Страница:
Джимми уехал, не навестив своих родителей, живших на ферме в Северном Ланкашире. Это было одним из условий, на котором настоял Соулсон. Полиция так и не стала его разыскивать. Девушка изменила свои показания, и присяжные признали, что смерть наступила в результате несчастного случая.
Мэри писала Джимми раз в месяц и рассказывала о жизни в Манчестере. Она сообщила, что полиция не дала хода делу, и надеялась, что скоро все образуется, что Чарльз научится забывать и прощать и что Джимми наконец вернется. Мэри просила его не отвечать, так как Чарльз может обнаружить письма и все будет испорчено.
Двадцать шесть месяцев спустя в больнице Южного Манчестера во время родов Мэри скончалась. До этого у нее было два выкидыша. Умерла она в одиночестве. В тот день Соулсон совершал обход своего участка и не смог вовремя попасть в больницу. Ребенок, мальчик, родился мертвым.
Соулсон был раздавлен горем. Этот человек с железным характером бросил все и заперся в маленьком доме, бывшем его с Мэри убежищем. Он отключил телефон, опустил шторы на окнах, отвинтил старинный медный дверной молоток, который они с Мэри как-то купили в одной из лавок. Спрятавшись с Тессой в темном доме, Соулсон пытался удержать то, что потерял навеки. Но живые картины памяти не давали утихнуть боли. Он покинул дом только для участия в похоронах, да еще несколько раз выходил в магазин за продуктами. Этим и ограничивались его контакты с внешним миром. Две недели заросший щетиной Соулсон бродил по темным комнатам, отчаянно пытаясь удержать в памяти воспоминания о прошлом. За это время он только дважды позволил Армитеджу с Линдой навестить его.
– Когда Тесса начинает плакать, я чувствую полную безысходность, – жаловался Соулсон Армитеджу. Это были самые тяжелые для него минуты: ребенок начинал плакать, он пытался ее успокоить, а она звала мать и не понимала, почему та не подходит.
Соулсон решил оставить службу в полиции. Теперь ему все казалось безразличным. Некому больше разделить его мечты. Когда пришел Армитедж, Соулсон сказал ему о намерении уйти в отставку. Армитедж напомнил своему другу о том, насколько его работа была важна для Мэри, и его уход был бы предательством по отношению к ней. В конце концов он уговорил Соулсона подождать, прежде чем он примет окончательное решение. Три дня спустя заросший бородой Соулсон вернулся на службу. После похорон он не подавал заявление на отпуск, однако, поскольку он числился на хорошем счету, ему простили долгое отсутствие. За последние несколько дней Армитедж заменил Соулсону брата. Чарльз изливал ему душу, делился сокровенными мыслями, которые он мог поведать только Мэри. Сложившиеся доверительные отношения останутся такими навсегда.
Начальство заставило Соулсона сбрить бороду: это было против правил. Но усы он оставил. Они будут напоминать о тех кошмарных днях, пережитых им после смерти Мэри. Он полностью отдался работе, проявляя при этом необыкновенное рвение. Закон есть закон, и он его страж. Усердие Соулсона не осталось незамеченным, и вскоре он получил повышение. Для тех, кто знал Чарльза Соулсона, его быстрое продвижение по службе не было чем-то неожиданным. Сам же он считал себя обязанным за это Армитеджу. Ведь именно Армитедж привел его в полицию, помог защитить Джимми и, наконец, убедил его не бросать службу после смерти Мэри. Он никогда не забудет этого. И неудивительно, что в продвижении по служебной лестнице Армитедж неотступно следовал за Соулсоном.
Не получив за год ни одного письма, Джимми решил, что, вероятно, Мэри раскрыли и запретили писать ему.
Тетя Джози умерла и завещала ему свой маленький домик в Форт-Лодердейле. Ему исполнилось семнадцать, и, бросив школу, он пошел работать поваром в буфете. Через три недели его вышвырнули, поймав на краже бифштексов из морозильника. В течение следующего года в неустанных попытках как-то определиться он сменил много мест, работая то парковщиком автомобилей, то мойщиком посуды. Наконец он продал дом тети Джози.
В день, когда Джимми покинул Форт-Лодердейл, Чарльз Соулсон получил звание сержанта в окружном криминальном отделе. Дома он отпраздновал это событие со своей четырехлетней дочерью Тессой.
Они сидели за столом в маленькой кухне. Она хихикала, поедая приготовленные им бобы с гренками. Он улыбался ей в ответ.
Ощущение потери, никогда не покидающее его, нахлынуло с новой силой.
Она выглядела совершенно как Мэри.
Сдерживая слезы, он продолжал улыбаться. Он молил Бога о том, чтобы ее жизнь сложилась благополучно. На мгновение он подумал о Джимми, но тут же отогнал воспоминание.
А за три тысячи миль на обочине Межштатного шоссе номер 84 стоял его младший брат с шестнадцатью тысячами долларов в кармане и голосовал, собравшись уехать из Флориды на Запад.
Настоящее время
2
3
Мэри писала Джимми раз в месяц и рассказывала о жизни в Манчестере. Она сообщила, что полиция не дала хода делу, и надеялась, что скоро все образуется, что Чарльз научится забывать и прощать и что Джимми наконец вернется. Мэри просила его не отвечать, так как Чарльз может обнаружить письма и все будет испорчено.
Двадцать шесть месяцев спустя в больнице Южного Манчестера во время родов Мэри скончалась. До этого у нее было два выкидыша. Умерла она в одиночестве. В тот день Соулсон совершал обход своего участка и не смог вовремя попасть в больницу. Ребенок, мальчик, родился мертвым.
Соулсон был раздавлен горем. Этот человек с железным характером бросил все и заперся в маленьком доме, бывшем его с Мэри убежищем. Он отключил телефон, опустил шторы на окнах, отвинтил старинный медный дверной молоток, который они с Мэри как-то купили в одной из лавок. Спрятавшись с Тессой в темном доме, Соулсон пытался удержать то, что потерял навеки. Но живые картины памяти не давали утихнуть боли. Он покинул дом только для участия в похоронах, да еще несколько раз выходил в магазин за продуктами. Этим и ограничивались его контакты с внешним миром. Две недели заросший щетиной Соулсон бродил по темным комнатам, отчаянно пытаясь удержать в памяти воспоминания о прошлом. За это время он только дважды позволил Армитеджу с Линдой навестить его.
– Когда Тесса начинает плакать, я чувствую полную безысходность, – жаловался Соулсон Армитеджу. Это были самые тяжелые для него минуты: ребенок начинал плакать, он пытался ее успокоить, а она звала мать и не понимала, почему та не подходит.
Соулсон решил оставить службу в полиции. Теперь ему все казалось безразличным. Некому больше разделить его мечты. Когда пришел Армитедж, Соулсон сказал ему о намерении уйти в отставку. Армитедж напомнил своему другу о том, насколько его работа была важна для Мэри, и его уход был бы предательством по отношению к ней. В конце концов он уговорил Соулсона подождать, прежде чем он примет окончательное решение. Три дня спустя заросший бородой Соулсон вернулся на службу. После похорон он не подавал заявление на отпуск, однако, поскольку он числился на хорошем счету, ему простили долгое отсутствие. За последние несколько дней Армитедж заменил Соулсону брата. Чарльз изливал ему душу, делился сокровенными мыслями, которые он мог поведать только Мэри. Сложившиеся доверительные отношения останутся такими навсегда.
Начальство заставило Соулсона сбрить бороду: это было против правил. Но усы он оставил. Они будут напоминать о тех кошмарных днях, пережитых им после смерти Мэри. Он полностью отдался работе, проявляя при этом необыкновенное рвение. Закон есть закон, и он его страж. Усердие Соулсона не осталось незамеченным, и вскоре он получил повышение. Для тех, кто знал Чарльза Соулсона, его быстрое продвижение по службе не было чем-то неожиданным. Сам же он считал себя обязанным за это Армитеджу. Ведь именно Армитедж привел его в полицию, помог защитить Джимми и, наконец, убедил его не бросать службу после смерти Мэри. Он никогда не забудет этого. И неудивительно, что в продвижении по служебной лестнице Армитедж неотступно следовал за Соулсоном.
* * *
Никто не сообщил Джимми о случившемся. Для Соулсона его просто не существовало.Не получив за год ни одного письма, Джимми решил, что, вероятно, Мэри раскрыли и запретили писать ему.
Тетя Джози умерла и завещала ему свой маленький домик в Форт-Лодердейле. Ему исполнилось семнадцать, и, бросив школу, он пошел работать поваром в буфете. Через три недели его вышвырнули, поймав на краже бифштексов из морозильника. В течение следующего года в неустанных попытках как-то определиться он сменил много мест, работая то парковщиком автомобилей, то мойщиком посуды. Наконец он продал дом тети Джози.
В день, когда Джимми покинул Форт-Лодердейл, Чарльз Соулсон получил звание сержанта в окружном криминальном отделе. Дома он отпраздновал это событие со своей четырехлетней дочерью Тессой.
Они сидели за столом в маленькой кухне. Она хихикала, поедая приготовленные им бобы с гренками. Он улыбался ей в ответ.
Ощущение потери, никогда не покидающее его, нахлынуло с новой силой.
Она выглядела совершенно как Мэри.
Сдерживая слезы, он продолжал улыбаться. Он молил Бога о том, чтобы ее жизнь сложилась благополучно. На мгновение он подумал о Джимми, но тут же отогнал воспоминание.
А за три тысячи миль на обочине Межштатного шоссе номер 84 стоял его младший брат с шестнадцатью тысячами долларов в кармане и голосовал, собравшись уехать из Флориды на Запад.
Настоящее время
2
Охота начинается
Мехико
Федеральный округ
Мексика
Это самый большой город в мире. И к тому же вонючий. Местные говорят, что все семнадцать миллионов жителей Мехико едят tortillas[3], а потом целый день пердят.
Маршалл вышел на улицу из полумрака вестибюля маленького отеля и зажмурился от яркого солнца. От шибанувшей в нос вони затошнило. Стояла сильная жара, и аромат города был особенно невыносим.
Он взглянул на часы. Еще рано. Ронейн будет недоволен. Он всегда жалуется, что Маршалл приходит слишком рано. Маршалл решил пройти пешком по узкой улице к Реформе и поймать collective – одно из частных такси марки «фольксваген», во множестве разъезжающих по городу. По пути он изредка оглядывался, желая убедиться, что за ним нет слежки.
Узкая улица у отеля «Сплендидо» была переполнена. Снуя взад-вперед, прохожие толкали Маршалла. Мексиканский «мачизмо» в его худшем проявлении. Такие уж они есть, эти люди. Каждый стремится продемонстрировать свою гордость, свою мужественность. Конфликты возникают постоянно, как только сталкиваются двое прохожих, ни один из которых не желает уступить другому дорогу. Мачизмо – это образ жизни, и никому в Мексике его не избежать.
Возможно, Мехико – крупнейший город в мире, но зато и самый перенаселенный. Маршалл терпеть его не мог. Ему казалось, что большую часть своей жизни он провел в жарких, вонючих городах, запертый в темных, тесных гостиницах, которые, вероятно, когда-то были чьей-то сбывшейся мечтой, а теперь превратились в жалкие воспоминания о прошлом. Дешевая еда, дешевая выпивка, дешевые бизнесмены в дешевых костюмах и шлюхи, которые ведут дорогие речи, а трахаются дешево.
Свернув налево, Маршалл влился в общий поток и тут же споткнулся о жестяную банку нищего, сидящего на тротуаре. Тот крепко выругался, увидев, что его банка перевернулась и монеты раскатились под ноги прохожим. Прежде чем Маршалл и нищий успели их собрать, прохожие похватали монеты и растворились в людском водовороте. Маршалл пожал плечами, извиняясь за свою неуклюжесть, и на него вновь обрушился поток ругательств на испанском языке. Он хорошо говорил по-испански, но решил разыграть из себя туриста. Вынул из кармана бумажник, крепко зажал его в руках, так как город знаменит карманниками и ворами, на ходу выхватывающими кошельки из рук незадачливых прохожих, и, достав 5000 песо, что составляло не более двух американских долларов, протянул нищему. Не Прекращая ругаться, тот взял деньги, затем подхватил свою банку и исчез в толпе. Не иначе как побежал в ближайший бар. Маршалл усмехнулся и направился к Реформе. Теперь он старательно избегал нищих, сидящих вдоль тротуара. Некоторые из них жалостливо ему улыбались, а затем обругивали его. Проклятый гринго!
Пасео-де-ла-Реформа – широкий, элегантный бульвар, постоянно забитый сигналящими автомобилями. Это главная артерия города, пересекающая его с юга на запад. Машины, послушные воле водителей, теснятся и толкают друг друга, норовя помериться силами. Даже в гуще транспортного потока царит мексиканский мачизмо.
Маршаллу потребовалось десять минут, чтобы дойти до Реформы, десять минут толкотни в энергично движущейся толпе. Он вышел к широкому бульвару со статуей ацтекского императора Куаутемока, которая по сравнению с небоскребами, возвышающимися вдоль Реформы, казалась игрушечной.
Движение на бульваре застопорилось, образовалась пробка. Значит, до Авениды-Революсьон придется добираться пешком. Маршалл взглянул на часы. Уже четыре. Оставалось мало времени. Пробираясь между неподвижными машинами, он пересек Реформу и свернул в один из переулков.
Черт побери, Ронейн! Неужели нельзя было устроить встречу как-нибудь проще? Он сунул руку в карман и нащупал маленький целлофановый пакетик. Маршалл ускорил и без того быстрый шаг, на лбу выступила испарина. При всей его выносливости дыхание участилось: город расположен на высоте 7000 футов над уровнем моря. Это крест, который вынужден нести человек его телосложения. Жара, рост шесть футов три дюйма и средний возраст отнюдь не являются естественными союзниками. Хорошо хоть он не взял свой шестизарядный револьвер «смит-и-вессон», модель 15 «Комбат Мастерпис», в наплечной кобуре. Этот револьвер с двухдюймовым стволом 38-го специального калибра – лучшее оружие для ближнего боя из всех ему известных. Большинство его сверстников предпочитало автоматические пистолеты, но Маршалл знал, что если не поразишь противника первыми двумя выстрелами, то он уложит тебя до того, как успеешь нажать на спуск в третий раз. Вообще он терпеть не мог таскать револьвер в этой влажной жаре. Сейчас у него из-под мышек струился настоящий Ниагарский водопад, и револьверный механизм мог бы запросто пострадать от влаги. Его пистолет остался в сейфе гостиницы, интуиция подсказывала, что сейчас он не понадобится.
Навстречу, лавируя между неподвижными машинами, ехал на велосипеде мальчишка, продавец газет. На руле он удерживал огромную, фута четыре высотой, стопку газет. Вот что ему сейчас надо! Маршалл усмехнулся. Давно ему не доводилось ездить на велосипеде. Очень давно. Но он не стал углубляться в воспоминания юности. До четырех пятнадцати надо добраться до писаря.
Он опоздал на четыре минуты.
Писарь был на месте.
Старик лет пятидесяти, с выкрашенной серебристой краской пишущей машинкой, почти такой же старой, как он сам, сидел за деревянным столом на углу улицы. К нему стояла очередь из трех человек, Маршалл встал последним.
В стране, где много неграмотных, профессиональные составители писем загружены работой. Это старая профессия, и писари являются неотъемлемой частью общества, а поскольку они изо дня в день сидят на одном и том же месте и представляют собой постоянную величину в мире вечного движения, их используют и для других услуг. Маршаллу нужно было не напечатать письмо, а получить записку. Писари пользовались доверием, честность и умение хранить тайны – составляющая часть их профессии.
Старик в очках в стальной оправе, с зачесанными назад волосами с проседью был одет в коричневый костюм с галстуком под крахмальным воротничком. Он взглянул на изнывающего от жары Маршалла, когда тот наконец дождался своей очереди.
– Жарковато сегодня для туриста, – посочувствовал писарь.
– Да уж, – ответил тот, завидуя старику, его невосприимчивости к этому пеклу.
– Чем могу быть полезен?
– Я новичок в этом городе. – Маршалл повторял слова в точности, как ему велел Ронейн. – Ищу человека, который читает письма. И не знаю, где его найти.
– Как выглядит этот человек? – Скрытые за очками глаза старика не выдавали никаких эмоций.
– Маленького роста. В большой шляпе.
Старик кивнул, затем взял лист бумаги, вставил его в древнюю машинку и начал печатать.
– Это не просто город, – говорил он, стуча по клавишам. – Это огромный город. Древний. Заметьте, страна получила название по имени города, а не наоборот. И мы этим гордимся. Мехико основан в 1325 году. Еще до испанцев. – Закончив печатать, он вытащил из машинки листок и протянул Маршаллу. – Здесь вы найдете маленького человека в большой шляпе. Рядом с бульваром Хода.
Маршалл взглянул на адрес. Это недалеко отсюда. Он сунул листок в верхний карман, вынул бумажник и протянул старику 10 000 песо.
– Этого хватит?
Писарь кивнул и взял деньги. Он не счел нужным говорить, что ему уже уплачено за услуги.
Маршалл протиснулся сквозь небольшую очередь, образовавшуюся за ним, и пошел прочь. На углу улицы он оглянулся – старик уже печатал письмо следующему клиенту. Для него – посредника при передаче сообщений, составителя писем, человека-конторы – этого высокого американца уже не существовало. Просто еще одно лицо в мире занятых людей. Маршалл скользнул взглядом по толпе. За ним никто не следил. Во всяком случае, явно.
Он пересек улицу и пошел на запад, к бульвару Хола. Наконец через пятнадцать минут добрался до цели – многоквартирного дома в переполненном квартале, знававшем лучшие времена. У входной двери располагался ряд кнопок, он нажал крайнюю справа.
– Слушаю, – прохрипел голос в переговорном устройстве.
– Техас, – назвал пароль Маршалл. Замок открылся, и он проскользнул в полутемный коридор. Убедившись, что там никого нет, он поднялся по широкой лестнице на второй этаж и постучал в дверь.
Открыл Ронейн.
– Ты опоздал, – с упреком сказал он.
Маршалл пожал плечами и прошел в комнату. Ронейн был худым и маленьким, ростом не более пяти футов, человеком, носил густые черные усы, которые забавно топорщились, когда он начинал говорить, и придавали ему сходство с мышью. Он выглядел как мексиканец, хотя на самом деле был чистокровным американцем из Бэнгора, штат Мэн, потомком первых переселенцев. Эта способность сливаться с любым окружением была его самым ценным качеством.
– Он здесь? – спросил Маршалл.
– Все давно здесь. – Голос его звучал резко и нетерпеливо. – Товар у тебя?
Маршалл похлопал себя по карману.
– За мной не следили, – добавил он.
Ронейн оставил его замечание без внимания. Он уже давно работал с Маршаллом, и у них выработалось уважение друг к другу. Ронейн был мозгом, а Маршалл обладал исключительной интуицией. Они были совершенно разные люди. Их отношения строились на доверии и вере в способности друг друга. С годами взаимное сдержанное уважение переросло в сдержанную привязанность.
В соседней комнате, поменьше и потемнее, их ожидали мужчина и женщина.
Мужчина, мексиканец, сидел за столом. Он был необычайно толст, словно надутый шар с приставленными округлыми формами.
Женщина, стоявшая у окна, была безобразна, возможно, самая уродливая из всех, кого Маршалл когда-либо встречал. Левая и правая стороны ее лица представляли собой разительный контраст. Левая щека раздута, а правая – плоская. Глаза ей достались от разных родителей, и даже ноздри были разными – одна широкая, другая приплюснутая. Бледное лицо венчала копна коротких черных волос, густых и жестких. Ее грузное бесформенное тело облегал серый шерстяной костюм, спускающаяся до колен юбка оставляла открытыми мощные икры и лодыжки. Она курила сигарету, и Маршаллу бросились в глаза ее похожие на обрубки короткие пальцы. Они сжимались и разжимались, словно пытаясь схватить воздух. Маршалл чувствовал, что в сумке, висящей у нее через плечо, находилось оружие. Возможно, она охраняет жирного.
– Давайте сюда muestra, – произнес толстяк, имея в виду образец товара.
Маршалл взглянул на Ронейна – тот кивнул. Сунув руку в карман, он достал прозрачный целлофановый пакетик и положил на стол.
Женщина отошла от окна и заглянула через плечо толстяка. Тот открыл пакетик, окунул палец в белое вещество и, попробовав на язык, кивнул. Затем вынул из пакетика маленькую плитку и положил на стол. Это был кремового цвета спрессованный кокаин. Надавив пальцем на плитку, он превратил ее в порошок и снова попробовал на язык.
– Все, что мы берем, должно быть именно такого качества, – сказал Ронейн.
– Конечно, – заверил его мужчина.
– И контроль качества лучший, чем просто облизывание.
Жирный засмеялся:
– Мы проведем химический анализ. Наш товар будет таким же. – Он вынул из кармана маленький острый нож с открывающимся лезвием, накрошил немного кокаина и растер в порошок. Затем разделил его на две тонкие полоски и убрал нож. Женщина вынула из сумочки десятидолларовую банкноту и, свернув ее в трубочку, передала ему. Он взглянул на Ронейна: – Вы не возражаете?
– Главное, чтобы осталось для анализа.
– Конечно. Дело есть дело. – Он нагнулся, приставил трубочку к носу и втянул порошок из первой полоски. Затем передал трубочку женщине, та наклонилась через его плечо и проделала то же самое с оставшимся порошком. Потом выпрямилась, расправила купюру и положила обратно в сумочку. При этом тускло блеснула металлическая рукоятка пистолета. Жирный сложил оставшийся кокаин в целлофановый пакетик и сунул его в карман. – Нам потребуется три дня для доставки товара, – сказал он.
– Деньги будут готовы после того, как я проверю качество.
– Я никогда не подводил вас прежде.
Ронейн не обратил внимания на его слова. В этой игре всегда кто-то кого-то подводит.
– Как обычно. Я получаю товар, проверяю качество при ваших людях, затем оплата в другом месте.
– За нами следит полиция. Никаких мешков с наличными.
Ронейн засмеялся:
– Не беспокойтесь. Мы отмоем деньги.
– Как?
– Скажем, когда будет товар. – Он указал на Маршалла. – Мой друг произведет расчет.
Жирный поднялся из-за стола и направился к двери, женщина последовала за ним.
– Через три дня вы свяжетесь с писарем. Скажете ему, каким образом собираетесь завершить сделку. И без фокусов! Нам не хотелось бы, чтобы наши друзья вас взорвали. – Он засмеялся и ушел вместе с женщиной, тихо прикрыв за собой дверь.
– Мы все делаем неправильно, – сказал Ронейн, убедившись, что они остались одни.
– Согласен. Только следовало бы сказать это тем, наверху. – Маршалл обошел вокруг стола и сдул остатки кокаина.
– Почему ты решил действовать именно так?
– Потому что чувствую, что так надо. Почему бы не сказать им об этом?
– Никто и слушать не станет.
– Тогда давай действовать по-своему.
– Ты чокнутый! И всегда был таким. Если будешь делать по-своему, тебя отстранят.
– Это предупреждение?
– Да. По-дружески.
– А что он имел в виду, говоря, что их друзья нас взорвут?
– Да они такие же чокнутые, как и ты.
Маршалл усмехнулся:
– Ну тебя на хрен, Ронейн! Это люди, которые делают деньги, а мы только околачиваемся вокруг да около. Пора ударить по ним. Да покрепче. Добраться до источника. Давай прижмем их, а? Чтобы они, бля, соплями умылись!
– Что ты предлагаешь?
– Есть способы.
– Это серьезное дело. Мы действуем по инструкции.
– Давай заплатим им побольше.
– Зачем?
– Это их раззадорит.
Ронейн помолчал. Затем повернулся и направился к двери.
– Оставайся в отеле. Я свяжусь с тобой, как только все устрою.
– Давай, Ронейн! Раздразни их. Тогда мы получим то, что хотим.
– Слушай, отвали!
– Ты что, собираешься выслуживать себе пенсию?
Ронейн погрозил Маршаллу пальцем и покинул квартиру.
Десять минут спустя Маршалл тоже вышел на улицу. Перед этим он выглянул в окно и убедился, что за Ронейном нет слежки. За ним тоже не было хвоста, и он направился в ближайший бар. Пришло время снять напряжение.
Самый легкий способ – проститутки.
Он терпеть не мог этой своей слабости. Но выбора не было, таков уж он есть, не переделаешь, и всегда был таким. Секс давал ему облегчение, и Маршалл испытывал в нем потребность всякий раз перед приближением опасности.
Хотя это и противоречило его принципам, сейчас он пожалел, что не утаил немного из той порции кокаина.
Федеральный округ
Мексика
Это самый большой город в мире. И к тому же вонючий. Местные говорят, что все семнадцать миллионов жителей Мехико едят tortillas[3], а потом целый день пердят.
Маршалл вышел на улицу из полумрака вестибюля маленького отеля и зажмурился от яркого солнца. От шибанувшей в нос вони затошнило. Стояла сильная жара, и аромат города был особенно невыносим.
Он взглянул на часы. Еще рано. Ронейн будет недоволен. Он всегда жалуется, что Маршалл приходит слишком рано. Маршалл решил пройти пешком по узкой улице к Реформе и поймать collective – одно из частных такси марки «фольксваген», во множестве разъезжающих по городу. По пути он изредка оглядывался, желая убедиться, что за ним нет слежки.
Узкая улица у отеля «Сплендидо» была переполнена. Снуя взад-вперед, прохожие толкали Маршалла. Мексиканский «мачизмо» в его худшем проявлении. Такие уж они есть, эти люди. Каждый стремится продемонстрировать свою гордость, свою мужественность. Конфликты возникают постоянно, как только сталкиваются двое прохожих, ни один из которых не желает уступить другому дорогу. Мачизмо – это образ жизни, и никому в Мексике его не избежать.
Возможно, Мехико – крупнейший город в мире, но зато и самый перенаселенный. Маршалл терпеть его не мог. Ему казалось, что большую часть своей жизни он провел в жарких, вонючих городах, запертый в темных, тесных гостиницах, которые, вероятно, когда-то были чьей-то сбывшейся мечтой, а теперь превратились в жалкие воспоминания о прошлом. Дешевая еда, дешевая выпивка, дешевые бизнесмены в дешевых костюмах и шлюхи, которые ведут дорогие речи, а трахаются дешево.
Свернув налево, Маршалл влился в общий поток и тут же споткнулся о жестяную банку нищего, сидящего на тротуаре. Тот крепко выругался, увидев, что его банка перевернулась и монеты раскатились под ноги прохожим. Прежде чем Маршалл и нищий успели их собрать, прохожие похватали монеты и растворились в людском водовороте. Маршалл пожал плечами, извиняясь за свою неуклюжесть, и на него вновь обрушился поток ругательств на испанском языке. Он хорошо говорил по-испански, но решил разыграть из себя туриста. Вынул из кармана бумажник, крепко зажал его в руках, так как город знаменит карманниками и ворами, на ходу выхватывающими кошельки из рук незадачливых прохожих, и, достав 5000 песо, что составляло не более двух американских долларов, протянул нищему. Не Прекращая ругаться, тот взял деньги, затем подхватил свою банку и исчез в толпе. Не иначе как побежал в ближайший бар. Маршалл усмехнулся и направился к Реформе. Теперь он старательно избегал нищих, сидящих вдоль тротуара. Некоторые из них жалостливо ему улыбались, а затем обругивали его. Проклятый гринго!
Пасео-де-ла-Реформа – широкий, элегантный бульвар, постоянно забитый сигналящими автомобилями. Это главная артерия города, пересекающая его с юга на запад. Машины, послушные воле водителей, теснятся и толкают друг друга, норовя помериться силами. Даже в гуще транспортного потока царит мексиканский мачизмо.
Маршаллу потребовалось десять минут, чтобы дойти до Реформы, десять минут толкотни в энергично движущейся толпе. Он вышел к широкому бульвару со статуей ацтекского императора Куаутемока, которая по сравнению с небоскребами, возвышающимися вдоль Реформы, казалась игрушечной.
Движение на бульваре застопорилось, образовалась пробка. Значит, до Авениды-Революсьон придется добираться пешком. Маршалл взглянул на часы. Уже четыре. Оставалось мало времени. Пробираясь между неподвижными машинами, он пересек Реформу и свернул в один из переулков.
Черт побери, Ронейн! Неужели нельзя было устроить встречу как-нибудь проще? Он сунул руку в карман и нащупал маленький целлофановый пакетик. Маршалл ускорил и без того быстрый шаг, на лбу выступила испарина. При всей его выносливости дыхание участилось: город расположен на высоте 7000 футов над уровнем моря. Это крест, который вынужден нести человек его телосложения. Жара, рост шесть футов три дюйма и средний возраст отнюдь не являются естественными союзниками. Хорошо хоть он не взял свой шестизарядный револьвер «смит-и-вессон», модель 15 «Комбат Мастерпис», в наплечной кобуре. Этот револьвер с двухдюймовым стволом 38-го специального калибра – лучшее оружие для ближнего боя из всех ему известных. Большинство его сверстников предпочитало автоматические пистолеты, но Маршалл знал, что если не поразишь противника первыми двумя выстрелами, то он уложит тебя до того, как успеешь нажать на спуск в третий раз. Вообще он терпеть не мог таскать револьвер в этой влажной жаре. Сейчас у него из-под мышек струился настоящий Ниагарский водопад, и револьверный механизм мог бы запросто пострадать от влаги. Его пистолет остался в сейфе гостиницы, интуиция подсказывала, что сейчас он не понадобится.
Навстречу, лавируя между неподвижными машинами, ехал на велосипеде мальчишка, продавец газет. На руле он удерживал огромную, фута четыре высотой, стопку газет. Вот что ему сейчас надо! Маршалл усмехнулся. Давно ему не доводилось ездить на велосипеде. Очень давно. Но он не стал углубляться в воспоминания юности. До четырех пятнадцати надо добраться до писаря.
Он опоздал на четыре минуты.
Писарь был на месте.
Старик лет пятидесяти, с выкрашенной серебристой краской пишущей машинкой, почти такой же старой, как он сам, сидел за деревянным столом на углу улицы. К нему стояла очередь из трех человек, Маршалл встал последним.
В стране, где много неграмотных, профессиональные составители писем загружены работой. Это старая профессия, и писари являются неотъемлемой частью общества, а поскольку они изо дня в день сидят на одном и том же месте и представляют собой постоянную величину в мире вечного движения, их используют и для других услуг. Маршаллу нужно было не напечатать письмо, а получить записку. Писари пользовались доверием, честность и умение хранить тайны – составляющая часть их профессии.
Старик в очках в стальной оправе, с зачесанными назад волосами с проседью был одет в коричневый костюм с галстуком под крахмальным воротничком. Он взглянул на изнывающего от жары Маршалла, когда тот наконец дождался своей очереди.
– Жарковато сегодня для туриста, – посочувствовал писарь.
– Да уж, – ответил тот, завидуя старику, его невосприимчивости к этому пеклу.
– Чем могу быть полезен?
– Я новичок в этом городе. – Маршалл повторял слова в точности, как ему велел Ронейн. – Ищу человека, который читает письма. И не знаю, где его найти.
– Как выглядит этот человек? – Скрытые за очками глаза старика не выдавали никаких эмоций.
– Маленького роста. В большой шляпе.
Старик кивнул, затем взял лист бумаги, вставил его в древнюю машинку и начал печатать.
– Это не просто город, – говорил он, стуча по клавишам. – Это огромный город. Древний. Заметьте, страна получила название по имени города, а не наоборот. И мы этим гордимся. Мехико основан в 1325 году. Еще до испанцев. – Закончив печатать, он вытащил из машинки листок и протянул Маршаллу. – Здесь вы найдете маленького человека в большой шляпе. Рядом с бульваром Хода.
Маршалл взглянул на адрес. Это недалеко отсюда. Он сунул листок в верхний карман, вынул бумажник и протянул старику 10 000 песо.
– Этого хватит?
Писарь кивнул и взял деньги. Он не счел нужным говорить, что ему уже уплачено за услуги.
Маршалл протиснулся сквозь небольшую очередь, образовавшуюся за ним, и пошел прочь. На углу улицы он оглянулся – старик уже печатал письмо следующему клиенту. Для него – посредника при передаче сообщений, составителя писем, человека-конторы – этого высокого американца уже не существовало. Просто еще одно лицо в мире занятых людей. Маршалл скользнул взглядом по толпе. За ним никто не следил. Во всяком случае, явно.
Он пересек улицу и пошел на запад, к бульвару Хола. Наконец через пятнадцать минут добрался до цели – многоквартирного дома в переполненном квартале, знававшем лучшие времена. У входной двери располагался ряд кнопок, он нажал крайнюю справа.
– Слушаю, – прохрипел голос в переговорном устройстве.
– Техас, – назвал пароль Маршалл. Замок открылся, и он проскользнул в полутемный коридор. Убедившись, что там никого нет, он поднялся по широкой лестнице на второй этаж и постучал в дверь.
Открыл Ронейн.
– Ты опоздал, – с упреком сказал он.
Маршалл пожал плечами и прошел в комнату. Ронейн был худым и маленьким, ростом не более пяти футов, человеком, носил густые черные усы, которые забавно топорщились, когда он начинал говорить, и придавали ему сходство с мышью. Он выглядел как мексиканец, хотя на самом деле был чистокровным американцем из Бэнгора, штат Мэн, потомком первых переселенцев. Эта способность сливаться с любым окружением была его самым ценным качеством.
– Он здесь? – спросил Маршалл.
– Все давно здесь. – Голос его звучал резко и нетерпеливо. – Товар у тебя?
Маршалл похлопал себя по карману.
– За мной не следили, – добавил он.
Ронейн оставил его замечание без внимания. Он уже давно работал с Маршаллом, и у них выработалось уважение друг к другу. Ронейн был мозгом, а Маршалл обладал исключительной интуицией. Они были совершенно разные люди. Их отношения строились на доверии и вере в способности друг друга. С годами взаимное сдержанное уважение переросло в сдержанную привязанность.
В соседней комнате, поменьше и потемнее, их ожидали мужчина и женщина.
Мужчина, мексиканец, сидел за столом. Он был необычайно толст, словно надутый шар с приставленными округлыми формами.
Женщина, стоявшая у окна, была безобразна, возможно, самая уродливая из всех, кого Маршалл когда-либо встречал. Левая и правая стороны ее лица представляли собой разительный контраст. Левая щека раздута, а правая – плоская. Глаза ей достались от разных родителей, и даже ноздри были разными – одна широкая, другая приплюснутая. Бледное лицо венчала копна коротких черных волос, густых и жестких. Ее грузное бесформенное тело облегал серый шерстяной костюм, спускающаяся до колен юбка оставляла открытыми мощные икры и лодыжки. Она курила сигарету, и Маршаллу бросились в глаза ее похожие на обрубки короткие пальцы. Они сжимались и разжимались, словно пытаясь схватить воздух. Маршалл чувствовал, что в сумке, висящей у нее через плечо, находилось оружие. Возможно, она охраняет жирного.
– Давайте сюда muestra, – произнес толстяк, имея в виду образец товара.
Маршалл взглянул на Ронейна – тот кивнул. Сунув руку в карман, он достал прозрачный целлофановый пакетик и положил на стол.
Женщина отошла от окна и заглянула через плечо толстяка. Тот открыл пакетик, окунул палец в белое вещество и, попробовав на язык, кивнул. Затем вынул из пакетика маленькую плитку и положил на стол. Это был кремового цвета спрессованный кокаин. Надавив пальцем на плитку, он превратил ее в порошок и снова попробовал на язык.
– Все, что мы берем, должно быть именно такого качества, – сказал Ронейн.
– Конечно, – заверил его мужчина.
– И контроль качества лучший, чем просто облизывание.
Жирный засмеялся:
– Мы проведем химический анализ. Наш товар будет таким же. – Он вынул из кармана маленький острый нож с открывающимся лезвием, накрошил немного кокаина и растер в порошок. Затем разделил его на две тонкие полоски и убрал нож. Женщина вынула из сумочки десятидолларовую банкноту и, свернув ее в трубочку, передала ему. Он взглянул на Ронейна: – Вы не возражаете?
– Главное, чтобы осталось для анализа.
– Конечно. Дело есть дело. – Он нагнулся, приставил трубочку к носу и втянул порошок из первой полоски. Затем передал трубочку женщине, та наклонилась через его плечо и проделала то же самое с оставшимся порошком. Потом выпрямилась, расправила купюру и положила обратно в сумочку. При этом тускло блеснула металлическая рукоятка пистолета. Жирный сложил оставшийся кокаин в целлофановый пакетик и сунул его в карман. – Нам потребуется три дня для доставки товара, – сказал он.
– Деньги будут готовы после того, как я проверю качество.
– Я никогда не подводил вас прежде.
Ронейн не обратил внимания на его слова. В этой игре всегда кто-то кого-то подводит.
– Как обычно. Я получаю товар, проверяю качество при ваших людях, затем оплата в другом месте.
– За нами следит полиция. Никаких мешков с наличными.
Ронейн засмеялся:
– Не беспокойтесь. Мы отмоем деньги.
– Как?
– Скажем, когда будет товар. – Он указал на Маршалла. – Мой друг произведет расчет.
Жирный поднялся из-за стола и направился к двери, женщина последовала за ним.
– Через три дня вы свяжетесь с писарем. Скажете ему, каким образом собираетесь завершить сделку. И без фокусов! Нам не хотелось бы, чтобы наши друзья вас взорвали. – Он засмеялся и ушел вместе с женщиной, тихо прикрыв за собой дверь.
– Мы все делаем неправильно, – сказал Ронейн, убедившись, что они остались одни.
– Согласен. Только следовало бы сказать это тем, наверху. – Маршалл обошел вокруг стола и сдул остатки кокаина.
– Почему ты решил действовать именно так?
– Потому что чувствую, что так надо. Почему бы не сказать им об этом?
– Никто и слушать не станет.
– Тогда давай действовать по-своему.
– Ты чокнутый! И всегда был таким. Если будешь делать по-своему, тебя отстранят.
– Это предупреждение?
– Да. По-дружески.
– А что он имел в виду, говоря, что их друзья нас взорвут?
– Да они такие же чокнутые, как и ты.
Маршалл усмехнулся:
– Ну тебя на хрен, Ронейн! Это люди, которые делают деньги, а мы только околачиваемся вокруг да около. Пора ударить по ним. Да покрепче. Добраться до источника. Давай прижмем их, а? Чтобы они, бля, соплями умылись!
– Что ты предлагаешь?
– Есть способы.
– Это серьезное дело. Мы действуем по инструкции.
– Давай заплатим им побольше.
– Зачем?
– Это их раззадорит.
Ронейн помолчал. Затем повернулся и направился к двери.
– Оставайся в отеле. Я свяжусь с тобой, как только все устрою.
– Давай, Ронейн! Раздразни их. Тогда мы получим то, что хотим.
– Слушай, отвали!
– Ты что, собираешься выслуживать себе пенсию?
Ронейн погрозил Маршаллу пальцем и покинул квартиру.
Десять минут спустя Маршалл тоже вышел на улицу. Перед этим он выглянул в окно и убедился, что за Ронейном нет слежки. За ним тоже не было хвоста, и он направился в ближайший бар. Пришло время снять напряжение.
Самый легкий способ – проститутки.
Он терпеть не мог этой своей слабости. Но выбора не было, таков уж он есть, не переделаешь, и всегда был таким. Секс давал ему облегчение, и Маршалл испытывал в нем потребность всякий раз перед приближением опасности.
Хотя это и противоречило его принципам, сейчас он пожалел, что не утаил немного из той порции кокаина.
3
Родная почва
Церковь Святой Марии
Манчестер
Англия
Старушка в линялой косынке наблюдала за полицейским, медленно вышагивающим взад-вперед перед исповедальней. Это хождение раздражало ее, отвлекая от молитвы. Ее разбирало любопытство, что за важная персона могла находиться в исповедальне под охраной полиции.
Полицейский перестал шагать и сел на ближайшую скамью. В церкви он чувствовал себя не в своей тарелке – уж лучше держаться подальше от этого призрачного места, пусть сюда ходят те, кто в нем действительно нуждается. Он закрыл глаза и представил себя за рулем нового «форда» модели «Эскорт GTi», недавно покорившего его воображение.
Человек в исповедальне оставил свою шинель у полицейского. Он любил эту церковь, известную в округе под именем «Жемчужинка». Затерянная в укромном уголке в центре города, она не имела блеска и помпы, присущих более крупным храмам. Здесь он мог общаться с Богом без вмешательства внешних атрибутов религии.
Соулсон услышал, как священник вошел в другую половину темной кабинки, увидел его лицо сквозь разделяющую их металлическую решетку.
– Готов ли ты к исповеди? – спросил священник.
– Благослови меня, отец, ибо я грешен... – Соулсон замолчал, внезапно испугавшись своего чувства. Он чуть было не переступил грань.
Священник почувствовал его колебания.
– Слушаю, сын мой.
– Со времени моей последней исповеди прошел месяц. С тех пор я дважды пропустил мессу.
– Почему?
– Работа, отец. Постараюсь, чтобы этого больше не повторилось.
– Это все?
– Еще я подвержен греху гордыни. Я позволил своим врагам отвлечь меня от исполнения своего долга. Я высказываюсь против них... ради собственного спасения. Я сожалею и прошу простить мне эти и другие грехи, о которых я сейчас не помню.
– В качестве епитимьи прочтешь по одному разу «Отче наш» и «Аве Мария». А сейчас искренне раскайся. – Произнося эти обычные слова, священник чувствовал: что-то гнетет его подопечного. Однако он знал, что не следует торопить, придет время и человек выскажется сам.
– Я в сильном затруднении, отец, – после долгого молчания подавленно произнес Соулсон.
Священник приготовился слушать.
– Продолжай.
– Мой долг требует, чтобы я действовал против тех, кто мне дорог. Это... предательство... толкает меня на грех.
– Какие именно грехи ты совершил?
– Я... еще... пока ничего не случилось.
– Тогда избегай греха. Я могу принять исповедь в том, что уже произошло, а не в том, что еще не совершилось и чего ты можешь избежать.
– Мой долг... – Соулсон помедлил.
– Что может быть важнее долга перед Богом?
У Соулсона не было ответа. Это была его дилемма, и он пожалел о том, что сказал.
– Выбора нет, отец.
– Ты уверен?
– Я не могу найти выхода. И не потому, что мало искал.
– Поищи внутри себя. Всегда есть выбор. Внутри нас. Сражаться со злом, нас окружающим.
– Я не могу, – беспомощно сказал Соулсон. – Хотел бы, да не могу.
– Тогда я не могу помочь тебе. – Слова священника только усилили его безнадежность. – В твоем положении... ты должен искать выход внутри себя. Ты мне скажешь, в чем твоя проблема?
– Нет, отец.
– Я всегда здесь. Если ты захочешь говорить.
– Я знаю.
– А теперь покайся. – Священник вернулся к формальностям, ступив на хорошо знакомую почву.
– О Боже, я раскаиваюсь и прощу простить мне все мои грехи. Я ненавижу их больше всего на свете. Потому что из-за них распяли моего Спасителя, Иисуса Христа...
Находящийся за дверью исповедальни молодой полицейский наблюдал, как старушка зажгла свечу и опустилась на колени. Интересно, за кого она молится и какое горе заставило ее прийти сюда и просить помощи от кого-то невидимого. Из-за двери показался Соулсон и направился к нему. Полицейский быстро встал и подал шинель. Соулсон оделся. Сверкнули погоны начальника полиции.
– Спасибо, – сказал Соулсон, идя к выходу. Полицейский следовал за ним. – Когда-нибудь доводилось бывать здесь?
– Никак нет, – прозвучало в ответ. Во избежание всевозможных опасностей, не считая угрозы нападения ИРА[4], начальнику полиции теперь придавалась охрана, когда он отправлялся в церковь. Молодой полицейский оказался здесь впервые, его прислали из участка на Бутл-стрит.
– Ничего, – улыбнулся Соулсон. – Это вам не повредит. Знаете ведь поговорку?
– Какую, сэр?
– Лучше всего встретить жизнь с Библией в одной руке и с пистолетом в другой.
– Запомню, сэр, – солгал молодой полицейский.
Они вышли под серую изморось Манчестера, солнце пыталось пробиться сквозь толщу облаков. Черный, без отличительных знаков «ягуар» Соулсона стоял у тротуара. Рядом лежала куча мусора – следствие забастовки мусорщиков, от которой страдал весь город. В куче рылся бродяга.
Манчестер
Англия
Старушка в линялой косынке наблюдала за полицейским, медленно вышагивающим взад-вперед перед исповедальней. Это хождение раздражало ее, отвлекая от молитвы. Ее разбирало любопытство, что за важная персона могла находиться в исповедальне под охраной полиции.
Полицейский перестал шагать и сел на ближайшую скамью. В церкви он чувствовал себя не в своей тарелке – уж лучше держаться подальше от этого призрачного места, пусть сюда ходят те, кто в нем действительно нуждается. Он закрыл глаза и представил себя за рулем нового «форда» модели «Эскорт GTi», недавно покорившего его воображение.
Человек в исповедальне оставил свою шинель у полицейского. Он любил эту церковь, известную в округе под именем «Жемчужинка». Затерянная в укромном уголке в центре города, она не имела блеска и помпы, присущих более крупным храмам. Здесь он мог общаться с Богом без вмешательства внешних атрибутов религии.
Соулсон услышал, как священник вошел в другую половину темной кабинки, увидел его лицо сквозь разделяющую их металлическую решетку.
– Готов ли ты к исповеди? – спросил священник.
– Благослови меня, отец, ибо я грешен... – Соулсон замолчал, внезапно испугавшись своего чувства. Он чуть было не переступил грань.
Священник почувствовал его колебания.
– Слушаю, сын мой.
– Со времени моей последней исповеди прошел месяц. С тех пор я дважды пропустил мессу.
– Почему?
– Работа, отец. Постараюсь, чтобы этого больше не повторилось.
– Это все?
– Еще я подвержен греху гордыни. Я позволил своим врагам отвлечь меня от исполнения своего долга. Я высказываюсь против них... ради собственного спасения. Я сожалею и прошу простить мне эти и другие грехи, о которых я сейчас не помню.
– В качестве епитимьи прочтешь по одному разу «Отче наш» и «Аве Мария». А сейчас искренне раскайся. – Произнося эти обычные слова, священник чувствовал: что-то гнетет его подопечного. Однако он знал, что не следует торопить, придет время и человек выскажется сам.
– Я в сильном затруднении, отец, – после долгого молчания подавленно произнес Соулсон.
Священник приготовился слушать.
– Продолжай.
– Мой долг требует, чтобы я действовал против тех, кто мне дорог. Это... предательство... толкает меня на грех.
– Какие именно грехи ты совершил?
– Я... еще... пока ничего не случилось.
– Тогда избегай греха. Я могу принять исповедь в том, что уже произошло, а не в том, что еще не совершилось и чего ты можешь избежать.
– Мой долг... – Соулсон помедлил.
– Что может быть важнее долга перед Богом?
У Соулсона не было ответа. Это была его дилемма, и он пожалел о том, что сказал.
– Выбора нет, отец.
– Ты уверен?
– Я не могу найти выхода. И не потому, что мало искал.
– Поищи внутри себя. Всегда есть выбор. Внутри нас. Сражаться со злом, нас окружающим.
– Я не могу, – беспомощно сказал Соулсон. – Хотел бы, да не могу.
– Тогда я не могу помочь тебе. – Слова священника только усилили его безнадежность. – В твоем положении... ты должен искать выход внутри себя. Ты мне скажешь, в чем твоя проблема?
– Нет, отец.
– Я всегда здесь. Если ты захочешь говорить.
– Я знаю.
– А теперь покайся. – Священник вернулся к формальностям, ступив на хорошо знакомую почву.
– О Боже, я раскаиваюсь и прощу простить мне все мои грехи. Я ненавижу их больше всего на свете. Потому что из-за них распяли моего Спасителя, Иисуса Христа...
Находящийся за дверью исповедальни молодой полицейский наблюдал, как старушка зажгла свечу и опустилась на колени. Интересно, за кого она молится и какое горе заставило ее прийти сюда и просить помощи от кого-то невидимого. Из-за двери показался Соулсон и направился к нему. Полицейский быстро встал и подал шинель. Соулсон оделся. Сверкнули погоны начальника полиции.
– Спасибо, – сказал Соулсон, идя к выходу. Полицейский следовал за ним. – Когда-нибудь доводилось бывать здесь?
– Никак нет, – прозвучало в ответ. Во избежание всевозможных опасностей, не считая угрозы нападения ИРА[4], начальнику полиции теперь придавалась охрана, когда он отправлялся в церковь. Молодой полицейский оказался здесь впервые, его прислали из участка на Бутл-стрит.
– Ничего, – улыбнулся Соулсон. – Это вам не повредит. Знаете ведь поговорку?
– Какую, сэр?
– Лучше всего встретить жизнь с Библией в одной руке и с пистолетом в другой.
– Запомню, сэр, – солгал молодой полицейский.
Они вышли под серую изморось Манчестера, солнце пыталось пробиться сквозь толщу облаков. Черный, без отличительных знаков «ягуар» Соулсона стоял у тротуара. Рядом лежала куча мусора – следствие забастовки мусорщиков, от которой страдал весь город. В куче рылся бродяга.