Страница:
Прочтя этот ответ, даже военные решили:
— Мы делали, что могли, себя не щадили, но на нет и суда нет, — надобно об условиях договориться.
Слова эти проникли в город и вызвали волнение. Толпа собралась перед ратушей. И молчала тревожно, будто вовсе не желала никаких переговоров. Несколько богатых армянских купцов радовались в душе, что со снятием осады можно будет возобновить торговлю; но другие армяне, с давних пор проживавшие в Речи Посполитой и очень к ней привязанные, а также ляхи и русины были сторонниками обороны.
— Коли уж о сдаче речь, так лучше бы сразу, — роптали люди, — тогда много чего можно было добиться, а нынче условия будут тяжелые, уж лучше полечь под руинами.
Гул недовольства все нарастал, пока не сменился вдруг восторженными кликами и виватами.
Что же случилось? А то, что на базарной площади появился Володыёвский в сопровождении Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами рассказали, что происходит в замке. Воодушевление овладело толпою. Иные кричали так, словно турки уже вломились в город, у других слезы наворачивались на глаза при виде любимого рыцаря со следами тяжелых трудов на лице. Лицо его почернело от порохового дыма и осунулось, глаза были красные, запавшие, но глядел он весело. Когда оба они с Гумецким продрались наконец сквозь толпу и прошли в совет, где радостно их приветствовали, князь епископ сразу начал:
— Братья мои возлюбленные! Nec Hercules contra plures. Пан генерал уже писал нам, что сдача неизбежна.
На что Гумецкий, человек живого ума, к тому же родовитый магнат с независимым нравом, отчеканил:
— Пан генерал потерял голову, а у него всего и добродетели — головой рисковать. Что до обороны, передаю слово пану Володыёвскому, он лучше меня сумеет о том доложить.
Все глаза обратились к маленькому рыцарю, а он встопорщил желтые свои усики и сказал:
— Боже избави! Кто тут о сдаче поминает? Иль не поклялись мы всевышнему, что поляжем все до единого?
— Мы поклялись все сделать, что в силах наших, и все делали! — возразил князь епископ.
— Каждый волен сам за себя быть в ответе! Мы с Кетлингом поклялись до самой смерти замка не отдавать — и не отдадим. Я свое кавалерское слово привык держать, даже если простому смертному что пообещал, а уж тем более богу всемогущему!
— Ну, а что в замке слыхать? Это верно, будто мина под воротами? Долго ли продержитесь? — раздались голоса.
— Мина под воротами, может, есть, а может, будет, однако и вал порядочный перед теми воротами уже вырос, и пушки я велел на него втащить. Братья мои дорогие, бога побойтесь! Подумайте только, ведь сдаться — это значит костелы басурманам на поругание отдать, а они их в мечети обратят и службу свою поганую вершить там станут! Как же можно с легким сердцем о сдаче говорить? Как совесть позволит вам открыть неприятелю врата к сердцу отчизны? Я в самом замке сижу и то мин не страшусь, а вы их тут в городе, на отдалении, боитесь? Помилуй бог! Не дадимся, пока живы! Пускай осада эта сохранится в памяти потомков, как збаражская сохранилась!
— Замок турки в руины обратят! — раздался чей-то голос.
— И пускай обратят! На руинах тоже биться можно!
Маленький рыцарь стал терять терпение:
— И я буду биться на тех руинах, помоги мне бог! Словом, замка я не отдам, вот так! Ясно?
— И город погубишь? — спросил князь епископ.
— Коли он турецким должен стать, по мне уж лучше погубить его! Я поклялся! И больше слов терять не намерен, к пушкам пойду, уж они-то Речь Посполитую защищают, но не предают!
С этими словами он вышел, а за ним Гумецкий, хлопнув на прощанье дверью; оба спешили — им и в самом деле лучше было средь руин, трупов и ядер, нежели средь людей маловерных. Их догнал Маковецкий.
— Михал, — молвил он, — скажи мне правду, ты для поднятия духа все это говорил иль в самом деле сумеешь в замке продержаться?
Маленький рыцарь всплеснул руками:
— Бог мне свидетель! Только бы город не отдали, а я хоть год выстоять берусь!
— А отчего не стреляете? Людей это пугает, вот о сдаче и заговорили.
— Оттого не стреляем, что киданьем ручных гранат забавляемся, они тоже изрядно досаждают копателям.
— Слушай-ка, Михал, есть ли у вас в замке возможность от Русских ворот назад бить? В случае если бы турки (не дай боже!) насыпь преодолели, они и ворот достигнут. Я внимательно за всем слежу, но с одними горожанами, без солдат мне не справиться.
А маленький рыцарь ему в ответ:
— Не горюй, милый брат! Я уже пятнадцать орудий с той стороны наладил. За замок будьте спокойны. Мы не только сами оборониться сумеем, но, в случае надобности, и вам к воротам подкрепление подбросим.
Очень обрадовался, услышав это, Маковецкий и хотел было идти, но маленький рыцарь удержал его.
— Послушай, — сказал он, — ты чаще там, на ихних советах бываешь, они что, просто хотят испытать нас или и вправду вознамерились султану Каменец отдать?
Маковецкий опустил голову.
— Михал, — проговорил он, — скажи мне теперь откровенно, разве не так все должно кончиться? Ну неделю, две еще продержимся, ну месяц, два месяца, конец-то все едино неминуем.
Хмуро глянул на него Володыёвский и, воздев руки, воскликнул:
— И ты, Брут? Коли так, позор свой сами вкушать будете, а я к такой пище не приучен!
И расстались оба с горечью в душе.
Мина под главными воротами старого замка взорвалась вскоре после прибытия Володыёвского. Кирпичи, камни взмыли в воздух, подняв столб пыли и дыма. Страх на миг проник в сердца канониров. Турки тотчас же устремились в пролом, как устремляется стадо овец, подгоняемое пастухом и подпасками через отворенные двери в овчарню. Но Кетлинг с вала дунул в эту кучу картечью из шести загодя подготовленных орудий, дунул раз, другой, третий и вымел турков с подворья. Володыёвский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые облепили вал столь густо, как мухи в знойный летний день облепляют павшего вола или лошадь. И началось состязание мушкетов и янычарских ружей. Пули падали на вал, подобно дождевым каплям либо хлебным зернам под цепом дюжего молодца. Турки кишели в развалинах нового замка; в каждой ямке, за каждым обломком и камнем, в каждой расщелине меж руин сидели они по двое, по трое, по пяти, а то и десяти и знай стреляли без передышки. От Хотина к ним подтягивались все новые и новые подкрепления. Шли полки за полками и, залегши меж развалин, тотчас открывали огонь. Новый замок был как бы сплошь вымощен чалмами. То и дело чалмы во множестве срывались с места и с дикими воплями неслись к пролому, но тут слово брал Кетлинг: орудийные басы глушили тарахтенье самопалов, и стаи картечи со свистом и грозным жужжаньем месили это скопище, косили людей и затыкали пролом грудами дергающегося человечьего мяса. Четырежды подымались в атаку янычары, и четырежды Кетлинг отбрасывал и рассеивал их, как буря рассеивает тучу листьев. Сам он посреди огня и дыма, летящих комьев земли и осколков гранат стоял подобно ангелу войны. Глаза его устремлены были в пролом, а на ясном челе не было и следа озабоченности. Он то выхватывал у пушкаря фитиль и сам подносил его к запалу, то, заслонив глаза рукой, следил, каковы последствия взрыва и, с улыбкой оборотясь к стоявшим поблизости офицерам, говорил:
— Не пройдут!
Никогда доселе ярость атаки не разбивалась так о неистовство защиты. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Внимание этих людей, казалось, обращено было на что угодно, кроме смерти. А она косила их беспощадно. Погиб Гумецкий и комендант киянов Мокшицкий. Вот схватился со стоном за грудь белокурый Калушовский, давний друг Володыёвского, солдат добрый, как ягненок, и грозный, как лев. Володыёвский поддержал его, падающего, а тот сказал:
— Дай руку, дай руку поскорее!
А потом прибавил:
— Слава богу! — и лицо у него стало белое, как борода и усы.
Было это перед четвертой атакой. Ватага янычар проникла в пролом и из-за густо падающих снарядов не могла выбраться обратно. На них набросился во главе пехотинцев Володыёвский и в мгновенье ока перебил их прикладами.
Уплывал час за часом, огонь не ослабевал. Но по городу разнеслась уже весть о героической обороне и разожгла в людях пылкое желание биться до последнего. Горожане-поляки, молодые в особенности, принялись скликать друг друга.
— Пошли в замок на подмогу! — распалясь, кричали они. — Пошли! Не дадим братьям погибнуть! Айда, хлопцы!
Голоса эти слышались на базарной площади, у ворот, и вскорости несколько сот человек, кое-как вооруженных, но с отвагою в сердце, двинулись к мосту. Турки тотчас открыли по ним ураганный огонь, так что мост покрылся трупами, но те, кто добрался до замка, тут же на валу с жаром принялись биться с турками.
Отбили наконец и четвертую атаку с такими ужасающими для турков потерями, что казалось, должна наступить передышка. Не тут-то было! Грохот янычарских ружей не прекращался до самого вечера. Лишь к вечернему намазу пушки умолкли и турки покинули руины нового замка. Оставшиеся в живых офицеры сошли с вала. Маленький рыцарь, не теряя ни секунды времени, велел заложить пролом чем ни попадя — деревянными колодами, фашинами, обломками, землей. Пехота, драгуны, рядовые и офицеры наперехват трудились, невзирая на чины. Ожидали, что с минуты на минуту снова загремят турецкие пушки, но день этот в конечном счете был днем большой победы осажденных над осаждающими, так что лица у всех просветлели, а души полнились надеждой и жаждой дальнейших побед.
Кетлинг с Володыёвским, когда работы в проломе были закончены, взявшись под руку, обошли площадь и стены, высовывались меж зубцов, чтобы взглянуть на подворье нового замка, и радовались обильной жатве.
— Трупов горы! — произнес, указуя на руины, маленький рыцарь. — А у пролома штабеля такие, что хоть лестницу приставляй! Кетлинг, это пушек твоих работа!
— Наиглавнейшее, что мы пролом заложили, — сказал Кетлинг, — туркам теперь снова доступ закрыт, так что придется им за новый подкоп приниматься. Неиссякаема мощь их, однако же такая осада через месяц-два, глядишь, и надоесть может.
— А тем временем пан гетман подоспеет. Впрочем, будь что будет, а мы клятвою связаны, — сказал маленький рыцарь.
Они взглянули в глаза друг другу, и Володыёвский, понизив голос, спросил:
— А ты сделал, что я велел тебе?
Все готово, — шепнул в ответ Кетлинг, — но сдается мне, не дойдет до этого, мы ведь и вправду в силах долго здесь продержаться и такие дни, как нынешний, еще не раз повторить.
— Дай бог и завтра такой!
— Аминь! — ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.
Разговор их был прерван грохотом орудий. Гранаты снова посыпались на замок. Некоторые, однако, вспыхнув в воздухе, тотчас же гасли, как летние зарницы.
Кетлинг глянул опытным глазом.
— Вон в том шанце, из которого сейчас стреляют, — сказал он, — фитили у гранат чересчур серою пропитаны.
— И другие шанцы задымились! — заметил Володыёвский.
В самом деле, подобно собакам в тихой ночи — одна залает, другие тотчас подхватывают, и вот уже вся деревня зашлась лаем, — одна пушка в турецком шанце пробудила соседние, и осажденный город оплел венец громов. На этот раз, впрочем, больше обстреливали город, нежели замок. Зато с трех сторон донеслись звуки подкопа. Судя по всему — хотя из-за мощного фундамента труды копателей почти сводились на нет, — турки решили во что бы то ни стало взорвать скалистое гнездо.
По приказу Кетлинга и Володыёвского осажденные сызнова принялись метать ручные гранаты в том направлении, откуда слышался стук кирок. Однако в ночи невозможно было определить, наносит ли такого рода способ защиты какой-либо урон осаждающим. При этом все обратили взоры свои и внимание на город, куда устремились многочисленные стаи пламенных птиц. Одни снаряды разрывались в воздухе, другие, описав в небе огненную дугу, падали на кровли домов. Вдруг кровавое зарево в нескольких местах разорвало темноту. Горел костел святой Екатерины, церковь святого Георгия в русском квартале, а скоро запылал и армянский собор; подожгли его еще днем, а теперь, от гранат, огонь разгорелся вовсю. Пожар усиливался с каждой минутой и освещал все окрест. Крики из города доходили до старого замка. Весь город, казалось, был охвачен пламенем.
— Плохо, — сказал Кетлинг, — горожане духом падут.
— Пусть бы хоть все сгорело, — ответил маленький рыцарь, — только бы скала не сокрушилась, на которой можно держать оборону.
А крики становились все громче. На армянском рынке от собора занялись склады ценных товаров. Горели богатства неисчислимые — утварь и украшения из золота и серебра, ковры, кожи, дорогие ткани. Чуть погодя языки пламени переметнулись на дома.
Володыёвский встревожился не на шутку.
— Кетлинг, — сказал он, — следи за метаньем гранат и мешай, сколь возможно, подкопу, а я поскачу в город, очень у меня за сестер доминиканок сердце болит. Слава богу замок в покое оставили, можно и отлучиться…
В замке и в самом деле в тот момент особой работы не было; маленький рыцарь вскочил на коня и ускакал. Воротился он часа через два в сопровождении пана Мушальского, который оправился уже после раны, полученной от Хамди, и теперь прибыл в замок в надежде, что сумеет луком своим нанести басурманам серьезные потери во время приступов и тем прославиться.
— Приветствую вас, — сказал Кетлинг, — а я уж тревожился. Ну, что доминиканки?
— Все хорошо, — ответил маленький рыцарь. — Ни одна граната не разорвалась там, место затишное, безопасное.
— Слава богу! А Кшися что, не тревожится ли?
— Спокойна, будто у себя дома. Они с Баськой в одной келье, и Заглоба с ними. Там и Нововейский, к нему сознание вернулось. Просился со мною в замок, да где там — на ногах едва держится. Поезжай-ка теперь ты туда, а я тебя здесь заменю.
Кетлинг обнял Володыёвского, уж очень рвалось его сердце к Кшисе, и немедля велел подать себе коня. А тем временем стал расспрашивать маленького рыцаря, что еще в городе слыхать?
— Горожане мужественно борются с огнем, — ответил тот. — Но богатые армянские купцы, завидев, что склады их загорелись, послали депутацию к князю епископу с настоятельной просьбой сдать город. Узнавши о том, я, хотя и зарекался на советы ихние ходить, все же туда отправился. А там одного молодца пощечиной наградил — он более других настаивал на сдаче, — и князь епископ остался мною доволен. Плохо, брат! Люди там труса празднуют и все меньше ценят готовность нашу к обороне. Ругают нас, не хвалят, напрасно, мол, город риску подвергаем. Слышал я еще — на Маковецкого напали за то, что он переговорам воспротивился. Сам епископ так ему сказал: «Ни от веры, ни от короля мы не отрекаемся, но к чему привести может дальнейшее сопротивление? Погляди, — говорит, — видишь храмы, отданные на поругание, видишь девушек обесчещенных, деток невинных, в неволю влекомых? А с перемирием, — говорит, — мы еще сможем их вызволить, а для себя обусловить беспрепятственный выход отсюда». Так говорил ксендз епископ, а пан генерал согласно кивал головою и все твердил: «Головой ручаюсь, что правда это!»
— Будь на все божья воля! — ответил Кетлинг.
Володыёвский руки заломил.
— И кабы правдой то было! — вскричал он. — Но бог свидетель, мы способны еще защищаться!
Привели коня. Кетлинг поспешно вскочил в седло.
— Осторожней будь на мосту, — напутствовал его Володыёвский. — Там гранаты густо падают!
— Через час буду обратно, — сказал Кетлинг.
И ускакал.
Володыёвский вместе с Мушальским стали обходить стены.
Ручные гранаты бросали в трех направлениях — туда, откуда доносились звуки кирки. На левом фланге руководил этим Люсьня.
— Как дела? — спросил Володыёвский.
— Плохо, пан комендант! — ответил вахмистр. — Мерзавцы эти уже в самой скале торчат, разве что при входе кого из них наша скорлупка заденет ненароком. Смысла нету…
В других местах дело обстояло и того хуже, да еще небо нахмурилось, полил дождь, а от него отсыревали фитили в гранатах. Тьма тоже очень мешала.
Володыёвский отвел Мушальского в сторонку и сказал вдруг:
— Послушай-ка! А не попытаться ли нам кротов этих в норах придушить?
— Мнится мне, это смерть верная, их ведь полки янычар стерегут! Хотя что ж! Попытка не пытка!
— Янычары караулят их, это верно, однако мрак нынче кромешный, они панике поддадутся. Раскинь, сударь, умом, в городе отчего о сдаче помышляют? «Мины под вами, — говорят, — не выстоите». Вот мы бы им рот и заткнули, кабы нынешней же ночью послали бы весть: «Нету уж мин!» Для такого-то дела иль не стоит головою рискнуть?
Мушальский подумал с минуту и воскликнул:
— Стоит, ей-богу, стоит!
— В одном месте только начали копать, — сказал Володыёвский, — этих не тронем, но вон с той и с той стороны они глубоко уже врылись. Возьмешь, сударь, пятьдесят драгун и я столько же, и попытаемся их придушить. Ну что, есть ли охота?
— Есть! Как не быть! Заткну-ка я за пояс гвоздичков покрепче, пушки загвоздить, на случай ежели бы на пути попались.
— Вряд ли попадутся, хотя несколько орудий тут близко, так что чем черт не шутит. Кетлинга только давай обождем, он лучше всех знать будет, как нам помочь в случае беды.
Кетлинг воротился, как обещал, ни минутой позже, а полчаса спустя два отряда драгун, по пятьдесят душ каждый, приблизились к пролому, бесшумно скользнули в него и растворились во тьме. Кетлинг велел еще какое-то время вести гранатный обстрел, но вскоре отменил его и стал ждать. Сердце у него тревожно колотилось, он прекрасно понимал всю дерзость подобного предприятия. Прошло четверть часа, полчаса, час; казалось, пора уж было им дойти и начать действовать, меж тем, приложивши ухо к земле, он отчетливо слышал спокойный стук кирок.
Вдруг у подножья замка, с левой его стороны, раздался пистолетный выстрел; в сыром воздухе, заглушенный стрельбою из шанцев, он прозвучал не очень громко и, быть может, не был бы услышан гарнизоном, кабы не страшная суматоха, какая поднялась вслед затем. «Дошли! — подумал Кетлинг. — Да вернутся ли?» Доносились крики людей, барабанный бой, посвист рожков и, наконец, ружейная пальба — торопливая и беспорядочная. Стреляли со всех сторон и кучно; очевидно, множество отрядов поспешило на выручку копателям, но, как и предвидел Володыёвский, паника и замешательство охватили янычар; из опасения угодить в своих они громко перекликались, палили вслепую, а то и вверх. Шум и стрельба все усиливались. Как кровожадные куницы глухой ночью врываются в уснувший курятник и тишину вдруг нарушает невообразимый переполох, шум и кудахтанье, так и здесь, близ замка, внезапно начался переполох. Из шанцев, озаряя тьму, метнулись на стены гранаты. Кетлинг, наведя десятки орудий в сторону сторожевого охранения турков, ответил картечью. Запылали турецкие апроши, запылали стены. В городе забили тревогу, вообразив, будто турки вломились в крепость. В турецких шанцах решили, напротив, что это мощная вылазка осажденных, что атакуют сразу все их работы, и потому провозгласили всеобщую тревогу. Беспросветная ночь благоприятствовала дерзкому замыслу Володыёвского и Мушальского. Орудийные и гранатные выстрелы только на миг разрывали тьму, которая затем еще более сгущалась. Внезапно разверзлись хляби небесные и обрушился ливень. Гром заглушал пальбу и, перекатываясь, громыхая, гудя, будил грозное эхо в скалах. Кетлинг спрыгнул с гребня вала, подбежал во главе нескольких десятков людей к пролому и там стал ждать.
Но ждать пришлось недолго. В скором времени темные фигуры замельтешили меж бревен, которыми завалено было отверстие в стене.
— Кто идет? — крикнул Кетлинг.
— Володыёвский, — звучал ответ.
И рыцари упали друг другу в объятья.
— Ну что? Как? — спрашивали офицеры, во множестве подбежавшие к пролому.
— Слава богу! Землекопы перебиты все поголовно, орудия поломаны и раскиданы, вся работа их впустую!
— Богу благодарение!
— А пан Мушальский со своими уже здесь?
— Нет еще.
— Может быть, выскочить им на подмогу? Паны ясновельможные, кто желает?
Но в эту самую минуту в проломе замелькали фигуры. Это возвращались люди Мушальского, торопливо и в значительно меньшем числе — много их полегло от пуль. Были они радостные и тоже довольные. Кое-кто из солдат прихватил с собою кирки, буравы, кайлы для дробления скалы в доказательство того, что они проникли в самый подкоп.
— А где пан Мушальский? — спросил Володыёвский.
— В самом деле, где же пан Мушальский? — повторило несколько голосов.
Люди из отряда прославленного лучника стали переглядываться; и тут один тяжело раненный драгун проговорил слабым голосом:
— Пан Мушальский погиб. Я видел, как упал он, я тоже упал подле него, но поднялся, а он остался лежать…
Рыцари немало опечалились, узнав о смерти лучника, ведь был пан Мушальский одним из первых кавалеров войска Речи Посполитой. Драгуны пытались выспросить еще, как это случилось, но он, истекая кровью, отвечать более не мог и наконец как сноп повалился на землю.
А рыцари принялись сокрушаться по поводу смерти Мушальского.
— Память о нем останется в войске, — сказал Квасиброцкий, — кто осаду эту переживет, тот прославит его имя.
— Не родится более лучник, ему равный! — сказал кто-то.
— Не было сильнее мужа в Хрептеве, — подхватил маленький рыцарь. — Он талер в доску пальцем вжимал. Единственно Подбипятка, литвин, силой его превосходил, но того под Збаражем убили, а из живых разве что Нововейский ему не уступил бы.
— Большая, большая потеря, — говорили вокруг. — Такие рыцари только в прежние времена рождались.
Почтив память лучника, все отправились на вал. Володыёвский тотчас отослал гонца к генералу и князю епископу с известием о вылазке, в результате которой подкоп уничтожен, а землекопы убиты.
С чрезвычайным изумлением восприняли эту весть в городе, но — кто бы мог подумать! — и со скрытым неудовольствием. И генерал, и князь епископ полагали, что такого рода минутные триумфы город не спасут, напротив, только раздразнят свирепого льва. По их мнению, польза от них могла произойти только в случае сдачи города; и два главных предводителя решили переговоры продолжить.
Ни Володыёвский, ни Кетлинг не допускали и мысли, что посланные ими счастливые вести так могут обернуться. Они уверены были, что даже слабые воспрянут теперь духом и все загорятся новым желанием дать отпор неприятелю. В самом деле город невозможно было взять, не овладев прежде замком, а коль скоро замок не только защищался, но еще и громил врага, у осажденных не было ни малейшей надобности прибегать к переговорам. Провианта было в достатке, снаряжения тоже; надлежало, стало быть, только охранять ворота и гасить пожары в городе.
Для маленького рыцаря и Кетлинга то была самая радостная ночь за все время осады, полная надежд и самим выйти живыми из турецкой этой западни, и живыми вывести отсюда своих близких.
— Еще один, два приступа, — говорил маленький рыцарь, — и, как бог свят, турки потеряют к ним охоту и попытаются голодом нас уморить. А провианта у нас довольно. К тому же septenber «Сентябрь (лат.).» не за горами, месяца через два слякоть начнется, холода, войско же у них не слишком выносливое; разок как следует быть промерзнут и, глядишь, ретируются.
— Там у них многие из Эфиопии родом, — подхватил Кетлинг, — и из других краев, что у черта на рогах, эти при первых же заморозках окоченеют. Два месяца — в худшем даже случае, если они штурмовать не перестанут, — мы выдюжим. Да и быть того не может, чтобы вспоможение не пришло. Очнется наконец Речь Посполитая, даже если пан гетман большого войска не сможет собрать, он набегами турков изведет.
— Кетлинг! Похоже, не пробил еще наш час.
— Божья на то воля, но и мне сдается, не дойдет до этого.
— Разве что погибнем, как Мушальский. Чему быть, того не миновать! Ужасно жалко мне Мушальского, хоть и рыцарской смертью он погиб!
— Не дай нам бог худшей, да только бы не нынче; скажу тебе, Михал, жаль мне было бы… Кшиси.
— А мне Баси… Что ж, мы честно трудимся, однако же и милосердие божие нас не минует. Чертовски весело у меня на душе! Еще бы и завтра что-нибудь этакое свершить!
— Турки соорудили на шанцах заслоны из бревен. Я тут способ один обмыслил — корабли так поджигают, ветошь у меня уже мокнет в смоле, завтра до полудня надеюсь все устройство ихнее спалить.
— А я вылазку учиню, — сказал маленький рыцарь. — Пожар вызовет у них замешательство, а к тому же им и в голову не придет, что вылазка и днем возможна. Завтра, Кетлинг, может, еще лучше будет, чем сегодня…
Так говорили они, радуясь всем сердцем, а потом удалились на отдых, очень уж устали оба. Маленький рыцарь, однако, и трех часов не проспал, как его разбудил вахмистр Люсьня.
— Новости, пан комендант! — сказал он.
— Что такое? — вскричал чуткий солдат, вмиг вскочив на ноги.
— Пан Мушальский здесь!
— Бога ради, что ты говоришь?
— Здесь он! Стою это я у пролома, вдруг слышу кричит кто-то оттуда по-нашему: «Не стреляйте, я это!» Гляжу — пан Мушальский, в янычара переодетый, возвращается!
— Мы делали, что могли, себя не щадили, но на нет и суда нет, — надобно об условиях договориться.
Слова эти проникли в город и вызвали волнение. Толпа собралась перед ратушей. И молчала тревожно, будто вовсе не желала никаких переговоров. Несколько богатых армянских купцов радовались в душе, что со снятием осады можно будет возобновить торговлю; но другие армяне, с давних пор проживавшие в Речи Посполитой и очень к ней привязанные, а также ляхи и русины были сторонниками обороны.
— Коли уж о сдаче речь, так лучше бы сразу, — роптали люди, — тогда много чего можно было добиться, а нынче условия будут тяжелые, уж лучше полечь под руинами.
Гул недовольства все нарастал, пока не сменился вдруг восторженными кликами и виватами.
Что же случилось? А то, что на базарной площади появился Володыёвский в сопровождении Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами рассказали, что происходит в замке. Воодушевление овладело толпою. Иные кричали так, словно турки уже вломились в город, у других слезы наворачивались на глаза при виде любимого рыцаря со следами тяжелых трудов на лице. Лицо его почернело от порохового дыма и осунулось, глаза были красные, запавшие, но глядел он весело. Когда оба они с Гумецким продрались наконец сквозь толпу и прошли в совет, где радостно их приветствовали, князь епископ сразу начал:
— Братья мои возлюбленные! Nec Hercules contra plures. Пан генерал уже писал нам, что сдача неизбежна.
На что Гумецкий, человек живого ума, к тому же родовитый магнат с независимым нравом, отчеканил:
— Пан генерал потерял голову, а у него всего и добродетели — головой рисковать. Что до обороны, передаю слово пану Володыёвскому, он лучше меня сумеет о том доложить.
Все глаза обратились к маленькому рыцарю, а он встопорщил желтые свои усики и сказал:
— Боже избави! Кто тут о сдаче поминает? Иль не поклялись мы всевышнему, что поляжем все до единого?
— Мы поклялись все сделать, что в силах наших, и все делали! — возразил князь епископ.
— Каждый волен сам за себя быть в ответе! Мы с Кетлингом поклялись до самой смерти замка не отдавать — и не отдадим. Я свое кавалерское слово привык держать, даже если простому смертному что пообещал, а уж тем более богу всемогущему!
— Ну, а что в замке слыхать? Это верно, будто мина под воротами? Долго ли продержитесь? — раздались голоса.
— Мина под воротами, может, есть, а может, будет, однако и вал порядочный перед теми воротами уже вырос, и пушки я велел на него втащить. Братья мои дорогие, бога побойтесь! Подумайте только, ведь сдаться — это значит костелы басурманам на поругание отдать, а они их в мечети обратят и службу свою поганую вершить там станут! Как же можно с легким сердцем о сдаче говорить? Как совесть позволит вам открыть неприятелю врата к сердцу отчизны? Я в самом замке сижу и то мин не страшусь, а вы их тут в городе, на отдалении, боитесь? Помилуй бог! Не дадимся, пока живы! Пускай осада эта сохранится в памяти потомков, как збаражская сохранилась!
— Замок турки в руины обратят! — раздался чей-то голос.
— И пускай обратят! На руинах тоже биться можно!
Маленький рыцарь стал терять терпение:
— И я буду биться на тех руинах, помоги мне бог! Словом, замка я не отдам, вот так! Ясно?
— И город погубишь? — спросил князь епископ.
— Коли он турецким должен стать, по мне уж лучше погубить его! Я поклялся! И больше слов терять не намерен, к пушкам пойду, уж они-то Речь Посполитую защищают, но не предают!
С этими словами он вышел, а за ним Гумецкий, хлопнув на прощанье дверью; оба спешили — им и в самом деле лучше было средь руин, трупов и ядер, нежели средь людей маловерных. Их догнал Маковецкий.
— Михал, — молвил он, — скажи мне правду, ты для поднятия духа все это говорил иль в самом деле сумеешь в замке продержаться?
Маленький рыцарь всплеснул руками:
— Бог мне свидетель! Только бы город не отдали, а я хоть год выстоять берусь!
— А отчего не стреляете? Людей это пугает, вот о сдаче и заговорили.
— Оттого не стреляем, что киданьем ручных гранат забавляемся, они тоже изрядно досаждают копателям.
— Слушай-ка, Михал, есть ли у вас в замке возможность от Русских ворот назад бить? В случае если бы турки (не дай боже!) насыпь преодолели, они и ворот достигнут. Я внимательно за всем слежу, но с одними горожанами, без солдат мне не справиться.
А маленький рыцарь ему в ответ:
— Не горюй, милый брат! Я уже пятнадцать орудий с той стороны наладил. За замок будьте спокойны. Мы не только сами оборониться сумеем, но, в случае надобности, и вам к воротам подкрепление подбросим.
Очень обрадовался, услышав это, Маковецкий и хотел было идти, но маленький рыцарь удержал его.
— Послушай, — сказал он, — ты чаще там, на ихних советах бываешь, они что, просто хотят испытать нас или и вправду вознамерились султану Каменец отдать?
Маковецкий опустил голову.
— Михал, — проговорил он, — скажи мне теперь откровенно, разве не так все должно кончиться? Ну неделю, две еще продержимся, ну месяц, два месяца, конец-то все едино неминуем.
Хмуро глянул на него Володыёвский и, воздев руки, воскликнул:
— И ты, Брут? Коли так, позор свой сами вкушать будете, а я к такой пище не приучен!
И расстались оба с горечью в душе.
Мина под главными воротами старого замка взорвалась вскоре после прибытия Володыёвского. Кирпичи, камни взмыли в воздух, подняв столб пыли и дыма. Страх на миг проник в сердца канониров. Турки тотчас же устремились в пролом, как устремляется стадо овец, подгоняемое пастухом и подпасками через отворенные двери в овчарню. Но Кетлинг с вала дунул в эту кучу картечью из шести загодя подготовленных орудий, дунул раз, другой, третий и вымел турков с подворья. Володыёвский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые облепили вал столь густо, как мухи в знойный летний день облепляют павшего вола или лошадь. И началось состязание мушкетов и янычарских ружей. Пули падали на вал, подобно дождевым каплям либо хлебным зернам под цепом дюжего молодца. Турки кишели в развалинах нового замка; в каждой ямке, за каждым обломком и камнем, в каждой расщелине меж руин сидели они по двое, по трое, по пяти, а то и десяти и знай стреляли без передышки. От Хотина к ним подтягивались все новые и новые подкрепления. Шли полки за полками и, залегши меж развалин, тотчас открывали огонь. Новый замок был как бы сплошь вымощен чалмами. То и дело чалмы во множестве срывались с места и с дикими воплями неслись к пролому, но тут слово брал Кетлинг: орудийные басы глушили тарахтенье самопалов, и стаи картечи со свистом и грозным жужжаньем месили это скопище, косили людей и затыкали пролом грудами дергающегося человечьего мяса. Четырежды подымались в атаку янычары, и четырежды Кетлинг отбрасывал и рассеивал их, как буря рассеивает тучу листьев. Сам он посреди огня и дыма, летящих комьев земли и осколков гранат стоял подобно ангелу войны. Глаза его устремлены были в пролом, а на ясном челе не было и следа озабоченности. Он то выхватывал у пушкаря фитиль и сам подносил его к запалу, то, заслонив глаза рукой, следил, каковы последствия взрыва и, с улыбкой оборотясь к стоявшим поблизости офицерам, говорил:
— Не пройдут!
Никогда доселе ярость атаки не разбивалась так о неистовство защиты. Офицеры и солдаты состязались друг с другом. Внимание этих людей, казалось, обращено было на что угодно, кроме смерти. А она косила их беспощадно. Погиб Гумецкий и комендант киянов Мокшицкий. Вот схватился со стоном за грудь белокурый Калушовский, давний друг Володыёвского, солдат добрый, как ягненок, и грозный, как лев. Володыёвский поддержал его, падающего, а тот сказал:
— Дай руку, дай руку поскорее!
А потом прибавил:
— Слава богу! — и лицо у него стало белое, как борода и усы.
Было это перед четвертой атакой. Ватага янычар проникла в пролом и из-за густо падающих снарядов не могла выбраться обратно. На них набросился во главе пехотинцев Володыёвский и в мгновенье ока перебил их прикладами.
Уплывал час за часом, огонь не ослабевал. Но по городу разнеслась уже весть о героической обороне и разожгла в людях пылкое желание биться до последнего. Горожане-поляки, молодые в особенности, принялись скликать друг друга.
— Пошли в замок на подмогу! — распалясь, кричали они. — Пошли! Не дадим братьям погибнуть! Айда, хлопцы!
Голоса эти слышались на базарной площади, у ворот, и вскорости несколько сот человек, кое-как вооруженных, но с отвагою в сердце, двинулись к мосту. Турки тотчас открыли по ним ураганный огонь, так что мост покрылся трупами, но те, кто добрался до замка, тут же на валу с жаром принялись биться с турками.
Отбили наконец и четвертую атаку с такими ужасающими для турков потерями, что казалось, должна наступить передышка. Не тут-то было! Грохот янычарских ружей не прекращался до самого вечера. Лишь к вечернему намазу пушки умолкли и турки покинули руины нового замка. Оставшиеся в живых офицеры сошли с вала. Маленький рыцарь, не теряя ни секунды времени, велел заложить пролом чем ни попадя — деревянными колодами, фашинами, обломками, землей. Пехота, драгуны, рядовые и офицеры наперехват трудились, невзирая на чины. Ожидали, что с минуты на минуту снова загремят турецкие пушки, но день этот в конечном счете был днем большой победы осажденных над осаждающими, так что лица у всех просветлели, а души полнились надеждой и жаждой дальнейших побед.
Кетлинг с Володыёвским, когда работы в проломе были закончены, взявшись под руку, обошли площадь и стены, высовывались меж зубцов, чтобы взглянуть на подворье нового замка, и радовались обильной жатве.
— Трупов горы! — произнес, указуя на руины, маленький рыцарь. — А у пролома штабеля такие, что хоть лестницу приставляй! Кетлинг, это пушек твоих работа!
— Наиглавнейшее, что мы пролом заложили, — сказал Кетлинг, — туркам теперь снова доступ закрыт, так что придется им за новый подкоп приниматься. Неиссякаема мощь их, однако же такая осада через месяц-два, глядишь, и надоесть может.
— А тем временем пан гетман подоспеет. Впрочем, будь что будет, а мы клятвою связаны, — сказал маленький рыцарь.
Они взглянули в глаза друг другу, и Володыёвский, понизив голос, спросил:
— А ты сделал, что я велел тебе?
Все готово, — шепнул в ответ Кетлинг, — но сдается мне, не дойдет до этого, мы ведь и вправду в силах долго здесь продержаться и такие дни, как нынешний, еще не раз повторить.
— Дай бог и завтра такой!
— Аминь! — ответил Кетлинг, возводя глаза к небу.
Разговор их был прерван грохотом орудий. Гранаты снова посыпались на замок. Некоторые, однако, вспыхнув в воздухе, тотчас же гасли, как летние зарницы.
Кетлинг глянул опытным глазом.
— Вон в том шанце, из которого сейчас стреляют, — сказал он, — фитили у гранат чересчур серою пропитаны.
— И другие шанцы задымились! — заметил Володыёвский.
В самом деле, подобно собакам в тихой ночи — одна залает, другие тотчас подхватывают, и вот уже вся деревня зашлась лаем, — одна пушка в турецком шанце пробудила соседние, и осажденный город оплел венец громов. На этот раз, впрочем, больше обстреливали город, нежели замок. Зато с трех сторон донеслись звуки подкопа. Судя по всему — хотя из-за мощного фундамента труды копателей почти сводились на нет, — турки решили во что бы то ни стало взорвать скалистое гнездо.
По приказу Кетлинга и Володыёвского осажденные сызнова принялись метать ручные гранаты в том направлении, откуда слышался стук кирок. Однако в ночи невозможно было определить, наносит ли такого рода способ защиты какой-либо урон осаждающим. При этом все обратили взоры свои и внимание на город, куда устремились многочисленные стаи пламенных птиц. Одни снаряды разрывались в воздухе, другие, описав в небе огненную дугу, падали на кровли домов. Вдруг кровавое зарево в нескольких местах разорвало темноту. Горел костел святой Екатерины, церковь святого Георгия в русском квартале, а скоро запылал и армянский собор; подожгли его еще днем, а теперь, от гранат, огонь разгорелся вовсю. Пожар усиливался с каждой минутой и освещал все окрест. Крики из города доходили до старого замка. Весь город, казалось, был охвачен пламенем.
— Плохо, — сказал Кетлинг, — горожане духом падут.
— Пусть бы хоть все сгорело, — ответил маленький рыцарь, — только бы скала не сокрушилась, на которой можно держать оборону.
А крики становились все громче. На армянском рынке от собора занялись склады ценных товаров. Горели богатства неисчислимые — утварь и украшения из золота и серебра, ковры, кожи, дорогие ткани. Чуть погодя языки пламени переметнулись на дома.
Володыёвский встревожился не на шутку.
— Кетлинг, — сказал он, — следи за метаньем гранат и мешай, сколь возможно, подкопу, а я поскачу в город, очень у меня за сестер доминиканок сердце болит. Слава богу замок в покое оставили, можно и отлучиться…
В замке и в самом деле в тот момент особой работы не было; маленький рыцарь вскочил на коня и ускакал. Воротился он часа через два в сопровождении пана Мушальского, который оправился уже после раны, полученной от Хамди, и теперь прибыл в замок в надежде, что сумеет луком своим нанести басурманам серьезные потери во время приступов и тем прославиться.
— Приветствую вас, — сказал Кетлинг, — а я уж тревожился. Ну, что доминиканки?
— Все хорошо, — ответил маленький рыцарь. — Ни одна граната не разорвалась там, место затишное, безопасное.
— Слава богу! А Кшися что, не тревожится ли?
— Спокойна, будто у себя дома. Они с Баськой в одной келье, и Заглоба с ними. Там и Нововейский, к нему сознание вернулось. Просился со мною в замок, да где там — на ногах едва держится. Поезжай-ка теперь ты туда, а я тебя здесь заменю.
Кетлинг обнял Володыёвского, уж очень рвалось его сердце к Кшисе, и немедля велел подать себе коня. А тем временем стал расспрашивать маленького рыцаря, что еще в городе слыхать?
— Горожане мужественно борются с огнем, — ответил тот. — Но богатые армянские купцы, завидев, что склады их загорелись, послали депутацию к князю епископу с настоятельной просьбой сдать город. Узнавши о том, я, хотя и зарекался на советы ихние ходить, все же туда отправился. А там одного молодца пощечиной наградил — он более других настаивал на сдаче, — и князь епископ остался мною доволен. Плохо, брат! Люди там труса празднуют и все меньше ценят готовность нашу к обороне. Ругают нас, не хвалят, напрасно, мол, город риску подвергаем. Слышал я еще — на Маковецкого напали за то, что он переговорам воспротивился. Сам епископ так ему сказал: «Ни от веры, ни от короля мы не отрекаемся, но к чему привести может дальнейшее сопротивление? Погляди, — говорит, — видишь храмы, отданные на поругание, видишь девушек обесчещенных, деток невинных, в неволю влекомых? А с перемирием, — говорит, — мы еще сможем их вызволить, а для себя обусловить беспрепятственный выход отсюда». Так говорил ксендз епископ, а пан генерал согласно кивал головою и все твердил: «Головой ручаюсь, что правда это!»
— Будь на все божья воля! — ответил Кетлинг.
Володыёвский руки заломил.
— И кабы правдой то было! — вскричал он. — Но бог свидетель, мы способны еще защищаться!
Привели коня. Кетлинг поспешно вскочил в седло.
— Осторожней будь на мосту, — напутствовал его Володыёвский. — Там гранаты густо падают!
— Через час буду обратно, — сказал Кетлинг.
И ускакал.
Володыёвский вместе с Мушальским стали обходить стены.
Ручные гранаты бросали в трех направлениях — туда, откуда доносились звуки кирки. На левом фланге руководил этим Люсьня.
— Как дела? — спросил Володыёвский.
— Плохо, пан комендант! — ответил вахмистр. — Мерзавцы эти уже в самой скале торчат, разве что при входе кого из них наша скорлупка заденет ненароком. Смысла нету…
В других местах дело обстояло и того хуже, да еще небо нахмурилось, полил дождь, а от него отсыревали фитили в гранатах. Тьма тоже очень мешала.
Володыёвский отвел Мушальского в сторонку и сказал вдруг:
— Послушай-ка! А не попытаться ли нам кротов этих в норах придушить?
— Мнится мне, это смерть верная, их ведь полки янычар стерегут! Хотя что ж! Попытка не пытка!
— Янычары караулят их, это верно, однако мрак нынче кромешный, они панике поддадутся. Раскинь, сударь, умом, в городе отчего о сдаче помышляют? «Мины под вами, — говорят, — не выстоите». Вот мы бы им рот и заткнули, кабы нынешней же ночью послали бы весть: «Нету уж мин!» Для такого-то дела иль не стоит головою рискнуть?
Мушальский подумал с минуту и воскликнул:
— Стоит, ей-богу, стоит!
— В одном месте только начали копать, — сказал Володыёвский, — этих не тронем, но вон с той и с той стороны они глубоко уже врылись. Возьмешь, сударь, пятьдесят драгун и я столько же, и попытаемся их придушить. Ну что, есть ли охота?
— Есть! Как не быть! Заткну-ка я за пояс гвоздичков покрепче, пушки загвоздить, на случай ежели бы на пути попались.
— Вряд ли попадутся, хотя несколько орудий тут близко, так что чем черт не шутит. Кетлинга только давай обождем, он лучше всех знать будет, как нам помочь в случае беды.
Кетлинг воротился, как обещал, ни минутой позже, а полчаса спустя два отряда драгун, по пятьдесят душ каждый, приблизились к пролому, бесшумно скользнули в него и растворились во тьме. Кетлинг велел еще какое-то время вести гранатный обстрел, но вскоре отменил его и стал ждать. Сердце у него тревожно колотилось, он прекрасно понимал всю дерзость подобного предприятия. Прошло четверть часа, полчаса, час; казалось, пора уж было им дойти и начать действовать, меж тем, приложивши ухо к земле, он отчетливо слышал спокойный стук кирок.
Вдруг у подножья замка, с левой его стороны, раздался пистолетный выстрел; в сыром воздухе, заглушенный стрельбою из шанцев, он прозвучал не очень громко и, быть может, не был бы услышан гарнизоном, кабы не страшная суматоха, какая поднялась вслед затем. «Дошли! — подумал Кетлинг. — Да вернутся ли?» Доносились крики людей, барабанный бой, посвист рожков и, наконец, ружейная пальба — торопливая и беспорядочная. Стреляли со всех сторон и кучно; очевидно, множество отрядов поспешило на выручку копателям, но, как и предвидел Володыёвский, паника и замешательство охватили янычар; из опасения угодить в своих они громко перекликались, палили вслепую, а то и вверх. Шум и стрельба все усиливались. Как кровожадные куницы глухой ночью врываются в уснувший курятник и тишину вдруг нарушает невообразимый переполох, шум и кудахтанье, так и здесь, близ замка, внезапно начался переполох. Из шанцев, озаряя тьму, метнулись на стены гранаты. Кетлинг, наведя десятки орудий в сторону сторожевого охранения турков, ответил картечью. Запылали турецкие апроши, запылали стены. В городе забили тревогу, вообразив, будто турки вломились в крепость. В турецких шанцах решили, напротив, что это мощная вылазка осажденных, что атакуют сразу все их работы, и потому провозгласили всеобщую тревогу. Беспросветная ночь благоприятствовала дерзкому замыслу Володыёвского и Мушальского. Орудийные и гранатные выстрелы только на миг разрывали тьму, которая затем еще более сгущалась. Внезапно разверзлись хляби небесные и обрушился ливень. Гром заглушал пальбу и, перекатываясь, громыхая, гудя, будил грозное эхо в скалах. Кетлинг спрыгнул с гребня вала, подбежал во главе нескольких десятков людей к пролому и там стал ждать.
Но ждать пришлось недолго. В скором времени темные фигуры замельтешили меж бревен, которыми завалено было отверстие в стене.
— Кто идет? — крикнул Кетлинг.
— Володыёвский, — звучал ответ.
И рыцари упали друг другу в объятья.
— Ну что? Как? — спрашивали офицеры, во множестве подбежавшие к пролому.
— Слава богу! Землекопы перебиты все поголовно, орудия поломаны и раскиданы, вся работа их впустую!
— Богу благодарение!
— А пан Мушальский со своими уже здесь?
— Нет еще.
— Может быть, выскочить им на подмогу? Паны ясновельможные, кто желает?
Но в эту самую минуту в проломе замелькали фигуры. Это возвращались люди Мушальского, торопливо и в значительно меньшем числе — много их полегло от пуль. Были они радостные и тоже довольные. Кое-кто из солдат прихватил с собою кирки, буравы, кайлы для дробления скалы в доказательство того, что они проникли в самый подкоп.
— А где пан Мушальский? — спросил Володыёвский.
— В самом деле, где же пан Мушальский? — повторило несколько голосов.
Люди из отряда прославленного лучника стали переглядываться; и тут один тяжело раненный драгун проговорил слабым голосом:
— Пан Мушальский погиб. Я видел, как упал он, я тоже упал подле него, но поднялся, а он остался лежать…
Рыцари немало опечалились, узнав о смерти лучника, ведь был пан Мушальский одним из первых кавалеров войска Речи Посполитой. Драгуны пытались выспросить еще, как это случилось, но он, истекая кровью, отвечать более не мог и наконец как сноп повалился на землю.
А рыцари принялись сокрушаться по поводу смерти Мушальского.
— Память о нем останется в войске, — сказал Квасиброцкий, — кто осаду эту переживет, тот прославит его имя.
— Не родится более лучник, ему равный! — сказал кто-то.
— Не было сильнее мужа в Хрептеве, — подхватил маленький рыцарь. — Он талер в доску пальцем вжимал. Единственно Подбипятка, литвин, силой его превосходил, но того под Збаражем убили, а из живых разве что Нововейский ему не уступил бы.
— Большая, большая потеря, — говорили вокруг. — Такие рыцари только в прежние времена рождались.
Почтив память лучника, все отправились на вал. Володыёвский тотчас отослал гонца к генералу и князю епископу с известием о вылазке, в результате которой подкоп уничтожен, а землекопы убиты.
С чрезвычайным изумлением восприняли эту весть в городе, но — кто бы мог подумать! — и со скрытым неудовольствием. И генерал, и князь епископ полагали, что такого рода минутные триумфы город не спасут, напротив, только раздразнят свирепого льва. По их мнению, польза от них могла произойти только в случае сдачи города; и два главных предводителя решили переговоры продолжить.
Ни Володыёвский, ни Кетлинг не допускали и мысли, что посланные ими счастливые вести так могут обернуться. Они уверены были, что даже слабые воспрянут теперь духом и все загорятся новым желанием дать отпор неприятелю. В самом деле город невозможно было взять, не овладев прежде замком, а коль скоро замок не только защищался, но еще и громил врага, у осажденных не было ни малейшей надобности прибегать к переговорам. Провианта было в достатке, снаряжения тоже; надлежало, стало быть, только охранять ворота и гасить пожары в городе.
Для маленького рыцаря и Кетлинга то была самая радостная ночь за все время осады, полная надежд и самим выйти живыми из турецкой этой западни, и живыми вывести отсюда своих близких.
— Еще один, два приступа, — говорил маленький рыцарь, — и, как бог свят, турки потеряют к ним охоту и попытаются голодом нас уморить. А провианта у нас довольно. К тому же septenber «Сентябрь (лат.).» не за горами, месяца через два слякоть начнется, холода, войско же у них не слишком выносливое; разок как следует быть промерзнут и, глядишь, ретируются.
— Там у них многие из Эфиопии родом, — подхватил Кетлинг, — и из других краев, что у черта на рогах, эти при первых же заморозках окоченеют. Два месяца — в худшем даже случае, если они штурмовать не перестанут, — мы выдюжим. Да и быть того не может, чтобы вспоможение не пришло. Очнется наконец Речь Посполитая, даже если пан гетман большого войска не сможет собрать, он набегами турков изведет.
— Кетлинг! Похоже, не пробил еще наш час.
— Божья на то воля, но и мне сдается, не дойдет до этого.
— Разве что погибнем, как Мушальский. Чему быть, того не миновать! Ужасно жалко мне Мушальского, хоть и рыцарской смертью он погиб!
— Не дай нам бог худшей, да только бы не нынче; скажу тебе, Михал, жаль мне было бы… Кшиси.
— А мне Баси… Что ж, мы честно трудимся, однако же и милосердие божие нас не минует. Чертовски весело у меня на душе! Еще бы и завтра что-нибудь этакое свершить!
— Турки соорудили на шанцах заслоны из бревен. Я тут способ один обмыслил — корабли так поджигают, ветошь у меня уже мокнет в смоле, завтра до полудня надеюсь все устройство ихнее спалить.
— А я вылазку учиню, — сказал маленький рыцарь. — Пожар вызовет у них замешательство, а к тому же им и в голову не придет, что вылазка и днем возможна. Завтра, Кетлинг, может, еще лучше будет, чем сегодня…
Так говорили они, радуясь всем сердцем, а потом удалились на отдых, очень уж устали оба. Маленький рыцарь, однако, и трех часов не проспал, как его разбудил вахмистр Люсьня.
— Новости, пан комендант! — сказал он.
— Что такое? — вскричал чуткий солдат, вмиг вскочив на ноги.
— Пан Мушальский здесь!
— Бога ради, что ты говоришь?
— Здесь он! Стою это я у пролома, вдруг слышу кричит кто-то оттуда по-нашему: «Не стреляйте, я это!» Гляжу — пан Мушальский, в янычара переодетый, возвращается!