчас я собираю улики против синдиката... У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям...
— А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена?
— Да. Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий — Гуарази, на контакт с лиссабонским братствомприлетал из Нью-Йорка, акцент — бруклинский.
— Так говорит агентура?
— Так говорю я.
Даллес улыбнулся; его жесткое лицо собралось морщинками, подобрело («У него самые счастливые внуки, — подумал Роумэн, — какая радость иметь такого мягкого, но в то же время мужественного деда, человек из легенды; и с Вольфом он говорил не как с генералом Гиммлера, а как с немецким солдатом, это не есть нарушение правил, это по-мужски, Штирлиц неправ, потому что ему-то как раз доносила агентура»).
— Вы думаете, меня это радует? — лицо Даллеса было по-прежнему мягким, морщинистым, усталым. — Меня это, наоборот, печалит. Я вам прочитаю Ян Ваньли, великого китайского поэта, вслушайтесь в его строки. Пол: «Пороги, слепя белоснежною пеной, как гром, оглушают разгневанным ревом. Потоки воды — изумрудные стены, а волны подобны горам бирюзовым. Подъем по дорогам — над бездной победа, путь вниз по реке — за победу награда. Багорщикам трудно, им отдых неведом, и сердце подъемам и спускам не радо... Нелегок, опасен подъем по порогам! Оставь самомнение, пускаясь в дорогу...»
Читая поэта, Даллес вдруг пожалел, что открылся: китайская литература — его слабость, это известно только самым близким в его кругу: «Никто больше не имел права знать; ни перед кем нельзя открываться; в разведке порой запрещено верить даже брату — увы, закон профессии. Я становлюсь сентиментальным, первый признак прогрессирующего склероза; я засветил себя, и, если дело пойдет не так, как надо, я многим рискую: Роумэн получил в руку шальной козырь».
— Я не очень-то страдаю самомнением, — ответил Роумэн. — Скорее наоборот.
— Просто, получив данные агентуры, — заметил Даллес, — то есть множество разных мнений, вам было бы легче прийти к более или менее определенному выводу, Пол. А так вы до всего дошли сами. Если вы ощущаете внутри себя гениальность — одно дело, но если вы такой же нормальный человек, как и я, тогда дело плохо. Нормальный человек не может не страдать комплексами. Однако же комплексы свидетельствуют о чрезвычайно увлекающейся натуре, а увлеченность мстит отсутствием должного самоконтроля. А это путь к провалу, Пол. Не сердитесь, я говорю это человеку, к которому отношусь с симпатией.
— Спасибо, Аллен, — мягко улыбнулся Роумэн. — Учту на будущее.
«У него очень хорошие глаза, — подумал Даллес, — чистые, как у ребенка; Макайр прав, — будь проклята наша профессия, без которой любое общество не сможет существовать. Появись хоть какая-то альтернатива, можно было бы отказаться от того, что необходимо сделать. Да, Макайр может отвести его от беды, а должен, наоборот, подтолкнуть его к ней: лучшей кандидатуры на роль тайного коллаборанта ГПУ у нас, увы, нет и вряд ли будет. Линия, протянутая между ним и нацистом Штирлицем, свидетельствует о зловещем заговоре; такого еще не было в нашей практике. Это необходимо обществу, как ни жесток мой план. Боже праведный, за что служение идее требует от человека таких ужасных жертв?!»
— Ваше здоровье. Пол, — сказал Даллес, прикоснувшись губами к виски. — Сыр, действительно, очень хорош, не думал, что здесь может быть такой соленый, жесткий, деревенский сыр...
Роумэн кивнул.
— Как в Каталонии...
— Я там не был.
— Когда свалят Франко, вы должны туда съездить, Аллен.
— Непременно, — ответил Даллес («Упаси бог, если Франко свалят, это будет трагедия; Испания всегда тяготела к красным; потеря Средиземноморья невосполнима»). — И вы будете моим гидом... Ну, ладно, вернемся к стрижке овец... Что за сеть? Направленность? Численность? Финансовые возможности? Мера авторитетности членов?
Роумэн рассказывал обстоятельно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не открыть все. «Я дал честное слово Штирлицу, — сказал он себе, — да, я полностью доверяю Даллесу, кому верить, как не ему? Но я дал слово, и я не вправе его нарушить».
Он прочертил линии связимежду Германией, особенно Гамбургом и Мюнхеном («Слава богу, — отметил Даллес, — он не назвал Пуллах 47»), Асконой, Ватиканом, Испанией, Лиссабоном, Аргентиной, Парагваем, Чили («На ближневосточные контакты он еще не вышел, очень хорошо»); умолчал о «банкире» Нибеле в Кордове (слово есть слово), ничего не сказал о том, что в процессе операции был убит гестаповец Фриц Продль из Освенцима: за этим — Спарк, нельзя распоряжаться всуе жизнью друзей, только собой, это — пожалуйста.
— Любопытно, — сказал Даллес, выслушав его рассказ. — Честно говоря, я не думал, что дело приобрело такой размах... И вы это раскрутили один?
— Я тоже не думал, что дело приобрело такой размах, когда начинал его, — Роумэн ушел от прямого ответа, так же, как и Даллес, прикоснулся губами к стакану с виски, отломил ломтик сухого сыра, но не стал есть, — напряженно слушал, что скажет собеседник.
— Ну, и что же вам ответил Макайр? Помимо того, понятно, что поздравил с феноменальной удачей?
— Он сказал, что дело надо обсмотреть со всех сторон, потому что нам придется вмешаться во внутренние дела других стран. А для меня Испания сейчас не страна, а поганый застенок. И чем активнее мы туда вмешаемся, тем будет лучше и для испанцев, и для нас, американцев. Я очень хочу, чтобы мы были первыми, кто принесет им освобождение...
— А кто может им принести освобождение кроме нас?
— Те же русские.
— У вас есть реальные основания так полагать?
— Их встретят с восторгом... Они там оставили о себе добрую память...
— В Аргентину, конечно, лезть трудно, Пол... Почти невозможно... Наши позиции там весьма шатки... Слушайте, а почему вы считаете, что мы вообще должны лезть? Если вы взяли в кулак такое звено, тогда вся их работа станет подконтрольной. Это же нам в тысячу раз выгоднее, чем разом их всех прихлопнуть...
Роумэн словно бы споткнулся, ответил с болью:
— Именно об этом Макайр прислал мне в Мадрид телеграмму месяцев семь назад.
— Вы так давно вышли на сеть?
— Нет, тогда еще не вышел... Просто он уже тогда считал возможным обращать наци в нашу агентуру...
— Вы с этим не согласны?
— Нет.
— Почему?
— Потому что нацизм — это зараза, Аллен. Это оспа, чума, холера... Они прокаженные, понимаете? Они несут в себе фермент умирания общества... Любого общества... Их надо обезвреживать — чем быстрее, тем лучше...
— Это — как?
— Обезвреживать, — повторил Роумэн, поняв вдруг, что он не готов к ответу, поэтому сказал упавшим голосом: — Обезвреживать, Аллен.
Тот согласно кивнул:
— Прекрасно, прекрасно, с этим я не спорю. Меня занимает тактика, стратегию я приемлю. Что надо сделать? Арестовать? Похитить? Устранить на месте? Требовать вынесения заочного приговора, передав на них информацию в Нюрнберг? Ваше предложение?
— Их надо вывозить... Сюда... Они здесь назовут недостающие звенья... А их звеньев — громадное множество, и они опасны...
— Чем? Помимо того, что нацизм — проказа, чем конкретно они опасны для этой страны?
— Они функционируют не просто так, не абы общаться друг с другом, Аллен...
— Вот я и интересуюсь: во имя чего они общаются? Вы предлагаете заняться выяснением этого вопроса, выкрав их и посадив за решетку. Я предлагаю то же самое, но не выкрадывая их, а внедряя в их сеть наших людей, которые поймут самое важное надолго вперед.
— У вас есть такие люди? — спросил Роумэн. — Назовите их. Я, пожалуй, поддержу такой план, хотя мне он, признаться, не по душе.
— Во-первых, у меня нет людей, потому что я «экс»-разведчик, Пол. Я не у дел, и меня это не очень-то огорчает; работая в моей конторе, я приношу не меньше пользы этой стране, чем в ту пору, когда мы служили в Берне. Если я когда-либо понадоблюсь Штатам, меня позовут, и я не посмею отказаться, хотя, повторяю, я мечтал бы до конца дней моих сохранить ту позицию, которую я теперь занял в бизнесе. Во-вторых, объясните мне, отчего вам этот план не по душе? Только без эмоций, ладно? Про опасность проказы вы говорили, я согласен, но мы с вами привыкли к риску, да и прокаженных лечат врачи, а они тоже люди, как вы и я.
— Они их не лечат. Они смотрят за ними и облегчают страдания. Вылечить проказу нельзя. Мне это дело не по душе потому, что можно упустить время, Аллен. Зараза разрастется. Раковую опухоль надо устранять как можно раньше, пока она не разрослась...
— Позиция, — согласился Даллес. — У вас — своя, у меня — своя. Они, видимо, не пересекаются. Тогда вам надо обязательно, непременно настоять на своем. «Да, конечно, — обязаны вы сказать Макайру, — я подбрасываю вам много хлопот с похищением мерзавцев, да, видимо, мы не имеем права выходить с этим к руководству департамента...»
— Он поправит меня: «Не „мы“, а "я"»...
— Вы обязаны с этим согласиться, Пол. Ведь он скажет правду, если, конечно, скажет... Я продолжу?
Роумэн смущенно улыбнулся:
— Простите, Аллен.
— Пустяки, я понимаю ваше волнение... Мне легче быть хладнокровным, я не перенес ужаса нацистских застенков... Мне, однако, приходилось пожимать руки мерзавцам из СС, смешно оправдываться незнанием, да и вряд ли кто в это поверит... Мне приходилось считать минуты, пока не вымоешь пальцы горячей водой с мылом, — Даллес отщипнул маленький кусочек сыра, положил его под язык, вздохнул. — Буду ходить сюда покупать этот сыр: чертовски вкусно, запах фермы, символ спокойствия, возвращения в детство... Так вот, вы обязаны указать Макайру, что необходимость похищения выявленных вами нацистов продиктована не одной лишь вашей к ним ненавистью, вы в этом не оригинальны, их ненавидит сейчас все человечество, сейчас такого рода ненависть даже поощряется... Нет, дело в том, чтобы преступников открыто назвать преступниками, и это должен сделать не кто-нибудь, а именно мы, наша страна, исповедующая принципы демократии и гуманизма... Нажмите на пропагандистский аспект вопроса. Пол...
— Но тогда Макайр переадресует меня на радио или в «Нью-Йорк таймс», Аллен! Он скажет, что департамент не занимается пропагандой, и будет прав... Если бы вы поддержали меня, Аллен... Достаточно вашего звонка — и Макайр подпишет все, что он должен подписать...
— Думаете, он прислушается к моим словам? — недоверчиво усмехнулся Даллес.
— Он порекомендовал мне встретиться с вами. Вы для него непререкаемый авторитет...
— Сколько времени вам нужно на подготовку операции?
— Все готово.
— Проведете в одиночестве?
— Втроем. Или вчетвером. План разработан, — Роумэн постучал себя по виску, — все здесь, все — до мелочей.
— Кроме одной, — лицо Даллеса снова сделалось жестким, непроницаемым. — Какая тюрьма в Штатах примет их? На каком основании?
— Их примут в Нюрнберге.
— Убеждены?
— Абсолютно.
— Их примут русские, — возразил Даллес. — Это верно. Они и примут, и помогут, это вполне реальная сила.
— Вы против?
— Разве я так сказал? — удивился Даллес. — Хорошо, Пол, я попробую позвонить Макайру, но, пожалуйста, не обольщайтесь по поводу меры моего влияния на него...
— Да, он звонил, — Макайр выглядел усталым, лицо помятое, хотя, как всегда, тщательно — до синевы — выбрито. — Еще вчера. Как я его понял, вы берете на себя организацию всей операции?
— Да.
— Какая нужна помощь с моей стороны?
— Нужна санкция, Роберт.
— Вы ее получили.
— Спасибо. Это чертовски здорово, у меня камень свалился с сердца...
— Ваш камень свалился мне на голову, — Макайр хмуро улыбнулся. — Не знаю, кто вам взваливал его на грудь и как вы его на себе носили, но у меня, чувствую, на макушке растет страшная шишка... В подробности вашей операции посвятите сейчас или накануне вылета? Да, кстати, с моей бригадой дело очень сложное... Я не убежден, что...
— В таком случае я вылечу один.
— Вы сошли с ума? Что вы сделаете один? Хотите брать ваших подопечных по очереди? Разошлете телеграммы: «Пока я буду похищать Франца, Герберту и Гуго не выходить из дома»?!
Роумэн рассмеялся:
— Удар будет нанесен одновременно. В Германии я полагаюсь на помощь армии, там будет хлопотно, девятнадцать людей СД и гестапо, брать их надо в один час, вы правы... В Лиссабоне надо будет выкрасть только одного, это для меня сделают те, кто знает, как работать такого рода комбинации... В Мадриде я задействую испанскую тайную полицию... Через час после того, как дело будет сделано в Старом Свете, я вылетаю в Аргентину...
— Куда именно?
— Я отправлю вам телеграмму перед вылетом, Роберт. Возможно, там мне понадобится помощь. Я смогу обратиться к Джону Джекобсу? Он же по-прежнему похваляется, что представляет на юге континента вас, только вас и никого кроме вас...
— Он ревнив и будет вам мешать. Пол. Обращайтесь в посольство, к военным, я попробую с ними договориться... к Джекобсу не следует... Да, ведь и вы знаете, что он отстаивает идею, прямо противоположную вашей: нацистов надо бесстрашно использовать, они подготовлены к работе и подготовлены великолепно... И с точки зрения трат — на них можно экономить, работают... готовы работать за одно лишь то, что мы их не выдадим трибуналу... Вы знаете, как я отношусь к этому, но я не хочу выламывать руки моим противникам, пусть Джекобс сам обожжется... Самый противный вопрос: сколько на это нужно денег?
— Семь тысяч долларов.
— Вы сошли с ума? — устало спросил Макайр.
— Роберт, мне очень неловко, но я подсчитал все и экономил, на чем мог...
— Я приготовил для вас десять тысяч, но был убежден, что вы едва-едва уложитесь в двадцать... Пол, я очень прошу вас, продумайте все еще раз... Давайте погодим лишнюю неделю, возьмите пару ребят отсюда, пусть я схожу в Каноссу, пусть об меня вытрут ноги наши скряги из финансового управления, но все же вы избежите такого риска, на который идете... Это неоправданный риск. Пол... Лавры победителя и так достанутся вам, это ваша победа, никто не посмеет на нее покуситься, — последний раунд вашей борьбы против наци, но мне хотелось бы, чтобы вы получили приз, вы, а не ваша вдова...
— Мне этого хочется не меньше, чем вам.
— Смотрите... Моя настойчивость может быть неверно понята, я не хочу навязываться в соавторы вашей победы... Смотрите, Пол. Тогда — последнее. Это по-прежнему — теперь даже в большей мере, чем раньше, — ваша операция, только ваша и никого другого... Будет очень славно, если вы сейчас напишете заявление с просьбой об увольнении... И датируете его любой удобной для вас датой — днями десятью, девятью тому назад. Вы понимаете, что мне — как чиновнику — это необходимо?
Роумэн растерялся:
— Не очень.
— Объясняю: в случае, если произойдет какая-то неувязка, я предам вас. Пол. Я буду обязан это сделать... Штаты не вправе подставляться, если вы проиграете и вас арестуют во время похищения нацистского креза в Мадриде... Я должен буду прокомментировать эту новость — стучу по дереву, чтобы ее не было, — следующим образом: «Мистер Роумэн не является сотрудником разведки с такого-то и такого-то числа, все его поступки представляют собой личную инициативу упомянутого джентльмена, ответственность за действия которого не несет ни одно правительственное учреждение Соединенных Штатов».
— Мне это не очень нравится, Роберт.
— Мне тоже. Поэтому я снова предлагаю: садитесь в мой кабинет, разрабатывайте операцию, будем пытаться ее утвердить на самом верху, — в чем, правда, я мало уверен, — берите моих людей, готовьте их к делу, летите вместе: тогда мне придется быть повязанным с вами — волей-неволей...
— Сколько шансов, что вы утвердите этот план у начальства?
— Десять из ста.
Роумэн вынул из кармана португальскую самопишущую ручку, взял со стола Макайра лист бумаги и написал заявление.
Тот спрятал его в сейф, достал оттуда пачку денег, протянул их Роумэну, заметив при этом с горестным сожалением:
— Вы что-то скрываете от меня. Пол... Это ваше право, я не навязываюсь в друзья, но все же мне кажется, что вы делаете глупость...
Штирлиц (Кордова, сорок шестой)
Аллен Даллес встретился с Роумэном в маленьком баре на сорок второй улице, после ланча, который он провел с Макайром в своем клубе. Здесь, в этом маленьком баре, он никогда раньше не бывал, масса народа, все проходящие, клиентура случайная, что вполне соответствует конспиративному характеру встречи разведчика отставного, каким он себя представлял знакомым, и разведчика функционирующего, каким он назвал Роумэна, запнувшись самую малость, когда тот к нему позвонил: «Роумэн? Роумэн... Ах, да, Роумэн, ну, как же, конечно, помню! Помню и горжусь, мой дорогой функционирующий разведчик!»
Обсмотрев Роумэна со всех сторон, Даллес пыхнул трубкой, заметив:
— Вы здорово набрали в сравнении с сорок пятым годом. Я видел вас последний раз в сорок пятом весной, не так ли?
— Именно так, мистер Даллес.
— Что это вы говорите, как заштатный адвокат в бракоразводном процессе? Аллен, я для вас Аллен, дорогой Пол.
— Спасибо, я страшно рад, Аллен, что вы нашли для меня время.
— Что будете пить?
— Хайбол.
— Орешки?
— С удовольствием. Только позвольте мне угостить вас, о кэй?
— Спасибо, я никогда не отказываюсь от угощения. Вам чертовски идет седина, завидую. Чем больше я седею, тем отчетливее становлюсь похожим на старую китайскую мышь, которую берегут для обращения в кисточки, столь важные в иероглифописи. А вы начинаете походить на матерого голливудского ковбоя.
— С моей-то круглой мордой?
— Никогда не отзывайтесь дурно о своей внешности, — заметил Даллес. — Это позволит вашим недругам повторять эти слова, и вы не сможете их одернуть: «Мы же цитируем самого мистера икс, он говорил это о себе не далее, как вчера, беседуя с мистером игрек!»
Роумэн улыбнулся:
— Мне всегда казалось, что, если ты сам подтруниваешь над своими недостатками, это выбивает козыри у недоброжелателей.
— Зависит от талантливости недоброжелателей. Пол. Кстати, если уж вы меня действительно угощаете, попросите, пожалуйста, крохотный кусочек сыра, люблю сухой сыр.
— С удовольствием угощу вас самым сухим сыром, Аллен.
— Ну, рассказывайте, что стряслось?
— Стряслось то, что по прошествии девятнадцати месяцев после нашей победы нацисты успели воссоздать свою цепь, — Роумэн достал «Лаки страйк» и начал крошить маленькую, круглую сигарету.
— Двадцати месяцев, — Даллес вздохнул. — Дальше.
— Это, собственно, главное, — Роумэн несколько смешался от такой реакции собеседника.
— И вас это действительно удивляет?
— Конечно.
— Почему? Вы что, не понимаете, с какого уровня врагом мы имеем дело? Неужели вы всерьез полагали, что шесть миллионов членов НСДАП так легко смирятся с поражением, да еще таким неслыханным? Нельзя быть наивным. Пол. Все, что угодно, только не наивность.
— Больше это похоже на отчаяние, Аллен.
— Ну, это уж совсем стыдно. Неужели вы сомневаетесь в том, что у нас найдутся силы для истребления этих гаденышей?
— Я — нет. Другие — да.
— Кто именно?
— Те люди, от которых зависит принятие решений.
— Вы говорите со мной как с представителем конкурирующей фирмы. Пол. Вряд ли я могу быть вам полезен, если вы не знаете имен. Кто конкретно сомневается в том, что мы обязаны придушить нацистских гаденышей?
— Человек, к которому я в общем-то хорошо отношусь, — Роберт Макайр.
— Хм... Это для меня несколько неожиданно... Не скажу, что я его очень хорошо знаю, но по тем эпизодам, что у меня на памяти, могу судить о нем как о человеке, склонном к волевым решениям.
— Дело в том, что сеть разбросана не только в Германии, но и в Швеции, Испании, Португалии, Парагвае, Аргентине, Бразилии, Швейцарии, Ватикане... Более того, сейчас я собираю улики против синдиката... У меня есть основания полагать, что наци нашли подходы и к этим людям...
— А вот это крайне тревожно. Крайне, Пол. Есть имена?
— Да. Некий Пепе. Судя по всему, одна из его фамилий — Гуарази, на контакт с лиссабонским братствомприлетал из Нью-Йорка, акцент — бруклинский.
— Так говорит агентура?
— Так говорю я.
Даллес улыбнулся; его жесткое лицо собралось морщинками, подобрело («У него самые счастливые внуки, — подумал Роумэн, — какая радость иметь такого мягкого, но в то же время мужественного деда, человек из легенды; и с Вольфом он говорил не как с генералом Гиммлера, а как с немецким солдатом, это не есть нарушение правил, это по-мужски, Штирлиц неправ, потому что ему-то как раз доносила агентура»).
— Вы думаете, меня это радует? — лицо Даллеса было по-прежнему мягким, морщинистым, усталым. — Меня это, наоборот, печалит. Я вам прочитаю Ян Ваньли, великого китайского поэта, вслушайтесь в его строки. Пол: «Пороги, слепя белоснежною пеной, как гром, оглушают разгневанным ревом. Потоки воды — изумрудные стены, а волны подобны горам бирюзовым. Подъем по дорогам — над бездной победа, путь вниз по реке — за победу награда. Багорщикам трудно, им отдых неведом, и сердце подъемам и спускам не радо... Нелегок, опасен подъем по порогам! Оставь самомнение, пускаясь в дорогу...»
Читая поэта, Даллес вдруг пожалел, что открылся: китайская литература — его слабость, это известно только самым близким в его кругу: «Никто больше не имел права знать; ни перед кем нельзя открываться; в разведке порой запрещено верить даже брату — увы, закон профессии. Я становлюсь сентиментальным, первый признак прогрессирующего склероза; я засветил себя, и, если дело пойдет не так, как надо, я многим рискую: Роумэн получил в руку шальной козырь».
— Я не очень-то страдаю самомнением, — ответил Роумэн. — Скорее наоборот.
— Просто, получив данные агентуры, — заметил Даллес, — то есть множество разных мнений, вам было бы легче прийти к более или менее определенному выводу, Пол. А так вы до всего дошли сами. Если вы ощущаете внутри себя гениальность — одно дело, но если вы такой же нормальный человек, как и я, тогда дело плохо. Нормальный человек не может не страдать комплексами. Однако же комплексы свидетельствуют о чрезвычайно увлекающейся натуре, а увлеченность мстит отсутствием должного самоконтроля. А это путь к провалу, Пол. Не сердитесь, я говорю это человеку, к которому отношусь с симпатией.
— Спасибо, Аллен, — мягко улыбнулся Роумэн. — Учту на будущее.
«У него очень хорошие глаза, — подумал Даллес, — чистые, как у ребенка; Макайр прав, — будь проклята наша профессия, без которой любое общество не сможет существовать. Появись хоть какая-то альтернатива, можно было бы отказаться от того, что необходимо сделать. Да, Макайр может отвести его от беды, а должен, наоборот, подтолкнуть его к ней: лучшей кандидатуры на роль тайного коллаборанта ГПУ у нас, увы, нет и вряд ли будет. Линия, протянутая между ним и нацистом Штирлицем, свидетельствует о зловещем заговоре; такого еще не было в нашей практике. Это необходимо обществу, как ни жесток мой план. Боже праведный, за что служение идее требует от человека таких ужасных жертв?!»
— Ваше здоровье. Пол, — сказал Даллес, прикоснувшись губами к виски. — Сыр, действительно, очень хорош, не думал, что здесь может быть такой соленый, жесткий, деревенский сыр...
Роумэн кивнул.
— Как в Каталонии...
— Я там не был.
— Когда свалят Франко, вы должны туда съездить, Аллен.
— Непременно, — ответил Даллес («Упаси бог, если Франко свалят, это будет трагедия; Испания всегда тяготела к красным; потеря Средиземноморья невосполнима»). — И вы будете моим гидом... Ну, ладно, вернемся к стрижке овец... Что за сеть? Направленность? Численность? Финансовые возможности? Мера авторитетности членов?
Роумэн рассказывал обстоятельно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не открыть все. «Я дал честное слово Штирлицу, — сказал он себе, — да, я полностью доверяю Даллесу, кому верить, как не ему? Но я дал слово, и я не вправе его нарушить».
Он прочертил линии связимежду Германией, особенно Гамбургом и Мюнхеном («Слава богу, — отметил Даллес, — он не назвал Пуллах 47»), Асконой, Ватиканом, Испанией, Лиссабоном, Аргентиной, Парагваем, Чили («На ближневосточные контакты он еще не вышел, очень хорошо»); умолчал о «банкире» Нибеле в Кордове (слово есть слово), ничего не сказал о том, что в процессе операции был убит гестаповец Фриц Продль из Освенцима: за этим — Спарк, нельзя распоряжаться всуе жизнью друзей, только собой, это — пожалуйста.
— Любопытно, — сказал Даллес, выслушав его рассказ. — Честно говоря, я не думал, что дело приобрело такой размах... И вы это раскрутили один?
— Я тоже не думал, что дело приобрело такой размах, когда начинал его, — Роумэн ушел от прямого ответа, так же, как и Даллес, прикоснулся губами к стакану с виски, отломил ломтик сухого сыра, но не стал есть, — напряженно слушал, что скажет собеседник.
— Ну, и что же вам ответил Макайр? Помимо того, понятно, что поздравил с феноменальной удачей?
— Он сказал, что дело надо обсмотреть со всех сторон, потому что нам придется вмешаться во внутренние дела других стран. А для меня Испания сейчас не страна, а поганый застенок. И чем активнее мы туда вмешаемся, тем будет лучше и для испанцев, и для нас, американцев. Я очень хочу, чтобы мы были первыми, кто принесет им освобождение...
— А кто может им принести освобождение кроме нас?
— Те же русские.
— У вас есть реальные основания так полагать?
— Их встретят с восторгом... Они там оставили о себе добрую память...
— В Аргентину, конечно, лезть трудно, Пол... Почти невозможно... Наши позиции там весьма шатки... Слушайте, а почему вы считаете, что мы вообще должны лезть? Если вы взяли в кулак такое звено, тогда вся их работа станет подконтрольной. Это же нам в тысячу раз выгоднее, чем разом их всех прихлопнуть...
Роумэн словно бы споткнулся, ответил с болью:
— Именно об этом Макайр прислал мне в Мадрид телеграмму месяцев семь назад.
— Вы так давно вышли на сеть?
— Нет, тогда еще не вышел... Просто он уже тогда считал возможным обращать наци в нашу агентуру...
— Вы с этим не согласны?
— Нет.
— Почему?
— Потому что нацизм — это зараза, Аллен. Это оспа, чума, холера... Они прокаженные, понимаете? Они несут в себе фермент умирания общества... Любого общества... Их надо обезвреживать — чем быстрее, тем лучше...
— Это — как?
— Обезвреживать, — повторил Роумэн, поняв вдруг, что он не готов к ответу, поэтому сказал упавшим голосом: — Обезвреживать, Аллен.
Тот согласно кивнул:
— Прекрасно, прекрасно, с этим я не спорю. Меня занимает тактика, стратегию я приемлю. Что надо сделать? Арестовать? Похитить? Устранить на месте? Требовать вынесения заочного приговора, передав на них информацию в Нюрнберг? Ваше предложение?
— Их надо вывозить... Сюда... Они здесь назовут недостающие звенья... А их звеньев — громадное множество, и они опасны...
— Чем? Помимо того, что нацизм — проказа, чем конкретно они опасны для этой страны?
— Они функционируют не просто так, не абы общаться друг с другом, Аллен...
— Вот я и интересуюсь: во имя чего они общаются? Вы предлагаете заняться выяснением этого вопроса, выкрав их и посадив за решетку. Я предлагаю то же самое, но не выкрадывая их, а внедряя в их сеть наших людей, которые поймут самое важное надолго вперед.
— У вас есть такие люди? — спросил Роумэн. — Назовите их. Я, пожалуй, поддержу такой план, хотя мне он, признаться, не по душе.
— Во-первых, у меня нет людей, потому что я «экс»-разведчик, Пол. Я не у дел, и меня это не очень-то огорчает; работая в моей конторе, я приношу не меньше пользы этой стране, чем в ту пору, когда мы служили в Берне. Если я когда-либо понадоблюсь Штатам, меня позовут, и я не посмею отказаться, хотя, повторяю, я мечтал бы до конца дней моих сохранить ту позицию, которую я теперь занял в бизнесе. Во-вторых, объясните мне, отчего вам этот план не по душе? Только без эмоций, ладно? Про опасность проказы вы говорили, я согласен, но мы с вами привыкли к риску, да и прокаженных лечат врачи, а они тоже люди, как вы и я.
— Они их не лечат. Они смотрят за ними и облегчают страдания. Вылечить проказу нельзя. Мне это дело не по душе потому, что можно упустить время, Аллен. Зараза разрастется. Раковую опухоль надо устранять как можно раньше, пока она не разрослась...
— Позиция, — согласился Даллес. — У вас — своя, у меня — своя. Они, видимо, не пересекаются. Тогда вам надо обязательно, непременно настоять на своем. «Да, конечно, — обязаны вы сказать Макайру, — я подбрасываю вам много хлопот с похищением мерзавцев, да, видимо, мы не имеем права выходить с этим к руководству департамента...»
— Он поправит меня: «Не „мы“, а "я"»...
— Вы обязаны с этим согласиться, Пол. Ведь он скажет правду, если, конечно, скажет... Я продолжу?
Роумэн смущенно улыбнулся:
— Простите, Аллен.
— Пустяки, я понимаю ваше волнение... Мне легче быть хладнокровным, я не перенес ужаса нацистских застенков... Мне, однако, приходилось пожимать руки мерзавцам из СС, смешно оправдываться незнанием, да и вряд ли кто в это поверит... Мне приходилось считать минуты, пока не вымоешь пальцы горячей водой с мылом, — Даллес отщипнул маленький кусочек сыра, положил его под язык, вздохнул. — Буду ходить сюда покупать этот сыр: чертовски вкусно, запах фермы, символ спокойствия, возвращения в детство... Так вот, вы обязаны указать Макайру, что необходимость похищения выявленных вами нацистов продиктована не одной лишь вашей к ним ненавистью, вы в этом не оригинальны, их ненавидит сейчас все человечество, сейчас такого рода ненависть даже поощряется... Нет, дело в том, чтобы преступников открыто назвать преступниками, и это должен сделать не кто-нибудь, а именно мы, наша страна, исповедующая принципы демократии и гуманизма... Нажмите на пропагандистский аспект вопроса. Пол...
— Но тогда Макайр переадресует меня на радио или в «Нью-Йорк таймс», Аллен! Он скажет, что департамент не занимается пропагандой, и будет прав... Если бы вы поддержали меня, Аллен... Достаточно вашего звонка — и Макайр подпишет все, что он должен подписать...
— Думаете, он прислушается к моим словам? — недоверчиво усмехнулся Даллес.
— Он порекомендовал мне встретиться с вами. Вы для него непререкаемый авторитет...
— Сколько времени вам нужно на подготовку операции?
— Все готово.
— Проведете в одиночестве?
— Втроем. Или вчетвером. План разработан, — Роумэн постучал себя по виску, — все здесь, все — до мелочей.
— Кроме одной, — лицо Даллеса снова сделалось жестким, непроницаемым. — Какая тюрьма в Штатах примет их? На каком основании?
— Их примут в Нюрнберге.
— Убеждены?
— Абсолютно.
— Их примут русские, — возразил Даллес. — Это верно. Они и примут, и помогут, это вполне реальная сила.
— Вы против?
— Разве я так сказал? — удивился Даллес. — Хорошо, Пол, я попробую позвонить Макайру, но, пожалуйста, не обольщайтесь по поводу меры моего влияния на него...
— Да, он звонил, — Макайр выглядел усталым, лицо помятое, хотя, как всегда, тщательно — до синевы — выбрито. — Еще вчера. Как я его понял, вы берете на себя организацию всей операции?
— Да.
— Какая нужна помощь с моей стороны?
— Нужна санкция, Роберт.
— Вы ее получили.
— Спасибо. Это чертовски здорово, у меня камень свалился с сердца...
— Ваш камень свалился мне на голову, — Макайр хмуро улыбнулся. — Не знаю, кто вам взваливал его на грудь и как вы его на себе носили, но у меня, чувствую, на макушке растет страшная шишка... В подробности вашей операции посвятите сейчас или накануне вылета? Да, кстати, с моей бригадой дело очень сложное... Я не убежден, что...
— В таком случае я вылечу один.
— Вы сошли с ума? Что вы сделаете один? Хотите брать ваших подопечных по очереди? Разошлете телеграммы: «Пока я буду похищать Франца, Герберту и Гуго не выходить из дома»?!
Роумэн рассмеялся:
— Удар будет нанесен одновременно. В Германии я полагаюсь на помощь армии, там будет хлопотно, девятнадцать людей СД и гестапо, брать их надо в один час, вы правы... В Лиссабоне надо будет выкрасть только одного, это для меня сделают те, кто знает, как работать такого рода комбинации... В Мадриде я задействую испанскую тайную полицию... Через час после того, как дело будет сделано в Старом Свете, я вылетаю в Аргентину...
— Куда именно?
— Я отправлю вам телеграмму перед вылетом, Роберт. Возможно, там мне понадобится помощь. Я смогу обратиться к Джону Джекобсу? Он же по-прежнему похваляется, что представляет на юге континента вас, только вас и никого кроме вас...
— Он ревнив и будет вам мешать. Пол. Обращайтесь в посольство, к военным, я попробую с ними договориться... к Джекобсу не следует... Да, ведь и вы знаете, что он отстаивает идею, прямо противоположную вашей: нацистов надо бесстрашно использовать, они подготовлены к работе и подготовлены великолепно... И с точки зрения трат — на них можно экономить, работают... готовы работать за одно лишь то, что мы их не выдадим трибуналу... Вы знаете, как я отношусь к этому, но я не хочу выламывать руки моим противникам, пусть Джекобс сам обожжется... Самый противный вопрос: сколько на это нужно денег?
— Семь тысяч долларов.
— Вы сошли с ума? — устало спросил Макайр.
— Роберт, мне очень неловко, но я подсчитал все и экономил, на чем мог...
— Я приготовил для вас десять тысяч, но был убежден, что вы едва-едва уложитесь в двадцать... Пол, я очень прошу вас, продумайте все еще раз... Давайте погодим лишнюю неделю, возьмите пару ребят отсюда, пусть я схожу в Каноссу, пусть об меня вытрут ноги наши скряги из финансового управления, но все же вы избежите такого риска, на который идете... Это неоправданный риск. Пол... Лавры победителя и так достанутся вам, это ваша победа, никто не посмеет на нее покуситься, — последний раунд вашей борьбы против наци, но мне хотелось бы, чтобы вы получили приз, вы, а не ваша вдова...
— Мне этого хочется не меньше, чем вам.
— Смотрите... Моя настойчивость может быть неверно понята, я не хочу навязываться в соавторы вашей победы... Смотрите, Пол. Тогда — последнее. Это по-прежнему — теперь даже в большей мере, чем раньше, — ваша операция, только ваша и никого другого... Будет очень славно, если вы сейчас напишете заявление с просьбой об увольнении... И датируете его любой удобной для вас датой — днями десятью, девятью тому назад. Вы понимаете, что мне — как чиновнику — это необходимо?
Роумэн растерялся:
— Не очень.
— Объясняю: в случае, если произойдет какая-то неувязка, я предам вас. Пол. Я буду обязан это сделать... Штаты не вправе подставляться, если вы проиграете и вас арестуют во время похищения нацистского креза в Мадриде... Я должен буду прокомментировать эту новость — стучу по дереву, чтобы ее не было, — следующим образом: «Мистер Роумэн не является сотрудником разведки с такого-то и такого-то числа, все его поступки представляют собой личную инициативу упомянутого джентльмена, ответственность за действия которого не несет ни одно правительственное учреждение Соединенных Штатов».
— Мне это не очень нравится, Роберт.
— Мне тоже. Поэтому я снова предлагаю: садитесь в мой кабинет, разрабатывайте операцию, будем пытаться ее утвердить на самом верху, — в чем, правда, я мало уверен, — берите моих людей, готовьте их к делу, летите вместе: тогда мне придется быть повязанным с вами — волей-неволей...
— Сколько шансов, что вы утвердите этот план у начальства?
— Десять из ста.
Роумэн вынул из кармана португальскую самопишущую ручку, взял со стола Макайра лист бумаги и написал заявление.
Тот спрятал его в сейф, достал оттуда пачку денег, протянул их Роумэну, заметив при этом с горестным сожалением:
— Вы что-то скрываете от меня. Пол... Это ваше право, я не навязываюсь в друзья, но все же мне кажется, что вы делаете глупость...
Штирлиц (Кордова, сорок шестой)
Он купил субботнее приложение к журналу, издававшемуся в Буэнос-Айресе, не случайно: на обложку были вынесены крупные заголовки: «Подкомитет, созданный Советом Безопасности для сбора документации о ситуации в Испании, благодаря тому, что русский посол Громыко воздержался от голосования, все-таки намерен передать дело по обвинению Франко на Генеральную Ассамблею ООН! Но мы не допустим обвинения Франко на этом форуме!», «Попытки русских нанести удар по генералиссимусу Франко будут блокированы англо-американцами!», «Западные демократии не позволят Москве ударить по каудильо!», «Европейский бастион антикоммунизма выстоит!», «Арриба Испания!»
48. Более мелким шрифтом было набрано: «Сокращенная стенограмма сенсационной схватки в Совете Безопасности! Образец стойкости западных демократий! Громыко — человек „вето“! Попытки русского посла заставить Совет Безопасности принять немедленное решение против каудильо получают отпор со стороны янки, англичан и австралийцев!»
Штирлиц сел на лавочку неподалеку от той площади, где по субботам обычно собирались художники, — местный Монмартр; неторопливо закурил, с наслаждением затянулся и углубился в изучение документа.
...Начиная с тридцать четвертого года, когда вместо рейха, демонстративно вышедшего из Лиги Наций, туда приехала советская делегация и Литвинов, полный, внешне похожий на большого, доброго плюшевого мишку, начал вбиватьсвои резолюции, направленные против фашизма, за мир и коллективную безопасность, Штирлиц внимательно следил за работой международного форума, поражаясь той позиции, которую заняла западная дипломатия. Он, находившийся в Германии Гитлера, видел воочию, что безнаказанность прямо-таки подвигала фюрера на агрессию; порой казалось, что его подталкивали к самоутверждению в абсолютной вседозволенности, — нет ничего страшнее этой отвратительной человеческой функции, сделавшейся государственной стратегией национал-социализма...
И сейчас, приступая к исследованию документов, собранных еще с весны сорок шестого года, — сражениепротив Франко началось не вчера, а вскоре после фултонской речи Черчилля, когда в Америке стали ворочатьсявсяческие Маккарти, — Штирлицу надлежало понять тенденцию, ибо, судя по заголовкам, столь броско поданным в газете Перона, речь шла не о чем-либо, а о первом открытом столкновении тех, кто звал немедленно покончить с остатками фашизма на земле, с определенными, весьма могущественными силами, рассчитывавшими на Франко как на резерв, который может быть введен в игру — в нужный момент и при соответствующих обстоятельствах. Политик, Штирлиц отдавал себе отчет, что для реакции дело отнюдь не в существе режима Франко; речь идет о военном балансе: после того, как англичане совсем недавно высадили свои оккупационные войска в Греции — недалеко от границ Советского Союза, вмешавшись в гражданскую войну; в те дни, когда Вашингтон все более бесцеремонно оказывал нажим на Рим, с тем чтобы из правительства были удалены коммунисты во главе с Пальмиро Тольятти, то есть те люди, которые внесли главенствующий вклад в дело антифашистской борьбы, когда такого же рода нажим продолжался и на Париж, чтобы заставить Де Голля вывести из кабинета Мориса Тореза, защита Франко становилась также одной из форм сражения за доминирующую роль англо-американского присутствия на Средиземноморье с целью запереть Россию в Черном море, — стратегия девятнадцатого века, все возвращается на круги своя. «Но неужели военные в Штатах, — подумал Штирлиц, — успели набрать такую силу, что могут диктовать свою волю политикам? Как не вертись, но защита фашизма неотмываема! Неужели солдафонство сделалось столь сильно там, что вопросы политической этики — а она формулируется не на год, а на эпоху — уже отошли на второй план, уступив место стратегии силы?!»
« А.А. Громыко(Союз Советских Социалистических Республик): Собранные Подкомитетом материалы, поступившие от стран — членов Организации Объединенных Наций и от испанского республиканского правительства Хираля, полностью подтверждают правильность обвинений, выдвинутых против режима Франко представителем Польши в его письмах на имя Генерального секретаря. Многочисленные факты, приведенные в вышеупомянутых документах, подтверждают, что существование фашистского режима Испании представляет серьезную угрозу для поддержания мира и что поэтому положение в Испании нельзя рассматривать как чисто испанское дело. Это положение, поскольку оно чревато серьезными последствиями для мира, не может не являться предметом тщательного рассмотрения Советом Безопасности с целью принятия соответствующих мер, предусмотренных Уставом Организации Объединенных Наций.
Известно тесное сотрудничество германской и испанской военной разведки в период войны. По этому вопросу мной были пересланы копии заявлений генерал-лейтенанта Гюнтера Краппе, бывшего германского военного атташе в Мадриде, и полковника Ганса Реннера, бывшего германского военного атташе в Танжере. Оба являются теперь военнопленными и находятся в Советском Союзе. Эти заявления представляют интерес в том отношении, что раскрывают как сам факт, так и степень сотрудничества германской и испанской разведки, направленного против союзников.
Вчера я получил из Москвы по бильд-аппарату копию довольно интересного документа. Этот документ представляет собой заявление генерал-лейтенанта Бамлера, бывшего начальника третьего отдела разведывательной германской организации, так называемого абвера. Генерал Бамлер был одним из ближайших сподвижников адмирала Канариса, имя которого известно по Нюрнбергскому процессу. Генерал Бамлер вскрывает связи Франко с германской разведкой. Оказывается, что связи эти идут довольно далеко. Они были установлены задолго до гражданской войны в Испании.
Штирлиц сел на лавочку неподалеку от той площади, где по субботам обычно собирались художники, — местный Монмартр; неторопливо закурил, с наслаждением затянулся и углубился в изучение документа.
...Начиная с тридцать четвертого года, когда вместо рейха, демонстративно вышедшего из Лиги Наций, туда приехала советская делегация и Литвинов, полный, внешне похожий на большого, доброго плюшевого мишку, начал вбиватьсвои резолюции, направленные против фашизма, за мир и коллективную безопасность, Штирлиц внимательно следил за работой международного форума, поражаясь той позиции, которую заняла западная дипломатия. Он, находившийся в Германии Гитлера, видел воочию, что безнаказанность прямо-таки подвигала фюрера на агрессию; порой казалось, что его подталкивали к самоутверждению в абсолютной вседозволенности, — нет ничего страшнее этой отвратительной человеческой функции, сделавшейся государственной стратегией национал-социализма...
И сейчас, приступая к исследованию документов, собранных еще с весны сорок шестого года, — сражениепротив Франко началось не вчера, а вскоре после фултонской речи Черчилля, когда в Америке стали ворочатьсявсяческие Маккарти, — Штирлицу надлежало понять тенденцию, ибо, судя по заголовкам, столь броско поданным в газете Перона, речь шла не о чем-либо, а о первом открытом столкновении тех, кто звал немедленно покончить с остатками фашизма на земле, с определенными, весьма могущественными силами, рассчитывавшими на Франко как на резерв, который может быть введен в игру — в нужный момент и при соответствующих обстоятельствах. Политик, Штирлиц отдавал себе отчет, что для реакции дело отнюдь не в существе режима Франко; речь идет о военном балансе: после того, как англичане совсем недавно высадили свои оккупационные войска в Греции — недалеко от границ Советского Союза, вмешавшись в гражданскую войну; в те дни, когда Вашингтон все более бесцеремонно оказывал нажим на Рим, с тем чтобы из правительства были удалены коммунисты во главе с Пальмиро Тольятти, то есть те люди, которые внесли главенствующий вклад в дело антифашистской борьбы, когда такого же рода нажим продолжался и на Париж, чтобы заставить Де Голля вывести из кабинета Мориса Тореза, защита Франко становилась также одной из форм сражения за доминирующую роль англо-американского присутствия на Средиземноморье с целью запереть Россию в Черном море, — стратегия девятнадцатого века, все возвращается на круги своя. «Но неужели военные в Штатах, — подумал Штирлиц, — успели набрать такую силу, что могут диктовать свою волю политикам? Как не вертись, но защита фашизма неотмываема! Неужели солдафонство сделалось столь сильно там, что вопросы политической этики — а она формулируется не на год, а на эпоху — уже отошли на второй план, уступив место стратегии силы?!»
« А.А. Громыко(Союз Советских Социалистических Республик): Собранные Подкомитетом материалы, поступившие от стран — членов Организации Объединенных Наций и от испанского республиканского правительства Хираля, полностью подтверждают правильность обвинений, выдвинутых против режима Франко представителем Польши в его письмах на имя Генерального секретаря. Многочисленные факты, приведенные в вышеупомянутых документах, подтверждают, что существование фашистского режима Испании представляет серьезную угрозу для поддержания мира и что поэтому положение в Испании нельзя рассматривать как чисто испанское дело. Это положение, поскольку оно чревато серьезными последствиями для мира, не может не являться предметом тщательного рассмотрения Советом Безопасности с целью принятия соответствующих мер, предусмотренных Уставом Организации Объединенных Наций.
Известно тесное сотрудничество германской и испанской военной разведки в период войны. По этому вопросу мной были пересланы копии заявлений генерал-лейтенанта Гюнтера Краппе, бывшего германского военного атташе в Мадриде, и полковника Ганса Реннера, бывшего германского военного атташе в Танжере. Оба являются теперь военнопленными и находятся в Советском Союзе. Эти заявления представляют интерес в том отношении, что раскрывают как сам факт, так и степень сотрудничества германской и испанской разведки, направленного против союзников.
Вчера я получил из Москвы по бильд-аппарату копию довольно интересного документа. Этот документ представляет собой заявление генерал-лейтенанта Бамлера, бывшего начальника третьего отдела разведывательной германской организации, так называемого абвера. Генерал Бамлер был одним из ближайших сподвижников адмирала Канариса, имя которого известно по Нюрнбергскому процессу. Генерал Бамлер вскрывает связи Франко с германской разведкой. Оказывается, что связи эти идут довольно далеко. Они были установлены задолго до гражданской войны в Испании.