Страница:
55— единственную, где собираются все европейцы; к вам подойдут. Пароль: «Вы еще не посетили водопады? Советую сделать это перед заходом солнца, очень впечатляет»; отзыв: «А мне говорили, что самое интересное время на рассвете». Вам возразят: «Не верьте, сказки, — закат». С этим человеком можете говорить, как с нами».
Зная, что лучший способ успокоить нервы, — это отправиться в путешествие, Риктер послал телеграмму Гутиересу, в которой просил его санкционировать поездку в северные районы, совершенно не исследованные в плане минералогии, во-первых, и, во-вторых, бесспорно перспективные с точки зрения энергоресурсов.
Гутиерес не ответил; вместо него телеграмму отправил полковник Энрике Гонсалес: «Командировка сроком на семь дней санкционирована сеньором Гутиересом; просьба представить отчет в десятидневный срок».
Риктер вспомнил людей, которые пришли к нему от Мюллера: «Они правы, со мной разговаривают, как с послушным исполнителем; сейчас самое время застолбиться, потом может быть поздно, привыкнут к моей покорности».
Всю ночь он составлял ответную телеграмму, пошел в библиотеку, взял в абонементе Плутарха, ничего подходящего не нашел; заставил себя вспомнить латынь, в университете это был обязательный предмет; кроме «сик транзит глория мунде» на ум ничего не шло; под утро, в отчаянье уже, написал в
Буэнос-Айрес: «Наука не умеет подчиняться времени, ее задача подчинить время себе; о десяти днях для отчета не может быть речи».
Отправив телеграмму, пошел в лабораторию, но понял, что работать не сможет, текст и формулы плыли. «Какого черта я послушался этих мюллеровских изуверов?! Проклятье прошлого! Я сломан и растерт подошвой об асфальт! Жив — чего еще надо?! А если Гутиерес ответит, что я волен заняться проблемой подчинения времени в Германии?! Рабство страха — самое страшное рабство, но еще ужаснее высокомерная утеря памяти, легкомысленное забвение недавнего прошлого! Кто ты такой? — спросил он себя. — Мышь, палач, мусор. Что ты можешь? Да ничего, кроме как разве по-немецки четко организовать здесь некое подобие индустрии атома, базируясь на тех огрызках знаний, которые тебе чудом попали в руки».
Он решил было немедленно заказать разговор с федеральной столицей, но сразу же вспомнил, что по соображениям безопасности — проектбыл глубоко засекречен — разговоры были не рекомендованы. К ограничительным намекам такого рода был приучен в рейхе; пошел на почту, решив отправить новую телеграмму; мол, прошу дать мне на составление отчета хотя бы две недели, намерен сделать его развернутым и тщательно аргументированным, поспешность в таких вопросах чрезвычайно нежелательна. Повертевшись вокруг окошка, где принимали розовые бланки (срочные), понял все же, что это будет выглядеть до неприличного жалко. На вероятный окрикГутиереса лучше всего ответить болезнью, сердечным кризом, — большие начальники любят сострадать, моральное меценатство.
Днем в институт принесли «молнию», открыл трясущимися пальцами: «Дорогой доктор, мы очень спешим с нашим делом, только поэтому так резко ограничиваем во времени — и самих себя, и наших друзей. Не сердитесь. Сердечно ваш Гутиерес».
Риктер почувствовал, как перехватило горло от волнения; лица посланцев Мюллера, которых ночью костил мерзавцами и костоломами, сейчас вспомнил с нежностью: все-таки немец никогда не подведет немца, нет ничего выше единства крови, почвы и языка.
Назавтра вылетел в Игуасу. Три дня в «Александере» к нему никто не подходил. В парижже, которую, как оказалось, держал немец, им никто не интересовался. Лишь на четвертый день, когда он кончил фотографирование водопадов, изучил все минералы, которые сюда везли из Бразилии, на улице, вечером уже, его окликнули, — слова пароля были абсолютны, слово в слово.
— Не сердитесь, что я не сразу подошел к вам, сеньор Риктер. Меня зовут Райфель. Все это время приглядывался, всякое может быть, как-никак живем в чужой стране.
— Вы легальны? — поинтересовался Риктер.
— Вполне.
— В таком случае, передайте, пожалуйста, что мне необходимо повидаться с теми господами, которые привезли техническую документацию.
Этот текст означал, что Риктер требует немедленной связи с людьми Мюллера. Поскольку формально Райфель работал на организациюГелена, но состоял на учете в картотеке Мюллера, ему приходилось лавировать между двумя системами, работая то на одну, то на другую. О том, что люди Мюллера надежно инфильтрованы в организацию, он, конечно же, догадывался, поэтому вел себя крайне осторожно. Понятно, он не знал, жив ли Мюллер или братствовозглавляет какой-то другой функционер; ясно было лишь одно: сетьтрехъярусна — Гелен, гестапо и НСДАП, знай вертись вентилятором, особенно после того, как курьер 56из Европы сухо потребовал письменного отчета о всей проделанной работе. Несколько раз ловил себя на мысли, особенно после того, как бизнес пошел в гору: «Вот бы родиться каким парагвайцем или голландцем! Нет ничего более спокойного, чем быть подданным маленького государства, особенно если оно к тому же конституционная монархия».
— Хорошо, — ответил Райфель, — через день-другой вас найдут.
Риктер сразу же вспомнил советы посланцев Мюллера, недоумевающе посмотрел на Райфеля, заметив:
— Вы меня плохо поняли, сеньор Райфель. Встреча мне нужна немедленно; озаботьтесь тем, чтобы контакт состоялся не позднее завтрашнего ланча. Я буду ждать у себя в отеле в тринадцать тридцать.
— У нас пограничный город, — Райфель покачал головой. — Я не исключаю возможности, что ваш номер оборудован.
— Проверить нельзя? — так же требовательно поинтересовался Риктер.
— Рискованно.
— Хорошо, назначьте встречу в ресторане.
— В каком?
— При отеле.
Райфель снова покачал головой:
— Нет, не годится, слишком болтливый портье. У меня там был контакт, и об этом узнали в городе. Встречу организуем в «Джордже» — большой дворик, столы отстоят друг от друга на значительном расстоянии, беседу можно проводить без оглядки...
Райфель действительно узнал, что о его встрече с курьеромв холле «Александера» болтали в городе, — любой новый человек в Игуасу на виду. Он, конечно, не мог предположить, что Шиббл сделал портрет Роумэна и отправил пленку в Лондон. Эта новость вызвала там шоковыйинтерес; столкнулись два мнения: одни считали, что этот факт необходимо срочно сообщить Вашингтону, другие — из старой гвардии: «прежде всего интересы империи» — такого рода сообщение полагали преждевременным, наиболее разумно сначала самим посмотреть за Райфелем и Роумэном, он, видимо, ключевая фигура. Вторая точка зрения возобладала.
Назавтра Шиббл не только сфотографировал Риктера с неизвестным, но и смог услышать часть разговора (к счастью для Мюллера — незначительную часть). То, что Шиббл смог услыхать, весьма заинтересовало его: Риктер, человек, на которого он был сориентирован еще десять месяцев назад, обсуждал вопрос о том, как быть со Штирлицем (Шиббл увидел в руках Риктера вырезку из «Мэйл»).
Риктера интересовало, как быть со Штирлицем, потому что «он держит те нити, которые, возможно, определят успех предприятия; но если он связан с русскими, имеем ли мы право приобщать его к делу? Я-то поначалу рассчитывал, что его можно привлечь. Но сейчас я думаю, что это сумасшествие». «Привлечь его можно двояко, — усмехнулся собеседник Риктера. — Либо как друга нашей идеи, либо как врага. Если бы он был другом, он бы жил рядом с вами и пользовался всеми благами аргентинского рая. А поскольку он враг, ему придется работать на немецкоедело в таком месте, по сравнению с которым Освенцим покажется ему санаторием».
В свое время Шиббл получил информацию, что где-то в Андах нацисты создали свой закрытый лагерь, — жизнь там идет точно так, как в рейхе. «Что же, — подумал он, — проводник имеет право охотиться не только в сельве».
Попытка Шиббла пастичеловека, который пришел на встречу с Риктером, окончилась неудачей: сразу же после встречи он поехал на аэродром, сел в маленький самолет — без опознавательных знаков — и улетел в неизвестном направлении.
За Риктером, однако, Шиббл наладилнаблюдение, которое и привело англичан в район Ла Плата и в Барилоче, где лаборатория охранялась молчаливыми людьми в штатских костюмах, но с хорошей военной выправкой.
План, задуманный МИ-6 57в Гамбурге в далеком сорок пятом году, получил свое развитие: события раскручивались именно так, как прикинули асы политической разведки. Да, Риктер нашел хозяев для своей идеи, да, он обосновался в Аргентине, да, здесь начали свое атомное дело; этим можно торговать с младшим братом, который не подпускает Британию к своей штуке; подпустит, вынужден будет подпустить, если испугать как следует. Именно страх заставит американских экспертов начать диалог с британскими коллегами, ибо атомная бомба в руках Перона равно опасна и Вашингтону, и Лондону.
Шиббл решил, что ему вменят в обязанность наладить слежку за каждым шагом Риктера, он мог это сделать, крезыиз Буэнос-Айреса, которых он водил по сельве, примут его с распростертыми объятиями.
Однако очередное указание, поступившее из Лондона, оказалось совершенно иным. «Мамочка» писала тайнописью, что необходимо продумать вопрос о том, чтобы Шиббл организовал утечкуинформации о том деле, которое раскручивалРиктер. Причем сослаться следует на Штирлица; как это сделать — задача Шиббла. Но выпуститьинформацию надо никак не в Аргентине, но в Бразилии или Парагвае, и таким образом, чтобы об этом узнали представители американской прессы, и опять-таки не любой газеты, но в первую очередь журнала «Нью Рипабликэн».
Шиббл написал в Лондон, что задача эта практически неосуществима. Где Штирлиц? Как его найти? Кто знает этот новый американский журнал? Как к нему можно подкрасться в Латинской Америке, где у них нет своих корреспондентов? Один шанс из миллиона.
Лондон ответил в обычной своей манере, сдобренной старым островным юмором: «Вот и реализуйте этот шанс».
Ответили так те люди из британской секретной службы» которых связывала старая и добрая дружба с ОСС, и отвечать так они считали нужным потому, что директором нового журнала был не кто-нибудь, а бывший вице-президент Соединенных Штатов Генри Уоллес.
К этой глубиннойкомбинации Аллен Даллес — а именно он был ее автором — Макайра не подпускал, работал наощупь, как слепой, читающий текст мягкими подушечками пальцев на особой странице, напечатанной в типографии Артура Баксли.
Его давешняя задумка каким-то образом связать Штирлица и Роумэна с людьми типа Уоллеса обрела реальную возможность именно в тот день, когда вышел первый номер журнала «Нью Рипабликэн», который выступал за дружеский диалог с Москвой и требовал немедленного и бесспорного запрещения производства ядерного оружия.
Множественность угодна зрелой политике. Даллес не имелправа позволить Макайру произнести при нем слово «синдикат», хотя он был прекраснейшим образом осведомлен о том, каким образом мафия задействована в комбинации; он понимал, сколь выгоден был бы сейчас в Голливуде и Вашингтоне «треугольник» Роумэн — Эйслер — Штирлиц; он, однако, держал в поле зрения ситуацию в Колумбии, где дело идет к победе левого кандидата в президенты Гаэтана, а это недопустимо, — дурной пример заразителен, в Латинской Америке нет и не может быть левых режимов, это противно интересам Соединенных Штатов. Следовательно, дуэт Роумэн — Штирлиц может оказаться значительно более необходимым в экстремальной ситуации, которую необходимо создать в Колумбии, пограничной с Панамой (крупнейшая военная база США), Венесуэлой (нефтяная империя Рокфеллеров, интересы которых защищает «Саливэн энд Кромвэл»), Бразилией, Эквадором, предоставившими военно-морские базы США, и Перу (ключевая страна Тихоокеанского побережья). Именно этот дуэт вынудит русских убраться с юга, именно так, им здесь не место. Но венцом всего предприятияможет стать «треугольник» Уоллес — Роумэн — Штирлиц (то есть гестапо плюс ГПУ), в основании которого лежит аргентинский атомный проект. На этом троица вполне сойдется, ибо ключевыми фигурами атомного делаПерона являются немцы с нацистским прошлым, — гарантия того, что Роумэн не сможет промолчать, — Дон Кихот, вертикальный характер; Уоллес будет тянуть свою политическую линию на разоружение и запрет бомбы; ну, а Штирлиц, видимо, станет отстаивать свое.
«Я чувствую комбинацию, — думал Даллес, — ауф видерзеен, курс мистера Рузвельта!»
Роумэн (зима сорок седьмого)
Зная, что лучший способ успокоить нервы, — это отправиться в путешествие, Риктер послал телеграмму Гутиересу, в которой просил его санкционировать поездку в северные районы, совершенно не исследованные в плане минералогии, во-первых, и, во-вторых, бесспорно перспективные с точки зрения энергоресурсов.
Гутиерес не ответил; вместо него телеграмму отправил полковник Энрике Гонсалес: «Командировка сроком на семь дней санкционирована сеньором Гутиересом; просьба представить отчет в десятидневный срок».
Риктер вспомнил людей, которые пришли к нему от Мюллера: «Они правы, со мной разговаривают, как с послушным исполнителем; сейчас самое время застолбиться, потом может быть поздно, привыкнут к моей покорности».
Всю ночь он составлял ответную телеграмму, пошел в библиотеку, взял в абонементе Плутарха, ничего подходящего не нашел; заставил себя вспомнить латынь, в университете это был обязательный предмет; кроме «сик транзит глория мунде» на ум ничего не шло; под утро, в отчаянье уже, написал в
Буэнос-Айрес: «Наука не умеет подчиняться времени, ее задача подчинить время себе; о десяти днях для отчета не может быть речи».
Отправив телеграмму, пошел в лабораторию, но понял, что работать не сможет, текст и формулы плыли. «Какого черта я послушался этих мюллеровских изуверов?! Проклятье прошлого! Я сломан и растерт подошвой об асфальт! Жив — чего еще надо?! А если Гутиерес ответит, что я волен заняться проблемой подчинения времени в Германии?! Рабство страха — самое страшное рабство, но еще ужаснее высокомерная утеря памяти, легкомысленное забвение недавнего прошлого! Кто ты такой? — спросил он себя. — Мышь, палач, мусор. Что ты можешь? Да ничего, кроме как разве по-немецки четко организовать здесь некое подобие индустрии атома, базируясь на тех огрызках знаний, которые тебе чудом попали в руки».
Он решил было немедленно заказать разговор с федеральной столицей, но сразу же вспомнил, что по соображениям безопасности — проектбыл глубоко засекречен — разговоры были не рекомендованы. К ограничительным намекам такого рода был приучен в рейхе; пошел на почту, решив отправить новую телеграмму; мол, прошу дать мне на составление отчета хотя бы две недели, намерен сделать его развернутым и тщательно аргументированным, поспешность в таких вопросах чрезвычайно нежелательна. Повертевшись вокруг окошка, где принимали розовые бланки (срочные), понял все же, что это будет выглядеть до неприличного жалко. На вероятный окрикГутиереса лучше всего ответить болезнью, сердечным кризом, — большие начальники любят сострадать, моральное меценатство.
Днем в институт принесли «молнию», открыл трясущимися пальцами: «Дорогой доктор, мы очень спешим с нашим делом, только поэтому так резко ограничиваем во времени — и самих себя, и наших друзей. Не сердитесь. Сердечно ваш Гутиерес».
Риктер почувствовал, как перехватило горло от волнения; лица посланцев Мюллера, которых ночью костил мерзавцами и костоломами, сейчас вспомнил с нежностью: все-таки немец никогда не подведет немца, нет ничего выше единства крови, почвы и языка.
Назавтра вылетел в Игуасу. Три дня в «Александере» к нему никто не подходил. В парижже, которую, как оказалось, держал немец, им никто не интересовался. Лишь на четвертый день, когда он кончил фотографирование водопадов, изучил все минералы, которые сюда везли из Бразилии, на улице, вечером уже, его окликнули, — слова пароля были абсолютны, слово в слово.
— Не сердитесь, что я не сразу подошел к вам, сеньор Риктер. Меня зовут Райфель. Все это время приглядывался, всякое может быть, как-никак живем в чужой стране.
— Вы легальны? — поинтересовался Риктер.
— Вполне.
— В таком случае, передайте, пожалуйста, что мне необходимо повидаться с теми господами, которые привезли техническую документацию.
Этот текст означал, что Риктер требует немедленной связи с людьми Мюллера. Поскольку формально Райфель работал на организациюГелена, но состоял на учете в картотеке Мюллера, ему приходилось лавировать между двумя системами, работая то на одну, то на другую. О том, что люди Мюллера надежно инфильтрованы в организацию, он, конечно же, догадывался, поэтому вел себя крайне осторожно. Понятно, он не знал, жив ли Мюллер или братствовозглавляет какой-то другой функционер; ясно было лишь одно: сетьтрехъярусна — Гелен, гестапо и НСДАП, знай вертись вентилятором, особенно после того, как курьер 56из Европы сухо потребовал письменного отчета о всей проделанной работе. Несколько раз ловил себя на мысли, особенно после того, как бизнес пошел в гору: «Вот бы родиться каким парагвайцем или голландцем! Нет ничего более спокойного, чем быть подданным маленького государства, особенно если оно к тому же конституционная монархия».
— Хорошо, — ответил Райфель, — через день-другой вас найдут.
Риктер сразу же вспомнил советы посланцев Мюллера, недоумевающе посмотрел на Райфеля, заметив:
— Вы меня плохо поняли, сеньор Райфель. Встреча мне нужна немедленно; озаботьтесь тем, чтобы контакт состоялся не позднее завтрашнего ланча. Я буду ждать у себя в отеле в тринадцать тридцать.
— У нас пограничный город, — Райфель покачал головой. — Я не исключаю возможности, что ваш номер оборудован.
— Проверить нельзя? — так же требовательно поинтересовался Риктер.
— Рискованно.
— Хорошо, назначьте встречу в ресторане.
— В каком?
— При отеле.
Райфель снова покачал головой:
— Нет, не годится, слишком болтливый портье. У меня там был контакт, и об этом узнали в городе. Встречу организуем в «Джордже» — большой дворик, столы отстоят друг от друга на значительном расстоянии, беседу можно проводить без оглядки...
Райфель действительно узнал, что о его встрече с курьеромв холле «Александера» болтали в городе, — любой новый человек в Игуасу на виду. Он, конечно, не мог предположить, что Шиббл сделал портрет Роумэна и отправил пленку в Лондон. Эта новость вызвала там шоковыйинтерес; столкнулись два мнения: одни считали, что этот факт необходимо срочно сообщить Вашингтону, другие — из старой гвардии: «прежде всего интересы империи» — такого рода сообщение полагали преждевременным, наиболее разумно сначала самим посмотреть за Райфелем и Роумэном, он, видимо, ключевая фигура. Вторая точка зрения возобладала.
Назавтра Шиббл не только сфотографировал Риктера с неизвестным, но и смог услышать часть разговора (к счастью для Мюллера — незначительную часть). То, что Шиббл смог услыхать, весьма заинтересовало его: Риктер, человек, на которого он был сориентирован еще десять месяцев назад, обсуждал вопрос о том, как быть со Штирлицем (Шиббл увидел в руках Риктера вырезку из «Мэйл»).
Риктера интересовало, как быть со Штирлицем, потому что «он держит те нити, которые, возможно, определят успех предприятия; но если он связан с русскими, имеем ли мы право приобщать его к делу? Я-то поначалу рассчитывал, что его можно привлечь. Но сейчас я думаю, что это сумасшествие». «Привлечь его можно двояко, — усмехнулся собеседник Риктера. — Либо как друга нашей идеи, либо как врага. Если бы он был другом, он бы жил рядом с вами и пользовался всеми благами аргентинского рая. А поскольку он враг, ему придется работать на немецкоедело в таком месте, по сравнению с которым Освенцим покажется ему санаторием».
В свое время Шиббл получил информацию, что где-то в Андах нацисты создали свой закрытый лагерь, — жизнь там идет точно так, как в рейхе. «Что же, — подумал он, — проводник имеет право охотиться не только в сельве».
Попытка Шиббла пастичеловека, который пришел на встречу с Риктером, окончилась неудачей: сразу же после встречи он поехал на аэродром, сел в маленький самолет — без опознавательных знаков — и улетел в неизвестном направлении.
За Риктером, однако, Шиббл наладилнаблюдение, которое и привело англичан в район Ла Плата и в Барилоче, где лаборатория охранялась молчаливыми людьми в штатских костюмах, но с хорошей военной выправкой.
План, задуманный МИ-6 57в Гамбурге в далеком сорок пятом году, получил свое развитие: события раскручивались именно так, как прикинули асы политической разведки. Да, Риктер нашел хозяев для своей идеи, да, он обосновался в Аргентине, да, здесь начали свое атомное дело; этим можно торговать с младшим братом, который не подпускает Британию к своей штуке; подпустит, вынужден будет подпустить, если испугать как следует. Именно страх заставит американских экспертов начать диалог с британскими коллегами, ибо атомная бомба в руках Перона равно опасна и Вашингтону, и Лондону.
Шиббл решил, что ему вменят в обязанность наладить слежку за каждым шагом Риктера, он мог это сделать, крезыиз Буэнос-Айреса, которых он водил по сельве, примут его с распростертыми объятиями.
Однако очередное указание, поступившее из Лондона, оказалось совершенно иным. «Мамочка» писала тайнописью, что необходимо продумать вопрос о том, чтобы Шиббл организовал утечкуинформации о том деле, которое раскручивалРиктер. Причем сослаться следует на Штирлица; как это сделать — задача Шиббла. Но выпуститьинформацию надо никак не в Аргентине, но в Бразилии или Парагвае, и таким образом, чтобы об этом узнали представители американской прессы, и опять-таки не любой газеты, но в первую очередь журнала «Нью Рипабликэн».
Шиббл написал в Лондон, что задача эта практически неосуществима. Где Штирлиц? Как его найти? Кто знает этот новый американский журнал? Как к нему можно подкрасться в Латинской Америке, где у них нет своих корреспондентов? Один шанс из миллиона.
Лондон ответил в обычной своей манере, сдобренной старым островным юмором: «Вот и реализуйте этот шанс».
Ответили так те люди из британской секретной службы» которых связывала старая и добрая дружба с ОСС, и отвечать так они считали нужным потому, что директором нового журнала был не кто-нибудь, а бывший вице-президент Соединенных Штатов Генри Уоллес.
К этой глубиннойкомбинации Аллен Даллес — а именно он был ее автором — Макайра не подпускал, работал наощупь, как слепой, читающий текст мягкими подушечками пальцев на особой странице, напечатанной в типографии Артура Баксли.
Его давешняя задумка каким-то образом связать Штирлица и Роумэна с людьми типа Уоллеса обрела реальную возможность именно в тот день, когда вышел первый номер журнала «Нью Рипабликэн», который выступал за дружеский диалог с Москвой и требовал немедленного и бесспорного запрещения производства ядерного оружия.
Множественность угодна зрелой политике. Даллес не имелправа позволить Макайру произнести при нем слово «синдикат», хотя он был прекраснейшим образом осведомлен о том, каким образом мафия задействована в комбинации; он понимал, сколь выгоден был бы сейчас в Голливуде и Вашингтоне «треугольник» Роумэн — Эйслер — Штирлиц; он, однако, держал в поле зрения ситуацию в Колумбии, где дело идет к победе левого кандидата в президенты Гаэтана, а это недопустимо, — дурной пример заразителен, в Латинской Америке нет и не может быть левых режимов, это противно интересам Соединенных Штатов. Следовательно, дуэт Роумэн — Штирлиц может оказаться значительно более необходимым в экстремальной ситуации, которую необходимо создать в Колумбии, пограничной с Панамой (крупнейшая военная база США), Венесуэлой (нефтяная империя Рокфеллеров, интересы которых защищает «Саливэн энд Кромвэл»), Бразилией, Эквадором, предоставившими военно-морские базы США, и Перу (ключевая страна Тихоокеанского побережья). Именно этот дуэт вынудит русских убраться с юга, именно так, им здесь не место. Но венцом всего предприятияможет стать «треугольник» Уоллес — Роумэн — Штирлиц (то есть гестапо плюс ГПУ), в основании которого лежит аргентинский атомный проект. На этом троица вполне сойдется, ибо ключевыми фигурами атомного делаПерона являются немцы с нацистским прошлым, — гарантия того, что Роумэн не сможет промолчать, — Дон Кихот, вертикальный характер; Уоллес будет тянуть свою политическую линию на разоружение и запрет бомбы; ну, а Штирлиц, видимо, станет отстаивать свое.
«Я чувствую комбинацию, — думал Даллес, — ауф видерзеен, курс мистера Рузвельта!»
Роумэн (зима сорок седьмого)
...Во время налета на явки нацистов в американской и британской зонах оккупации, которые ему удалось открыть, Роумэн отправился с двумя «джи ай» на квартиру вице-президента Имперской социалистической партии Лонца.
В коттедже не оказалось ни души; ощущение такое, будто отсюда только-только ушли.
— Обыщите дом, — сказал Роумэн военным, почувствовав внезапный озноб. — Весь дом, каждый ящик. Перетрясите все книги, тут должно быть то, что меня интересует.
Он отошел к телефону, снял трубку, но аппарат был гулко-безжизненный, словно тыква.
Закурив, Роумэн задумчиво посмотрел на то, как ловко работали военные контрразведчики, и сказал:
— Продолжайте, ребята, я вернусь через час.
Позже он не смог вернуться, потому что должен был вылететь в Женеву, там пересесть на машину Лангера, который привезет его в Аскону, в дом Матильды Вольф, хозяйки перевалочной базы, что снабжала людей СС и СД липой, по которой надо было явиться в Вечный город, на улицу, находящуюся в трехстах метрах от Ватикана. На этой же машине поездка в Австрию — не так уж далеко, американская зона оккупации. Оттуда возвращение в Швейцарию и вылет к Штирлицу. В это время Эронимо берет в Мадриде трех «контрабандистов» Гаузнера и Кемпа (их надо брать именно по обвинению в контрабанде кокаина, еще рано тревожить весь улей); главное, чтобы они просидели на Пуэрто-дель-Соль хотя бы три дня; основные улики даст банкир Нибель из Кордовы, он — ключевая фигура, возит нацистские деньги по миру.
Предприятиебыло рассчитано по часам — с учетом разницы во времени на континентах.
Однако все рухнуло, когда Роумэн приехал в штаб-квартиру оккупационного корпуса, дежурный офицер протянул ему телефонограмму: «Группа, состоявшая из сержанта Никльсона и рядовых Дэвиса и Рэндольма, при налете на квартиру, указанную в вашем рапорте, взорвалась на мине, заложенной в пустом доме; Дэвис погиб на месте, жизнь Никльсона и Рэндольма в критическом состоянии».
...Лангера на аэродроме в Женеве не было; в бюро информации на имя «доктора Брэдиса» (так было оговорено) никто не оставлял никакого сообщения.
Роумэн заказал Мадрид; полковника Эронимо не было ни на работе, ни дома: «Коронель уехал в командировку». Так было и в тот день, когда появился Гаузнер; что же могло произойти за это время, черт?!
Роумэн отошел к киоску, купил американские газеты, не для того, чтобы читать, а скорее чтобы сосредоточиться и принять какое-то решение. Страницы пролистывал машинально, не очень-то обращая внимание на заголовки; споткнулся — совершенно неожиданно — на самых броских: «Немецкий композитор из Голливуда на службе ГПУ и Коминтерна!»; «Ганса Эйслера защищает Элеонора Рузвельт!»; «Первая леди под подозрением в симпатиях к красным!»; «Москва задействовала всю свою агентуру на Западе!»; «Чарли Чаплин, Матисс, Пикассо и Кокто обратились в Белый дом!»; «Негодование Альберта Эйнштейна!»; «Ничто не спасет русского шпиона от кары!»
Сначала Роумэн не поверил глазам; ведь Макайр сказал, что с этим безумием все кончено, Америка убедилась в шаманстве Рут Фишер 58, катившей черт знает что на братьев: «Не может быть, бред какой-то!»
Он отошел к стойке бара, попросил кофе, принялся читать сообщение о предварительном допросе Ганса Эйслера, композитора, которого по праву называли одним из самых великих музыкантов века.
« Эйслер.— Господин председатель, могу ли я просить у вас разрешения сделать заявление перед началом собеседования?
Председатель.— Дайте мне ваше заявление. (Читает его.) Нет. Я не разрешаю вам выступить с этим заявлением...
Эйслер.— Вы не хотите позволить мне выступить с заявлением после всего того, что мне довелось пережить начиная с прошлого года?!
Председатель.— Следователь, задавайте свои вопросы.
Следователь.— Я хочу зачитать выдержки из газеты «Дейли уоркер» от пятнадцатого января тридцать пятого года... Цитирую: «Выдающийся революционный композитор Ганс Эйслер прибывает двадцать седьмого января... С тех пор, как в Германии к власти пришел Гитлер, Ганс Эйслер проживает в Париже и Лондоне; всему миру известны произведения этого блистательного музыканта; нельзя не восторгаться его высокоталантливыми операми, песнями и фильмами, такими, как — немецкое название я произношу по буквам — кэй-ю-эл-и-даблью-ай-эм-пи-и...» Что это значит, Эйслер?
Эйслер.— Это опера и фильм, сделанные мною в Берлине в тридцать втором году. Называется «Куле Вампе».
Следователь.— Продолжаю цитату: «эм-ай-эс-эсэн-ай-эм-и...» Что это такое?
Эйслер.— Это мое произведение «Масснаме»... По-немецки это звучит как «мероприятие», «целесообразность»...
Следователь.— Продолжаю цитату: «Рот фронт»... Это все вы сочинили, Эйслер?
Эйслер.— Да.
Следователь.— В статье говорится, что вы один из выдающихся композиторов современности, вас называют борцом-коммунистом против гитлеровской тирании, утверждают, что вы не только великий музыкант, но и товарищ, стоящий в первой линии борьбы. Вы подтверждаете, что это написано про вас?
Эйслер.— Про меня так много писали, что я не могу помнить каждую статью...
Следователь.— Я просмотрел нью-йоркские газеты этого же периода, о вас нигде не писали как о великом композиторе, кроме как в газете американских коммунистов.
Эйслер.— Вы плохо смотрели, я могу показать вам сотни статей обо мне, они где-то валяются в моих архивах.
Следователь.— Подойдите ко мне и посмотрите фото в газете «Дейли уоркер». Это ваша фотография?
Эйслер.— Совершенно верно, моя.
Следователь.— Что за жест вы делаете на фото?
Эйслер.— Это салют немецких ра...
Следователь(перебивает). — Вы подтверждаете, что на фото изображены именно вы и именно вы держите правую руку над головой, причем пальцы сжаты в кулак?
Эйслер.— Подтверждаю, посколь...
Следователь(перебивает). — Вы не отвергаете, что вы держали руку в коммунистическом салюте?
Эйслер.— Да, подтвер...
Следователь(перебивает). — Продемонстрируйте комиссии этот жест!
Эйслер демонстрирует коммунистический салют, подняв правую руку, сжатую в кулак.
Председатель.— Вы не хотите опровергнуть подлинность фотографии?
Эйслер.— Нет. Это салют не только коммунистов, но всех антифашистов. Это не партийное приветствие, а салют антифашистов всего мира.
Следователь.— Вы писали музыку к фильмам режиссера Йориса Ивенса, работавшего с Хемингуэем в Испании?
Эйслер.— Да.
Следователь.— Им мы еще займемся, этим Ивенсом... В статье про вас написано, что вы заявили: «В единстве голосов и действий — надежда на будущее мира». Вы говорили эти слова корреспонденту?
Эйслер.— Журналист вправе писать, что он хочет. Я могу отвечать только за себя...
Следователь.— Это вы написали оперу «Мать»?
Эйслер.— Да. Опера «Мать» написана по мотивам повести Горького.
Следователь.— В одной из арий этой оперы есть слова: «Учи азбуку, не бойся, ты только начни, рабочий, и ты возьмешь власть, ты победишь!» Вы писали музыку и к этим словам?!
Эйслер.— Не мог же я писать музыку к одним словам повести и не писать ее к другим?!
Председатель.— Вы имеете в виду, что сейчас надо быть готовым к тому, чтобы «взять власть и победить»?!
Эйслер.— Я не понимаю вопроса...
Председатель.— Где вы писали эту оперу?
Эйслер.— В Берлине, в двадцать девятом, мне кажется...
Председатель.— Значит, ваша опера обращена к немецким рабочим?
Эйслер.— Не только... Это же опера, произведение искусства.
Председатель.— Но это «произведение искусства» показывали в Соединенных Штатах?
Следователь.— Да.
Председатель.— Значит, эти слова из вашей оперы обращены не только к немцам, но и к итальянцам, французам, американцам?
Эйслер.— Повторяю, опера написана по мотивам повести великого Максима Горького... Слова песни соотнесены с ситуацией, которая существовала в России в девятьсот пятом году...
Председатель.— Могли бы вы написать подобную оперу в Соединенных Штатах с призывом «захватить власть и победить» здесь, в этой стране?
Эйслер.— Нет.
Председатель.— Вы изменили своей позиции?
Эйслер.— Нет. Просто здесь я гость, путешественник... Ваше рабочее движение будет само решать свои дела...
Следователь.— Вы когда-нибудь посылали приветствия в Советский Союз?
Эйслер.— Конечно.
Следователь.— Вы ненавидите Сталина?
Эйслер.— Простите, я не понял вопроса?
Следователь.— Вы ненавидите Сталина? Мы слышали, что вы говорили офицерам иммиграционной службы, что вы ненавидите Сталина.
Эйслер.— Я был бы идиотом, если бы говорил им это. Я считаю Сталина весьма серьезным персонажем современной истории.
Следователь.— В советской энциклопедии, изданной в тридцать третьем году в Москве, дано ваше фото и заметка: «Эйслер, композитор, коммунист, глава пролетарского направления в германской музыке...» Вы член коммунистической партии, мистер Эйслер?
Эйслер.— В России коммунистом называют каждого, кто так же активен в своем творчестве, как я. Я не имею права — особенно после тех пятнадцати лет, когда германские коммунисты сражались в подполье против
Гитлера, — считать себя членом партии, потому что все они были героями, настоящими героями... Да и в любой стране, где коммунисты работают в подполье, — они герои. А я не герой. Я просто композитор...
Следователь.— Как зовут вашу сестру, мистер Эйслер?
Эйслер.— Ее зовут Рут Фишер.
Следователь.— Вы получили от нее письмо, датированное двадцать четвертым апреля сорок четвертого года?
Эйслер.— Что за письмо?
Следователь.— В этом письме миссис Фишер обвиняет вас в том, что вы являетесь агентом ГПУ. Она пишет следующее: «Если местное отделение ГПУ попытается устроить мне „естественную“ смерть, то это у вас не получится, — ни у тебя, ни у Герхарда Эйслера, являющегося шефом германского отдела ГПУ в Соединенных Штатах. Это так легко вам не сойдет с рук. Вы всегда играли терроризмом и всегда боялись нести ответственность за это. Я сделала следующие приготовления на случай ваших террористических актов: во-первых, три врача провели тщательное медицинское обследование и засвидетельствовали, что я абсолютна здорова, так что нет никаких оснований для моей естественной смерти. При этом я нахожусь под постоянным врачебным надзором и тщательно слежу за своим состоянием. Доктора проинформированы обо всем, и в случае какого бы то ни было ухудшения моего здоровья они незамедлительно примут соответствующие шаги. Во-вторых, престижные журналисты и политики получили копию этого письма, так же как и ряд немецких иммигрантов...»
Мистер Эйслер, вы подтверждаете получение этого письма?
Эйслер.— Письмо совершенно сумасшедшее...
Председатель.— Вы получили это письмо?
Эйслер.— Я неоднократно читал подобные послания...
Следователь.— Зачитываю цитату из журнала «Советский Союз сегодня», май тридцать шестого года, страница тридцать три: «В день Первомая трудящиеся всего мира наравне с „Интернационалом“ и „Вставай, проклятьем заклейменный“ поют песни Эйслера и Брехта». Конец цитаты. Вы ни разу не называли человека, который писал слова для таких ваших песен, как «Вперед, мы не забыли», «Общий фронт», а ведь в этом журнале говорится, что для вас писал Бертольт Брехт? Да или нет?! Почему вы молчите?! Господин председатель, у меня больше нет вопросов к Эйслеру, я требую его отправки в Голливуд для новых допросов на месте.
Член комиссии.— Мистер Эйслер, вы написали «Балладу о параграфе 218»?
Эйслер.— Да.
Член комиссии.— Вы помните слова?
Эйслер.— Конечно.
Член комиссии.— Вы написали «Балладу о ниггере Джиме»?
В коттедже не оказалось ни души; ощущение такое, будто отсюда только-только ушли.
— Обыщите дом, — сказал Роумэн военным, почувствовав внезапный озноб. — Весь дом, каждый ящик. Перетрясите все книги, тут должно быть то, что меня интересует.
Он отошел к телефону, снял трубку, но аппарат был гулко-безжизненный, словно тыква.
Закурив, Роумэн задумчиво посмотрел на то, как ловко работали военные контрразведчики, и сказал:
— Продолжайте, ребята, я вернусь через час.
Позже он не смог вернуться, потому что должен был вылететь в Женеву, там пересесть на машину Лангера, который привезет его в Аскону, в дом Матильды Вольф, хозяйки перевалочной базы, что снабжала людей СС и СД липой, по которой надо было явиться в Вечный город, на улицу, находящуюся в трехстах метрах от Ватикана. На этой же машине поездка в Австрию — не так уж далеко, американская зона оккупации. Оттуда возвращение в Швейцарию и вылет к Штирлицу. В это время Эронимо берет в Мадриде трех «контрабандистов» Гаузнера и Кемпа (их надо брать именно по обвинению в контрабанде кокаина, еще рано тревожить весь улей); главное, чтобы они просидели на Пуэрто-дель-Соль хотя бы три дня; основные улики даст банкир Нибель из Кордовы, он — ключевая фигура, возит нацистские деньги по миру.
Предприятиебыло рассчитано по часам — с учетом разницы во времени на континентах.
Однако все рухнуло, когда Роумэн приехал в штаб-квартиру оккупационного корпуса, дежурный офицер протянул ему телефонограмму: «Группа, состоявшая из сержанта Никльсона и рядовых Дэвиса и Рэндольма, при налете на квартиру, указанную в вашем рапорте, взорвалась на мине, заложенной в пустом доме; Дэвис погиб на месте, жизнь Никльсона и Рэндольма в критическом состоянии».
...Лангера на аэродроме в Женеве не было; в бюро информации на имя «доктора Брэдиса» (так было оговорено) никто не оставлял никакого сообщения.
Роумэн заказал Мадрид; полковника Эронимо не было ни на работе, ни дома: «Коронель уехал в командировку». Так было и в тот день, когда появился Гаузнер; что же могло произойти за это время, черт?!
Роумэн отошел к киоску, купил американские газеты, не для того, чтобы читать, а скорее чтобы сосредоточиться и принять какое-то решение. Страницы пролистывал машинально, не очень-то обращая внимание на заголовки; споткнулся — совершенно неожиданно — на самых броских: «Немецкий композитор из Голливуда на службе ГПУ и Коминтерна!»; «Ганса Эйслера защищает Элеонора Рузвельт!»; «Первая леди под подозрением в симпатиях к красным!»; «Москва задействовала всю свою агентуру на Западе!»; «Чарли Чаплин, Матисс, Пикассо и Кокто обратились в Белый дом!»; «Негодование Альберта Эйнштейна!»; «Ничто не спасет русского шпиона от кары!»
Сначала Роумэн не поверил глазам; ведь Макайр сказал, что с этим безумием все кончено, Америка убедилась в шаманстве Рут Фишер 58, катившей черт знает что на братьев: «Не может быть, бред какой-то!»
Он отошел к стойке бара, попросил кофе, принялся читать сообщение о предварительном допросе Ганса Эйслера, композитора, которого по праву называли одним из самых великих музыкантов века.
« Эйслер.— Господин председатель, могу ли я просить у вас разрешения сделать заявление перед началом собеседования?
Председатель.— Дайте мне ваше заявление. (Читает его.) Нет. Я не разрешаю вам выступить с этим заявлением...
Эйслер.— Вы не хотите позволить мне выступить с заявлением после всего того, что мне довелось пережить начиная с прошлого года?!
Председатель.— Следователь, задавайте свои вопросы.
Следователь.— Я хочу зачитать выдержки из газеты «Дейли уоркер» от пятнадцатого января тридцать пятого года... Цитирую: «Выдающийся революционный композитор Ганс Эйслер прибывает двадцать седьмого января... С тех пор, как в Германии к власти пришел Гитлер, Ганс Эйслер проживает в Париже и Лондоне; всему миру известны произведения этого блистательного музыканта; нельзя не восторгаться его высокоталантливыми операми, песнями и фильмами, такими, как — немецкое название я произношу по буквам — кэй-ю-эл-и-даблью-ай-эм-пи-и...» Что это значит, Эйслер?
Эйслер.— Это опера и фильм, сделанные мною в Берлине в тридцать втором году. Называется «Куле Вампе».
Следователь.— Продолжаю цитату: «эм-ай-эс-эсэн-ай-эм-и...» Что это такое?
Эйслер.— Это мое произведение «Масснаме»... По-немецки это звучит как «мероприятие», «целесообразность»...
Следователь.— Продолжаю цитату: «Рот фронт»... Это все вы сочинили, Эйслер?
Эйслер.— Да.
Следователь.— В статье говорится, что вы один из выдающихся композиторов современности, вас называют борцом-коммунистом против гитлеровской тирании, утверждают, что вы не только великий музыкант, но и товарищ, стоящий в первой линии борьбы. Вы подтверждаете, что это написано про вас?
Эйслер.— Про меня так много писали, что я не могу помнить каждую статью...
Следователь.— Я просмотрел нью-йоркские газеты этого же периода, о вас нигде не писали как о великом композиторе, кроме как в газете американских коммунистов.
Эйслер.— Вы плохо смотрели, я могу показать вам сотни статей обо мне, они где-то валяются в моих архивах.
Следователь.— Подойдите ко мне и посмотрите фото в газете «Дейли уоркер». Это ваша фотография?
Эйслер.— Совершенно верно, моя.
Следователь.— Что за жест вы делаете на фото?
Эйслер.— Это салют немецких ра...
Следователь(перебивает). — Вы подтверждаете, что на фото изображены именно вы и именно вы держите правую руку над головой, причем пальцы сжаты в кулак?
Эйслер.— Подтверждаю, посколь...
Следователь(перебивает). — Вы не отвергаете, что вы держали руку в коммунистическом салюте?
Эйслер.— Да, подтвер...
Следователь(перебивает). — Продемонстрируйте комиссии этот жест!
Эйслер демонстрирует коммунистический салют, подняв правую руку, сжатую в кулак.
Председатель.— Вы не хотите опровергнуть подлинность фотографии?
Эйслер.— Нет. Это салют не только коммунистов, но всех антифашистов. Это не партийное приветствие, а салют антифашистов всего мира.
Следователь.— Вы писали музыку к фильмам режиссера Йориса Ивенса, работавшего с Хемингуэем в Испании?
Эйслер.— Да.
Следователь.— Им мы еще займемся, этим Ивенсом... В статье про вас написано, что вы заявили: «В единстве голосов и действий — надежда на будущее мира». Вы говорили эти слова корреспонденту?
Эйслер.— Журналист вправе писать, что он хочет. Я могу отвечать только за себя...
Следователь.— Это вы написали оперу «Мать»?
Эйслер.— Да. Опера «Мать» написана по мотивам повести Горького.
Следователь.— В одной из арий этой оперы есть слова: «Учи азбуку, не бойся, ты только начни, рабочий, и ты возьмешь власть, ты победишь!» Вы писали музыку и к этим словам?!
Эйслер.— Не мог же я писать музыку к одним словам повести и не писать ее к другим?!
Председатель.— Вы имеете в виду, что сейчас надо быть готовым к тому, чтобы «взять власть и победить»?!
Эйслер.— Я не понимаю вопроса...
Председатель.— Где вы писали эту оперу?
Эйслер.— В Берлине, в двадцать девятом, мне кажется...
Председатель.— Значит, ваша опера обращена к немецким рабочим?
Эйслер.— Не только... Это же опера, произведение искусства.
Председатель.— Но это «произведение искусства» показывали в Соединенных Штатах?
Следователь.— Да.
Председатель.— Значит, эти слова из вашей оперы обращены не только к немцам, но и к итальянцам, французам, американцам?
Эйслер.— Повторяю, опера написана по мотивам повести великого Максима Горького... Слова песни соотнесены с ситуацией, которая существовала в России в девятьсот пятом году...
Председатель.— Могли бы вы написать подобную оперу в Соединенных Штатах с призывом «захватить власть и победить» здесь, в этой стране?
Эйслер.— Нет.
Председатель.— Вы изменили своей позиции?
Эйслер.— Нет. Просто здесь я гость, путешественник... Ваше рабочее движение будет само решать свои дела...
Следователь.— Вы когда-нибудь посылали приветствия в Советский Союз?
Эйслер.— Конечно.
Следователь.— Вы ненавидите Сталина?
Эйслер.— Простите, я не понял вопроса?
Следователь.— Вы ненавидите Сталина? Мы слышали, что вы говорили офицерам иммиграционной службы, что вы ненавидите Сталина.
Эйслер.— Я был бы идиотом, если бы говорил им это. Я считаю Сталина весьма серьезным персонажем современной истории.
Следователь.— В советской энциклопедии, изданной в тридцать третьем году в Москве, дано ваше фото и заметка: «Эйслер, композитор, коммунист, глава пролетарского направления в германской музыке...» Вы член коммунистической партии, мистер Эйслер?
Эйслер.— В России коммунистом называют каждого, кто так же активен в своем творчестве, как я. Я не имею права — особенно после тех пятнадцати лет, когда германские коммунисты сражались в подполье против
Гитлера, — считать себя членом партии, потому что все они были героями, настоящими героями... Да и в любой стране, где коммунисты работают в подполье, — они герои. А я не герой. Я просто композитор...
Следователь.— Как зовут вашу сестру, мистер Эйслер?
Эйслер.— Ее зовут Рут Фишер.
Следователь.— Вы получили от нее письмо, датированное двадцать четвертым апреля сорок четвертого года?
Эйслер.— Что за письмо?
Следователь.— В этом письме миссис Фишер обвиняет вас в том, что вы являетесь агентом ГПУ. Она пишет следующее: «Если местное отделение ГПУ попытается устроить мне „естественную“ смерть, то это у вас не получится, — ни у тебя, ни у Герхарда Эйслера, являющегося шефом германского отдела ГПУ в Соединенных Штатах. Это так легко вам не сойдет с рук. Вы всегда играли терроризмом и всегда боялись нести ответственность за это. Я сделала следующие приготовления на случай ваших террористических актов: во-первых, три врача провели тщательное медицинское обследование и засвидетельствовали, что я абсолютна здорова, так что нет никаких оснований для моей естественной смерти. При этом я нахожусь под постоянным врачебным надзором и тщательно слежу за своим состоянием. Доктора проинформированы обо всем, и в случае какого бы то ни было ухудшения моего здоровья они незамедлительно примут соответствующие шаги. Во-вторых, престижные журналисты и политики получили копию этого письма, так же как и ряд немецких иммигрантов...»
Мистер Эйслер, вы подтверждаете получение этого письма?
Эйслер.— Письмо совершенно сумасшедшее...
Председатель.— Вы получили это письмо?
Эйслер.— Я неоднократно читал подобные послания...
Следователь.— Зачитываю цитату из журнала «Советский Союз сегодня», май тридцать шестого года, страница тридцать три: «В день Первомая трудящиеся всего мира наравне с „Интернационалом“ и „Вставай, проклятьем заклейменный“ поют песни Эйслера и Брехта». Конец цитаты. Вы ни разу не называли человека, который писал слова для таких ваших песен, как «Вперед, мы не забыли», «Общий фронт», а ведь в этом журнале говорится, что для вас писал Бертольт Брехт? Да или нет?! Почему вы молчите?! Господин председатель, у меня больше нет вопросов к Эйслеру, я требую его отправки в Голливуд для новых допросов на месте.
Член комиссии.— Мистер Эйслер, вы написали «Балладу о параграфе 218»?
Эйслер.— Да.
Член комиссии.— Вы помните слова?
Эйслер.— Конечно.
Член комиссии.— Вы написали «Балладу о ниггере Джиме»?