Страница:
Груздев покачал головой:
— Если мы связываем Кулькова с тем, что сейчас происходит в Женеве, я бы прежде всего заинтересовался вопросами, которые они ему задают…
— Не о комбинатах же бытового обслуживания, — вздохнул Славин. — И не о нашем ненавязчивом сервисе. О ракетах спрашивают, ясное дело…
— Каждый вопрос таит в себе тенденцию, — заметил генерал. — Груздев прав… Что ж, брать его сейчас?
— Нет, — убежденно ответил Славин. — Только после того, как мы прочитаем его ответ Лэнгли и их очередной вопрос…
Жену Кулькова, Лидию Васильевну, пригласила подруга; сам развлекался у Насти; на приеме у англичан ни с кем в контакт не входил.
А шифротаблица хранилась в тайнике — в его кабинете за плинтусом; помимо инструкций о постоянной связи и времени радиопередач в вопроснике указывалось: «Нам представляется, что вы ознакомили нас только с теми ракетными установками, которые находятся на территории западных районов СССР. Наши эксперты считают, что вы пока еще не смогли получить исчерпывающей информации по поводу всех ракетных комплексов, которые, как полагают, значительно превышают то число, которое названо в вашем предыдущем донесении. Были бы очень признательны вам, если бы вы предприняли все возможное для выявления не только построенных, но и строящихся стартовых площадок. Вопрос, как вы понимаете, совершенно не терпит отлагательства, поскольку ситуация, сложившаяся ныне в Женеве, предполагает принятие кардинальных решений во имя торжества дела мира и демократии. Просили бы также сообщить имена, воинские и научные звания тех людей, с кем предстоят встречи в ближайшие дни, это придаст информации еще большую достоверность и объективность. Ваш друг „Л“.
— Ну что ж, — сказал генерал, — все вроде бы становится на свои места. Кстати, следователи готовы к работе с голубем?
— Позвольте мне поработать с Кульковым, — сказал Славин. — Если мы хотим ударить Лэнгли, то лучше это сделать, пока голубь на свободе. Думаю, за ним, за каждым его шагом, как в свое время за Лесником-Трианоном-Дубовым, смотрят люди ЦРУ, можем спугнуть… А время в Женеве тикает, мы лишены привилегии на ошибку… Если он будет молчать на допросах, мы упустим темп, это непростительно… Надо, чтобы Кульков побыл на свободе, но работать он должен не на ЦРУ, а на нас… Думаю, что версия двойника, как мы это сделали в операции по Луисбургу, сейчас не пройдет, люди Лэнгли хорошие ученики, они умеют делать выводы…
— Мы должны, — заключил генерал, — лишний раз продемонстрировать общественному мнению мира, как ЦРУ, выполняя указание военно-промышленного комплекса, противится какому бы то ни было диалогу между Москвой и Вашингтоном. Так? Вся пресса, контролируемая ВПК, если не будет завершающего акта, засвидетельствованного не только нами, ошельмует дело, оболжет его или вообще замолчит. Следовательно, Славин, как всегда, прав: мы лишены привилегии на ошибку. Готовьте прикидку игры, буду докладывать наверх.
«Вопросник, или как горек хлеб измены»
1
2
3
4
5
6
— Если мы связываем Кулькова с тем, что сейчас происходит в Женеве, я бы прежде всего заинтересовался вопросами, которые они ему задают…
— Не о комбинатах же бытового обслуживания, — вздохнул Славин. — И не о нашем ненавязчивом сервисе. О ракетах спрашивают, ясное дело…
— Каждый вопрос таит в себе тенденцию, — заметил генерал. — Груздев прав… Что ж, брать его сейчас?
— Нет, — убежденно ответил Славин. — Только после того, как мы прочитаем его ответ Лэнгли и их очередной вопрос…
Жену Кулькова, Лидию Васильевну, пригласила подруга; сам развлекался у Насти; на приеме у англичан ни с кем в контакт не входил.
А шифротаблица хранилась в тайнике — в его кабинете за плинтусом; помимо инструкций о постоянной связи и времени радиопередач в вопроснике указывалось: «Нам представляется, что вы ознакомили нас только с теми ракетными установками, которые находятся на территории западных районов СССР. Наши эксперты считают, что вы пока еще не смогли получить исчерпывающей информации по поводу всех ракетных комплексов, которые, как полагают, значительно превышают то число, которое названо в вашем предыдущем донесении. Были бы очень признательны вам, если бы вы предприняли все возможное для выявления не только построенных, но и строящихся стартовых площадок. Вопрос, как вы понимаете, совершенно не терпит отлагательства, поскольку ситуация, сложившаяся ныне в Женеве, предполагает принятие кардинальных решений во имя торжества дела мира и демократии. Просили бы также сообщить имена, воинские и научные звания тех людей, с кем предстоят встречи в ближайшие дни, это придаст информации еще большую достоверность и объективность. Ваш друг „Л“.
— Ну что ж, — сказал генерал, — все вроде бы становится на свои места. Кстати, следователи готовы к работе с голубем?
— Позвольте мне поработать с Кульковым, — сказал Славин. — Если мы хотим ударить Лэнгли, то лучше это сделать, пока голубь на свободе. Думаю, за ним, за каждым его шагом, как в свое время за Лесником-Трианоном-Дубовым, смотрят люди ЦРУ, можем спугнуть… А время в Женеве тикает, мы лишены привилегии на ошибку… Если он будет молчать на допросах, мы упустим темп, это непростительно… Надо, чтобы Кульков побыл на свободе, но работать он должен не на ЦРУ, а на нас… Думаю, что версия двойника, как мы это сделали в операции по Луисбургу, сейчас не пройдет, люди Лэнгли хорошие ученики, они умеют делать выводы…
— Мы должны, — заключил генерал, — лишний раз продемонстрировать общественному мнению мира, как ЦРУ, выполняя указание военно-промышленного комплекса, противится какому бы то ни было диалогу между Москвой и Вашингтоном. Так? Вся пресса, контролируемая ВПК, если не будет завершающего акта, засвидетельствованного не только нами, ошельмует дело, оболжет его или вообще замолчит. Следовательно, Славин, как всегда, прав: мы лишены привилегии на ошибку. Готовьте прикидку игры, буду докладывать наверх.
«Вопросник, или как горек хлеб измены»
1
…Вообще же, Кузанни относился к тому типу писателей, которые любили обкатывать свои новые сценарии на слушателях. (На съемочную площадку, впрочем, он никого из друзей и коллег не подпускал. «С актером нужно работать с глазу на глаз, а еще лучше вообще не работать, — считал он. — Когда художник, если он художник, навязывает свою волю другому художнику, понятно, если речь идет тоже о художнике, а не о ремесленнике, тогда не получится чуда, то есть искусства».)
Он читал сценарий в номере Степанова, забравшись с ногами на широкую кровать (у американцев это естественно; то, что русскому может показаться обидным, для американца совершенно естественно: просто-напросто так удобнее раскладывать страницы, курить, под себя коленки, походя делать правку на полях; столики в отелях крошечные, разве на них развернешься?! Прагматизм, прежде всего прагматизм, то есть надежное удобство дела).
Степанов умел и любил слушать; в свое время он часами просиживал с Межировым, Натальей Кончаловской, Поженяном, Юрием Казаковым, с только-только начинавшим Высоцким. Довелось ему слушать и Федора Панферова, и скорбно-лунного Михаила Светлова. Однажды пришел Симонов; читал свои стихи до полуночи: «Я много жил в гостиницах, слезал на дальних станциях, что впереди раскинется — все позади останется». Замечательные строки; иногда ведь в одной фразе заключен сюжет романа. Взять, например, известную пословицу: «Жизнь прожить — не поле перейти».
«Война и мир», «Гамлет», «Старик и море», «Клим Самгин» — яркие и глубокие ее иллюстрации. А как поразительно рассказывал свою будущую книгу академик Александр Александрович Микулин! Бритоголовый, похожий на римского патриция, он тогда еще жил в Коктебеле, сидел на громадной веранде своего маленького дома, восторженно развивал концепцию вечного здоровья человеческого тела.
«Сколько же мне еще надо написать, — думал Степанов, наблюдая за тем, как Кузанни аккуратно раскладывал страницы на кровати. — Надо бросать все, запереться в деревне и идти по встречам; нельзя уносить с собою информацию, даже короткие записки сгодятся потомкам, потому что жизнь сводила — спасибо ей за это — с такими людьми, которые вошли в мировую историю… Маленький, быстрый как ртуть Жак Дюкло… Куньял в первые дни после апрельской революции в Лиссабоне. Команданте сандинистов Томас Борхе… Хо Ши Мин в годы американской агрессии… А Ульрика Майнхоф, руководитель „красной армии действия“? Идейный враг по своей сути, а человек нежнейшей души. Болезненно ненавидела обывателей уставшего и одряхлевшего мира… А Руди Дучке? Маленький, порывистый, растерянный — последний раз Степанов встретился с ним в Бонне, за несколько дней до его странной смерти. В конце шестидесятых его имя было известно всей молодежи Запада; бунтарь, выступающий против мещанства и холодного буржуазного истеблишмента… А Эдвард Кеннеди? Жаклин? А сосед по деревне Коля Дацун: „Послушай, Дима, помоги, ради бога, установить переписку с моим родственником в Японии“. — „Да кто ж у тебя там, Николай? В плен кто попал?“ — „А бог его знает, только там наша родня: не зря ж японцы свой автомобиль „дацун“ назвали; в честь нашей фамилии, чьей же еще?“ А принц Суфанувонг в сырой пещере под Самнеа в дни американских бомбардировок? Как великолепно он говорил о поэзии Жана Ришара Блока на своем изысканном, чуть грустном французском?! А Марк Шагал?! Смотрел на Степанова треугольными грустными глазами и тихо спрашивал: „Мальчик мой, ну-ка расскажи, как там у нас дома?! Я так хочу съездить к себе в Витебск! Только вот надо закончить работу“. „Ты никогда не съездишь в Витебск, — с ужасом подумал тогда Степанов, — потому что никогда не сможешь закончить работу в этом своем небольшом доме возле Канн, ты прикован к самому себе, добрый Марк, как ты можешь разодрать себя, никому этого не дано, художнику тем более…“
— Ну, я готов, — сказал Кузанни. — Можешь слушать или у тебя свое в голове?
— Слушаю, — ответил Степанов.
…Начало сценария Кузанни прочитал ему еще позавчера; в новых эпизодах рассказывалось, как Питер Джонс обсуждает со своими друзьями из Пентагона отношение Уайнбергера к доктрине «благожелательного отношения русских к американскому десанту» в случае регионального конфликта, если космические ударные силы будут ограничены, а то и вовсе заморожены: «В университетах над этой темой работают три группы профессоров, концепция может получиться убедительной, меня знакомили с прикидками, я заказал это исследование и крайне правым советологам, и центристам, которые следуют объективным данностям, и тем, кто симпатизирует русским. Из анализа трех позиций можно будет свести вполне пристойный документ. Надо реанимировать наши отношения с Москвой и постепенно приучить русских к тому, что мы такие же люди, как они, и не желаем им ничего, кроме добра и свободы; воюют не народы, а правительства». В стык Кузанни поставил эпизод, как эту позицию Джонса исследует Дейвид Ли, штаб его ракетной корпорации и друзья из Центрального разведывательного управления: «Идея старика отнюдь неплоха, и у нее будут свои сторонники; что ж, не только гордиев узел, но и вообще любой запутанный надо рубить; дешевле купить новый канат, чем тратить время на развязывание старых узлов. Данные об устрашающем ракетном потенциале русских — вот что нам срочно нужно; это гарантия победы над Джонсом; он тогда утрется со своими бомбардировщиками».
— А дальше, — сказал Кузанни, — мне потребуется сюжет о людях ЦРУ, работающих с агентурой в России. Так или иначе, — словно бы извиняясь, заметил он, — я обязан думать о массовом зрителе. Необходим головоломный, чисто шпионский сюжет, только тогда зрители проглотят мою основополагающую идею: безысходная трагичность схватки гигантов бизнеса; умные, талантливые люди постепенно теряют чувство перспективы… Борьба затягивает, Дим, она лишает человека кругозора, рождается зашоренность, слепая устремленность к поставленной перед собою цели…
— Только не пиши новую версию романа «Парк Горького», — усмехнулся Степанов. — Если хочешь, я пришлю тебе наши официальные материалы, фантазируй по ним. Пожалуйста, взрывай их изнутри, не соглашайся — твое право, но следуй фактам, не выдумывай по поводу того, чего не знаешь, получится лабуда…
— Что?!
— Это непереводимо. — Степанов пожал плечами: — Одним словом… Ложка дегтя в бочке с медом…
— Но, в принципе, тебе было интересно, когда я читал?
— Очень.
— Почему?
— Потому что новая информация… И ты относишься с симпатией как к своему Питеру Джонсу, так и к Дейвиду Ли, хотя не любишь их…
— К этим да, — согласился Кузанни. — Но я терпеть не могу Сэма Пима. Этот человек шел по трупам. Он одержим. Иногда мне кажется, что в нем сокрыта паранойя: так он ненавидит вас и боится…
— Наверное, все-таки сначала «боится», а потом «ненавидит»?
— Нет, все обстоит именно так, как я сказал… Когда-то он возненавидел вас, а после уже пришел страх, который родил невероятную активность.
Степанов рассказал Юджину несколько сюжетов, из тех, что были на памяти: дело Филатова, военный, завербованный ЦРУ в Африке; Пеньковский.
— Ты все же навязываешь мне ваши версии, — усмехнулся Кузанни, поднимаясь с кровати. — Ты работаешь со мной…
Степанов сразу же вспомнил Клауса Менарта: Кузанни повторил его слова…
— Сегодня будешь писать? — спросил он.
— Конечно. Все равно на конференции ощущается какая-то вялость. Надо ждать главного, результата, а это самое противное; спасение в работе; запрусь и начну диктовать…
— Тебе машина завтра не нужна? — спросил Степанов.
— Нет.
— Она у тебя оплачена?
— Да. На неделю.
— Можешь одолжить?
Кузанни вытащил из кармана ключи, бросил Степанову:
— Документы в ящике, все застраховано, только бензина мало… Если у тебя совсем плохо с деньгами, могу списать бензин на счет продюсера.
— Бензин достану, спасибо, — ответил Степанов.
— Но тебе действительно все это нравится? — настойчиво, как-то ищуще, повторил Кузанни. — Ты мне честно говори, мы, американцы, не боимся, когда нам говорят правду… Только чтоб в глаза, открыто.
— Я бы не стал тебе врать, Юджин. Мне действительно нравится твой сценарий, — повторил Степанов. «Господи, как же мы все похожи; любим, когда хвалят, необходимый детонатор продолжения работы». — Он замечательный, честно… Только у тебя все еще нет движения к финалу… Ты был прав, когда говорил, что не знаешь конца своего фильма… Мне почему-то кажется, что финал должен быть очень личностным…
— Это как?
— Ну, не знаю… Допустим, Дейвид Ли победил… Возвращается домой, в свой замок на озере Токсидо, счастливый, сильный, неуемный — одним словом, динамическая махина… А детей его в замке нет… Тихо… Как в морге… Понимаешь? Малышей похитила мафия, перекупив секретаршу Дейвида Ли… А мафии уплатил Питер Джонс… Лежит себе старец в кардиологической клинике и неотрывно глядит на телефон — знает, что сейчас позвонит Дейвид, «любимый, молодой дружочек», предстоит торг… Ты только этого торга не пиши, ты просто покажи убитого горем отца и умирающего Джонса, который и на пороге смерти не намерен сдаваться… По монтажу может быть интересно, а там черт его знает… Помоги людям понять, что из многих побед, которые они одержали в жизни, большинство на самом-то деле были пирровыми. Предательство самих себя…
Он читал сценарий в номере Степанова, забравшись с ногами на широкую кровать (у американцев это естественно; то, что русскому может показаться обидным, для американца совершенно естественно: просто-напросто так удобнее раскладывать страницы, курить, под себя коленки, походя делать правку на полях; столики в отелях крошечные, разве на них развернешься?! Прагматизм, прежде всего прагматизм, то есть надежное удобство дела).
Степанов умел и любил слушать; в свое время он часами просиживал с Межировым, Натальей Кончаловской, Поженяном, Юрием Казаковым, с только-только начинавшим Высоцким. Довелось ему слушать и Федора Панферова, и скорбно-лунного Михаила Светлова. Однажды пришел Симонов; читал свои стихи до полуночи: «Я много жил в гостиницах, слезал на дальних станциях, что впереди раскинется — все позади останется». Замечательные строки; иногда ведь в одной фразе заключен сюжет романа. Взять, например, известную пословицу: «Жизнь прожить — не поле перейти».
«Война и мир», «Гамлет», «Старик и море», «Клим Самгин» — яркие и глубокие ее иллюстрации. А как поразительно рассказывал свою будущую книгу академик Александр Александрович Микулин! Бритоголовый, похожий на римского патриция, он тогда еще жил в Коктебеле, сидел на громадной веранде своего маленького дома, восторженно развивал концепцию вечного здоровья человеческого тела.
«Сколько же мне еще надо написать, — думал Степанов, наблюдая за тем, как Кузанни аккуратно раскладывал страницы на кровати. — Надо бросать все, запереться в деревне и идти по встречам; нельзя уносить с собою информацию, даже короткие записки сгодятся потомкам, потому что жизнь сводила — спасибо ей за это — с такими людьми, которые вошли в мировую историю… Маленький, быстрый как ртуть Жак Дюкло… Куньял в первые дни после апрельской революции в Лиссабоне. Команданте сандинистов Томас Борхе… Хо Ши Мин в годы американской агрессии… А Ульрика Майнхоф, руководитель „красной армии действия“? Идейный враг по своей сути, а человек нежнейшей души. Болезненно ненавидела обывателей уставшего и одряхлевшего мира… А Руди Дучке? Маленький, порывистый, растерянный — последний раз Степанов встретился с ним в Бонне, за несколько дней до его странной смерти. В конце шестидесятых его имя было известно всей молодежи Запада; бунтарь, выступающий против мещанства и холодного буржуазного истеблишмента… А Эдвард Кеннеди? Жаклин? А сосед по деревне Коля Дацун: „Послушай, Дима, помоги, ради бога, установить переписку с моим родственником в Японии“. — „Да кто ж у тебя там, Николай? В плен кто попал?“ — „А бог его знает, только там наша родня: не зря ж японцы свой автомобиль „дацун“ назвали; в честь нашей фамилии, чьей же еще?“ А принц Суфанувонг в сырой пещере под Самнеа в дни американских бомбардировок? Как великолепно он говорил о поэзии Жана Ришара Блока на своем изысканном, чуть грустном французском?! А Марк Шагал?! Смотрел на Степанова треугольными грустными глазами и тихо спрашивал: „Мальчик мой, ну-ка расскажи, как там у нас дома?! Я так хочу съездить к себе в Витебск! Только вот надо закончить работу“. „Ты никогда не съездишь в Витебск, — с ужасом подумал тогда Степанов, — потому что никогда не сможешь закончить работу в этом своем небольшом доме возле Канн, ты прикован к самому себе, добрый Марк, как ты можешь разодрать себя, никому этого не дано, художнику тем более…“
— Ну, я готов, — сказал Кузанни. — Можешь слушать или у тебя свое в голове?
— Слушаю, — ответил Степанов.
…Начало сценария Кузанни прочитал ему еще позавчера; в новых эпизодах рассказывалось, как Питер Джонс обсуждает со своими друзьями из Пентагона отношение Уайнбергера к доктрине «благожелательного отношения русских к американскому десанту» в случае регионального конфликта, если космические ударные силы будут ограничены, а то и вовсе заморожены: «В университетах над этой темой работают три группы профессоров, концепция может получиться убедительной, меня знакомили с прикидками, я заказал это исследование и крайне правым советологам, и центристам, которые следуют объективным данностям, и тем, кто симпатизирует русским. Из анализа трех позиций можно будет свести вполне пристойный документ. Надо реанимировать наши отношения с Москвой и постепенно приучить русских к тому, что мы такие же люди, как они, и не желаем им ничего, кроме добра и свободы; воюют не народы, а правительства». В стык Кузанни поставил эпизод, как эту позицию Джонса исследует Дейвид Ли, штаб его ракетной корпорации и друзья из Центрального разведывательного управления: «Идея старика отнюдь неплоха, и у нее будут свои сторонники; что ж, не только гордиев узел, но и вообще любой запутанный надо рубить; дешевле купить новый канат, чем тратить время на развязывание старых узлов. Данные об устрашающем ракетном потенциале русских — вот что нам срочно нужно; это гарантия победы над Джонсом; он тогда утрется со своими бомбардировщиками».
— А дальше, — сказал Кузанни, — мне потребуется сюжет о людях ЦРУ, работающих с агентурой в России. Так или иначе, — словно бы извиняясь, заметил он, — я обязан думать о массовом зрителе. Необходим головоломный, чисто шпионский сюжет, только тогда зрители проглотят мою основополагающую идею: безысходная трагичность схватки гигантов бизнеса; умные, талантливые люди постепенно теряют чувство перспективы… Борьба затягивает, Дим, она лишает человека кругозора, рождается зашоренность, слепая устремленность к поставленной перед собою цели…
— Только не пиши новую версию романа «Парк Горького», — усмехнулся Степанов. — Если хочешь, я пришлю тебе наши официальные материалы, фантазируй по ним. Пожалуйста, взрывай их изнутри, не соглашайся — твое право, но следуй фактам, не выдумывай по поводу того, чего не знаешь, получится лабуда…
— Что?!
— Это непереводимо. — Степанов пожал плечами: — Одним словом… Ложка дегтя в бочке с медом…
— Но, в принципе, тебе было интересно, когда я читал?
— Очень.
— Почему?
— Потому что новая информация… И ты относишься с симпатией как к своему Питеру Джонсу, так и к Дейвиду Ли, хотя не любишь их…
— К этим да, — согласился Кузанни. — Но я терпеть не могу Сэма Пима. Этот человек шел по трупам. Он одержим. Иногда мне кажется, что в нем сокрыта паранойя: так он ненавидит вас и боится…
— Наверное, все-таки сначала «боится», а потом «ненавидит»?
— Нет, все обстоит именно так, как я сказал… Когда-то он возненавидел вас, а после уже пришел страх, который родил невероятную активность.
Степанов рассказал Юджину несколько сюжетов, из тех, что были на памяти: дело Филатова, военный, завербованный ЦРУ в Африке; Пеньковский.
— Ты все же навязываешь мне ваши версии, — усмехнулся Кузанни, поднимаясь с кровати. — Ты работаешь со мной…
Степанов сразу же вспомнил Клауса Менарта: Кузанни повторил его слова…
— Сегодня будешь писать? — спросил он.
— Конечно. Все равно на конференции ощущается какая-то вялость. Надо ждать главного, результата, а это самое противное; спасение в работе; запрусь и начну диктовать…
— Тебе машина завтра не нужна? — спросил Степанов.
— Нет.
— Она у тебя оплачена?
— Да. На неделю.
— Можешь одолжить?
Кузанни вытащил из кармана ключи, бросил Степанову:
— Документы в ящике, все застраховано, только бензина мало… Если у тебя совсем плохо с деньгами, могу списать бензин на счет продюсера.
— Бензин достану, спасибо, — ответил Степанов.
— Но тебе действительно все это нравится? — настойчиво, как-то ищуще, повторил Кузанни. — Ты мне честно говори, мы, американцы, не боимся, когда нам говорят правду… Только чтоб в глаза, открыто.
— Я бы не стал тебе врать, Юджин. Мне действительно нравится твой сценарий, — повторил Степанов. «Господи, как же мы все похожи; любим, когда хвалят, необходимый детонатор продолжения работы». — Он замечательный, честно… Только у тебя все еще нет движения к финалу… Ты был прав, когда говорил, что не знаешь конца своего фильма… Мне почему-то кажется, что финал должен быть очень личностным…
— Это как?
— Ну, не знаю… Допустим, Дейвид Ли победил… Возвращается домой, в свой замок на озере Токсидо, счастливый, сильный, неуемный — одним словом, динамическая махина… А детей его в замке нет… Тихо… Как в морге… Понимаешь? Малышей похитила мафия, перекупив секретаршу Дейвида Ли… А мафии уплатил Питер Джонс… Лежит себе старец в кардиологической клинике и неотрывно глядит на телефон — знает, что сейчас позвонит Дейвид, «любимый, молодой дружочек», предстоит торг… Ты только этого торга не пиши, ты просто покажи убитого горем отца и умирающего Джонса, который и на пороге смерти не намерен сдаваться… По монтажу может быть интересно, а там черт его знает… Помоги людям понять, что из многих побед, которые они одержали в жизни, большинство на самом-то деле были пирровыми. Предательство самих себя…
2
Требовать от писателя, чтобы он воспроизводил жизнь точно такой, какая она есть (а того пуще, какой должна быть), — значит расписываться в собственном невежестве. Ценность литературы определяется мерой приближения к тенденции, с одной стороны, и созданием образа, вызывающего доверие читателя, с другой.
Предмет литературы не есть копирование потока жизни, но вычленение из него таких коллизий, которые вызывают у читателя симпатию или ненависть, побуждают к деянию или, наоборот, воздерживают от необдуманного поступка.
Сочинить жизнь невозможно. «Из ничего не будет ничего». Однако именно литератор, обладающий даром наблюдения и анализа, может создать такую книгу, которая порой оказывается концентратом правды, в чем-то даже более жизненной, чем сама жизнь, ибо категория случайностей, столь типическая для людской каждодневности, уступает место эмоциям, соединенным с логической структурой писателя, живущего существом сегодняшнего дня…
…Кузанни не знал и не мог знать, что в отделе «45-в», ведавщем в Пентагоне вопросами психологической войны, действительно прорабатывались возможности создания цикла радиопередач о том, что в Советском Союзе существует значительное количество людей, которые примут американских десантников, сброшенных с самолетов «Авиа корпорейшн», цветами, хлебом и солью; при этом заново исследовался вопрос о Пауэрсе; конструировались новые объяснения отчего американец тогда не был укрыт местными жителями; просматривались списки людей, уехавших на Запад, но служивших до того в рядах Советской Армии; подбирались типажи, угодные стереотипу общественного мнения Штатов; создавались макеты фотороботов — улыбка, обаяние, раскованность, — которые затем должны быть изучены асами рекламы, прежде чем появиться на экранах телевизоров для сенсационных интервью о состоянии русского тыла.
Он, Кузанни, чувствовал нечто, и это его чувствование оказалось удивительным приближением к правде.
Однако же, когда он сочинял эпизоды о ситуации в ЦРУ, связанные с ракетным концерном вымышленного Дейвида Ли, его непрофессионализм сыграл с ним скверную шутку: его киноверсия о том, что Лэнгли готовит к забросу в Россию группу асов разведки, не являлась даже далеким отражением правды жизни.
На самом деле ситуация в ЦРУ сложилась совершенно иная, весьма и весьма непростая.
…Когда в Лэнгли пришло первое — после длительной «консервации» — сообщение от Н-52 о количестве ракетных установок в западных районах Советского Союза, ЗДРО позвонил Макгони, члену совета директоров ракетной корпорации Сэма Пима (по сценарию Кузанни — Дейвида Ли), и пригласил его на ужин; посидели, съели по бифштексу, поговорили; в двенадцать часов ночи Макгони срочно соединился с Пимом, извинился за поздний звонок: «Я бы хотел видеть вас немедленно». Встретились ночью.
— Ситуация осложнилась, Пим; из Москвы пришло сообщение суперагента, имеющего доступ к самой секретной информации; планировавшегося нами удара по нервам американцев не получится; русские действительно не имеют такого превосходства, которое бы позволило нам начать бум в прессе, вооружить сенсационными фактами делегацию в Женеве, остановить переговоры и, таким образом, получить в конгрессе ассигнования на наш проект.
Пим помял лицо ладонью, пожал плечами, закурил:
— Жаль… В конечном счете речь идет о судьбе всего предприятия… Надо идти ва-банк… От кого поступила информация?
Чуть помедлив, Макгони ответил:
— Вы же догадываетесь… От ЗДРО… Непосредственный босс моего брата Чарльза, которого мы смогли отправить в Женеву… Вы знакомы, не так ли?
Пим, словно бы не слышав вопроса, отчеканил:
— Пусть этот самый ЗДРО что-то придумает, пусть, наконец, пустит в ход данные своей агентуры не только о том, что русские имеют в настоящий момент, но о том, что они намерены сделать… Что им под силу… Мы не можем отступать… Мы обязаны запугать мир, от этого зависит будущее… Наше с вами будущее.
— Но ведь ЗДРО не может подтасовать факты, Сэм.
— Я не знаю, что он может, а что нет, не я хозяин его предприятия, но я убежден, что безвыходных положений не существует…
— Толкаете наших друзей на должностное преступление?
Пим вдруг рассердился; не скрывая раздражения, спросил:
— Значит, вы убеждены, что русские только и думают, как дать мир человецем и спустить благоволенье на землю?
— Нет, я так не думаю. Но жизнь приучила меня поступать в рамках правды.
— Послушайте, мой друг… Кажется, Карл Маркс говорил: есть маленькая ложь, есть большая ложь, а уже потом идет статистика. Пусть ЗДРО запрашивает своего человека не столько о существующем числе ракет, сколько о том, чего можно ждать от Советов. Русские же знают о нашем проекте, в конце концов! Они не сидят сложа руки! Наверняка прикидывают что-то на случай, если в Женеве не удастся договориться… А дальше словесная техника: количество построенных ракет, запланированных к постройке, соображения о том, сколько надо построить, если… Неужели не понятно? Это же рамки правды! Смелой правды, добавил бы я… Меня устроят непроверенные данные, Макгони. И вашего брата в Женеве это обязано устроить. Да, именно так, обязано. Меня удовлетворит любая информация, которая придет с той стороны, организованная таким образом, чтобы победил я, а не их авиация. — Пим усмехнулся: — К сожалению, на пост ЗДРО ни один из членов нашего совета директоров не хочет идти — оклад в семь раз меньше, чем у нас, по-человечески можно понять… Я не знаю, как вы, ваш брат, ЗДРО сделаете то, что нужно сделать, но не сделать этого вы просто не имеете права.
— Если я верно понял, в нынешней ситуации вас не интересует правда, Сэм? Вам нужна ложь, угодная предприятию?
— В общем-то, да. — Пим усмехнулся: — Когда ставки сделаны, поздно думать о заповедях Библии.
Предмет литературы не есть копирование потока жизни, но вычленение из него таких коллизий, которые вызывают у читателя симпатию или ненависть, побуждают к деянию или, наоборот, воздерживают от необдуманного поступка.
Сочинить жизнь невозможно. «Из ничего не будет ничего». Однако именно литератор, обладающий даром наблюдения и анализа, может создать такую книгу, которая порой оказывается концентратом правды, в чем-то даже более жизненной, чем сама жизнь, ибо категория случайностей, столь типическая для людской каждодневности, уступает место эмоциям, соединенным с логической структурой писателя, живущего существом сегодняшнего дня…
…Кузанни не знал и не мог знать, что в отделе «45-в», ведавщем в Пентагоне вопросами психологической войны, действительно прорабатывались возможности создания цикла радиопередач о том, что в Советском Союзе существует значительное количество людей, которые примут американских десантников, сброшенных с самолетов «Авиа корпорейшн», цветами, хлебом и солью; при этом заново исследовался вопрос о Пауэрсе; конструировались новые объяснения отчего американец тогда не был укрыт местными жителями; просматривались списки людей, уехавших на Запад, но служивших до того в рядах Советской Армии; подбирались типажи, угодные стереотипу общественного мнения Штатов; создавались макеты фотороботов — улыбка, обаяние, раскованность, — которые затем должны быть изучены асами рекламы, прежде чем появиться на экранах телевизоров для сенсационных интервью о состоянии русского тыла.
Он, Кузанни, чувствовал нечто, и это его чувствование оказалось удивительным приближением к правде.
Однако же, когда он сочинял эпизоды о ситуации в ЦРУ, связанные с ракетным концерном вымышленного Дейвида Ли, его непрофессионализм сыграл с ним скверную шутку: его киноверсия о том, что Лэнгли готовит к забросу в Россию группу асов разведки, не являлась даже далеким отражением правды жизни.
На самом деле ситуация в ЦРУ сложилась совершенно иная, весьма и весьма непростая.
…Когда в Лэнгли пришло первое — после длительной «консервации» — сообщение от Н-52 о количестве ракетных установок в западных районах Советского Союза, ЗДРО позвонил Макгони, члену совета директоров ракетной корпорации Сэма Пима (по сценарию Кузанни — Дейвида Ли), и пригласил его на ужин; посидели, съели по бифштексу, поговорили; в двенадцать часов ночи Макгони срочно соединился с Пимом, извинился за поздний звонок: «Я бы хотел видеть вас немедленно». Встретились ночью.
— Ситуация осложнилась, Пим; из Москвы пришло сообщение суперагента, имеющего доступ к самой секретной информации; планировавшегося нами удара по нервам американцев не получится; русские действительно не имеют такого превосходства, которое бы позволило нам начать бум в прессе, вооружить сенсационными фактами делегацию в Женеве, остановить переговоры и, таким образом, получить в конгрессе ассигнования на наш проект.
Пим помял лицо ладонью, пожал плечами, закурил:
— Жаль… В конечном счете речь идет о судьбе всего предприятия… Надо идти ва-банк… От кого поступила информация?
Чуть помедлив, Макгони ответил:
— Вы же догадываетесь… От ЗДРО… Непосредственный босс моего брата Чарльза, которого мы смогли отправить в Женеву… Вы знакомы, не так ли?
Пим, словно бы не слышав вопроса, отчеканил:
— Пусть этот самый ЗДРО что-то придумает, пусть, наконец, пустит в ход данные своей агентуры не только о том, что русские имеют в настоящий момент, но о том, что они намерены сделать… Что им под силу… Мы не можем отступать… Мы обязаны запугать мир, от этого зависит будущее… Наше с вами будущее.
— Но ведь ЗДРО не может подтасовать факты, Сэм.
— Я не знаю, что он может, а что нет, не я хозяин его предприятия, но я убежден, что безвыходных положений не существует…
— Толкаете наших друзей на должностное преступление?
Пим вдруг рассердился; не скрывая раздражения, спросил:
— Значит, вы убеждены, что русские только и думают, как дать мир человецем и спустить благоволенье на землю?
— Нет, я так не думаю. Но жизнь приучила меня поступать в рамках правды.
— Послушайте, мой друг… Кажется, Карл Маркс говорил: есть маленькая ложь, есть большая ложь, а уже потом идет статистика. Пусть ЗДРО запрашивает своего человека не столько о существующем числе ракет, сколько о том, чего можно ждать от Советов. Русские же знают о нашем проекте, в конце концов! Они не сидят сложа руки! Наверняка прикидывают что-то на случай, если в Женеве не удастся договориться… А дальше словесная техника: количество построенных ракет, запланированных к постройке, соображения о том, сколько надо построить, если… Неужели не понятно? Это же рамки правды! Смелой правды, добавил бы я… Меня устроят непроверенные данные, Макгони. И вашего брата в Женеве это обязано устроить. Да, именно так, обязано. Меня удовлетворит любая информация, которая придет с той стороны, организованная таким образом, чтобы победил я, а не их авиация. — Пим усмехнулся: — К сожалению, на пост ЗДРО ни один из членов нашего совета директоров не хочет идти — оклад в семь раз меньше, чем у нас, по-человечески можно понять… Я не знаю, как вы, ваш брат, ЗДРО сделаете то, что нужно сделать, но не сделать этого вы просто не имеете права.
— Если я верно понял, в нынешней ситуации вас не интересует правда, Сэм? Вам нужна ложь, угодная предприятию?
— В общем-то, да. — Пим усмехнулся: — Когда ставки сделаны, поздно думать о заповедях Библии.
3
«Москва, Посольство США, резиденту ЦРУ.
Срочно запросите Н-52 не только о фактически существующем ракетном арсенале, но и о тенденции выпуска новой продукции, а также о том, сколько новых видов межконтинентальных ракет могло бы быть запущено в производство, имея в виду возможную ситуацию на женевских переговорах.
ЗДРО».
4
Резидент подвинул Питеру Юрсу шифротелеграмму из Лэнгли-тот прочитал ее и зло выругался:
— Идиотизм какой-то, я не могу ставить…
— Тшшш, Питер…
Юрс взял ручку, написал на листке бумаги:
— Идиотизм какой-то, я не могу ставить…
— Тшшш, Питер…
Юрс взял ручку, написал на листке бумаги:
«Центральное разведывательное управление. Прошу составить конкретный вопросник по каждой интересующей позиции. Агент обязан передавать данные, а не делиться соображениями по ловоду того, что „должно быть сделано если“…»Резидент дважды прочитал текст, внес правку, смягчавшую тон телеграммы (вместо слов «агент обязан передавать данные» написал: «Значительно целесообразнее, если мы будем продолжать получать информацию, которая представляет серьезнейший стратегический интерес, нежели чем…»), и отправил документ шифровальщикам, заключив его фразой о том, что Н-52 является ценнейшим источником секретной информации, которого необходимо всячески оберегать, запуская в работу лишь в экстремальной ситуации; использовать его в целях выяснения одних лишь тенденций нерационально; русские — особенно такого уровня, как Н-52, — привыкли к конкретике вопроса и ответа…
5
Получив эту телеграмму из московской резидентуры, ЗДРО довольно долго сидел над ней, потом выехал в город, встретился, соблюдая все меры конспирации, с главой ракетной корпорации Сэмом Пимом, а после этого вызвал Кемплера, шефа секции «особого назначения».
— Послушайте, Алек, а где этот самый Пол? Раньше он, мне кажется, жил под именем Анхел?…
— Пол на базе, — ответил Кемплер, — где же ему еще быть?
— Как его состояние?
— Вполне приличное… Мы несколько ограничили его в алкоголе, сейчас он пришел в себя.
— Полагаете, его можно включить в комбинацию?
Кемплер — маленький колобок с сияющими, словно у восторженного ребенка, глазами — поинтересовался:
— Дело связано с выездом?
— Нет. С консультацией.
— Естественно, по русской проблематике?
— Конечно.
— Можно.
— Вы ему абсолютно верите?
— Перебежчикам никто не верит абсолютно. В чем будет его задача?…
— Сегодня, желательно до обеда, он должен составить вопросник… Скажем, по танковому потенциалу русских в Восточной Германии… Меня интересует метод его мышления, ясно? Надо, чтобы русского спрашивал русский, вот в чем штука. И более всего меня интересует, чтобы этот самый Анхел составил часть вопросов в сослагательном наклонении. Не понятно? Поясняю: нас занимает вопрос, что предпримут русские, если мы договоримся с ними о каком-то соглашении, связанном с «мерами доверия» в Центральной Европе… Будут они выводить войска или же начнут свои обычные хитрости? Какие? Меня интересуют в первую очередь допуски, основанные на мнениях компетентных руководителей, доверительные разговоры с теми, кто обладает выходами, все, что угодно, но только не личное мнение агента. Американец никогда не поймет психологию мышления русского агента так, как именно русский… Меня интересует: что должны делать русские, если, скажем, переговоры о мерах доверия для них лишь способ выиграть время и запустить в серию новые виды… танков… Пусть ваш Анхел составит развернутый и подробный вопросник. Потянет?
— Послушайте, Алек, а где этот самый Пол? Раньше он, мне кажется, жил под именем Анхел?…
— Пол на базе, — ответил Кемплер, — где же ему еще быть?
— Как его состояние?
— Вполне приличное… Мы несколько ограничили его в алкоголе, сейчас он пришел в себя.
— Полагаете, его можно включить в комбинацию?
Кемплер — маленький колобок с сияющими, словно у восторженного ребенка, глазами — поинтересовался:
— Дело связано с выездом?
— Нет. С консультацией.
— Естественно, по русской проблематике?
— Конечно.
— Можно.
— Вы ему абсолютно верите?
— Перебежчикам никто не верит абсолютно. В чем будет его задача?…
— Сегодня, желательно до обеда, он должен составить вопросник… Скажем, по танковому потенциалу русских в Восточной Германии… Меня интересует метод его мышления, ясно? Надо, чтобы русского спрашивал русский, вот в чем штука. И более всего меня интересует, чтобы этот самый Анхел составил часть вопросов в сослагательном наклонении. Не понятно? Поясняю: нас занимает вопрос, что предпримут русские, если мы договоримся с ними о каком-то соглашении, связанном с «мерами доверия» в Центральной Европе… Будут они выводить войска или же начнут свои обычные хитрости? Какие? Меня интересуют в первую очередь допуски, основанные на мнениях компетентных руководителей, доверительные разговоры с теми, кто обладает выходами, все, что угодно, но только не личное мнение агента. Американец никогда не поймет психологию мышления русского агента так, как именно русский… Меня интересует: что должны делать русские, если, скажем, переговоры о мерах доверия для них лишь способ выиграть время и запустить в серию новые виды… танков… Пусть ваш Анхел составит развернутый и подробный вопросник. Потянет?
6
…Анхелом был Алексей Босенко, бежавший на Запад в 1964 году; на первом же собеседовании с американскими разведчиками в Берне заявил: «Именно я встречался с Ли Харви Освальдом, когда он запросил в Союзе политическое убежище, а Москва ему в этом отказала; именно я был тем, кто пришел к нему в номер, когда он, будучи ошеломлен отказом властей, имитировал самоубийство в ванне, перерезав не ту вену…»
Работники европейской резидентуры ЦРУ слушали его с затаенным интересом, отправили в Вашингтон, привезли в Лэнгли, неделю допрашивали, а потом посадили в камеру, где он и провел тринадцать месяцев; выпустив наконец из одиночки, ему сделали пластическую операцию лица, вручили новые документы и посадили на базу — ни выехать свободно, ни знакомых пригласить, тотальная изоляция; так продолжалось еще полтора года; потом подвели «приятеля», журналиста Джозефа, и женщину, которая затем стала женой. По прошествии многих лет разрешили передвижения по городу; в маленьком баре ночью, когда решил добавить «стопаря», подошел рыжий парень, шепнул: «Я от главного». Босенко неторопливо обернулся и сразу же врезал в веснушчатое лицо бутылкой. «Тоже мне, проверку устраивают, у меня бы спросили, как это надо делать». С тоской вспомнил Николину Гору, освещенные подмосковным солн-Цем кроны высоких сосен, их гладкие, янтарные стволы; чем дальше, тем явственнее ощущал вкус шашлыка, который жарили на костре, собравшись компанией в воскресенье на берегу Москвы-Реки. Уж если гуляли, то гуляли от души, не как здесь — один выдал, три в уме. Эх, жизнь, жизнь, вот уж воистину не ведаем, что творим…
Босенко прекраснейшим образом понимал, что жена пишет о нем еженедельные рапорты, передавая их контакту по пятницам, когда выезжала в город за покупками. Джозеф был никаким не журналистом, а невропатологом из спецгруппы ЦРУ, разминал, пытаясь составить точный психологический портрет перебежчика. «Пиши, пиши, рожа, хрен ты меня поймешь!» Пил теперь каждый день; поправляться утром жена не позволяла с тех пор, как началась бессонница. Постепенно пришло страшное ощущение назойливого и одинокого присутствия на чужом празднике: люди вокруг путешествовали, веселились, раскованные, крепкие, уверенные в себе, а он чувствовал себя маленьким просителем в огромной приемной, где даже секретарши нет — автомат-робот, говорящий бесстрастным, нечеловеческим, скрежещущим голосом: «Вуд ю плиз сит даун энд вэйт э литтл бит…»[9] А чего ждать-то? Поезд ушел, промахнул на слепой скорости все станции с любезными сердцу названиями, назад не воротишься…
Имена и фамилии меняли ему довольно часто, перебрасывали с базы на базу; безымянный странник, в котором каждый видит иностранца, боже мой, как же горек хлеб на чужбине…
Когда стало совсем плохо, журналист, не покидавший его ни на день, завел разговор о князе Курбском: «Только палачи Грозного называли его поступок изменой, на самом деле истинное подвижничество, борьба за Русь, за то, чтобы дать ей, многострадальной, справедливость и закон».
Работники европейской резидентуры ЦРУ слушали его с затаенным интересом, отправили в Вашингтон, привезли в Лэнгли, неделю допрашивали, а потом посадили в камеру, где он и провел тринадцать месяцев; выпустив наконец из одиночки, ему сделали пластическую операцию лица, вручили новые документы и посадили на базу — ни выехать свободно, ни знакомых пригласить, тотальная изоляция; так продолжалось еще полтора года; потом подвели «приятеля», журналиста Джозефа, и женщину, которая затем стала женой. По прошествии многих лет разрешили передвижения по городу; в маленьком баре ночью, когда решил добавить «стопаря», подошел рыжий парень, шепнул: «Я от главного». Босенко неторопливо обернулся и сразу же врезал в веснушчатое лицо бутылкой. «Тоже мне, проверку устраивают, у меня бы спросили, как это надо делать». С тоской вспомнил Николину Гору, освещенные подмосковным солн-Цем кроны высоких сосен, их гладкие, янтарные стволы; чем дальше, тем явственнее ощущал вкус шашлыка, который жарили на костре, собравшись компанией в воскресенье на берегу Москвы-Реки. Уж если гуляли, то гуляли от души, не как здесь — один выдал, три в уме. Эх, жизнь, жизнь, вот уж воистину не ведаем, что творим…
Босенко прекраснейшим образом понимал, что жена пишет о нем еженедельные рапорты, передавая их контакту по пятницам, когда выезжала в город за покупками. Джозеф был никаким не журналистом, а невропатологом из спецгруппы ЦРУ, разминал, пытаясь составить точный психологический портрет перебежчика. «Пиши, пиши, рожа, хрен ты меня поймешь!» Пил теперь каждый день; поправляться утром жена не позволяла с тех пор, как началась бессонница. Постепенно пришло страшное ощущение назойливого и одинокого присутствия на чужом празднике: люди вокруг путешествовали, веселились, раскованные, крепкие, уверенные в себе, а он чувствовал себя маленьким просителем в огромной приемной, где даже секретарши нет — автомат-робот, говорящий бесстрастным, нечеловеческим, скрежещущим голосом: «Вуд ю плиз сит даун энд вэйт э литтл бит…»[9] А чего ждать-то? Поезд ушел, промахнул на слепой скорости все станции с любезными сердцу названиями, назад не воротишься…
Имена и фамилии меняли ему довольно часто, перебрасывали с базы на базу; безымянный странник, в котором каждый видит иностранца, боже мой, как же горек хлеб на чужбине…
Когда стало совсем плохо, журналист, не покидавший его ни на день, завел разговор о князе Курбском: «Только палачи Грозного называли его поступок изменой, на самом деле истинное подвижничество, борьба за Русь, за то, чтобы дать ей, многострадальной, справедливость и закон».