Страница:
– Нет, друг мой. Самоубийством здесь и не пахнет. Хочешь, расскажу, как все было? Якунин приехал к тебе вечером за книгой. В разговоре он понял, что ты – того. – Костя покрутил пальцем у виска. – Псих. И даже записал в блокнот, очевидно, пока ты отходил. Но ты, Сашук, успел-таки заметить, как он убирал блокнот в карман. Когда Якунин вышел от тебя, ты направился следом, догнал возле парка и удавил, набросив на шею петлю. Потом повесил на брючном ремне, пытаясь создать видимость самоубийства. Скажешь, не так было?
– В кого ты превратился, – прошептал Саша.
– Понятно. Короче, давать чистосердечные показания мы не желаем.
– Я не убивал его.
– Ну да, конечно. Я тебе верю. Кстати, – Костя порылся в стопке, вытащил бумагу. – Вот заключение судебных медиков о том, что Якунин был убит.
– Если его убил я, почему же вы обнаружили записную книжку?
– Так книжку-то нашли эвон где, у тебя на лестничной площадке, в электрораспределительном щитке. Хорошо, у меня глаза на месте, – увидел. Костя улыбнулся.
– Ясно, – Саша переступил с ноги на ногу.
– Дальше. Где ты был вчера, с трех до четырех часов дня?
– Дома.
– Кто это может подтвердить? Саша подумал о Леониде Юрьевиче, но не звать же ему Ангела в свидетели. Потому и ответил коротко:
– Никто.
– Значит, не было тебя дома, – по-прежнему с игривой легкостью заметил Костя. – А был ты в это самое время на улице Измайловская, где и убивал гражданку Ленину Юлию Викторовну.
– Кого? – Саша почувствовал, как в горле встал тяжелый ком.
– Свою знакомую, Юлю Ленину. Скажи еще, что не помнишь такой.
– Помню, – не стал отпираться Саша. – Но ее я тоже не убивал.
– Какой же ты все-таки тупой, Саша, – ухмыльнулся оперативник. – Конечно, ты и убил. Измайлово. Тот самый район, где мы взяли фальшивого Потрошителя. Да, насчет Потрошителя. Вот ты не подписал бумажку, теперь он будет гулять, а ты – сидеть. А могло бы быть наоборот.
– Не могло, – уверенно заявил Саша. – Мы оба знаем, что я не убивал Андрея. И Юлю тоже не убивал. Насчет Андрея Якунина не скажу, но Юлю убил ты. И подбросил мне нож.
– Правда, что ли? – с деланным изумлением спросил Костя, раскачиваясь на стуле. – Может, скажешь еще, что и нож мой?
– Нож – Потрошителя.
– Нож, изъятый у Потрошителя, лежит в моем сейфе, – оперативник указал оттопыренным большим пальцем себе за плечо.
– Нет. В сейфе другой нож, похожий. Я даже скажу тебе, где ты его взял. Ты его купил. На Пушкинской, в переходе. Там палатка есть, в которой эти ножи продают. Костя поджал губы и развел руками:
– А кто это видел? Никто. А вот где ТЫ взял этот нож, мы скоро выясним.
– Я напишу заявление на имя твоего начальства, – пообещал Саша.
– Пиши, пиши, писатель, – усмехнулся Костя и снова принялся раскачиваться на стуле. – Только кто тебе поверит, придурок? Ты же придурок! Вот, у убитого тобой Андрея так записано. И профессор-психиатр, специально приглашенный мною на задержание, подтвердил правильность диагноза. Ты же самый настоящий придурок, Сашук!
– Я нормален. А вот ты болен. Очень тяжело болен. И мир, в котором существуешь ты, Костя, и тебе подобные, – больной мир. В таком мире невозможно жить. Сначала его нужно вылечить. И за этим есть я. Я защищаю нормальных людей от твоего Господина, от тебя и тебе подобных.
– Да нет, Саш, – вдруг совершенно серьезно ответил Костя. – Это ты болен, если до сих пор не понял: наш мир – совершенно нормален, а ты – обычный м…к. Идеалист в вонючих штанах. Нормальность же мира, к твоему сведению, достигается за счет страха перед такими, как я. Перед законом. Перед Богом, Президентом, карательными органами, перед начальством, перед внешним врагом, перед кем угодно, но всегда – всегда! – за счет страха. Страх – основа любого хорошего государства и первое условие стабильного прогресса. Мир же отличается от страны только тем, что вместо отдельных граждан он состоит из государств. Да еще тем, что масштабы страха немного другие. Боятся уже не полиции как организации, а ядерной бомбы, или экономической блокады, или военного вторжения, или прекращения оказания финансовой и гуманитарной помощи, или еще чего-нибудь. Но тоже боятся. Я это понял и принял и поэтому сижу за столом, а ты не понял, потому что м…к. А не был бы м…ком – не стоял бы сейчас передо мной в наручниках и с разбитой мордой. И не боялся бы меня.
– Я не боюсь тебя, – тихо сказал Саша.
– Да что ты? – Костя засмеялся. – А вчера ты в штаны на…л от большой храбрости, что ли? Боишься, Саш. Боишься. Еще как.
– Не боюсь. И есть еще люди, которые не боятся.
– Ага. Дошло до дела, и мы сразу заговорили о каких-то «людях». Нет таких людей, Сашук. Боятся все.
– Есть.
– Хочешь проверить? – спокойно, без всякой злости, предложил оперативник. – Вот смотри. Я пригласил двоих твоих знакомых. Татьяну и этого… как его… ну, профессора, с которым ты ездил в институт. У нас сейчас демократия, заметь. Можно ничего не бояться, говорить, что думаешь. Так давай поспорим, что оба «сдадут» тебя с потрохами? – Саша молчал. – Что же ты не кричишь о честности и смелости? – «удивился» Костя. – Куда подевался весь твой запал?
– Я все равно не боюсь тебя.
– Ну и хорошо. – Костя достал из стола бумажку. – Смотри, это постановление о твоем освобождении. Вот я его заполнил, так? – Он действительно заполнил постановление. – Даже распишусь. Значит, если хоть один из этих двоих вступится за тебя, считай – повезло. Я снимаю с тебя наручники и отпускаю на все четыре стороны. Но если оба дадут показания против тебя – ты мне подписываешь чистосердечное. Идет?
– Я не стану заключать с тобой никаких соглашений.
– Вон как? Ну гляди. Хозяин – барин. – Костя посмотрел на него с интересом. – Тогда так. Если эти двое тебя «сдадут», я сниму трубочку вот с этого телефончика, – он кивнул на черный аппарат, – позвоню в дежурную часть и вызову одного сержанта. – Костя махнул рукой и засмеялся. – Что это я? Ты же его знаешь. Он вчера тебя охранял. Помнишь? – И засмеялся, увидев, как невольно напрягся Саша. – Вижу, что помнишь. Потом, стало быть, я пойду пообедаю, а он покараулит. А то что-то ты сегодня снова неважно выглядишь. Как бы опять не упал ненароком. Не расшибся бы. Здесь ведь твердых предметов много, не дай Бог, пальцы переломаешь или голову пробьешь. А вот когда я вернусь, ты мне подпишешь не только чистосердечное, но и все прочее, что я тебе дам. Саша сглотнул. Напугал его Костя. Напугал. Тоном своим спокойно-палаческим, равнодушием к чужому страданию, готовностью причинить боль, с легкостью, мимоходом, даже не остановившись. Напугал. Но Саша подумал о том, что ему, точнее, Гилгулу, за все его жизни пришлось пережить столько, столько раз пытались его ломать, что поддаться на угрозы Кости сейчас означало бы скомкать шесть тысяч лет перенесенных страданий и боли и зашвырнуть их в мусорное ведро.
– Не пойму, зачем ты это делаешь, – пробормотал он. – Какая тебе от всего этого польза?
– Говорю же, ты – м…к, Сашук, – засмеялся Костя. – Потрошителя-то поймали всем скопом, а тебя, дурака, я один. И если уж меня за Потрошителя к начальнику отдела представили, то уж за тебя-то я так скакну… Ну и за книгу, естественно. Так сказать, в порядке братской взаимопомощи.
– Значит, из-за книги это все?
– Просто надо быть благодарным. Мне люди добрые глаза раскрыли. Объяснили дураку, почему одни получают все, а другие последний хрен без соли догрызают. Был дурак, стал умный. Понял, что к чему. Надо же людей заботливых отблагодарить как-то.
– Я ничего не подпишу, – сказал решительно Саша.
– А вот ты как был дураком, так дураком и помрешь, – продолжал спокойно Костя.
– Ты слышал? Я ничего не подпишу.
– Подпишешь, Сашук, – равнодушно пообещал Костя. – Еще оттаскивать от стола придется, ручку из пальцев вырывать. – Посмотрел на часы. – Что-то заболтались мы с тобой. Девять. Профессор-то должен бы подойти уже. Саша закрыл глаза. Он думал. Ему надо было очень быстро думать и принимать решения. Они убили Юлю. Кому-то из двоих «Ангелов» это стало выгодно? Леонид Юрьевич хотел, чтобы Саша убил Татьяну. Значит, смерть Юли нужна Потрошителю. Так? Судя по всему. Тогда понятно, из-за чего вся эта свистопляска с арестом. Впрочем… нет, насчет Святой земли он забыл. Как же Потрошитель его убьет, если он, Саша, будет сидеть на Петровке, в камере? А если… Что-то тут не клеится. Леонид Юрьевич соврал? Если бы Сашу не арестовали, он бы, допустим, убил Татьяну. Саша запутался в собственных рассуждениях…
– Добрый день, профессор, – услышал он словно сквозь вату голос Кости. – Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Давайте пока заполним протокольчик. Документик ваш позвольте, я данные спишу. Благодарю… Костин голос мешал. Он был ядовит и отравлял душу. По капле. Мягкой вежливостью обвивался вокруг сердца и сдавливал его, замедляя биение и призывая смерть. Саша вздохнул поглубже, стараясь успокоиться. Ему нужно отсюда выйти. Выйти, чтобы исполнить то, что он должен исполнить. У него еще есть время. До вечера. «Интересно, – подумал он отстраненно, – что означает слово «вечер» в понимании Леонида Юрьевича? Семь? Восемь? Девять часов? Позже? Или, наоборот, раньше? Нет, раньше девяти вряд ли. Они разговаривали в девятом часу и Леонид Юрьевич сказал, что у Саши в запасе сутки. Значит, будем считать, девять. К девяти Предвестник должен быть мертв». В эту секунду Саша понял, что именно подразумевал Потрошитель, когда говорил об Апокалипсисе. Боль и ужас Адмы. Вот такие Кости везде. Левиты. Они все левиты. Служители ужасного Бога! На каждом более-менее значимом посту. Пугающие и боящиеся. Пугающие тех, кто внизу, и боящиеся тех, что сверху. Трех всадников. Белого, рыжего и черного. А те боятся стоящего над ними. Четвертого всадника. Всадника бледного, имя которому Смерть. У каждого из четверых будет свой страх. Страх повсюду. Страх, когда человек боится жить и вместе с тем боится умереть. И пришедший ЗА НИМИ шестой ребенок. Имя ему Ад. Ужасный, всесильный Бог, которого боятся все, в том числе и Предвестник. Тотальный страх. Страх, достигший абсолюта, ставший принципом существования. Это и будет Ад. Самый настоящий. Апокалипсис. «Зверь». Слово-аллегория, выражающее степень ужаса, испытываемого по отношению к тому, кто придет шестым. Саша должен выполнить свой долг. Он обязан спасти души, которые еще можно спасти. Ради этого он и шел сквозь время, ради этого умирал и воскресал, чтобы снова умереть. Саша открыл глаза.
– …узнаете этого человека? – спрашивал Костя, указывая на него.
– Э-э-э… Мне кажется, это тот самый юноша, с которым мы посещали одного… э-э-э… несомненно, больного молодого человека, содержащегося под охраной в Институте Склифосовского. Но, должен заметить, с момента нашей встречи внешность его претерпела весьма значительные изменения, причем далеко не в лучшую сторону.
– Он упал, – объяснил Костя, улыбаясь.
– Что? – Профессор повернулся к нему и рассеянно кивнул, вновь посмотрев на Сашу. – Может быть. Хотя… Знаете, я вам почему-то не верю.
– И правильно делаете, – засмеялся Костя. – Правильно делаете. Кто же верит сотруднику правоохранительных органов? Здесь же работают одни лгуны. Верно, профессор?
– Ну зачем же так однозначно, – смутился тот. – Просто юноша может не сказать вам правды, исходя из личных соображений, например, в том случае, если его побили сокамерники.
– Что-то я не пойму вас, профессор. – Костя поднялся, обошел стол, сел прямо на крышку так, чтобы быть вплотную к посетителю. – Во-первых, откуда вам известно, что данный, как вы выражаетесь, юноша, содержится под стражей? Во-вторых, вы что, хотите сказать, будто сотрудники правоохранительных органов попустительствуют рукоприкладству во вверенных им исправительных учреждениях? Так, по-вашему, получается? – Он слегка повысил голос, не до крика, но ровно настолько, чтобы профессор понял: страж порядка недоволен его ответами.
– Я только хотел сказать… – нерешительно произнес профессор, переводя взгляд на Сашу, словно спрашивая: «Что здесь происходит?» – Знаете, молодой человек, – добавил он, – судя по вашей манере вести беседу и по тому, что царапины на лице этого юноши, – кивок в сторону Саши, – совсем свежие, у меня такое ощущение, будто я перенесся лет на пятьдесят назад. Во времена НКВД Ежова и Берии.
– Очень уместное замечание, профессор, – лицо Кости напряглось и помертвело. – А вам известно, что этот «юноша» убил шесть женщин и собственноручно удавил своего коллегу по работе?
– Как? Не может этого быть.
– Может, профессор, все может быть. Последняя его жертва – ваша студентка. Юля Ленина. Помните такую?
– Разумеется, помню, – потерялся профессор. – Но то, что вы говорите, это… абсолютно невозможно. Я вам не верю.
– Ну что же, прекрасно. – Костя поставил ногу в щегольской начищенной до зеркального блеска туфле на стул, между ног профессора, полюбовался ею, скомандовал негромко, словно между прочим: – А ну-ка, встать, выб…ок.
– Что? – На лице профессора появилось озадаченное выражение. Костя поднял на него равнодушный взгляд.
– Я сказал: встать, – и, почти не размахиваясь, ударил профессора по лицу. Это нельзя было назвать ударом в полном смысле слова. Костя лишь легко «мазнул» ладошкой по чисто выбритой профессорской щеке. Точно так же, как сделал это бритоголовый амбал на Арбате с Сашей. Тот же жест, та же небрежная легкость, то же равнодушие во взгляде, та же пустая насмешливость. «Они не считают нас за людей, – подумал Саша. – Так человека не бьют. Так бьют раба, покорное животное, на которое достаточно лишь замахнуться, чтобы оно испуганно поджало хвост».
– Вы что себе позволяете, молодой человек? – возмутился профессор.
– Заткни пасть, старый п…рас, – спокойно, промокая уголок глаза мизинцем, сказал Костя.
– Сейчас, слава Богу, не тридцать седьмой год! – не унимался профессор. – Вас никто не боится!!! Я на вас быстро управу найду.
– Да, – согласился Костя. – Сейчас не тридцать седьмой. Сейчас хуже! – Он наклонился вперед, схватил профессора за отворот пиджака и рывком вздернул на ноги. – Стоять. Ты кому это грозить вздумал, а? – И уставился на профессора тяжелым немигающим взглядом. – Я тебя в лагерную пыль сотру, козел старый.
– Я знаком с профессором Мальцевым…
– А мне по хрен, с кем ты знаком, – лениво ответил Костя и тут же сменил тон на подчеркнуто доброжелательный. – Что же это вы, профессор, со студенточками своими спите? – Профессор побледнел. – Оценки заставляете отрабатывать? – Оперативник снова промокнул уголок глаза. – Черт, попало что-то… А если об этих ваших «невинных шалостях» в институте станет известно? Как тогда, а? Между прочим, вы хоть знаете, какой срок полагается за принуждение к сожительству, профессор? Пять лет. А ну как я завтра приглашу сюда ваших студентов и сниму с них показания? Вполне ведь можете на уголовное дело нарваться. А если и не нарветесь, то с работы вас уволят – это на раз. Причем с «волчьим билетом». Заграница – симпозиумы разные и все такое прочее – для вас накроется. Из всех ученых союзов, ясное дело, вышибут. И останетесь вы, профессор, один-одинешенек на старости лет. Никому не нужный, без работы, без денег.
– Я… Да как вы смеете! Это наглая клевета! – Лицо профессора пошло пятнами. – И… вы плохо думаете о людях! Мои студенты никогда не совершат подобной низости! Костя засмеялся и толкнул профессора в грудь. Тот плюхнулся на стул.
– Еще как совершат, профессор. Еще как совершат, – уверенно заявил оперативник. – Помяните мое слово. Сталинская школа, она, знаете, живуча. И по сей день живее всех живых. Нет, – он усмехнулся, – не подумайте ничего дурного. Меры физического воздействия в наших органах никогда не применялись и применяться не будут. Все строится исключительно на добровольном сотрудничестве. – Он усмехнулся многозначительно. – Никакого принуждения. Просто намекнем, что в случае отказа направим официальное требование о переэкзаменовке. Мол, по имеющимся данным, оценки, проставленные профессором таким-то таким-то ученикам, проставлены незаконо, на основании… И подробненько распишем, что к чему. Мол, по фактам принуждения к сексуальным контактам студентов и студенток такого-то и такого-то курса профессором таким-то, возбуждено уголовное дело.
– Но это клевета! Подлог! Низость!
– Конечно, – легко согласился Костя. – Но вы полагаете, хоть один человек в вашем институте об этом задумается? Вы считаете, кому-нибудь будет дело до того, состоится суд или дело в результате закроют «ввиду отсутствия»? Нет, профессор. Все кинутся спасать свои задницы, защищать свою репутацию. Чтобы, не дай Бог, и на них чего такого не подумали бы. И учениц этих отчислят в тот же день, независимо от того, спали они с вами или не спали. Так что напишут ваши студенточки показания, накатают. Посмущаются для вида и напишут. Старательно, от души. Кстати, – Костя слез со стола, закурил, зашел сидящему профессору за спину. – Вот вы тут сидите, оскорбляете наши правоохранительные органы и меня лично. Даже с кулаками бросаетесь…
– Я? – изумился профессор. – Я бросаюсь с кулаками на вас?
– Именно вы, профессор. У меня и свидетели есть. Они на планерке сейчас, но позже я могу вас познакомить, если угодно. Так вот, вы бросаетесь на меня с кулаками, вынуждая заподозрить вас буквально черт знает в чем, а между тем я лично желаю вам только добра.
– Молодой человек, – замахал руками профессор, – оставьте эти ваши… Оставьте! Если уж вы действуете сталинскими методами, то хотя бы потрудитесь соответствовать. И не надо играть тут со мной… Не надо! Я уже пуганый! Меня в пятидесятом такие пугали – не чета вам! И ничего! Жив, как видите! Костя слез со стола, обошел стул и встал позади профессора, упершись руками в спинку стула, наклонился к самому уху и прошептал:
– Ничего, профессор. Это ненадолго. – Он посмотрел на дергающуюся щеку старика и добавил все там же вкрадчивым шепотом: – Кстати, надо бы посоветовать этой вашей студенточке белобрысой поскорее аборт сделать. С вашим-то нынешним здоровьицем, профессор, на зоне больше года не протянуть. Опять же, студенточка эта… Любочка, кажется? Любочка. Так вот, Любочка обязательно подпишет заявленьице, что вы ее сперва изнасиловали, а потом склонили к сожительству. Непременно подпишет, вот увидите. Когда узнает, что вы помимо нее спали с половиной курса. Уязвленная женская гордость, она, знаете ли, пострашнее пистолета будет.
– Прекратите говорить об этой девушке гнусности! – выпалил профессор. – Я запрещаю вам, слышите? Оперативник вздохнул, выпрямился. Лицо профессора было бледным, подбородок трясся, по лбу и щекам катился пот. Костя усмехнулся, сказал уже громко, буднично:
– И правда, стоит ли говорить о ней гадости? На кой ляд вы сдались этой Любочке? Молодая, красивая. Фигура опять же. А темперамент… Сказка, а не девушка. И такая должна передачи вам в тюрьму таскать? Смеетесь, что ли? Тоже мне, нашли жену декабриста. Ей ведь, профессор, не вы нужны были, а квартирка ваша замечательная в центре да блага профессорской женушки. Симпозиумы за бугром, санатории престижные, круг общения, ну и прочие трали-вали. А что вы не могли ее удовлетворить в половом отношении, так Любочка – девушка не только красивая, но еще и общительная. Она с лихвой окупала недостаток семейного тепла институтскими и профессорскими «связями». Причем иногда не с одним, а сразу с двумя пар…
– Вы лжете! – закричал профессор, вскакивая и замахиваясь на Костю сухоньким кулачком. Оперативник даже не стал уклоняться. Просто ткнул старика согнутым пальцем в солнечное сплетение, и тот задохнулся, упал на колени перед Костей, схватился за сердце.
– Ну вот, – насмешливо сказал оперативник. – А говорите, не кидаетесь с кулаками.
– Вы бессовестно лжете! – прошептал сдавленно профессор.
– Хотите проверить? – деловито предложил Костя. – У меня в сейфе как раз лежит рапорт одного нашего внештатного сотрудника, «стукача», проще говоря. Так вот, в этом рапорте очень интересные фактики содержатся. Хотите узнать, как отзывается о вас ваша Любочка, когда занимается групповым сексом? Кстати, Сашук, Юленька Ленина тоже принимала участие в этих оргиях. Причем неоднократно и с удовольствием. – Он снова повернулся к профессору. – А может быть, вам интересно, как Люба называет партнеров и особенно партнерш во время предварительных ласк? Или какой вид сексуальных извращений доставляет ей самое большое удовольствие? Или что она кричит в момент оргазма?
– Это… это фальшивка. Грязная подделка!
– Вам бы, конечно, этого очень хотелось, – кивнул Костя. – Я понимаю. Ладно, чтобы развеять ваши сомнения, давайте отправим за вашей Любочкой машину. Ее привезут через сорок минут, а заодно и «стукача» этого прихватят. И еще нескольких ребят и девочек из тех, чьи фамилии значатся в рапорте. Хотите? А потом посадим их в этом кабинете, всех вместе, при вас, и начнем задавать вопросы. Тогда и увидим, лгу я или говорю правду. – Старик вдруг закрыл лицо ладонями и зарыдал. Плечи его заходили ходуном. Спина ссутулилась. – Ну, ну, профессор. Что это вы? Давайте-ка присядем на стульчик. Во-от. Чего вы на полу-то, да еще и на коленках? Здесь ведь не подвалы Лубянки. Да и, как вы верно подметили, времена не те. Перед нами на коленках стоять не обязательно. – Так, приговаривая едва ли не по-сыновьи, Костя ухватил старика под руку, заботливо помог подняться и усадил на стул. – Так получше, профессор? Удобно? Ну и хорошо.
– Вы – садист, молодой человек, – пробормотал профессор, сразу старея лет на двадцать. – Чудовище, палач.
– Наконец-то вы, профессор, поняли, с кем имеете дело, – улыбнулся, ничуть не обидевшись, Костя. – Я очень рад. Поздравляю.
– Оставь человека в покое, – сказал Саша.
– А ты вообще помолчи, – отмахнулся от него, словно от мошки, оперативник. – А то грохнешься опять, морду разобьешь.
– Оставь человека в покое! Костя, быстро повернувшись, ударил Сашу тыльной стороной ладони. Сильно ударил. Тот не сумел сохранить равновесия и упал, опрокинув стул. Ударился головой об пол и уже плывущим сознанием услышал, как Костя спокойно говорит:
– Так что уж лучше, профессор, оставить все как есть. Никого не вызывать, ни о чем не спрашивать. А рапорт этот я сожгу. Вот прямо на ваших же глазах и сожгу. И будем считать, что ничего не было. Представим, что я просто пошутил. Ну, согласны? Согласны, профессор? По глазам вижу, что согласны.
– Согласен, – покорно пробормотал тот.
– Вот и правильно, профессор. И очень даже умно. Кому нужны лишние неприятности? О, смотрите-ка, – воскликнул Костя в деланном изумлении. – Кажется, пока мы тут с вами болтали, наш задержанный упал. Вы заметили, профессор?
– Да, – еще тише ответил тот и снова заплакал. – Упал. Я заметил. Упал он. Упал. Он упал. Упал. Упал. Его никто не бил. Он упал.
– Ну, ну, ну, ну, ну. – Костя присел на корточки, цепко схватил старика за подбородок, вздернул голову, достал из кармана носовой платок и принялся вытирать слезы, приговаривая увещевающе, словно ребенку: – Это что еще за истерика, профессор? Взрослый человек, уважаемый. Жена-красавица. Ребеночек скоро родится. А вы в слезы, как девица. Не надо, не надо. Некрасиво. Все хорошо. – Оперативник погладил старика по седым волосам. – Все очень хорошо. Легко и просто. Ну, успокоились? – Старик кивнул и шмыгнул носом. – Вот и чудненько. Но в следующий раз, когда он упадет, вы уж мне скажите обязательно. А-то я заболтаюсь с вами, ничего и не замечаю вокруг. Хорошо? Вот и договорились.
– Я… могу уйти? Мне… надо домой. Мне плохо. Мне нужно домой. Вызвать врача.
– Конечно, конечно, профессор. Только запишем ваши показания относительно этого деятеля, – кивок в сторону Саши. – И я вас немедленно отпущу. Даже машину предоставлю. Мой шофер лично отвезет вас. На квартиру или в больницу, как скажете. Мы же не звери, в конце концов. Ну? Получше вам? Может, валидольчику под язык? Нет? Ну, смотрите. А вот я выпью. Разволновался с вами, понимаешь. Это же вы на вид только старики, а на деле ваше поколение еще ого-го! Кого угодно можете до инфаркта довести. Уф-ф-ф. Вроде отлегло. Ладно, не будем терять времени, начнем потихоньку. Итак, профессор, постарайтесь припомнить, в то утро, в воскресенье, задержанный не упоминал об убитых женщинах? Может, случайно, вскользь? Нет? А вы напрягитесь, профессор, напрягитесь. Припомните. Я подожду. Время терпит… Продолжения разговора Саша не слышал. Он потерял сознание.
«Они прошли Большой цирк и за Палатином, у Форума, свернули направо, к театру Помпея. Каска встревоженно оглянулся.
– Мы идем не на Марсово поле? – спросил он, хмурясь.
– Кесарь пожелал провести заседание Сената в театре, – пояснил Туллий. – Разве тебе не все равно, где будет убит Гай Юлий? Сенаторы готовы. Ты сам назначил день. Пятнадцатое марта. День мартовских ид.
– Да-да, – кивнул Каска, но остался мрачен. Это известие было похоже на насмешку. Словно бы Кесарь потешался над смертью, выбрав для собственной смерти театр, выстроенный в честь его жертвы! «Неужели Предвестник догадался о том, что должно произойти? – подумал Каска и тут же успокоил себя. – Нет, нет. Если бы Кесарь хоть на миг усомнился в личности Гилгула, он бы приказал арестовать и убить всех магистраторов, а если бы понадобилось, то и преторов, и даже консулов».
– Тебя что-то беспокоит? – спросил Туллий.
– Нет, ничего, – ответил Каска. – Идем. Разве мог он рассказать Кимвру все, пусть даже тот был его другом? Да и захочет ли Туллий знать? Каска в этом сомневался. Его замысел срывался. Он рассчитывал, что собрание Сената пройдет именно на Марсовом поле, за крепостью Капитолия. Там множество Храмов. Чтобы не возбуждать подозрений Предвестника, Каска рассчитывал воспользоваться его тогой. Некоторое количество крови впиталось бы в материю, но от театра Помпея ему не удалось бы донести окровавленную тогу до Храма. Весть о смерти Кесаря мгновенно облетит город. В этом у Гилгула не было сомнений. Сенаторы, не поддержавшие заговор открыто, постараются обезопасить себя и, конечно, придут на Форум, чтобы сообщить гражданам Рима о случившемся. Но менять что-либо было уже поздно. Когда они подошли к театру, здесь собралась толпа. В основном магистраторы, не имеющие даже империев‹$F‹›Империй – от глагола «imperare» («управлять, властвовать») и буквально означает «приказание». Этим словом римляне обозначали право командовать римскими войсками. В республиканском Риме различалось три вида империев: полный, большой и малый. Полным империем наделялся только диктатор. Большой империй имели консулы. Малый – преторы, заместители консулов. Все остальные магистраторы империем не располагали. Их полномочия рассматривались как «potestas» (власть). Они могли высказывать волю государства, налагать штрафы и удерживать имущество до уплаты долга. За пределами Рима любой империй мог действовать в полном объеме.‹››. Среди них Каска заметил Гая Кассия, претора. Но вот Марка Юния он не увидел, как ни тянул шею. Зато увидел легата Децима Юния, двоюродного брата Марка. При их появлении многие магистраторы обернулись, а патрульные легионеры приложили правые руки к груди в знак приветствия. Каска, не обращая внимания на толпу, пробился к Дециму и, остановившись рядом, спросил негромко:
– В кого ты превратился, – прошептал Саша.
– Понятно. Короче, давать чистосердечные показания мы не желаем.
– Я не убивал его.
– Ну да, конечно. Я тебе верю. Кстати, – Костя порылся в стопке, вытащил бумагу. – Вот заключение судебных медиков о том, что Якунин был убит.
– Если его убил я, почему же вы обнаружили записную книжку?
– Так книжку-то нашли эвон где, у тебя на лестничной площадке, в электрораспределительном щитке. Хорошо, у меня глаза на месте, – увидел. Костя улыбнулся.
– Ясно, – Саша переступил с ноги на ногу.
– Дальше. Где ты был вчера, с трех до четырех часов дня?
– Дома.
– Кто это может подтвердить? Саша подумал о Леониде Юрьевиче, но не звать же ему Ангела в свидетели. Потому и ответил коротко:
– Никто.
– Значит, не было тебя дома, – по-прежнему с игривой легкостью заметил Костя. – А был ты в это самое время на улице Измайловская, где и убивал гражданку Ленину Юлию Викторовну.
– Кого? – Саша почувствовал, как в горле встал тяжелый ком.
– Свою знакомую, Юлю Ленину. Скажи еще, что не помнишь такой.
– Помню, – не стал отпираться Саша. – Но ее я тоже не убивал.
– Какой же ты все-таки тупой, Саша, – ухмыльнулся оперативник. – Конечно, ты и убил. Измайлово. Тот самый район, где мы взяли фальшивого Потрошителя. Да, насчет Потрошителя. Вот ты не подписал бумажку, теперь он будет гулять, а ты – сидеть. А могло бы быть наоборот.
– Не могло, – уверенно заявил Саша. – Мы оба знаем, что я не убивал Андрея. И Юлю тоже не убивал. Насчет Андрея Якунина не скажу, но Юлю убил ты. И подбросил мне нож.
– Правда, что ли? – с деланным изумлением спросил Костя, раскачиваясь на стуле. – Может, скажешь еще, что и нож мой?
– Нож – Потрошителя.
– Нож, изъятый у Потрошителя, лежит в моем сейфе, – оперативник указал оттопыренным большим пальцем себе за плечо.
– Нет. В сейфе другой нож, похожий. Я даже скажу тебе, где ты его взял. Ты его купил. На Пушкинской, в переходе. Там палатка есть, в которой эти ножи продают. Костя поджал губы и развел руками:
– А кто это видел? Никто. А вот где ТЫ взял этот нож, мы скоро выясним.
– Я напишу заявление на имя твоего начальства, – пообещал Саша.
– Пиши, пиши, писатель, – усмехнулся Костя и снова принялся раскачиваться на стуле. – Только кто тебе поверит, придурок? Ты же придурок! Вот, у убитого тобой Андрея так записано. И профессор-психиатр, специально приглашенный мною на задержание, подтвердил правильность диагноза. Ты же самый настоящий придурок, Сашук!
– Я нормален. А вот ты болен. Очень тяжело болен. И мир, в котором существуешь ты, Костя, и тебе подобные, – больной мир. В таком мире невозможно жить. Сначала его нужно вылечить. И за этим есть я. Я защищаю нормальных людей от твоего Господина, от тебя и тебе подобных.
– Да нет, Саш, – вдруг совершенно серьезно ответил Костя. – Это ты болен, если до сих пор не понял: наш мир – совершенно нормален, а ты – обычный м…к. Идеалист в вонючих штанах. Нормальность же мира, к твоему сведению, достигается за счет страха перед такими, как я. Перед законом. Перед Богом, Президентом, карательными органами, перед начальством, перед внешним врагом, перед кем угодно, но всегда – всегда! – за счет страха. Страх – основа любого хорошего государства и первое условие стабильного прогресса. Мир же отличается от страны только тем, что вместо отдельных граждан он состоит из государств. Да еще тем, что масштабы страха немного другие. Боятся уже не полиции как организации, а ядерной бомбы, или экономической блокады, или военного вторжения, или прекращения оказания финансовой и гуманитарной помощи, или еще чего-нибудь. Но тоже боятся. Я это понял и принял и поэтому сижу за столом, а ты не понял, потому что м…к. А не был бы м…ком – не стоял бы сейчас передо мной в наручниках и с разбитой мордой. И не боялся бы меня.
– Я не боюсь тебя, – тихо сказал Саша.
– Да что ты? – Костя засмеялся. – А вчера ты в штаны на…л от большой храбрости, что ли? Боишься, Саш. Боишься. Еще как.
– Не боюсь. И есть еще люди, которые не боятся.
– Ага. Дошло до дела, и мы сразу заговорили о каких-то «людях». Нет таких людей, Сашук. Боятся все.
– Есть.
– Хочешь проверить? – спокойно, без всякой злости, предложил оперативник. – Вот смотри. Я пригласил двоих твоих знакомых. Татьяну и этого… как его… ну, профессора, с которым ты ездил в институт. У нас сейчас демократия, заметь. Можно ничего не бояться, говорить, что думаешь. Так давай поспорим, что оба «сдадут» тебя с потрохами? – Саша молчал. – Что же ты не кричишь о честности и смелости? – «удивился» Костя. – Куда подевался весь твой запал?
– Я все равно не боюсь тебя.
– Ну и хорошо. – Костя достал из стола бумажку. – Смотри, это постановление о твоем освобождении. Вот я его заполнил, так? – Он действительно заполнил постановление. – Даже распишусь. Значит, если хоть один из этих двоих вступится за тебя, считай – повезло. Я снимаю с тебя наручники и отпускаю на все четыре стороны. Но если оба дадут показания против тебя – ты мне подписываешь чистосердечное. Идет?
– Я не стану заключать с тобой никаких соглашений.
– Вон как? Ну гляди. Хозяин – барин. – Костя посмотрел на него с интересом. – Тогда так. Если эти двое тебя «сдадут», я сниму трубочку вот с этого телефончика, – он кивнул на черный аппарат, – позвоню в дежурную часть и вызову одного сержанта. – Костя махнул рукой и засмеялся. – Что это я? Ты же его знаешь. Он вчера тебя охранял. Помнишь? – И засмеялся, увидев, как невольно напрягся Саша. – Вижу, что помнишь. Потом, стало быть, я пойду пообедаю, а он покараулит. А то что-то ты сегодня снова неважно выглядишь. Как бы опять не упал ненароком. Не расшибся бы. Здесь ведь твердых предметов много, не дай Бог, пальцы переломаешь или голову пробьешь. А вот когда я вернусь, ты мне подпишешь не только чистосердечное, но и все прочее, что я тебе дам. Саша сглотнул. Напугал его Костя. Напугал. Тоном своим спокойно-палаческим, равнодушием к чужому страданию, готовностью причинить боль, с легкостью, мимоходом, даже не остановившись. Напугал. Но Саша подумал о том, что ему, точнее, Гилгулу, за все его жизни пришлось пережить столько, столько раз пытались его ломать, что поддаться на угрозы Кости сейчас означало бы скомкать шесть тысяч лет перенесенных страданий и боли и зашвырнуть их в мусорное ведро.
– Не пойму, зачем ты это делаешь, – пробормотал он. – Какая тебе от всего этого польза?
– Говорю же, ты – м…к, Сашук, – засмеялся Костя. – Потрошителя-то поймали всем скопом, а тебя, дурака, я один. И если уж меня за Потрошителя к начальнику отдела представили, то уж за тебя-то я так скакну… Ну и за книгу, естественно. Так сказать, в порядке братской взаимопомощи.
– Значит, из-за книги это все?
– Просто надо быть благодарным. Мне люди добрые глаза раскрыли. Объяснили дураку, почему одни получают все, а другие последний хрен без соли догрызают. Был дурак, стал умный. Понял, что к чему. Надо же людей заботливых отблагодарить как-то.
– Я ничего не подпишу, – сказал решительно Саша.
– А вот ты как был дураком, так дураком и помрешь, – продолжал спокойно Костя.
– Ты слышал? Я ничего не подпишу.
– Подпишешь, Сашук, – равнодушно пообещал Костя. – Еще оттаскивать от стола придется, ручку из пальцев вырывать. – Посмотрел на часы. – Что-то заболтались мы с тобой. Девять. Профессор-то должен бы подойти уже. Саша закрыл глаза. Он думал. Ему надо было очень быстро думать и принимать решения. Они убили Юлю. Кому-то из двоих «Ангелов» это стало выгодно? Леонид Юрьевич хотел, чтобы Саша убил Татьяну. Значит, смерть Юли нужна Потрошителю. Так? Судя по всему. Тогда понятно, из-за чего вся эта свистопляска с арестом. Впрочем… нет, насчет Святой земли он забыл. Как же Потрошитель его убьет, если он, Саша, будет сидеть на Петровке, в камере? А если… Что-то тут не клеится. Леонид Юрьевич соврал? Если бы Сашу не арестовали, он бы, допустим, убил Татьяну. Саша запутался в собственных рассуждениях…
– Добрый день, профессор, – услышал он словно сквозь вату голос Кости. – Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Давайте пока заполним протокольчик. Документик ваш позвольте, я данные спишу. Благодарю… Костин голос мешал. Он был ядовит и отравлял душу. По капле. Мягкой вежливостью обвивался вокруг сердца и сдавливал его, замедляя биение и призывая смерть. Саша вздохнул поглубже, стараясь успокоиться. Ему нужно отсюда выйти. Выйти, чтобы исполнить то, что он должен исполнить. У него еще есть время. До вечера. «Интересно, – подумал он отстраненно, – что означает слово «вечер» в понимании Леонида Юрьевича? Семь? Восемь? Девять часов? Позже? Или, наоборот, раньше? Нет, раньше девяти вряд ли. Они разговаривали в девятом часу и Леонид Юрьевич сказал, что у Саши в запасе сутки. Значит, будем считать, девять. К девяти Предвестник должен быть мертв». В эту секунду Саша понял, что именно подразумевал Потрошитель, когда говорил об Апокалипсисе. Боль и ужас Адмы. Вот такие Кости везде. Левиты. Они все левиты. Служители ужасного Бога! На каждом более-менее значимом посту. Пугающие и боящиеся. Пугающие тех, кто внизу, и боящиеся тех, что сверху. Трех всадников. Белого, рыжего и черного. А те боятся стоящего над ними. Четвертого всадника. Всадника бледного, имя которому Смерть. У каждого из четверых будет свой страх. Страх повсюду. Страх, когда человек боится жить и вместе с тем боится умереть. И пришедший ЗА НИМИ шестой ребенок. Имя ему Ад. Ужасный, всесильный Бог, которого боятся все, в том числе и Предвестник. Тотальный страх. Страх, достигший абсолюта, ставший принципом существования. Это и будет Ад. Самый настоящий. Апокалипсис. «Зверь». Слово-аллегория, выражающее степень ужаса, испытываемого по отношению к тому, кто придет шестым. Саша должен выполнить свой долг. Он обязан спасти души, которые еще можно спасти. Ради этого он и шел сквозь время, ради этого умирал и воскресал, чтобы снова умереть. Саша открыл глаза.
– …узнаете этого человека? – спрашивал Костя, указывая на него.
– Э-э-э… Мне кажется, это тот самый юноша, с которым мы посещали одного… э-э-э… несомненно, больного молодого человека, содержащегося под охраной в Институте Склифосовского. Но, должен заметить, с момента нашей встречи внешность его претерпела весьма значительные изменения, причем далеко не в лучшую сторону.
– Он упал, – объяснил Костя, улыбаясь.
– Что? – Профессор повернулся к нему и рассеянно кивнул, вновь посмотрев на Сашу. – Может быть. Хотя… Знаете, я вам почему-то не верю.
– И правильно делаете, – засмеялся Костя. – Правильно делаете. Кто же верит сотруднику правоохранительных органов? Здесь же работают одни лгуны. Верно, профессор?
– Ну зачем же так однозначно, – смутился тот. – Просто юноша может не сказать вам правды, исходя из личных соображений, например, в том случае, если его побили сокамерники.
– Что-то я не пойму вас, профессор. – Костя поднялся, обошел стол, сел прямо на крышку так, чтобы быть вплотную к посетителю. – Во-первых, откуда вам известно, что данный, как вы выражаетесь, юноша, содержится под стражей? Во-вторых, вы что, хотите сказать, будто сотрудники правоохранительных органов попустительствуют рукоприкладству во вверенных им исправительных учреждениях? Так, по-вашему, получается? – Он слегка повысил голос, не до крика, но ровно настолько, чтобы профессор понял: страж порядка недоволен его ответами.
– Я только хотел сказать… – нерешительно произнес профессор, переводя взгляд на Сашу, словно спрашивая: «Что здесь происходит?» – Знаете, молодой человек, – добавил он, – судя по вашей манере вести беседу и по тому, что царапины на лице этого юноши, – кивок в сторону Саши, – совсем свежие, у меня такое ощущение, будто я перенесся лет на пятьдесят назад. Во времена НКВД Ежова и Берии.
– Очень уместное замечание, профессор, – лицо Кости напряглось и помертвело. – А вам известно, что этот «юноша» убил шесть женщин и собственноручно удавил своего коллегу по работе?
– Как? Не может этого быть.
– Может, профессор, все может быть. Последняя его жертва – ваша студентка. Юля Ленина. Помните такую?
– Разумеется, помню, – потерялся профессор. – Но то, что вы говорите, это… абсолютно невозможно. Я вам не верю.
– Ну что же, прекрасно. – Костя поставил ногу в щегольской начищенной до зеркального блеска туфле на стул, между ног профессора, полюбовался ею, скомандовал негромко, словно между прочим: – А ну-ка, встать, выб…ок.
– Что? – На лице профессора появилось озадаченное выражение. Костя поднял на него равнодушный взгляд.
– Я сказал: встать, – и, почти не размахиваясь, ударил профессора по лицу. Это нельзя было назвать ударом в полном смысле слова. Костя лишь легко «мазнул» ладошкой по чисто выбритой профессорской щеке. Точно так же, как сделал это бритоголовый амбал на Арбате с Сашей. Тот же жест, та же небрежная легкость, то же равнодушие во взгляде, та же пустая насмешливость. «Они не считают нас за людей, – подумал Саша. – Так человека не бьют. Так бьют раба, покорное животное, на которое достаточно лишь замахнуться, чтобы оно испуганно поджало хвост».
– Вы что себе позволяете, молодой человек? – возмутился профессор.
– Заткни пасть, старый п…рас, – спокойно, промокая уголок глаза мизинцем, сказал Костя.
– Сейчас, слава Богу, не тридцать седьмой год! – не унимался профессор. – Вас никто не боится!!! Я на вас быстро управу найду.
– Да, – согласился Костя. – Сейчас не тридцать седьмой. Сейчас хуже! – Он наклонился вперед, схватил профессора за отворот пиджака и рывком вздернул на ноги. – Стоять. Ты кому это грозить вздумал, а? – И уставился на профессора тяжелым немигающим взглядом. – Я тебя в лагерную пыль сотру, козел старый.
– Я знаком с профессором Мальцевым…
– А мне по хрен, с кем ты знаком, – лениво ответил Костя и тут же сменил тон на подчеркнуто доброжелательный. – Что же это вы, профессор, со студенточками своими спите? – Профессор побледнел. – Оценки заставляете отрабатывать? – Оперативник снова промокнул уголок глаза. – Черт, попало что-то… А если об этих ваших «невинных шалостях» в институте станет известно? Как тогда, а? Между прочим, вы хоть знаете, какой срок полагается за принуждение к сожительству, профессор? Пять лет. А ну как я завтра приглашу сюда ваших студентов и сниму с них показания? Вполне ведь можете на уголовное дело нарваться. А если и не нарветесь, то с работы вас уволят – это на раз. Причем с «волчьим билетом». Заграница – симпозиумы разные и все такое прочее – для вас накроется. Из всех ученых союзов, ясное дело, вышибут. И останетесь вы, профессор, один-одинешенек на старости лет. Никому не нужный, без работы, без денег.
– Я… Да как вы смеете! Это наглая клевета! – Лицо профессора пошло пятнами. – И… вы плохо думаете о людях! Мои студенты никогда не совершат подобной низости! Костя засмеялся и толкнул профессора в грудь. Тот плюхнулся на стул.
– Еще как совершат, профессор. Еще как совершат, – уверенно заявил оперативник. – Помяните мое слово. Сталинская школа, она, знаете, живуча. И по сей день живее всех живых. Нет, – он усмехнулся, – не подумайте ничего дурного. Меры физического воздействия в наших органах никогда не применялись и применяться не будут. Все строится исключительно на добровольном сотрудничестве. – Он усмехнулся многозначительно. – Никакого принуждения. Просто намекнем, что в случае отказа направим официальное требование о переэкзаменовке. Мол, по имеющимся данным, оценки, проставленные профессором таким-то таким-то ученикам, проставлены незаконо, на основании… И подробненько распишем, что к чему. Мол, по фактам принуждения к сексуальным контактам студентов и студенток такого-то и такого-то курса профессором таким-то, возбуждено уголовное дело.
– Но это клевета! Подлог! Низость!
– Конечно, – легко согласился Костя. – Но вы полагаете, хоть один человек в вашем институте об этом задумается? Вы считаете, кому-нибудь будет дело до того, состоится суд или дело в результате закроют «ввиду отсутствия»? Нет, профессор. Все кинутся спасать свои задницы, защищать свою репутацию. Чтобы, не дай Бог, и на них чего такого не подумали бы. И учениц этих отчислят в тот же день, независимо от того, спали они с вами или не спали. Так что напишут ваши студенточки показания, накатают. Посмущаются для вида и напишут. Старательно, от души. Кстати, – Костя слез со стола, закурил, зашел сидящему профессору за спину. – Вот вы тут сидите, оскорбляете наши правоохранительные органы и меня лично. Даже с кулаками бросаетесь…
– Я? – изумился профессор. – Я бросаюсь с кулаками на вас?
– Именно вы, профессор. У меня и свидетели есть. Они на планерке сейчас, но позже я могу вас познакомить, если угодно. Так вот, вы бросаетесь на меня с кулаками, вынуждая заподозрить вас буквально черт знает в чем, а между тем я лично желаю вам только добра.
– Молодой человек, – замахал руками профессор, – оставьте эти ваши… Оставьте! Если уж вы действуете сталинскими методами, то хотя бы потрудитесь соответствовать. И не надо играть тут со мной… Не надо! Я уже пуганый! Меня в пятидесятом такие пугали – не чета вам! И ничего! Жив, как видите! Костя слез со стола, обошел стул и встал позади профессора, упершись руками в спинку стула, наклонился к самому уху и прошептал:
– Ничего, профессор. Это ненадолго. – Он посмотрел на дергающуюся щеку старика и добавил все там же вкрадчивым шепотом: – Кстати, надо бы посоветовать этой вашей студенточке белобрысой поскорее аборт сделать. С вашим-то нынешним здоровьицем, профессор, на зоне больше года не протянуть. Опять же, студенточка эта… Любочка, кажется? Любочка. Так вот, Любочка обязательно подпишет заявленьице, что вы ее сперва изнасиловали, а потом склонили к сожительству. Непременно подпишет, вот увидите. Когда узнает, что вы помимо нее спали с половиной курса. Уязвленная женская гордость, она, знаете ли, пострашнее пистолета будет.
– Прекратите говорить об этой девушке гнусности! – выпалил профессор. – Я запрещаю вам, слышите? Оперативник вздохнул, выпрямился. Лицо профессора было бледным, подбородок трясся, по лбу и щекам катился пот. Костя усмехнулся, сказал уже громко, буднично:
– И правда, стоит ли говорить о ней гадости? На кой ляд вы сдались этой Любочке? Молодая, красивая. Фигура опять же. А темперамент… Сказка, а не девушка. И такая должна передачи вам в тюрьму таскать? Смеетесь, что ли? Тоже мне, нашли жену декабриста. Ей ведь, профессор, не вы нужны были, а квартирка ваша замечательная в центре да блага профессорской женушки. Симпозиумы за бугром, санатории престижные, круг общения, ну и прочие трали-вали. А что вы не могли ее удовлетворить в половом отношении, так Любочка – девушка не только красивая, но еще и общительная. Она с лихвой окупала недостаток семейного тепла институтскими и профессорскими «связями». Причем иногда не с одним, а сразу с двумя пар…
– Вы лжете! – закричал профессор, вскакивая и замахиваясь на Костю сухоньким кулачком. Оперативник даже не стал уклоняться. Просто ткнул старика согнутым пальцем в солнечное сплетение, и тот задохнулся, упал на колени перед Костей, схватился за сердце.
– Ну вот, – насмешливо сказал оперативник. – А говорите, не кидаетесь с кулаками.
– Вы бессовестно лжете! – прошептал сдавленно профессор.
– Хотите проверить? – деловито предложил Костя. – У меня в сейфе как раз лежит рапорт одного нашего внештатного сотрудника, «стукача», проще говоря. Так вот, в этом рапорте очень интересные фактики содержатся. Хотите узнать, как отзывается о вас ваша Любочка, когда занимается групповым сексом? Кстати, Сашук, Юленька Ленина тоже принимала участие в этих оргиях. Причем неоднократно и с удовольствием. – Он снова повернулся к профессору. – А может быть, вам интересно, как Люба называет партнеров и особенно партнерш во время предварительных ласк? Или какой вид сексуальных извращений доставляет ей самое большое удовольствие? Или что она кричит в момент оргазма?
– Это… это фальшивка. Грязная подделка!
– Вам бы, конечно, этого очень хотелось, – кивнул Костя. – Я понимаю. Ладно, чтобы развеять ваши сомнения, давайте отправим за вашей Любочкой машину. Ее привезут через сорок минут, а заодно и «стукача» этого прихватят. И еще нескольких ребят и девочек из тех, чьи фамилии значатся в рапорте. Хотите? А потом посадим их в этом кабинете, всех вместе, при вас, и начнем задавать вопросы. Тогда и увидим, лгу я или говорю правду. – Старик вдруг закрыл лицо ладонями и зарыдал. Плечи его заходили ходуном. Спина ссутулилась. – Ну, ну, профессор. Что это вы? Давайте-ка присядем на стульчик. Во-от. Чего вы на полу-то, да еще и на коленках? Здесь ведь не подвалы Лубянки. Да и, как вы верно подметили, времена не те. Перед нами на коленках стоять не обязательно. – Так, приговаривая едва ли не по-сыновьи, Костя ухватил старика под руку, заботливо помог подняться и усадил на стул. – Так получше, профессор? Удобно? Ну и хорошо.
– Вы – садист, молодой человек, – пробормотал профессор, сразу старея лет на двадцать. – Чудовище, палач.
– Наконец-то вы, профессор, поняли, с кем имеете дело, – улыбнулся, ничуть не обидевшись, Костя. – Я очень рад. Поздравляю.
– Оставь человека в покое, – сказал Саша.
– А ты вообще помолчи, – отмахнулся от него, словно от мошки, оперативник. – А то грохнешься опять, морду разобьешь.
– Оставь человека в покое! Костя, быстро повернувшись, ударил Сашу тыльной стороной ладони. Сильно ударил. Тот не сумел сохранить равновесия и упал, опрокинув стул. Ударился головой об пол и уже плывущим сознанием услышал, как Костя спокойно говорит:
– Так что уж лучше, профессор, оставить все как есть. Никого не вызывать, ни о чем не спрашивать. А рапорт этот я сожгу. Вот прямо на ваших же глазах и сожгу. И будем считать, что ничего не было. Представим, что я просто пошутил. Ну, согласны? Согласны, профессор? По глазам вижу, что согласны.
– Согласен, – покорно пробормотал тот.
– Вот и правильно, профессор. И очень даже умно. Кому нужны лишние неприятности? О, смотрите-ка, – воскликнул Костя в деланном изумлении. – Кажется, пока мы тут с вами болтали, наш задержанный упал. Вы заметили, профессор?
– Да, – еще тише ответил тот и снова заплакал. – Упал. Я заметил. Упал он. Упал. Он упал. Упал. Упал. Его никто не бил. Он упал.
– Ну, ну, ну, ну, ну. – Костя присел на корточки, цепко схватил старика за подбородок, вздернул голову, достал из кармана носовой платок и принялся вытирать слезы, приговаривая увещевающе, словно ребенку: – Это что еще за истерика, профессор? Взрослый человек, уважаемый. Жена-красавица. Ребеночек скоро родится. А вы в слезы, как девица. Не надо, не надо. Некрасиво. Все хорошо. – Оперативник погладил старика по седым волосам. – Все очень хорошо. Легко и просто. Ну, успокоились? – Старик кивнул и шмыгнул носом. – Вот и чудненько. Но в следующий раз, когда он упадет, вы уж мне скажите обязательно. А-то я заболтаюсь с вами, ничего и не замечаю вокруг. Хорошо? Вот и договорились.
– Я… могу уйти? Мне… надо домой. Мне плохо. Мне нужно домой. Вызвать врача.
– Конечно, конечно, профессор. Только запишем ваши показания относительно этого деятеля, – кивок в сторону Саши. – И я вас немедленно отпущу. Даже машину предоставлю. Мой шофер лично отвезет вас. На квартиру или в больницу, как скажете. Мы же не звери, в конце концов. Ну? Получше вам? Может, валидольчику под язык? Нет? Ну, смотрите. А вот я выпью. Разволновался с вами, понимаешь. Это же вы на вид только старики, а на деле ваше поколение еще ого-го! Кого угодно можете до инфаркта довести. Уф-ф-ф. Вроде отлегло. Ладно, не будем терять времени, начнем потихоньку. Итак, профессор, постарайтесь припомнить, в то утро, в воскресенье, задержанный не упоминал об убитых женщинах? Может, случайно, вскользь? Нет? А вы напрягитесь, профессор, напрягитесь. Припомните. Я подожду. Время терпит… Продолжения разговора Саша не слышал. Он потерял сознание.
***
«Они прошли Большой цирк и за Палатином, у Форума, свернули направо, к театру Помпея. Каска встревоженно оглянулся.
– Мы идем не на Марсово поле? – спросил он, хмурясь.
– Кесарь пожелал провести заседание Сената в театре, – пояснил Туллий. – Разве тебе не все равно, где будет убит Гай Юлий? Сенаторы готовы. Ты сам назначил день. Пятнадцатое марта. День мартовских ид.
– Да-да, – кивнул Каска, но остался мрачен. Это известие было похоже на насмешку. Словно бы Кесарь потешался над смертью, выбрав для собственной смерти театр, выстроенный в честь его жертвы! «Неужели Предвестник догадался о том, что должно произойти? – подумал Каска и тут же успокоил себя. – Нет, нет. Если бы Кесарь хоть на миг усомнился в личности Гилгула, он бы приказал арестовать и убить всех магистраторов, а если бы понадобилось, то и преторов, и даже консулов».
– Тебя что-то беспокоит? – спросил Туллий.
– Нет, ничего, – ответил Каска. – Идем. Разве мог он рассказать Кимвру все, пусть даже тот был его другом? Да и захочет ли Туллий знать? Каска в этом сомневался. Его замысел срывался. Он рассчитывал, что собрание Сената пройдет именно на Марсовом поле, за крепостью Капитолия. Там множество Храмов. Чтобы не возбуждать подозрений Предвестника, Каска рассчитывал воспользоваться его тогой. Некоторое количество крови впиталось бы в материю, но от театра Помпея ему не удалось бы донести окровавленную тогу до Храма. Весть о смерти Кесаря мгновенно облетит город. В этом у Гилгула не было сомнений. Сенаторы, не поддержавшие заговор открыто, постараются обезопасить себя и, конечно, придут на Форум, чтобы сообщить гражданам Рима о случившемся. Но менять что-либо было уже поздно. Когда они подошли к театру, здесь собралась толпа. В основном магистраторы, не имеющие даже империев‹$F‹›Империй – от глагола «imperare» («управлять, властвовать») и буквально означает «приказание». Этим словом римляне обозначали право командовать римскими войсками. В республиканском Риме различалось три вида империев: полный, большой и малый. Полным империем наделялся только диктатор. Большой империй имели консулы. Малый – преторы, заместители консулов. Все остальные магистраторы империем не располагали. Их полномочия рассматривались как «potestas» (власть). Они могли высказывать волю государства, налагать штрафы и удерживать имущество до уплаты долга. За пределами Рима любой империй мог действовать в полном объеме.‹››. Среди них Каска заметил Гая Кассия, претора. Но вот Марка Юния он не увидел, как ни тянул шею. Зато увидел легата Децима Юния, двоюродного брата Марка. При их появлении многие магистраторы обернулись, а патрульные легионеры приложили правые руки к груди в знак приветствия. Каска, не обращая внимания на толпу, пробился к Дециму и, остановившись рядом, спросил негромко: