Страница:
Мы выпиваем одновременно до дна. А Диана в свою очередь берет бутылку, наливает по полному бокалу, чокается со мной и говорит:
– Ты говоришь лестные для меня слова, но они приятны, я тоже переполнена такими же словами, но не хочу их выпускать из себя, чтобы не спугнуть наши чувства, давай лучше помолчим и выпьем, мысль изреченная есть ложь.
Мы пьем до дна, потом смотрим друг другу в глаза и минуты три молчим. Затем Диана садится ко мне на колени, целует и... в себя я прихожу перед обедом следующего дня.
Я настолько жив, что слезая с женщины, уже мечтаю о встрече с ней.
Когда обнаженная, лежащая на спине женщина разводит ноги, я понимаю, что в жизни есть смысл.
Мы не давали уснуть друг другу всю ночь. И эта ночь была великолепной, одной из самых лучших наших с Дианой ночей. В перерывах, когда ону меня отдыхал, говорили обо всем, но я абсолютно не запомнил, о чем. А когда он вставал, тогда слова были не нужны, и они исчезали, и мы становились парой неистово любящих друг друга людей, именно любящих, потому что нельзя назвать сексом наши слияния в одно целое. В эти мгновения исчезали Александр и Диана и появлялось более совершенное существо, которое без проблем могло путешествовать по любым уголкам вселенной. И это существо было вечным. Мы приходили в себя на широкой кровати в седьмом номере гостиницы «Выборгская», пили вино, ели какие-то кушанья и снова целовались, ласкали друг друга, сливались и исчезали.
А в два часа следующего дня я ушел от Дианы, потому что в четыре должна была вернуться с работы Маринка, а у меня для нее ничего не было приготовлено. Точнее, мне нечем было ее кормить. Необходимо было успеть забежать в магазин за продуктами и приготовить обед.
Диана, прощаясь со мной, сказала:
– Александр, я проживу в этом номере два месяца и жду тебя в любое время дня и ночи, знаешь, я кажется безумно тебя ревную к твоей рыженькой медсестре Марине, никогда никого не ревновала и вот ревную, хотя на сто процентов была уверена, что ты не живешь один; такой мужчина не может жить один, это для него смертельно.
Я вдруг не к месту вспоминаю, что Диана два месяца была женой моего отца и, не переборов нездорового любопытства, спрашиваю:
– Скажи, Ди, а хорош ли в постели мой отец?
Диана недовольно морщится:
– В постели у него на меня не вставал.
Я удивляюсь:
– Он, что же, импотент, что ли?
Диана слегка усмехается:
– Вовсе нет, у него прекрасная эрекция после просмотра порнографических журналов, но потом он мастурбирует, кончает в платок и засыпает, и так происходило каждую ночь, я для него была нолем.
Для меня это абсолютно непонятно, как это возможно лежать рядом с Дианой в одной постели и не трахать ее. Я целую Диану в щеку и ухожу.
Бритье женского лобка – это не только увлекательное занятие, это еще и искусство, которому нужно отдаваться целиком. От лохматого хаоса я, как Микеланджело от глыбы мрамора, убираю все лишнее и оставлю совершенное, гармоничное, вечное.
Слушаю музыку Чайковского и вдруг понимаю: «Как же обидно было ему за быстро летящую жизнь.»
Прошел по проспекту Просвещения двести метров. И три раза ко мне приставали попрошайки – индийского вида женщины протягивали смуглых младенцев и что-то непонятное бормотали. Я вытаскивал рубль, клал его в ладонь женщины и слышал одинаковые слова: «Жмот нищий, на тебе пахать нужно. Приедешь к нам, мы тебе воды и той не нальем».
Для Петербурга тридцать один градус жары – это перебор, как и тридцать одна бутылка с пивом для меня. Выпиваю их и удивляюсь выносливости моего организма.
Ракета раскрыла солнечный парус, выйдя в космос. В космосе – первый парусник. Михаил Юрьевич Лермонтов порадуется.
На градуснике сорок градусов. Марина шутит: «Сашка его в водку засунул».
«Я верю в бога, но только если он не еврей», – любит говорить моя соседка-еврейка.
Пришла туча с ливневым дойдем. С потолка обильно закапало. «Наверное, протекла крыша», – говорю я. «Но мы же живем на шестом этаже девятиэтажного дома. Это опять сосед не попал в унитаз», – ворчит Марина.
Обидно немного, что в Петербурге лето такое коротенькое, всего три месяца, которые пролетают, как одно мгновение. Мой дедушка Петр любит говорить по этому поводу: «Лето пролетает так же быстро, как и жизнь». Сегодня первый день августа. За спиной остались два жарких месяца, непривычных для Петербурга. А в первую же ночь августа у раскрытого окна становится вдруг холодновато. Закрываю окно и начинаю чуточку грустить от предположения, что, возможно, уже завтра на город нахлынет прохлада, и женщины прикроют свои чудесные соблазнительные тела длинными платьями, куртками, брюками, и мое восхищение красивыми женскими телами понизится, потому что одно дело – мини-юбочка и маечка, которые почти все открывают для глаз ценителя, и совсем другое дело – платье до пят, заставляющее работать в основном воображение.
Пристал у метро к красивой женщине. Та орет, что она не женщина, а шотландец. Полчаса его убеждал: «Красивая попа в красивой юбке не помешает даже шотландцу».
Я переживаю очень напряженный период моей жизни: люблю трех женщин, работаю на заводе плотником, пишу второй роман и почти не пью алкоголя, потому что он бы не позволил мне выйти на такой высокий уровень (для меня, конечно же). Вот только читать книги я перестал, на них не остается времени, хотя и купил несколько авторов (в смысле, их книжек), о которых говорят как о великих. Произведения Кундеры и Фробениуса лежат на моем столе, а я не успел даже приоткрыть их. Ах Кундера и Фробениус, вам придется немного подождать.
А Люся сегодня выдала номер: призналась мне в любви. И что я мог ей ответить? Только правду. А правда такова, что эта любовь взаимная. Я люблю Люсю, и это несомненно. Если бы полгода назад мне сказали, что я буду любить сразу трех женщин и физически и духовно /или душевно/, ни за что не поверил бы. Но люблю и упиваюсь этим.
В ночь с третьего на четвертое августа обещают заморозки. После великолепного жаркого солнечного июля заморозки напоминают ведро помоев, которое выливают на голову человека, только что попарившегося в бане.
Утром объявили штормовое предупреждение. А после обеда его сняли. Шторм, долетев до Петербурга, был настолько покорен его красотой, что расхотел хулиганить, успокоился и умчался в сторону Финляндии.
Женщина приложила к уху морскую раковину, закрыла глаза, заулыбалась и вдруг начала говорить: «Море шумит. Черное. Нежное. Летнее. Моя подруга Нинка с моим мужем Генкой, на диком пляже, занимаются сексом. Кончают. Генка начинает дремать, а Нинка идет купаться. Заплывает далеко и начинает тонуть. Кричит. Но никто не слышит. Потому что море шумит. Море поет. А Генка спит. Нинка наконец тонет. Так ей, стерве, и надо!» Женщина отнимет от уха раковину, открывает глаза, перестает улыбаться и продает мне газеты, которыми она торгует.
Позвонил отец из Швейцарии и сообщил, что умер Бахус. Похороны состоятся через два дня. А отец по поводу смерти выдал по телефону целый монолог, хотя никогда не говорил больше трех коротких предложений подряд.
После слов приветствия, он сказал:
– Умер Бахус. Он выпил слишком много водки и умер. Он был моим самым близким существом на этом свете. Мы разговаривали с ним на любые темы. И понимали друг друга с полуслова. И вот он ушел, а мне не с кем больше общаться. За день до его смерти я читал ему Сократа, и он сказал, что Сократ скучноват и в этом он был прав, потому что нормальные люди Сократа не читают, нормальным подавай маркиза де Сада. Но Бахус не любил де Сада, также как и Генри Миллера, я тоже их не люблю и поэтому, когда они стучатся в мой дом, я спускаю с цепи собаку, и она их прогоняет. Бахус умер. И для меня наступила кромешная, беспросветная ночь поздней осени. Мне тоже не хочется жить. Потому что трудно прожить без своего второго я, а Бахус и был этим вторым я. Александр, если сможешь, приезжай на похороны нашего общего друга. Я знаю, что ты тоже его любил. Бахуса невозможно было не любить. А как красиво он пел о море и пиратах. Я вспоминаю об этом и плачу. Потому что не могу вернуть моего лучшего друга. Потому что Бахус умер.
Сообразив, что отец закончил, я ответил:
– Отец, к сожалению, у меня нет денег на билеты до Швейцарии и обратно, поэтому я не приеду на похороны Бахуса.
– Очень жаль, Александр, перед смертью Бахус вспомнил тебя и сказал замечательные слова.
Отец замолчал, а мне стало любопытно:
– И какие же последние слова обо мне он сказал?
Отец помолчал еще с полминуты и сказал:
– Александр – дурак.
– Отец, но ведь тебя тоже зовут Александром.
– Да, но я же не дурак, кстати, о Бахусе – второго такого попугая мне не найти.
Располагая только земными богатствами России, люди земли смогут жить без материальных проблем. Но Россия этого не знает и потому попрошайничает.
В аптеке старенький-старенький старичок покупает двести презервативов. Продавец-аптекарь улыбается и спрашивает его: «Зачем вам столько, уважаемый? Вы же до дома дотащитесь и развалитесь». Старичок не обижается и объясняет: «Это для моих детей и внуков. Когда они будут читать мое завещание и узнают, что все мое состояние в миллион долларов я завещаю господину Джек-поту, а им оставляю дырки от бубликов, тогда они натянут презервативы на свои глупые головы».
Американский миллионер на воздушном шаре пытается облететь без посадки вокруг земного шара. Моя мама, узнав об этом, ворчит: «Чего только люди не выдумывают, лишь бы не работать».
Десятое августа. Вечер. Звонит телефон. Поднимаю трубку, – приятный женский голос поздравляет меня с днем рождения. Я благодарю и объясняю, что мой день рождения зимой. Приятный женский голос уточняет: «А вы разве не Михаил Михайлович Зощенко?» – «Нет, – отвечаю я. – Я – Александр О`Бухарь, веселый приколист, и с удовольствием выпью за здоровье именинника Михаила Михайловича Зощенко и за приятный женский голос».
Чтобы приехать на работу к семи часам, мне необходимо проснуться в пять утра. Для человека, который всегда считал себя совой и не ложился раньше двух – это подвиг. И этот подвиг мне приходится совершать пять раз в неделю. Но в этом есть и свои плюсы: по утрам на улицах почти никого нет из нормальных людей, они еще сладко спят и видят свои сны, а я уже бегу на работу, стуча каблуками по асфальту, вдыхая еще прохладный утренний воздух, и пытаюсь проснуться, но это, конечно же, не получается. Я сплю и одновременно иду к остановке троллейбуса, сажусь в троллейбус, еду в сторону завода, прохожу через проходную, махнув пропуском, добираюсь до раздевалки, здороваюсь с бригадой плотников и сплю, потому что я – сова. И до обеда не могу проснуться. Работаю и сплю одновременно. Конечно же, производительность моего труда очень низка, но другой от меня и не требуется. Важно, чтобы я пришел на работу вовремя, и никого не волнует, что я успею сделать.
Вот и сегодня я ехал на работу и спал, шел к проходной и спал, а когда вышел из проходной и завернул за здание восьмого цеха, то сразу же проснулся, потому что наткнулся на труп. Мужчина лет пятидесяти в сером костюме лежал поперек дороги, а из его развороченной шеи обильно вытекала кровь прямо на асфальт. Четыре ободранных кота, задрав вверх свои драные хвосты, стояли рядом с красной дымящейся лужей и лакали. При моем появлении они отскочили в сторону. Я не успел рассмотреть мужчину, потому что сзади из-за цеха вывернул Первый, он тоже добирался до работы. Увидев труп, он спросил:
– Седьмой, зачем ты убил начальника второго цеха?
От такого вопроса я проснулся окончательно:
– Я не убивал, я шел впереди тебя на полминуты.
– Но за полминуты можно пришить десять человек, а здесь всего один, да к тому же не человек, а начальник второго цеха. Седьмой, пойдем в раздевалку, нужно его помянуть, да и нехорошо, если нас застукают на месте преступления.
Мы перепрыгнули через труп и пошли в раздевалку, а Первый снова пристал со своими глупыми вопросами:
– Если не секрет, чем ты его саданул?
Я немного обиделся и сказал:
– Первый, пошел ты в жопу, за свою короткую жизнь я убивал только речную рыбу, когда ловил ее на удочку.
Первый заулыбался:
– Ну вот видишь, ты сознался, что был убийцей, а кого ты убивал – рыб или людей – совершенно не важно, раньше убивал рыб, а теперь убиваешь начальников, чувствуется прогресс в твоем развитии.
Мы зашли в свою раздевалку, все пять плотников сидели за столом и курили. Первый сказал:
– А Седьмой сейчас пришил начальника второго цеха, он валяется у восьмого.
Третий вытащил из-под стола двухлитровую бутылку со спиртом и сказал:
– Нужно его помянуть, хотя он был дерьмом, но других начальников не бывает, а из Седьмого, я вижу, получится настоящий плотник, но спирта ему я все равно не налью.
Третий разлил по шести стаканам спирт, а в мой плеснул воды. Мы подняли свои стаканы, и Пятый сказал:
– Чокаться не будем – когда поминают, не чокаются, – пусть ему земля будет пухом, жаль, что о покойниках плохого не говорят, но хорошего об этом ублюдке сказать нечего, поэтому выпьем молча.
Мы выпили до дна, поставили стаканы на стол, и тут в раздевалку вбежал улыбающийся мастер Борман со словами:
– Слышали, бойцы, начальника второго цеха кошки задрали насмерть, так ему и надо, он вчера три раза подряд обыграл меня в теннис, теперь не обыграет. Бойцы, у нас срочная работа, нужно сделать гроб и не такой, как в прошлый раз для слесаря Пименова, его не смогли даже донести до автобуса, как он развалился, и его пришлось перематывать скотчем. Сейчас гроб нужно сделать хорошо, потому что зам начальника второго цеха, который стал теперь начальником, ставит пятнадцать литров спирта. И поэтому сейчас ничего не пить. Первый и Второй – пилят доски нужной длины, Третий и Четвертый – их фугуют, Пятый и Шестой выполняют из них изделие, а Седьмой делает крепкий кофе и не дает бойцам уснуть. К обеду гроб нужно сделать, а потом можете пить два дня, я всем даю отгулы за ударную работу.
Плотники, выслушав мастера Бормана, повеселели и начали проявлять активность, какой я раньше за ними не замечал. За минуту они переоделись в свои черные робы с белой буквой «т» на спине, собрали свои ящики с инструментами и выскочили из раздевалки. Мастер Борман тоже ушел, но через десять секунд вернулся и сказал:
– Седьмой, в кофе добавишь спирт, из расчета сто граммов спирта на литр кофе, и сахарного песку не жалей, бойцы должны взбодриться. И чтобы каждый час боец получал по кружке горячего напитка, не забудь: каждый час; если не справишься, лишу премии.
И мастер ушел. А я принялся кипятить воду в большом чайнике. Через двадцать минут кофе был готов, я добавил туда нужное количество спирта и сахарного песка и понес термос в тринадцатый цех. По дороге туда меня догнал незнакомый мужчина в заводской спецодежде и спросил:
– Ты Седьмой из тринадцатого цеха?
– Я, – ответил я.
Мужик сунул мне в боковой карман конверт и сказал:
– Там триста баксов, нужно убрать начальника первого цеха.
Я не сразу сообразил, о чем идет речь, а когда до меня дошло, было уже поздно: мужик исчез. Твою мать! Такой оборот событий мне совершенно не нравился. Меня приняли не за того, кто я есть на самом деле.
В детстве я мечтал быть ассенизатором. Звучание этого слова меня околдовывало (примерно также, как слова – ассирийцы, ассамблея). Но мечта погибла, когда в нашей квартире засорился унитаз и отец заставил меня его прочищать.
О карьере киллера я никогда не мечтал. Это абсолютно не мое дело. Но деньги за работу лежат в моем кармане, и я даже не знаю, кому их возвращать. Хотя, если задать вопрос, кому выгодно устранение начальника первого цеха, то ответ напрашивается сам собой – его заместителю и остальным людям, стоящим ниже на карьерной лестнице.
Я пришел в свой цех, разлил дымящийся напиток по кружкам и угостил энергично работающих плотников. Ради кофе со спиртом они сделали двухминутный перерыв, быстро опустошили свои кружки и снова начали работать. Выходит, если их заинтересовать, то они, без сомнения, свернут горы.
Появился мастер Борман, допил оставшийся на дне термоса напиток и сказал:
– Седьмой, давай иди готовь следующую порцию, у тебя получился хороший кофе, меня поили таким же на фронтах Первой мировой. Читал «На западном фронте без перемен»?
– Читал.
– Так вот, эта книга обо мне и моих друзьях; они работают на других заводах, но когда-нибудь я тебя с ними познакомлю.
Я внимательно посмотрел на мастера и вдруг понял, что он не врет: столько печали было в его взгляде. И это была печаль человека, воевавшего вторую сотню лет. Ну, а внешне я бы в этот раз не дал мастеру Борману больше двадцати шести.
Как правило, молодые дураки к концу жизни становятся старыми.
Я снова пришел в раздевалку, поставил кипятиться чайник, снял тесноватые ботинки, раскрыл книгу Пелевина «Жизнь насекомых» и не успел прочитать двух страниц, как в раздевалку вошла женщина в черном халате и спросила:
– Ты Седьмой из тринадцатого цеха?
– Я, – ответил я.
Женщина положила передо мной триста долларов и сказала:
– Нужно убрать начальника третьего цеха.
– А почему вы обращаетесь ко мне? Я – мирный человек и никого никогда не убивал.
Женщина ухмыльнулась, обнажив золотые челюсти:
– Да весь завод знает, что в тринадцатом цехе появился хороший киллер, а кроме тебя, Седьмой, новеньких больше нет, все старенькие, а старенькие убивают очень неумело, потому что слишком много пьют.
Я запротестовал:
– Да я утром просто первым наткнулся на труп.
Женщина снова ухмыльнулась:
– Ну вот видишь, ты сам и сознался; если ты был первым, значат, это твоя работа, и нечего здесь стесняться, бери деньги – весь цех собирал – и устрани начальника. Мы бы сделали это сами, но у нас так красиво это не получится, ты стопроцентно сработал под крупного кота, менты-эксперты, осмотрев труп начальника второго цеха, выдали заключение: смерть в результате укуса в шею крупного кота или рыси. Чем ты его укусил, я не знаю, во рту у тебя совершенно нормальные зубы, но это уже твоя профессиональная тайна. Удачи тебе, чистильщик.
И женщина вышла из раздевалки. А пока я натягивал тугие ботинки, она исчезла. За час мне вручили шестьсот долларов и предложили убрать двух начальников. Похоже, что их здесь не очень любят, но начальников никто не любит, потому что те заставляют работать и зарабатывают больше тех, кого они заставляют. Хорошо, что я не начальник, а то бы меня тоже кто-нибудь хотел бы убрать со своей дороги. А я, младший плотник, никому не мешаю жить, кроме как, может быть, заводским котам.
Я опять приготовил полный термос кофейно-спиртового напитка и отнес его в цех. Плотники уже успели сделать половину гроба. И он получался красивым. Умеют мужички работать, когда захотят. Я привычно разлил дымящийся напиток по кружкам. И снова мужики, сделав двухминутный перерыв, быстро выпили свои дозы и вновь принялись за дело. Если так будет продолжаться, то к обеду гроб будет готов. Начальник второго цеха порадуется (новый, конечно, старому уже все равно ). Кстати, женщина с золотыми челюстями сказала, что его шею разорвал очень крупный кот. Может быть, и в самом деле здесь такой существует – царь всех заводских котов, очень крупный, размером с рысь, и способный одним мощным движением челюстей перекусить человеку шею?
Я спрашиваю у Первого, который пилит очередную доску:
– Скажи, на территории завода очень крупного кота никто не встречал?
– Нет, – ответил Первый, – все коты здесь одинаковые: маленькие, драные и ничтожные.
Второй с улыбкой добавил:
– Это в нашей бригаде есть очень крупный кот по кличке Седьмой.
Все плотники засмеялись, а мастер Борман, допивший из термоса остатки напитка, добавил:
– Седьмой, когда я был адъютантом Сталина, он через день требовал сбривать волосы со своих пяток, там они были самыми густыми, так вот, когда я их сбривал, Сталин называл меня котярой рукастым.
И взглянув на огромные руки мастера, я ему поверил: он действительно рукастый, ногастый, животастый и мордастый мужчина. И Сталин не ошибался. К тому же, говорят, Сталин никогда не ошибался, пока не выпивал бокал вина.
Мастер Борман отвлек меня от размышлений словами:
– Седьмой, ты уже две минуты стоишь и ничего не делаешь, бригада пашет, а ты стоишь, иди в раздевалку и заваривай новый кофе, к обеду мы должны кончить, в смысле, работу, но ты, Седьмой, можешь кончить и в трусы.
И мастер заржал, показав огромные белые зубы. Его зубами запросто можно было перекусить шею быку, не то что человеку. Но зубы мастера были плоскими, человеческими и на зубы огромного кота не тянули. Я вышел из цеха и столкнулся с маленьким молодым человеком лет шестнадцати, он спросил:
– Вы не подскажете, где можно отыскать Седьмого из тринадцатого цеха?
Я мгновенно понял, о чем он сейчас будет говорить, и не ошибся. Узнав, что Седьмой – это я, молодой человек протянул мне конверт и сказал шепотом:
– Вас просили убрать начальника восьмого цеха.
Я схватил молодого говнюка за робу на уровне груди, оторвал от земли и яростно спросил:
– Отвечай, засранец, кто это просил сделать?
Юнец испугался, побледнел и выдавил из себя:
– Это товарищ Урюк, зам начальника восьмого цеха.
Я отпустил малолетнего труженика и, сжимая в руках конверт с деньгами, помчался в восьмой цех. Зам начальника находился в своем кабинете, он сидел за столом и разгадывал кроссворд. При моем появлении он строго сказал:
– Прежде чем войти, нужно стучаться, я занят важным делом, а вы врываетесь без стука и мешаете мне работать, выйдите и постучитесь.
Я вышел, закрыл дверь, громко в нее постучал и вошел. Урюк продолжал разгадывать кроссворд; поигнорировав меня с полминуты, он спросил:
– Что бы вы хотели, труженик?
– Я пришел отдать деньги.
Я подошел к столу, выложил триста баксов и сказал:
– Это ваш рабочий вручил мне деньги, чтобы я убрал вашего начальника, но я никого никогда не убивал и поэтому заберите деньги обратно.
Выражение лица зам начальника стало удивленным, он сказал:
– А вы, Седьмой из тринадцатого цеха, ошибаетесь, мои рабочие никому никаких денег не передавали, вы порете чепуху, убирайтесь отсюда вон, а то я вызову охрану и вас отправят в сумасшедший дом.
Урюк вскочил, схватил со стола деньги, подошел ко мне, засунул их в мой карман и громко сказал (очевидно, нас прослушивали):
– Седьмой, запомни, я никому никогда не передавал никаких денег, я горжусь своей работой и мне дорога честь нашего завода. Признавайся скорее, что это была шутка с твоей стороны, и тогда разойдемся с миром.
Я вдруг почувствовал опасность, исходящую от зам начальника Урюка, и неожиданно для самого себя сказал:
– Да, это была шутка, ее придумал мастер Борман.
Урюк громко засмеялся:
– Это меняет дело, шутки мастера Бормана известны всему заводу, в прошлом месяце он летал над территорией завода на метле, неизвестно, как это ему удалось, но он летал и срывал с рабочих каски, а в позапрошлом – он вылил на голову секретарши директора трехлитровую банку дерьма, секретарша уволилась, а директор выписал мастеру премию за поднятие боевого духа завода.
Зам начальника Урюк похлопал меня по плечу:
– Седьмой, говорят, ты лучший специалист в тринадцатом цехе, очень рад был с тобой познакомиться, а сейчас иди, дорогой труженик, мне надо продолжить важное дело, от которого ты меня оторвал.
Урюк сел за свой стол и продолжил разгадывание кроссворда, а я вышел из восьмого цеха и столкнулся с молодым рабочим, который всучил мне деньги. Я снова схватил его за грудки, оторвал от земли и зарычал:
– Ублюдок, я порву твою шею! Ваш зам начальника Урюк утверждает, что не передавал мне никаких денег.
Бледный, перепуганный насмерть юноша заскулил:
– Седьмой, если вы не уберете начальника, то Урюк сунет мою правую руку под пресс, он таким образом увольняет с работы неугодных ему людей, за год уволил троих, и у всех расплющены в прессе правые руки, я не хочу под пресс.
Молодой человек заплакал. А я отпустил его на землю и отправился готовить очередную порцию кофе.
Если у большого начальника так много помощников, то, скорее всего, у него мало своих мозгов.
Если ты держишь себя в руках, то не спеши бросать, можешь разбиться.
Пошел в задницу этот гнилой Урюк! Никакого начальника я убирать не буду, но и денег возвращать тоже не буду. Этот ублюдок Урюк сам от них отказался, и это зафиксировали слухачи (те, которые нас подслушивали, а в том, что кабинеты начальников прослушивается, я не сомневался). И если деньги не Урюка, значит, они будут моими, пусть это будет премия за мою ударную работу. Не зря же Урюк назвал меня лучшим специалистом тринадцатого цеха. Он не ошибся, кофе я завариваю лучше всех, в этом со мной никто не сравнится (в тринадцатом цехе, конечно). Ну, еще, может быть, я пишу лучшую прозу среди работников завода. А в остальном мой уровень самый низкий на заводе. Кстати, мне нравится его название: «Тормоз» – это звучит гордо.
До обеда я успеваю намешать еще два термоса с напитком и два раза сбегать в цех и напоить активно работающих плотников. За это время меня выловили еще семь человек с конвертами, в которых лежало по триста долларов, они сумели тем или иным способом всучить деньги мне и попросили убрать еще семь начальников цехов. Рабочий народ выбрал меня своим киллером. Кстати, я смотрел польский фильм о мирном таксисте, которого все принимали за киллера. Со мной происходило нечто подобное, только герой фильма веселился, а мне было не до смеха. Две тысячи семьсот баксов за четыре часа, конечна же, неплохие деньги, но их владельцы обязательно, как мне кажется, потребуют от меня выполнения работы, но я-то ее никогда не смогу сделать.
– Ты говоришь лестные для меня слова, но они приятны, я тоже переполнена такими же словами, но не хочу их выпускать из себя, чтобы не спугнуть наши чувства, давай лучше помолчим и выпьем, мысль изреченная есть ложь.
Мы пьем до дна, потом смотрим друг другу в глаза и минуты три молчим. Затем Диана садится ко мне на колени, целует и... в себя я прихожу перед обедом следующего дня.
Я настолько жив, что слезая с женщины, уже мечтаю о встрече с ней.
Когда обнаженная, лежащая на спине женщина разводит ноги, я понимаю, что в жизни есть смысл.
Мы не давали уснуть друг другу всю ночь. И эта ночь была великолепной, одной из самых лучших наших с Дианой ночей. В перерывах, когда ону меня отдыхал, говорили обо всем, но я абсолютно не запомнил, о чем. А когда он вставал, тогда слова были не нужны, и они исчезали, и мы становились парой неистово любящих друг друга людей, именно любящих, потому что нельзя назвать сексом наши слияния в одно целое. В эти мгновения исчезали Александр и Диана и появлялось более совершенное существо, которое без проблем могло путешествовать по любым уголкам вселенной. И это существо было вечным. Мы приходили в себя на широкой кровати в седьмом номере гостиницы «Выборгская», пили вино, ели какие-то кушанья и снова целовались, ласкали друг друга, сливались и исчезали.
А в два часа следующего дня я ушел от Дианы, потому что в четыре должна была вернуться с работы Маринка, а у меня для нее ничего не было приготовлено. Точнее, мне нечем было ее кормить. Необходимо было успеть забежать в магазин за продуктами и приготовить обед.
Диана, прощаясь со мной, сказала:
– Александр, я проживу в этом номере два месяца и жду тебя в любое время дня и ночи, знаешь, я кажется безумно тебя ревную к твоей рыженькой медсестре Марине, никогда никого не ревновала и вот ревную, хотя на сто процентов была уверена, что ты не живешь один; такой мужчина не может жить один, это для него смертельно.
Я вдруг не к месту вспоминаю, что Диана два месяца была женой моего отца и, не переборов нездорового любопытства, спрашиваю:
– Скажи, Ди, а хорош ли в постели мой отец?
Диана недовольно морщится:
– В постели у него на меня не вставал.
Я удивляюсь:
– Он, что же, импотент, что ли?
Диана слегка усмехается:
– Вовсе нет, у него прекрасная эрекция после просмотра порнографических журналов, но потом он мастурбирует, кончает в платок и засыпает, и так происходило каждую ночь, я для него была нолем.
Для меня это абсолютно непонятно, как это возможно лежать рядом с Дианой в одной постели и не трахать ее. Я целую Диану в щеку и ухожу.
Бритье женского лобка – это не только увлекательное занятие, это еще и искусство, которому нужно отдаваться целиком. От лохматого хаоса я, как Микеланджело от глыбы мрамора, убираю все лишнее и оставлю совершенное, гармоничное, вечное.
Слушаю музыку Чайковского и вдруг понимаю: «Как же обидно было ему за быстро летящую жизнь.»
Прошел по проспекту Просвещения двести метров. И три раза ко мне приставали попрошайки – индийского вида женщины протягивали смуглых младенцев и что-то непонятное бормотали. Я вытаскивал рубль, клал его в ладонь женщины и слышал одинаковые слова: «Жмот нищий, на тебе пахать нужно. Приедешь к нам, мы тебе воды и той не нальем».
Для Петербурга тридцать один градус жары – это перебор, как и тридцать одна бутылка с пивом для меня. Выпиваю их и удивляюсь выносливости моего организма.
Ракета раскрыла солнечный парус, выйдя в космос. В космосе – первый парусник. Михаил Юрьевич Лермонтов порадуется.
На градуснике сорок градусов. Марина шутит: «Сашка его в водку засунул».
«Я верю в бога, но только если он не еврей», – любит говорить моя соседка-еврейка.
Пришла туча с ливневым дойдем. С потолка обильно закапало. «Наверное, протекла крыша», – говорю я. «Но мы же живем на шестом этаже девятиэтажного дома. Это опять сосед не попал в унитаз», – ворчит Марина.
Обидно немного, что в Петербурге лето такое коротенькое, всего три месяца, которые пролетают, как одно мгновение. Мой дедушка Петр любит говорить по этому поводу: «Лето пролетает так же быстро, как и жизнь». Сегодня первый день августа. За спиной остались два жарких месяца, непривычных для Петербурга. А в первую же ночь августа у раскрытого окна становится вдруг холодновато. Закрываю окно и начинаю чуточку грустить от предположения, что, возможно, уже завтра на город нахлынет прохлада, и женщины прикроют свои чудесные соблазнительные тела длинными платьями, куртками, брюками, и мое восхищение красивыми женскими телами понизится, потому что одно дело – мини-юбочка и маечка, которые почти все открывают для глаз ценителя, и совсем другое дело – платье до пят, заставляющее работать в основном воображение.
Пристал у метро к красивой женщине. Та орет, что она не женщина, а шотландец. Полчаса его убеждал: «Красивая попа в красивой юбке не помешает даже шотландцу».
Я переживаю очень напряженный период моей жизни: люблю трех женщин, работаю на заводе плотником, пишу второй роман и почти не пью алкоголя, потому что он бы не позволил мне выйти на такой высокий уровень (для меня, конечно же). Вот только читать книги я перестал, на них не остается времени, хотя и купил несколько авторов (в смысле, их книжек), о которых говорят как о великих. Произведения Кундеры и Фробениуса лежат на моем столе, а я не успел даже приоткрыть их. Ах Кундера и Фробениус, вам придется немного подождать.
А Люся сегодня выдала номер: призналась мне в любви. И что я мог ей ответить? Только правду. А правда такова, что эта любовь взаимная. Я люблю Люсю, и это несомненно. Если бы полгода назад мне сказали, что я буду любить сразу трех женщин и физически и духовно /или душевно/, ни за что не поверил бы. Но люблю и упиваюсь этим.
В ночь с третьего на четвертое августа обещают заморозки. После великолепного жаркого солнечного июля заморозки напоминают ведро помоев, которое выливают на голову человека, только что попарившегося в бане.
Утром объявили штормовое предупреждение. А после обеда его сняли. Шторм, долетев до Петербурга, был настолько покорен его красотой, что расхотел хулиганить, успокоился и умчался в сторону Финляндии.
Женщина приложила к уху морскую раковину, закрыла глаза, заулыбалась и вдруг начала говорить: «Море шумит. Черное. Нежное. Летнее. Моя подруга Нинка с моим мужем Генкой, на диком пляже, занимаются сексом. Кончают. Генка начинает дремать, а Нинка идет купаться. Заплывает далеко и начинает тонуть. Кричит. Но никто не слышит. Потому что море шумит. Море поет. А Генка спит. Нинка наконец тонет. Так ей, стерве, и надо!» Женщина отнимет от уха раковину, открывает глаза, перестает улыбаться и продает мне газеты, которыми она торгует.
Позвонил отец из Швейцарии и сообщил, что умер Бахус. Похороны состоятся через два дня. А отец по поводу смерти выдал по телефону целый монолог, хотя никогда не говорил больше трех коротких предложений подряд.
После слов приветствия, он сказал:
– Умер Бахус. Он выпил слишком много водки и умер. Он был моим самым близким существом на этом свете. Мы разговаривали с ним на любые темы. И понимали друг друга с полуслова. И вот он ушел, а мне не с кем больше общаться. За день до его смерти я читал ему Сократа, и он сказал, что Сократ скучноват и в этом он был прав, потому что нормальные люди Сократа не читают, нормальным подавай маркиза де Сада. Но Бахус не любил де Сада, также как и Генри Миллера, я тоже их не люблю и поэтому, когда они стучатся в мой дом, я спускаю с цепи собаку, и она их прогоняет. Бахус умер. И для меня наступила кромешная, беспросветная ночь поздней осени. Мне тоже не хочется жить. Потому что трудно прожить без своего второго я, а Бахус и был этим вторым я. Александр, если сможешь, приезжай на похороны нашего общего друга. Я знаю, что ты тоже его любил. Бахуса невозможно было не любить. А как красиво он пел о море и пиратах. Я вспоминаю об этом и плачу. Потому что не могу вернуть моего лучшего друга. Потому что Бахус умер.
Сообразив, что отец закончил, я ответил:
– Отец, к сожалению, у меня нет денег на билеты до Швейцарии и обратно, поэтому я не приеду на похороны Бахуса.
– Очень жаль, Александр, перед смертью Бахус вспомнил тебя и сказал замечательные слова.
Отец замолчал, а мне стало любопытно:
– И какие же последние слова обо мне он сказал?
Отец помолчал еще с полминуты и сказал:
– Александр – дурак.
– Отец, но ведь тебя тоже зовут Александром.
– Да, но я же не дурак, кстати, о Бахусе – второго такого попугая мне не найти.
Располагая только земными богатствами России, люди земли смогут жить без материальных проблем. Но Россия этого не знает и потому попрошайничает.
В аптеке старенький-старенький старичок покупает двести презервативов. Продавец-аптекарь улыбается и спрашивает его: «Зачем вам столько, уважаемый? Вы же до дома дотащитесь и развалитесь». Старичок не обижается и объясняет: «Это для моих детей и внуков. Когда они будут читать мое завещание и узнают, что все мое состояние в миллион долларов я завещаю господину Джек-поту, а им оставляю дырки от бубликов, тогда они натянут презервативы на свои глупые головы».
Американский миллионер на воздушном шаре пытается облететь без посадки вокруг земного шара. Моя мама, узнав об этом, ворчит: «Чего только люди не выдумывают, лишь бы не работать».
Десятое августа. Вечер. Звонит телефон. Поднимаю трубку, – приятный женский голос поздравляет меня с днем рождения. Я благодарю и объясняю, что мой день рождения зимой. Приятный женский голос уточняет: «А вы разве не Михаил Михайлович Зощенко?» – «Нет, – отвечаю я. – Я – Александр О`Бухарь, веселый приколист, и с удовольствием выпью за здоровье именинника Михаила Михайловича Зощенко и за приятный женский голос».
Чтобы приехать на работу к семи часам, мне необходимо проснуться в пять утра. Для человека, который всегда считал себя совой и не ложился раньше двух – это подвиг. И этот подвиг мне приходится совершать пять раз в неделю. Но в этом есть и свои плюсы: по утрам на улицах почти никого нет из нормальных людей, они еще сладко спят и видят свои сны, а я уже бегу на работу, стуча каблуками по асфальту, вдыхая еще прохладный утренний воздух, и пытаюсь проснуться, но это, конечно же, не получается. Я сплю и одновременно иду к остановке троллейбуса, сажусь в троллейбус, еду в сторону завода, прохожу через проходную, махнув пропуском, добираюсь до раздевалки, здороваюсь с бригадой плотников и сплю, потому что я – сова. И до обеда не могу проснуться. Работаю и сплю одновременно. Конечно же, производительность моего труда очень низка, но другой от меня и не требуется. Важно, чтобы я пришел на работу вовремя, и никого не волнует, что я успею сделать.
Вот и сегодня я ехал на работу и спал, шел к проходной и спал, а когда вышел из проходной и завернул за здание восьмого цеха, то сразу же проснулся, потому что наткнулся на труп. Мужчина лет пятидесяти в сером костюме лежал поперек дороги, а из его развороченной шеи обильно вытекала кровь прямо на асфальт. Четыре ободранных кота, задрав вверх свои драные хвосты, стояли рядом с красной дымящейся лужей и лакали. При моем появлении они отскочили в сторону. Я не успел рассмотреть мужчину, потому что сзади из-за цеха вывернул Первый, он тоже добирался до работы. Увидев труп, он спросил:
– Седьмой, зачем ты убил начальника второго цеха?
От такого вопроса я проснулся окончательно:
– Я не убивал, я шел впереди тебя на полминуты.
– Но за полминуты можно пришить десять человек, а здесь всего один, да к тому же не человек, а начальник второго цеха. Седьмой, пойдем в раздевалку, нужно его помянуть, да и нехорошо, если нас застукают на месте преступления.
Мы перепрыгнули через труп и пошли в раздевалку, а Первый снова пристал со своими глупыми вопросами:
– Если не секрет, чем ты его саданул?
Я немного обиделся и сказал:
– Первый, пошел ты в жопу, за свою короткую жизнь я убивал только речную рыбу, когда ловил ее на удочку.
Первый заулыбался:
– Ну вот видишь, ты сознался, что был убийцей, а кого ты убивал – рыб или людей – совершенно не важно, раньше убивал рыб, а теперь убиваешь начальников, чувствуется прогресс в твоем развитии.
Мы зашли в свою раздевалку, все пять плотников сидели за столом и курили. Первый сказал:
– А Седьмой сейчас пришил начальника второго цеха, он валяется у восьмого.
Третий вытащил из-под стола двухлитровую бутылку со спиртом и сказал:
– Нужно его помянуть, хотя он был дерьмом, но других начальников не бывает, а из Седьмого, я вижу, получится настоящий плотник, но спирта ему я все равно не налью.
Третий разлил по шести стаканам спирт, а в мой плеснул воды. Мы подняли свои стаканы, и Пятый сказал:
– Чокаться не будем – когда поминают, не чокаются, – пусть ему земля будет пухом, жаль, что о покойниках плохого не говорят, но хорошего об этом ублюдке сказать нечего, поэтому выпьем молча.
Мы выпили до дна, поставили стаканы на стол, и тут в раздевалку вбежал улыбающийся мастер Борман со словами:
– Слышали, бойцы, начальника второго цеха кошки задрали насмерть, так ему и надо, он вчера три раза подряд обыграл меня в теннис, теперь не обыграет. Бойцы, у нас срочная работа, нужно сделать гроб и не такой, как в прошлый раз для слесаря Пименова, его не смогли даже донести до автобуса, как он развалился, и его пришлось перематывать скотчем. Сейчас гроб нужно сделать хорошо, потому что зам начальника второго цеха, который стал теперь начальником, ставит пятнадцать литров спирта. И поэтому сейчас ничего не пить. Первый и Второй – пилят доски нужной длины, Третий и Четвертый – их фугуют, Пятый и Шестой выполняют из них изделие, а Седьмой делает крепкий кофе и не дает бойцам уснуть. К обеду гроб нужно сделать, а потом можете пить два дня, я всем даю отгулы за ударную работу.
Плотники, выслушав мастера Бормана, повеселели и начали проявлять активность, какой я раньше за ними не замечал. За минуту они переоделись в свои черные робы с белой буквой «т» на спине, собрали свои ящики с инструментами и выскочили из раздевалки. Мастер Борман тоже ушел, но через десять секунд вернулся и сказал:
– Седьмой, в кофе добавишь спирт, из расчета сто граммов спирта на литр кофе, и сахарного песку не жалей, бойцы должны взбодриться. И чтобы каждый час боец получал по кружке горячего напитка, не забудь: каждый час; если не справишься, лишу премии.
И мастер ушел. А я принялся кипятить воду в большом чайнике. Через двадцать минут кофе был готов, я добавил туда нужное количество спирта и сахарного песка и понес термос в тринадцатый цех. По дороге туда меня догнал незнакомый мужчина в заводской спецодежде и спросил:
– Ты Седьмой из тринадцатого цеха?
– Я, – ответил я.
Мужик сунул мне в боковой карман конверт и сказал:
– Там триста баксов, нужно убрать начальника первого цеха.
Я не сразу сообразил, о чем идет речь, а когда до меня дошло, было уже поздно: мужик исчез. Твою мать! Такой оборот событий мне совершенно не нравился. Меня приняли не за того, кто я есть на самом деле.
В детстве я мечтал быть ассенизатором. Звучание этого слова меня околдовывало (примерно также, как слова – ассирийцы, ассамблея). Но мечта погибла, когда в нашей квартире засорился унитаз и отец заставил меня его прочищать.
О карьере киллера я никогда не мечтал. Это абсолютно не мое дело. Но деньги за работу лежат в моем кармане, и я даже не знаю, кому их возвращать. Хотя, если задать вопрос, кому выгодно устранение начальника первого цеха, то ответ напрашивается сам собой – его заместителю и остальным людям, стоящим ниже на карьерной лестнице.
Я пришел в свой цех, разлил дымящийся напиток по кружкам и угостил энергично работающих плотников. Ради кофе со спиртом они сделали двухминутный перерыв, быстро опустошили свои кружки и снова начали работать. Выходит, если их заинтересовать, то они, без сомнения, свернут горы.
Появился мастер Борман, допил оставшийся на дне термоса напиток и сказал:
– Седьмой, давай иди готовь следующую порцию, у тебя получился хороший кофе, меня поили таким же на фронтах Первой мировой. Читал «На западном фронте без перемен»?
– Читал.
– Так вот, эта книга обо мне и моих друзьях; они работают на других заводах, но когда-нибудь я тебя с ними познакомлю.
Я внимательно посмотрел на мастера и вдруг понял, что он не врет: столько печали было в его взгляде. И это была печаль человека, воевавшего вторую сотню лет. Ну, а внешне я бы в этот раз не дал мастеру Борману больше двадцати шести.
Как правило, молодые дураки к концу жизни становятся старыми.
Я снова пришел в раздевалку, поставил кипятиться чайник, снял тесноватые ботинки, раскрыл книгу Пелевина «Жизнь насекомых» и не успел прочитать двух страниц, как в раздевалку вошла женщина в черном халате и спросила:
– Ты Седьмой из тринадцатого цеха?
– Я, – ответил я.
Женщина положила передо мной триста долларов и сказала:
– Нужно убрать начальника третьего цеха.
– А почему вы обращаетесь ко мне? Я – мирный человек и никого никогда не убивал.
Женщина ухмыльнулась, обнажив золотые челюсти:
– Да весь завод знает, что в тринадцатом цехе появился хороший киллер, а кроме тебя, Седьмой, новеньких больше нет, все старенькие, а старенькие убивают очень неумело, потому что слишком много пьют.
Я запротестовал:
– Да я утром просто первым наткнулся на труп.
Женщина снова ухмыльнулась:
– Ну вот видишь, ты сам и сознался; если ты был первым, значат, это твоя работа, и нечего здесь стесняться, бери деньги – весь цех собирал – и устрани начальника. Мы бы сделали это сами, но у нас так красиво это не получится, ты стопроцентно сработал под крупного кота, менты-эксперты, осмотрев труп начальника второго цеха, выдали заключение: смерть в результате укуса в шею крупного кота или рыси. Чем ты его укусил, я не знаю, во рту у тебя совершенно нормальные зубы, но это уже твоя профессиональная тайна. Удачи тебе, чистильщик.
И женщина вышла из раздевалки. А пока я натягивал тугие ботинки, она исчезла. За час мне вручили шестьсот долларов и предложили убрать двух начальников. Похоже, что их здесь не очень любят, но начальников никто не любит, потому что те заставляют работать и зарабатывают больше тех, кого они заставляют. Хорошо, что я не начальник, а то бы меня тоже кто-нибудь хотел бы убрать со своей дороги. А я, младший плотник, никому не мешаю жить, кроме как, может быть, заводским котам.
Я опять приготовил полный термос кофейно-спиртового напитка и отнес его в цех. Плотники уже успели сделать половину гроба. И он получался красивым. Умеют мужички работать, когда захотят. Я привычно разлил дымящийся напиток по кружкам. И снова мужики, сделав двухминутный перерыв, быстро выпили свои дозы и вновь принялись за дело. Если так будет продолжаться, то к обеду гроб будет готов. Начальник второго цеха порадуется (новый, конечно, старому уже все равно ). Кстати, женщина с золотыми челюстями сказала, что его шею разорвал очень крупный кот. Может быть, и в самом деле здесь такой существует – царь всех заводских котов, очень крупный, размером с рысь, и способный одним мощным движением челюстей перекусить человеку шею?
Я спрашиваю у Первого, который пилит очередную доску:
– Скажи, на территории завода очень крупного кота никто не встречал?
– Нет, – ответил Первый, – все коты здесь одинаковые: маленькие, драные и ничтожные.
Второй с улыбкой добавил:
– Это в нашей бригаде есть очень крупный кот по кличке Седьмой.
Все плотники засмеялись, а мастер Борман, допивший из термоса остатки напитка, добавил:
– Седьмой, когда я был адъютантом Сталина, он через день требовал сбривать волосы со своих пяток, там они были самыми густыми, так вот, когда я их сбривал, Сталин называл меня котярой рукастым.
И взглянув на огромные руки мастера, я ему поверил: он действительно рукастый, ногастый, животастый и мордастый мужчина. И Сталин не ошибался. К тому же, говорят, Сталин никогда не ошибался, пока не выпивал бокал вина.
Мастер Борман отвлек меня от размышлений словами:
– Седьмой, ты уже две минуты стоишь и ничего не делаешь, бригада пашет, а ты стоишь, иди в раздевалку и заваривай новый кофе, к обеду мы должны кончить, в смысле, работу, но ты, Седьмой, можешь кончить и в трусы.
И мастер заржал, показав огромные белые зубы. Его зубами запросто можно было перекусить шею быку, не то что человеку. Но зубы мастера были плоскими, человеческими и на зубы огромного кота не тянули. Я вышел из цеха и столкнулся с маленьким молодым человеком лет шестнадцати, он спросил:
– Вы не подскажете, где можно отыскать Седьмого из тринадцатого цеха?
Я мгновенно понял, о чем он сейчас будет говорить, и не ошибся. Узнав, что Седьмой – это я, молодой человек протянул мне конверт и сказал шепотом:
– Вас просили убрать начальника восьмого цеха.
Я схватил молодого говнюка за робу на уровне груди, оторвал от земли и яростно спросил:
– Отвечай, засранец, кто это просил сделать?
Юнец испугался, побледнел и выдавил из себя:
– Это товарищ Урюк, зам начальника восьмого цеха.
Я отпустил малолетнего труженика и, сжимая в руках конверт с деньгами, помчался в восьмой цех. Зам начальника находился в своем кабинете, он сидел за столом и разгадывал кроссворд. При моем появлении он строго сказал:
– Прежде чем войти, нужно стучаться, я занят важным делом, а вы врываетесь без стука и мешаете мне работать, выйдите и постучитесь.
Я вышел, закрыл дверь, громко в нее постучал и вошел. Урюк продолжал разгадывать кроссворд; поигнорировав меня с полминуты, он спросил:
– Что бы вы хотели, труженик?
– Я пришел отдать деньги.
Я подошел к столу, выложил триста баксов и сказал:
– Это ваш рабочий вручил мне деньги, чтобы я убрал вашего начальника, но я никого никогда не убивал и поэтому заберите деньги обратно.
Выражение лица зам начальника стало удивленным, он сказал:
– А вы, Седьмой из тринадцатого цеха, ошибаетесь, мои рабочие никому никаких денег не передавали, вы порете чепуху, убирайтесь отсюда вон, а то я вызову охрану и вас отправят в сумасшедший дом.
Урюк вскочил, схватил со стола деньги, подошел ко мне, засунул их в мой карман и громко сказал (очевидно, нас прослушивали):
– Седьмой, запомни, я никому никогда не передавал никаких денег, я горжусь своей работой и мне дорога честь нашего завода. Признавайся скорее, что это была шутка с твоей стороны, и тогда разойдемся с миром.
Я вдруг почувствовал опасность, исходящую от зам начальника Урюка, и неожиданно для самого себя сказал:
– Да, это была шутка, ее придумал мастер Борман.
Урюк громко засмеялся:
– Это меняет дело, шутки мастера Бормана известны всему заводу, в прошлом месяце он летал над территорией завода на метле, неизвестно, как это ему удалось, но он летал и срывал с рабочих каски, а в позапрошлом – он вылил на голову секретарши директора трехлитровую банку дерьма, секретарша уволилась, а директор выписал мастеру премию за поднятие боевого духа завода.
Зам начальника Урюк похлопал меня по плечу:
– Седьмой, говорят, ты лучший специалист в тринадцатом цехе, очень рад был с тобой познакомиться, а сейчас иди, дорогой труженик, мне надо продолжить важное дело, от которого ты меня оторвал.
Урюк сел за свой стол и продолжил разгадывание кроссворда, а я вышел из восьмого цеха и столкнулся с молодым рабочим, который всучил мне деньги. Я снова схватил его за грудки, оторвал от земли и зарычал:
– Ублюдок, я порву твою шею! Ваш зам начальника Урюк утверждает, что не передавал мне никаких денег.
Бледный, перепуганный насмерть юноша заскулил:
– Седьмой, если вы не уберете начальника, то Урюк сунет мою правую руку под пресс, он таким образом увольняет с работы неугодных ему людей, за год уволил троих, и у всех расплющены в прессе правые руки, я не хочу под пресс.
Молодой человек заплакал. А я отпустил его на землю и отправился готовить очередную порцию кофе.
Если у большого начальника так много помощников, то, скорее всего, у него мало своих мозгов.
Если ты держишь себя в руках, то не спеши бросать, можешь разбиться.
Пошел в задницу этот гнилой Урюк! Никакого начальника я убирать не буду, но и денег возвращать тоже не буду. Этот ублюдок Урюк сам от них отказался, и это зафиксировали слухачи (те, которые нас подслушивали, а в том, что кабинеты начальников прослушивается, я не сомневался). И если деньги не Урюка, значит, они будут моими, пусть это будет премия за мою ударную работу. Не зря же Урюк назвал меня лучшим специалистом тринадцатого цеха. Он не ошибся, кофе я завариваю лучше всех, в этом со мной никто не сравнится (в тринадцатом цехе, конечно). Ну, еще, может быть, я пишу лучшую прозу среди работников завода. А в остальном мой уровень самый низкий на заводе. Кстати, мне нравится его название: «Тормоз» – это звучит гордо.
До обеда я успеваю намешать еще два термоса с напитком и два раза сбегать в цех и напоить активно работающих плотников. За это время меня выловили еще семь человек с конвертами, в которых лежало по триста долларов, они сумели тем или иным способом всучить деньги мне и попросили убрать еще семь начальников цехов. Рабочий народ выбрал меня своим киллером. Кстати, я смотрел польский фильм о мирном таксисте, которого все принимали за киллера. Со мной происходило нечто подобное, только герой фильма веселился, а мне было не до смеха. Две тысячи семьсот баксов за четыре часа, конечна же, неплохие деньги, но их владельцы обязательно, как мне кажется, потребуют от меня выполнения работы, но я-то ее никогда не смогу сделать.