Страница:
Геннадий Кульков».
…Второй турок, Кижа, от фармацевта Ризенбаума выехал в район Ванзее; дом семь по Моцартштрассе; поднялся в квартиру два на третьем этаже.
Ее арендовал Луиджи Мачелли возглавлявший «группу-7», связанную с масонской ложей «П-2».
…Славин и Конрад Фукс — генерал-майор контрразведки ГДР, старый друг, вместе заканчивали аспирантуру в университете — сидели на телефонах; сообщения поступали ежеминутно.
— Если бы когда-нибудь ваши или наши кинематографисты решили снять фильм об этом деле, — заметил Славин, — им бы не поверили…
— Зависит от того, как снять, — не согласился Фукс.
— Я имею в виду другое: ни ты, ни я не курим. И на столе нет бутылки; ни ты, ни я не страдаем язвенной болезнью — это в кино очень любят, утепляет образ; страдание угодно широкому зрителю… И совершенно необходима ревнивая жена…
— Ты так и не женился, Виталий?
— Нет.
— Можно задать вопрос?
Славин усмехнулся:
— Я его знаю. Ты хочешь спросить: почему?
— Именно.
— Знаешь, вообще-то я никому на этот вопрос не отвечаю… Нет, нет, — заметив что-то в глазах Фукса, вздохнул он, — тебе я отвечу, Кони… Пропустил время… Украинцы, когда говорят с тобой по телефону, спрашивают: «Ты сам?» Это значит: «Ты один?» По-украински, кстати, звучит — с точки зрения философии — точнее; «один» — это количественное, «сам» — качество человека. Если человек женился в том возрасте, когда это положено — в молодости, или если произошло совпадение, которое, увы, редкостно, — и тогда счастье ждет пару. Если же люди в чем-то разнятся, темпераментом не подходят, вот тебе и разлад… Поначалу не женился из-за того, что маму очень любил, а мои подруги как-то не вписывались в ее представление о том, какой должна быть моя жена, потом работа завертела. Полагаю, что, женившись ныне, я доставлю только боль той женщине, которая придет в мой дом. Я привык жить так, как привык. Я встречаюсь с очаровательной подругой, но разность в возрасте слишком велика… Времени на прилаживание не осталось, Кони, а в организации семьи самое главное — приладиться, как тут ни крути…
— Сейчас позвонят. — Фукс кивнул на телефоны. — Чует мое сердце.
— Мое тоже.
— Я стал побаиваться интуиции… Видимо, именно профессия накладывает самый сильный отпечаток на характер человека… Анна Зегерс как-то рассказывала мне, что от романа к роману ей хотелось писать все больше и больше, понимала, что времени уже мало, отдохнуть бы, а нет, работа. А в молодости, грустно добавила она, казалось, что впереди еще уйма лет, успею… Лишь профессия по-настоящему создает человека, если он верно избрал профессию… У меня ремонт делал столяр… Зигги… Замечательный мастер, только крайне медлительный… Я его как-то спросил, отчего он так долго работает. А он ответил: «Музыку люблю». Я сначала не понял, переспросил. «Когда имеешь дело с деревом, — ответил он, — погружаешься в музыку; не зря и рояль, и скрипка, и гитара сделаны из разных пород; каждое дерево по-своему хранит солнце, дождь и ветер…»
— Красиво, — согласился Славин.
— Очень… У меня вот профессия выработала интуицию… И это плохо.
Славин удивился:
— Почему?
— Потому что в нашем деле прежде всего надо следовать факту, а не интуиции. При некоторых поворотах интуиция может сыграть с нами злую шутку…
Зазвонил телефон — требовательно, почти без перерывов.
— Ну, что я говорил? — усмехнулся Фукс. — Сейчас чем-нибудь обрадуют…
Доложили, что к Луиджи Мачелли только что прибыл высокий мужчина, примерно пятидесяти лет или чуть старше, нос приплюснутый, боксерский, левая бровь чуть рассечена; в синем костюме, с плоским чемоданом фирмы «Карден» (самые дорогие в мире) и «дипломатом» крокодиловой кожи с шифровыми замками…
— Для досье мало, — заметил Фукс. — Разве что только рассеченная левая бровь…
(Среди лиц, подозреваемых в организации злодейского взрыва Миланского вокзала, который унес сотни жизней, числился некий Бинальти, он же Панинни, он же Голденберг, он же Банаат-заде; именно он отвечал в синдикате за «укрытие следов» после совершения террористических актов.)
— Ну что ж, — сказал Славин. — Время эндшпиля, Кони?
— Видимо… Кто-то занятно писал о Лейбнице: у философа была необыкновенная способность ощущать связь соподчинения; он был невероятно последователен, а именно потому порою выглядел нелепым, ибо ни на йоту не отступал от своих принципов, даже если это явно противоречило здравому смыслу…
— Повтори, — попросил Славин, — повтори, пожалуйста…
Фукс удивился:
— А в чем дело?
— «…Не отступал от своих принципов, даже если это явно противоречило здравому смыслу»? — Славин процитировал слово в слово — память феноменальная.
— Именно.
— Слушай, давай-ка еще раз съездим на место, Кони, а?
…На пустынную Зауэрштрассе, возле границы, где была намечена операция ЦРУ, Славин и Фукс пришли, как мирно гуляющие собеседники, увлеченные разговором; машины оставили в двух кварталах отсюда; не глядя на тот дом в Западном Берлине, что одиноко высился среди пустыря, Славин спросил:
— Сколько метров до верхних окон, как думаешь, Кони?
— Четыреста… С небольшим, — ответил тот.
— Слушай, Кони, — задумчиво сказал Славин, — а все-таки они сегодня не будут Кулькова похищать… Они должны его убить, Кони, должны убить…
Фукс походил, затем остановился над Славиным — высокий как жердь. Усмехнулся:
— Допустим… И?
— Это не мы подготовили спектакль, а они, вот в чем дело! Вот почему те турки, вот зачем изменено место встречи, если, конечно, Кульков не врал мне с самого начала, вот почему новое место встречи с шефом, который должен провести операцию «Либерти», выбрано на пустыре, совсем рядом с границей; вот зачем здесь Луиджи Мачелли… А на все про все у нас с тобой четыре часа… Впрочем, если ты поддержишь мою идею, мы примем условия игры ЦРУ, но эту партию выиграем мы, потому что в отличие от Лейбница пойдем за здравым смыслом…
Уолтер-младший из военной разведки Западного Берлина внимательно оглядел лица двух сотрудников ЦРУ, прилетевших утром.
— Вам бы переодеться, — сказал он, — вы слишком уж по-нашему одеты…
— Нам предписано быть одетыми именно так, — ответил старший. — Лайджест сказал, что мы должны быть одеты в высшей мере традиционно… Он рекомендовал еще раз — вместе с вами — прорепетировать операцию… Машина внизу?
— Да. В гараже. Хотите кофе?
— Потом, если можно. ЗДРО просил отправить ему телеграмму, как только мы осмотрим машину.
— Хорошо, — Уолтер-младший легко поднялся из-за огромного стола, пошел к двери, — я спущусь с вами. Если возникнут какие-то вопросы технического порядка, разъяснит Лилиан, она будет вести машину, вполне квалифицированный офицер.
Они спустились в закрытый гараж; там стоял только один автомобиль — большой «додж» с помятым передним левым крылом.
— Это специально, — пояснил Уолтер-младший, тронув носком крыло. — Некоторая неопрятность предусмотрена — битая машина не привлекает внимания…
Старший из ЦРУ кивнул:
— Нам бы посмотреть, как работает тайник.
Уолтер-младший открыл дверь кабины, нажал кнопку на щитке — открылся багажник.
— Это первый этап, секунда, не больше.
— А ну-ка, закройте, — попросил старший. — А то во время дела всегда что-нибудь да откажет, лучше заранее испробовать.
Уолтер-младший добродушно усмехнулся:
— Согласен. Закрывайте. Будем еще раз пробовать. Закрыли?
— Да.
— Засеките секундную стрелку. Открываю.
Багажник сработал мягко, дверца податливо открылась.
Старший улыбнулся:
— Порядок. Как часы. А тайник?
Уолтер-младший нажал вторую кнопку; открылся люк, деливший багажник пополам.
— Лезь, Ник, — приказал старший своему помощнику. — Я засеку время.
Ник, фигурой похожий на Кулькова, нырнул в багажник, подтянув ноги к подбородку.
— Девять секунд, — сказал старший. — Быстрее сможешь?
Ник засмеялся:
— Я-то смогу, а вот тот, кого мы должны вывезти, сможет?
— Я кладу на эту фазу десять секунд, — сказал Уолтер-младший.
— Закройте, пожалуйста, тайник, — попросил старший. Уолтер-младший нажал кнопку; сработало отменно.
— Еще раз, пожалуйста, — попросил старший. — Откройте и закройте.
— Мы же занимались этим весь вчерашний день, — поморщился Уолтер-младший. — Неужели вы думаете, что мы тут бездельничали?
— Ну что вы, конечно, нет, — ответил старший. — Просто я привык все перепроверять. Нас сопровождает «БМВ»?
— Да.
— Сколько в нем будет человек?
— Как и запланировано. Трое. Среди них Рисе, его знают на Востоке как разведчика, хвост на Чек Пойнт Чарли они пустят за ним, это прорепетировано, мы останемся без наблюдения…
— За вами никто не пристраивался во время репетиций?
— Нет, сразу же повели «БМВ» с Риссом.
— Что ж, прекрасно… Когда выезжаем?
— Как только позвонят ваши люди. За эту фазу операции отвечает Лэнгли…
Старший кивнул:
— От восемнадцати до восемнадцати тридцати они дадут нам знать… И сразу же едем?
— Да. Только сначала надо заглянуть в «Центрум»… Ваши рекомендовали купить там специи, шампанское и мясо; за стеной все это значительно дешевле, версия пересечения зональной границы, таким образом, будет вполне оправдана… А уже оттуда поедем за «объектом»…
Старший посмотрел на помощника:
— Ну как, Ник? Что у тебя на душе? Операция пройдет успешно?
— Провалимся, — усмехнулся тот. — Я всегда боюсь провала, только поэтому, верно, и не проваливался ни разу…
Уолтер-младший тронул пальцем лоб.
— Стучу по дереву… А теперь, мистер Уолтер, мне бы хотелось получить список всех — без исключения — людей, которые имели доступ в этот гараж…
— Это еще зачем? — удивился Уолтер-младший.
— Не знаю. Так приказал Дайджест. Он приказал срочно передать ему все имена… При этом выразил убеждение, что ни один из немцев доступа сюда не имел. Это верно?
— Нет, не верно, — не сдержал раздражения Уолтер-младший. — Мы живем не в безвоздушном пространстве, в конце концов! Сюда имеют доступ два немца…
— Кто они?
— Один занимался разбором нашего маршрута, он перешел на Запад в шестидесятом году, вполне надежен, а второй…
— Перейдет на Восток, — усмехнулся старший. — Как шеф боннской контрразведки Тидге… Вместе с подробным описанием тайника в вашем «додже»…
Работа-XI
«Все решает темпо-ритм предприятия»
1
2
3
4
…Второй турок, Кижа, от фармацевта Ризенбаума выехал в район Ванзее; дом семь по Моцартштрассе; поднялся в квартиру два на третьем этаже.
Ее арендовал Луиджи Мачелли возглавлявший «группу-7», связанную с масонской ложей «П-2».
…Славин и Конрад Фукс — генерал-майор контрразведки ГДР, старый друг, вместе заканчивали аспирантуру в университете — сидели на телефонах; сообщения поступали ежеминутно.
— Если бы когда-нибудь ваши или наши кинематографисты решили снять фильм об этом деле, — заметил Славин, — им бы не поверили…
— Зависит от того, как снять, — не согласился Фукс.
— Я имею в виду другое: ни ты, ни я не курим. И на столе нет бутылки; ни ты, ни я не страдаем язвенной болезнью — это в кино очень любят, утепляет образ; страдание угодно широкому зрителю… И совершенно необходима ревнивая жена…
— Ты так и не женился, Виталий?
— Нет.
— Можно задать вопрос?
Славин усмехнулся:
— Я его знаю. Ты хочешь спросить: почему?
— Именно.
— Знаешь, вообще-то я никому на этот вопрос не отвечаю… Нет, нет, — заметив что-то в глазах Фукса, вздохнул он, — тебе я отвечу, Кони… Пропустил время… Украинцы, когда говорят с тобой по телефону, спрашивают: «Ты сам?» Это значит: «Ты один?» По-украински, кстати, звучит — с точки зрения философии — точнее; «один» — это количественное, «сам» — качество человека. Если человек женился в том возрасте, когда это положено — в молодости, или если произошло совпадение, которое, увы, редкостно, — и тогда счастье ждет пару. Если же люди в чем-то разнятся, темпераментом не подходят, вот тебе и разлад… Поначалу не женился из-за того, что маму очень любил, а мои подруги как-то не вписывались в ее представление о том, какой должна быть моя жена, потом работа завертела. Полагаю, что, женившись ныне, я доставлю только боль той женщине, которая придет в мой дом. Я привык жить так, как привык. Я встречаюсь с очаровательной подругой, но разность в возрасте слишком велика… Времени на прилаживание не осталось, Кони, а в организации семьи самое главное — приладиться, как тут ни крути…
— Сейчас позвонят. — Фукс кивнул на телефоны. — Чует мое сердце.
— Мое тоже.
— Я стал побаиваться интуиции… Видимо, именно профессия накладывает самый сильный отпечаток на характер человека… Анна Зегерс как-то рассказывала мне, что от романа к роману ей хотелось писать все больше и больше, понимала, что времени уже мало, отдохнуть бы, а нет, работа. А в молодости, грустно добавила она, казалось, что впереди еще уйма лет, успею… Лишь профессия по-настоящему создает человека, если он верно избрал профессию… У меня ремонт делал столяр… Зигги… Замечательный мастер, только крайне медлительный… Я его как-то спросил, отчего он так долго работает. А он ответил: «Музыку люблю». Я сначала не понял, переспросил. «Когда имеешь дело с деревом, — ответил он, — погружаешься в музыку; не зря и рояль, и скрипка, и гитара сделаны из разных пород; каждое дерево по-своему хранит солнце, дождь и ветер…»
— Красиво, — согласился Славин.
— Очень… У меня вот профессия выработала интуицию… И это плохо.
Славин удивился:
— Почему?
— Потому что в нашем деле прежде всего надо следовать факту, а не интуиции. При некоторых поворотах интуиция может сыграть с нами злую шутку…
Зазвонил телефон — требовательно, почти без перерывов.
— Ну, что я говорил? — усмехнулся Фукс. — Сейчас чем-нибудь обрадуют…
Доложили, что к Луиджи Мачелли только что прибыл высокий мужчина, примерно пятидесяти лет или чуть старше, нос приплюснутый, боксерский, левая бровь чуть рассечена; в синем костюме, с плоским чемоданом фирмы «Карден» (самые дорогие в мире) и «дипломатом» крокодиловой кожи с шифровыми замками…
— Для досье мало, — заметил Фукс. — Разве что только рассеченная левая бровь…
(Среди лиц, подозреваемых в организации злодейского взрыва Миланского вокзала, который унес сотни жизней, числился некий Бинальти, он же Панинни, он же Голденберг, он же Банаат-заде; именно он отвечал в синдикате за «укрытие следов» после совершения террористических актов.)
— Ну что ж, — сказал Славин. — Время эндшпиля, Кони?
— Видимо… Кто-то занятно писал о Лейбнице: у философа была необыкновенная способность ощущать связь соподчинения; он был невероятно последователен, а именно потому порою выглядел нелепым, ибо ни на йоту не отступал от своих принципов, даже если это явно противоречило здравому смыслу…
— Повтори, — попросил Славин, — повтори, пожалуйста…
Фукс удивился:
— А в чем дело?
— «…Не отступал от своих принципов, даже если это явно противоречило здравому смыслу»? — Славин процитировал слово в слово — память феноменальная.
— Именно.
— Слушай, давай-ка еще раз съездим на место, Кони, а?
…На пустынную Зауэрштрассе, возле границы, где была намечена операция ЦРУ, Славин и Фукс пришли, как мирно гуляющие собеседники, увлеченные разговором; машины оставили в двух кварталах отсюда; не глядя на тот дом в Западном Берлине, что одиноко высился среди пустыря, Славин спросил:
— Сколько метров до верхних окон, как думаешь, Кони?
— Четыреста… С небольшим, — ответил тот.
— Слушай, Кони, — задумчиво сказал Славин, — а все-таки они сегодня не будут Кулькова похищать… Они должны его убить, Кони, должны убить…
Фукс походил, затем остановился над Славиным — высокий как жердь. Усмехнулся:
— Допустим… И?
— Это не мы подготовили спектакль, а они, вот в чем дело! Вот почему те турки, вот зачем изменено место встречи, если, конечно, Кульков не врал мне с самого начала, вот почему новое место встречи с шефом, который должен провести операцию «Либерти», выбрано на пустыре, совсем рядом с границей; вот зачем здесь Луиджи Мачелли… А на все про все у нас с тобой четыре часа… Впрочем, если ты поддержишь мою идею, мы примем условия игры ЦРУ, но эту партию выиграем мы, потому что в отличие от Лейбница пойдем за здравым смыслом…
Уолтер-младший из военной разведки Западного Берлина внимательно оглядел лица двух сотрудников ЦРУ, прилетевших утром.
— Вам бы переодеться, — сказал он, — вы слишком уж по-нашему одеты…
— Нам предписано быть одетыми именно так, — ответил старший. — Лайджест сказал, что мы должны быть одеты в высшей мере традиционно… Он рекомендовал еще раз — вместе с вами — прорепетировать операцию… Машина внизу?
— Да. В гараже. Хотите кофе?
— Потом, если можно. ЗДРО просил отправить ему телеграмму, как только мы осмотрим машину.
— Хорошо, — Уолтер-младший легко поднялся из-за огромного стола, пошел к двери, — я спущусь с вами. Если возникнут какие-то вопросы технического порядка, разъяснит Лилиан, она будет вести машину, вполне квалифицированный офицер.
Они спустились в закрытый гараж; там стоял только один автомобиль — большой «додж» с помятым передним левым крылом.
— Это специально, — пояснил Уолтер-младший, тронув носком крыло. — Некоторая неопрятность предусмотрена — битая машина не привлекает внимания…
Старший из ЦРУ кивнул:
— Нам бы посмотреть, как работает тайник.
Уолтер-младший открыл дверь кабины, нажал кнопку на щитке — открылся багажник.
— Это первый этап, секунда, не больше.
— А ну-ка, закройте, — попросил старший. — А то во время дела всегда что-нибудь да откажет, лучше заранее испробовать.
Уолтер-младший добродушно усмехнулся:
— Согласен. Закрывайте. Будем еще раз пробовать. Закрыли?
— Да.
— Засеките секундную стрелку. Открываю.
Багажник сработал мягко, дверца податливо открылась.
Старший улыбнулся:
— Порядок. Как часы. А тайник?
Уолтер-младший нажал вторую кнопку; открылся люк, деливший багажник пополам.
— Лезь, Ник, — приказал старший своему помощнику. — Я засеку время.
Ник, фигурой похожий на Кулькова, нырнул в багажник, подтянув ноги к подбородку.
— Девять секунд, — сказал старший. — Быстрее сможешь?
Ник засмеялся:
— Я-то смогу, а вот тот, кого мы должны вывезти, сможет?
— Я кладу на эту фазу десять секунд, — сказал Уолтер-младший.
— Закройте, пожалуйста, тайник, — попросил старший. Уолтер-младший нажал кнопку; сработало отменно.
— Еще раз, пожалуйста, — попросил старший. — Откройте и закройте.
— Мы же занимались этим весь вчерашний день, — поморщился Уолтер-младший. — Неужели вы думаете, что мы тут бездельничали?
— Ну что вы, конечно, нет, — ответил старший. — Просто я привык все перепроверять. Нас сопровождает «БМВ»?
— Да.
— Сколько в нем будет человек?
— Как и запланировано. Трое. Среди них Рисе, его знают на Востоке как разведчика, хвост на Чек Пойнт Чарли они пустят за ним, это прорепетировано, мы останемся без наблюдения…
— За вами никто не пристраивался во время репетиций?
— Нет, сразу же повели «БМВ» с Риссом.
— Что ж, прекрасно… Когда выезжаем?
— Как только позвонят ваши люди. За эту фазу операции отвечает Лэнгли…
Старший кивнул:
— От восемнадцати до восемнадцати тридцати они дадут нам знать… И сразу же едем?
— Да. Только сначала надо заглянуть в «Центрум»… Ваши рекомендовали купить там специи, шампанское и мясо; за стеной все это значительно дешевле, версия пересечения зональной границы, таким образом, будет вполне оправдана… А уже оттуда поедем за «объектом»…
Старший посмотрел на помощника:
— Ну как, Ник? Что у тебя на душе? Операция пройдет успешно?
— Провалимся, — усмехнулся тот. — Я всегда боюсь провала, только поэтому, верно, и не проваливался ни разу…
Уолтер-младший тронул пальцем лоб.
— Стучу по дереву… А теперь, мистер Уолтер, мне бы хотелось получить список всех — без исключения — людей, которые имели доступ в этот гараж…
— Это еще зачем? — удивился Уолтер-младший.
— Не знаю. Так приказал Дайджест. Он приказал срочно передать ему все имена… При этом выразил убеждение, что ни один из немцев доступа сюда не имел. Это верно?
— Нет, не верно, — не сдержал раздражения Уолтер-младший. — Мы живем не в безвоздушном пространстве, в конце концов! Сюда имеют доступ два немца…
— Кто они?
— Один занимался разбором нашего маршрута, он перешел на Запад в шестидесятом году, вполне надежен, а второй…
— Перейдет на Восток, — усмехнулся старший. — Как шеф боннской контрразведки Тидге… Вместе с подробным описанием тайника в вашем «додже»…
Работа-XI
Кульков посмотрел на свою бритую голову, и вдруг ужас вновь обуял его.
— Где Иванов? — спросил он жалобным голосом охранявших его людей. — Где товарищ Иванов?! Я должен поговорить с ним! Пожалуйста, пусть Иван Иванович немедленно придет сюда!
Под таким именем он знал Славина; тянулся к нему, ищуще заглядывал в глаза, чувствуя постоянную, скребущую потребность говорить с ним, ставить осторожные вопросы, ожидая хоть какого-то намека на будущее; то, что Славин сказал ему в первый же вечер о неизбежности суда, как-то само собой отводилось, не им даже, не его сознанием, а какой-то новой субстанцией, возникшей в нем; только один раз, в самом еще начале, он успел подумать: «Я подобен раковому больному, они тоже машинально отводят от себя возможность страшного исхода». Но мысль эта исчезла сразу же, как только появилась, он убежденно возразил себе: «При чем здесь раковый больной? Там полнейшая безнадежность, а я принимаю участие в операции по борьбе с ЦРУ, мы сейчас по одну сторону баррикад; да, оступился, с кем не бывает, но ведь теперь с прежним все кончено!»
Он сейчас постоянно жил какими-то странными представлениями: то видел себя возвращающимся домой; нет, конечно же, сразу к Насте, с Лидой жить невозможно, старуха; иногда, впрочем, ему казалось, что он произносит заключительную речь на пресс-конференции для иностранных журналистов, в которой клеймит империализм и рассказывает о том, как был продан Пеньковским ЦРУ. В этот момент он слышал свой голос, наблюдал себя со стороны — в строгом сером костюме, обязательно с жилетом, красно-синий галстук. Был убежден, что его речь будет передаваться по первой программе телевидения; в свое время фильм «Заговор против Страны Советов» смотрел с ужасом, забившись в угол кровати, особенно когда давали показания арестованные. «Нет, я ни в коем случае не стану выступать перед камерами телевидения в джемпере, что за неопрятность?! Надо быть подтянутым, убежденным в своей правоте».
Но сегодняшней ночью, после того как его водили по городу, какие-то пьяные парни толкнули в метро и только потом Славин вытащил у него из кармана конверт, появилось еще видение, которое он мучительно отгонял от себя в Москве: он идет на место встречи, его ведут на место встречи… но потом оставляют одного… «Им придется оставить меня одного, иначе у них ничего не получится, они не смогут получить улику…» Но как раз в те минуты, когда он будет один, из-за стены перелетят — на заспинных мощных моторчиках — «зеленые береты» с маленькими «шмайссерами», подхватят его, и он окажется там, на свободе… «Я, который решился принять бой один на один со слепой, одержимой силой, и я победил в этом бою, выиграл схватку, я, Ген Кулькоу, звезда двадцатого века, человек, которому удалось то, что не удавалось никому и нигде…»
Он явственно видел толпу репортеров в нью-йоркском аэропорту; головы, головы — море голов; ощущал тонкий аромат роз, которые ему преподносит женщина в слезах; нет, почему в слезах?! Она же смеется, она счастлива первой приветствовать меня на земле Америки, стройная блондинка с ослепительной улыбкой и мягкими, теплыми ладонями.
— Что случилось? — спросил лейтенант из группы Гречаева. — Зачем вам так срочно понадобился Иванов?
Видение померкло — сладостное, близкое, желаемое; надо напрячься, чтобы оно не исчезало; оно должно быть с ним все время; ведь он ведет партию именно так, как надо; ЧК клюнула, как и было запланировано; они двадцать раз проговаривали вариант «Либерти» с Робертом; пусть вначале все плохо, в конце будет так, как задумано; только не забыть какую-нибудь мелочь, самые важные дела всегда срывались из-за мелочей…
— Я должен сообщить товарищу Иванову крайне важную вещь… Я только сейчас вспомнил… Все может рухнуть, мы погубим операцию…
— Скажите мне, я передам, полковник занят.
— Нет, я скажу только ему! Только ему! Ясно вам?! Я открою это лишь ему одному!
Когда Славин спустился, Кульков потянулся к нему, облегченно вздохнув:
— Наконец-то! Я совсем забыл! В левой руке у меня должна быть «Литературная газета»! Последний номер! Наверное, это какой-то знак, меня лишь сейчас осенило…
— Ну, хорошо, а где мы достанем «Литературку»? — спросил Славин.
— Не знаю, — упавшим голосом сказал Кульков. — Но я должен держать газету в левой руке.
— Это что, сигнал? Мол, все в порядке?
— Мне этого не объяснили. Сказали, что на заключительной фазе операции «Либерти» каждая мелочь может быть решающей.
— Когда они вам про это сказали?
— Не помню…
— Во время первых встреч?
— Нет. Скорее всего, на последней…
— В Вене?
— Нет, в Женеве…
«Накануне начала переговоров, — подумал Славин, — сходится; значит, они давно задумали свой фокус? Ну и ребята! А если не задумали? Что тогда? — спросил он себя. — Если допустить, что мои предположения гроша ломаного не стоят? Не слишком ли вольно я позволяю себе думать за моих американских контрагентов? Нет, — возразил он себе, — они действуют вопреки здравому смыслу, если вспомнить то, что кто-то когда-то писал о методе Лейбница; молодец Кони, вовремя внес коррективу, все-таки он тактичен совершенно на особый лад, чудо что за человечина…»
Славин повторил:
— Они объяснили вам смысл этого сигнала, Геннадий Александрович? Знак благополучия? Или, наоборот, опасности?
— Нет, не уточнили.
— И вы не поинтересовались?
— Зачем же?! Я боялся их спугнуть…
Славин поразился:
— Кого спугнуть?!
— ЦРУ, кого же еще… Я ведь втягивал их в игру, я был убежден, что рано или поздно мы разоблачим их…
— Слушайте, это, конечно, очень хорошо и даже замечательно, что вы их втягивали в игру, но дело сложнее, чем вы думаете. Если вы чисты и газета есть сигнал о том, что вы за собою не тащите слежки, тогда вас будут вывозить… Но ведь если ЦРУ поймет, что за вами смотрят, они не станут рисковать… Это вы понимаете?
— Да, да, конечно! — Кульков лихорадочно думал, пытаясь осмыслить свою позицию, задумку этого лысого беса, возможные шаги людей с той стороны. — Конечно, товарищ Иванов, я должен держать газету, свернутую в трубочку, но так, чтобы были видны ордена на первой полосе, в левой руке…
— Точно?
— Да, да, совершенно точно, сейчас я вспомнил все, до самых мельчайших подробностей…
«Гарри Сайтон тогда сказал: «Если вас арестуют, да, да, я беру крайний случай, и вы втянете их в игру, а они на нее обязательно пойдут, в самый последний момент вы вспомните про газету. А потом расскажете им информацию про левую и правую руку… Если вы будете держать газету в левой руке, тогда наша машина проедет мимо вас, не притормозив, а мы вас — с этого же места — вывезем совершенно иначе, у нас коммандос со спецоборудованием… Это, конечно, рискованно, но мы знаем, как это сделать, репетировали не раз и не два, у нас крепкие ребята с хорошей школой…»
— Точно? Уверены, что в левой? Не перепутали?
— Нет, нет, товарищ Иванов, не перепутал.
— Кофе хотите?
— Очень. Как это трогательно, что вы постоянно помните о моей пагубной страсти к кофе.
— Без сахара сделать?
— Без, если можно.
— Можно, — ответил Славин и поднялся. — Больше ничего мне не хотите сказать?
— Нет, нет, если я что-нибудь вспомню, то…
— То времени уже не будет.
— Даю вам слово русского ученого; я открыл все, что знал…
— Про Зауэрштрассе вы раньше никогда не говорили?
— Нет, нет, что вы! Меня самого удивило, отчего в последний момент возникла эта улица, речь всегда шла о другой.
— Память-то у вас как? — усмехнулся Славин. — Провалов не бывает?
— Нет, что вы, я очень цепко помню события, мелочи, слова…
Даже, знаете, интонации запоминаю…
— Ну что ж… Тогда прекрасно… Пошли отправлять письмо на Ляйпцигерштрассе, пора…
— Где Иванов? — спросил он жалобным голосом охранявших его людей. — Где товарищ Иванов?! Я должен поговорить с ним! Пожалуйста, пусть Иван Иванович немедленно придет сюда!
Под таким именем он знал Славина; тянулся к нему, ищуще заглядывал в глаза, чувствуя постоянную, скребущую потребность говорить с ним, ставить осторожные вопросы, ожидая хоть какого-то намека на будущее; то, что Славин сказал ему в первый же вечер о неизбежности суда, как-то само собой отводилось, не им даже, не его сознанием, а какой-то новой субстанцией, возникшей в нем; только один раз, в самом еще начале, он успел подумать: «Я подобен раковому больному, они тоже машинально отводят от себя возможность страшного исхода». Но мысль эта исчезла сразу же, как только появилась, он убежденно возразил себе: «При чем здесь раковый больной? Там полнейшая безнадежность, а я принимаю участие в операции по борьбе с ЦРУ, мы сейчас по одну сторону баррикад; да, оступился, с кем не бывает, но ведь теперь с прежним все кончено!»
Он сейчас постоянно жил какими-то странными представлениями: то видел себя возвращающимся домой; нет, конечно же, сразу к Насте, с Лидой жить невозможно, старуха; иногда, впрочем, ему казалось, что он произносит заключительную речь на пресс-конференции для иностранных журналистов, в которой клеймит империализм и рассказывает о том, как был продан Пеньковским ЦРУ. В этот момент он слышал свой голос, наблюдал себя со стороны — в строгом сером костюме, обязательно с жилетом, красно-синий галстук. Был убежден, что его речь будет передаваться по первой программе телевидения; в свое время фильм «Заговор против Страны Советов» смотрел с ужасом, забившись в угол кровати, особенно когда давали показания арестованные. «Нет, я ни в коем случае не стану выступать перед камерами телевидения в джемпере, что за неопрятность?! Надо быть подтянутым, убежденным в своей правоте».
Но сегодняшней ночью, после того как его водили по городу, какие-то пьяные парни толкнули в метро и только потом Славин вытащил у него из кармана конверт, появилось еще видение, которое он мучительно отгонял от себя в Москве: он идет на место встречи, его ведут на место встречи… но потом оставляют одного… «Им придется оставить меня одного, иначе у них ничего не получится, они не смогут получить улику…» Но как раз в те минуты, когда он будет один, из-за стены перелетят — на заспинных мощных моторчиках — «зеленые береты» с маленькими «шмайссерами», подхватят его, и он окажется там, на свободе… «Я, который решился принять бой один на один со слепой, одержимой силой, и я победил в этом бою, выиграл схватку, я, Ген Кулькоу, звезда двадцатого века, человек, которому удалось то, что не удавалось никому и нигде…»
Он явственно видел толпу репортеров в нью-йоркском аэропорту; головы, головы — море голов; ощущал тонкий аромат роз, которые ему преподносит женщина в слезах; нет, почему в слезах?! Она же смеется, она счастлива первой приветствовать меня на земле Америки, стройная блондинка с ослепительной улыбкой и мягкими, теплыми ладонями.
— Что случилось? — спросил лейтенант из группы Гречаева. — Зачем вам так срочно понадобился Иванов?
Видение померкло — сладостное, близкое, желаемое; надо напрячься, чтобы оно не исчезало; оно должно быть с ним все время; ведь он ведет партию именно так, как надо; ЧК клюнула, как и было запланировано; они двадцать раз проговаривали вариант «Либерти» с Робертом; пусть вначале все плохо, в конце будет так, как задумано; только не забыть какую-нибудь мелочь, самые важные дела всегда срывались из-за мелочей…
— Я должен сообщить товарищу Иванову крайне важную вещь… Я только сейчас вспомнил… Все может рухнуть, мы погубим операцию…
— Скажите мне, я передам, полковник занят.
— Нет, я скажу только ему! Только ему! Ясно вам?! Я открою это лишь ему одному!
Когда Славин спустился, Кульков потянулся к нему, облегченно вздохнув:
— Наконец-то! Я совсем забыл! В левой руке у меня должна быть «Литературная газета»! Последний номер! Наверное, это какой-то знак, меня лишь сейчас осенило…
— Ну, хорошо, а где мы достанем «Литературку»? — спросил Славин.
— Не знаю, — упавшим голосом сказал Кульков. — Но я должен держать газету в левой руке.
— Это что, сигнал? Мол, все в порядке?
— Мне этого не объяснили. Сказали, что на заключительной фазе операции «Либерти» каждая мелочь может быть решающей.
— Когда они вам про это сказали?
— Не помню…
— Во время первых встреч?
— Нет. Скорее всего, на последней…
— В Вене?
— Нет, в Женеве…
«Накануне начала переговоров, — подумал Славин, — сходится; значит, они давно задумали свой фокус? Ну и ребята! А если не задумали? Что тогда? — спросил он себя. — Если допустить, что мои предположения гроша ломаного не стоят? Не слишком ли вольно я позволяю себе думать за моих американских контрагентов? Нет, — возразил он себе, — они действуют вопреки здравому смыслу, если вспомнить то, что кто-то когда-то писал о методе Лейбница; молодец Кони, вовремя внес коррективу, все-таки он тактичен совершенно на особый лад, чудо что за человечина…»
Славин повторил:
— Они объяснили вам смысл этого сигнала, Геннадий Александрович? Знак благополучия? Или, наоборот, опасности?
— Нет, не уточнили.
— И вы не поинтересовались?
— Зачем же?! Я боялся их спугнуть…
Славин поразился:
— Кого спугнуть?!
— ЦРУ, кого же еще… Я ведь втягивал их в игру, я был убежден, что рано или поздно мы разоблачим их…
— Слушайте, это, конечно, очень хорошо и даже замечательно, что вы их втягивали в игру, но дело сложнее, чем вы думаете. Если вы чисты и газета есть сигнал о том, что вы за собою не тащите слежки, тогда вас будут вывозить… Но ведь если ЦРУ поймет, что за вами смотрят, они не станут рисковать… Это вы понимаете?
— Да, да, конечно! — Кульков лихорадочно думал, пытаясь осмыслить свою позицию, задумку этого лысого беса, возможные шаги людей с той стороны. — Конечно, товарищ Иванов, я должен держать газету, свернутую в трубочку, но так, чтобы были видны ордена на первой полосе, в левой руке…
— Точно?
— Да, да, совершенно точно, сейчас я вспомнил все, до самых мельчайших подробностей…
«Гарри Сайтон тогда сказал: «Если вас арестуют, да, да, я беру крайний случай, и вы втянете их в игру, а они на нее обязательно пойдут, в самый последний момент вы вспомните про газету. А потом расскажете им информацию про левую и правую руку… Если вы будете держать газету в левой руке, тогда наша машина проедет мимо вас, не притормозив, а мы вас — с этого же места — вывезем совершенно иначе, у нас коммандос со спецоборудованием… Это, конечно, рискованно, но мы знаем, как это сделать, репетировали не раз и не два, у нас крепкие ребята с хорошей школой…»
— Точно? Уверены, что в левой? Не перепутали?
— Нет, нет, товарищ Иванов, не перепутал.
— Кофе хотите?
— Очень. Как это трогательно, что вы постоянно помните о моей пагубной страсти к кофе.
— Без сахара сделать?
— Без, если можно.
— Можно, — ответил Славин и поднялся. — Больше ничего мне не хотите сказать?
— Нет, нет, если я что-нибудь вспомню, то…
— То времени уже не будет.
— Даю вам слово русского ученого; я открыл все, что знал…
— Про Зауэрштрассе вы раньше никогда не говорили?
— Нет, нет, что вы! Меня самого удивило, отчего в последний момент возникла эта улица, речь всегда шла о другой.
— Память-то у вас как? — усмехнулся Славин. — Провалов не бывает?
— Нет, что вы, я очень цепко помню события, мелочи, слова…
Даже, знаете, интонации запоминаю…
— Ну что ж… Тогда прекрасно… Пошли отправлять письмо на Ляйпцигерштрассе, пора…
«Все решает темпо-ритм предприятия»
1
Это значило, что Кульков был замечен на Ляйпцигерштрассе, когда шел по широкой улице, чтобы опустить заявление, переписанное — как и было указано в инструкции — от руки, в ящик квартиры, арендованной корреспондентским пунктом газеты.
— Спасибо, — обрадовался Уолтер-младший, — добрые новости, сердечное вам спасибо. Газета была?
— Да.
— Именно та?
— Да. Наблюдали в бинокль, та именно.
Уолтер-младший положил трубку:
— Все в порядке! Дело идет по плану.
— В какой руке была газета? — спросил старший.
— Они не сказали, — ответил Уолтер-младший. — Если бы было не так, как надо, они бы сделали четыре звонка…
Старший и Ник переглянулись, ничего более не спрашивали.
Старший попросил разрешения закурить (он спрашивал разрешения перед каждой сигаретой; видимо, воспитывался в провинции, люди из глубинки обычно крайне деликатны, это утомительно для окружающих, невольно обязывает и тебя самого вести так), лицо его собралось мелкими морщинами; снова посмотрел на часы и обернулся к помощнику:
— Ну что ж… Как себя ведет твой внутренний индикатор, Ник?
— Зашкаливает…
Уолтер-младший рассмеялся:
— В таком случае оставайтесь здесь, мы все проведем одни.
Ник вздохнул:
— Если все обойдется, через десять лет я напишу об этом книгу — сотня тысяч баков в кармане.
Старший удивился:
— Ты напишешь? Я ее уже написал! Через год ухожу в отставку, надо ж как-то убить время! Болтать на диктофон — чем не отдых по вечерам, когда кончишь заниматься хозяйством на ферме?!
— Босс, — усмехнулся Ник, — что у вас за странная манера постоянно играть роль свинопаса?! Стоило ли ради этого заканчивать философский семинар в Гарварде?
По тому, как старший стремительно глянул на своего помощника, Уолтер-младший понял, что тот сказал правду: «Ну и контора, тотальное неверие друг другу! Все-таки в армии такое невозможно; корпоративность людей, служащих под погонами, предполагает иные отношения между своими. Слава богу, что я остался в Пентагоне; отец верно говорил, что после ухода Донована политическая разведка стала приватной конторой, где костоломы обслуживают только тех, с кем повязаны бизнесом».
Звонок телефона был резким, словно ночной стук в дверь.
— Да, слушаю, — ответил Уолтер-младший.
— Из бюро «Чикаго стар» только что позвонили в западную зону… Было три звонка по три гудка в каждом.
— Спасибо, — обрадовался Уолтер-младший, — добрые новости, сердечное вам спасибо. Газета была?
— Да.
— Именно та?
— Да. Наблюдали в бинокль, та именно.
Уолтер-младший положил трубку:
— Все в порядке! Дело идет по плану.
— В какой руке была газета? — спросил старший.
— Они не сказали, — ответил Уолтер-младший. — Если бы было не так, как надо, они бы сделали четыре звонка…
Старший и Ник переглянулись, ничего более не спрашивали.
Старший попросил разрешения закурить (он спрашивал разрешения перед каждой сигаретой; видимо, воспитывался в провинции, люди из глубинки обычно крайне деликатны, это утомительно для окружающих, невольно обязывает и тебя самого вести так), лицо его собралось мелкими морщинами; снова посмотрел на часы и обернулся к помощнику:
— Ну что ж… Как себя ведет твой внутренний индикатор, Ник?
— Зашкаливает…
Уолтер-младший рассмеялся:
— В таком случае оставайтесь здесь, мы все проведем одни.
Ник вздохнул:
— Если все обойдется, через десять лет я напишу об этом книгу — сотня тысяч баков в кармане.
Старший удивился:
— Ты напишешь? Я ее уже написал! Через год ухожу в отставку, надо ж как-то убить время! Болтать на диктофон — чем не отдых по вечерам, когда кончишь заниматься хозяйством на ферме?!
— Босс, — усмехнулся Ник, — что у вас за странная манера постоянно играть роль свинопаса?! Стоило ли ради этого заканчивать философский семинар в Гарварде?
По тому, как старший стремительно глянул на своего помощника, Уолтер-младший понял, что тот сказал правду: «Ну и контора, тотальное неверие друг другу! Все-таки в армии такое невозможно; корпоративность людей, служащих под погонами, предполагает иные отношения между своими. Слава богу, что я остался в Пентагоне; отец верно говорил, что после ухода Донована политическая разведка стала приватной конторой, где костоломы обслуживают только тех, с кем повязаны бизнесом».
Звонок телефона был резким, словно ночной стук в дверь.
— Да, слушаю, — ответил Уолтер-младший.
— Из бюро «Чикаго стар» только что позвонили в западную зону… Было три звонка по три гудка в каждом.
2
…Частный детектив Прошке устроился с телевиком на чердаке; оттуда хорошо просматривалось — через стеклянную крышу — ателье художника, а через громадные окна — зональная граница…
3
…Шааби приник к оптическому прицелу; рядом с ним замер с карабином в руках Зинеджо, в прошлом чемпион Палермо по стендовой стрельбе; до этой встречи знакомы не были; условным паролем обменялись в пустом пыльном подъезде, говорили шепотом, поднимались по лестнице на цыпочках, хотя знали, что квартиры пустуют; лежали на широких подоконниках тихо, ощущая в висках тугую пульсацию. Зинеджо сюда привез на арендованном «вольво» Луиджи Мачелли; через три минуты Шааби подвез Бинетти. В машине никто не произнес ни слова; арендовали ее через синдикат. В центре, возле станции метро «Зоо», на бензоколонке стояло десять машин, отобрали мощный «БМВ» с приемником и кассетным проигрывателем. Бинетти сразу же включил музыку — запись фестиваля из Сан-Ремо; деньги и авиационный билет на рейс, следовавший во Франкфурт в двадцать десять, передал в перчатках, по-прежнему не говоря ни слова; паспорт турка положил в карман пиджака, а ему протянул потрепанное удостоверение на проживание в ФРГ, выписанное на имя палестинца Юсефа эль-Насра. «Но я же не говорю по-арабски!» Бинетти чуть усмехнулся. «Ну и не надо» — эти четыре слова произнес одними губами, почти беззвучно; когда Шааби вылез из машины, так же беззвучно, но очень явственно артикулируя, сказал: «Когда улетишь отсюда, во Франкфурте тебя встретят, получишь новые бумаги и билет на следующий рейс, счастливо».
4
— Что это? — спросил Шааби, растерянно глядя на огромный панелевоз, медленно остановившийся в ГДР, как раз напротив той скамейки, куда должен был сесть объект; теперь скамейки не было видно. — Что это, а?!
— Суки, — процедил итальянец, — паршивые суки… Ты был здесь на чердаке?
— Нет.
— Суки, — повторил он. — Надо же было заранее посмотреть, наверное, оттуда больший обзор.
…К панелевозу подъехал небольшой кран; в оптику было отчетливо видно, как белозубый крановщик что-то кричал шоферу; тот, достав из бумажного пакета бутылку молока и рогалик, покачал головой, показал толстым пальцем на часы и начал неторопливо закусывать.
И как раз в это время подъехало такси; в те секунды, что автомобиль тормозил, Шааби и Зинеджо заметили на заднем сиденье бритоголового человека, фотографию которого им показали перед операцией; он спокойно и неторопливо расплачивался с шофером.
Когда такси отъехало, бритоголового в машине уже не было.
— Он сел на ту самую скамейку, — прошептал Шааби. — Я побегу на чердак.
— Лежи, — сказал Зинеджо, — сейчас крановщик снимет эти панели и уедет, пять минут, не больше…
— А если нет? При этих шоферах можно работать?
— Конечно. Какое нам до них дело? Наше дело — бритый…
— А может, надо, чтобы никого кругом не было…
Итальянец усмехнулся:
— Тогда заранее надо было послать просьбу на радио: «Объявите, чтобы убрали с такой-то улицы прохожих, мы должны пристрелить бритого».
— Все же я пойду на чердак…
— Лежи, — приказал итальянец. — Что ты такой беспокойный? И держи в прицеле левую сторону панели, бритый может выйти с твоей стороны… А я буду страховать правую… Как только панель снимут, как только он откроется, — сразу же стреляй. После того как упадет, сделай контрольные выстрелы по лежащему, понял?
— Эта пуля убьет, даже если просто руку царапнет.
— Ага, — усмехнулся итальянец, — так мы и поверили… В теории все хорошо, они за теорию деньги и гребут, а вот пускай бы поработали, как мы, теоретики…
— Слушай, а если этот панелевоз пришел сюда неспроста?
— Ну и что? Мы же за стеной. Нам-то какое дело?
— Ты думаешь, полицейские не контачат друг с другом? Это они на словах лаются, а когда дело доходит до стрельбы, сразу объединяются…
— Через минуту после того, как дело будет сделано, мы с тобой уедем в аэропорт… Пусть себе объединяются. Нам-то какое дело? Смотри, смотри, крановщик потянул панель, сейчас откроется бритый…
И он действительно открылся; человек с бритой головой сидел на скамейке, зажав в левой руке газету; в позе чувствовалась напряженность; будто каменный; не шелохнется; ждет кого-то, ясное дело.
— Суки, — процедил итальянец, — паршивые суки… Ты был здесь на чердаке?
— Нет.
— Суки, — повторил он. — Надо же было заранее посмотреть, наверное, оттуда больший обзор.
…К панелевозу подъехал небольшой кран; в оптику было отчетливо видно, как белозубый крановщик что-то кричал шоферу; тот, достав из бумажного пакета бутылку молока и рогалик, покачал головой, показал толстым пальцем на часы и начал неторопливо закусывать.
И как раз в это время подъехало такси; в те секунды, что автомобиль тормозил, Шааби и Зинеджо заметили на заднем сиденье бритоголового человека, фотографию которого им показали перед операцией; он спокойно и неторопливо расплачивался с шофером.
Когда такси отъехало, бритоголового в машине уже не было.
— Он сел на ту самую скамейку, — прошептал Шааби. — Я побегу на чердак.
— Лежи, — сказал Зинеджо, — сейчас крановщик снимет эти панели и уедет, пять минут, не больше…
— А если нет? При этих шоферах можно работать?
— Конечно. Какое нам до них дело? Наше дело — бритый…
— А может, надо, чтобы никого кругом не было…
Итальянец усмехнулся:
— Тогда заранее надо было послать просьбу на радио: «Объявите, чтобы убрали с такой-то улицы прохожих, мы должны пристрелить бритого».
— Все же я пойду на чердак…
— Лежи, — приказал итальянец. — Что ты такой беспокойный? И держи в прицеле левую сторону панели, бритый может выйти с твоей стороны… А я буду страховать правую… Как только панель снимут, как только он откроется, — сразу же стреляй. После того как упадет, сделай контрольные выстрелы по лежащему, понял?
— Эта пуля убьет, даже если просто руку царапнет.
— Ага, — усмехнулся итальянец, — так мы и поверили… В теории все хорошо, они за теорию деньги и гребут, а вот пускай бы поработали, как мы, теоретики…
— Слушай, а если этот панелевоз пришел сюда неспроста?
— Ну и что? Мы же за стеной. Нам-то какое дело?
— Ты думаешь, полицейские не контачат друг с другом? Это они на словах лаются, а когда дело доходит до стрельбы, сразу объединяются…
— Через минуту после того, как дело будет сделано, мы с тобой уедем в аэропорт… Пусть себе объединяются. Нам-то какое дело? Смотри, смотри, крановщик потянул панель, сейчас откроется бритый…
И он действительно открылся; человек с бритой головой сидел на скамейке, зажав в левой руке газету; в позе чувствовалась напряженность; будто каменный; не шелохнется; ждет кого-то, ясное дело.