Шалимов Александр Иванович. Пир валтасара

   — Разве реваншизм немцев не противопоставляет их Америке? Я до сих пор не могу понять, что заставило старого Фигуранкайна подчинить интересы фирмы целям и задачам ОТРАГа.
   — Ну, это могу вам объяснить, — проворчал Цвикк, — он немец. В своё время симпатизировал Гитлеру…
   — Сейчас, когда американцы пробуют кое о чём договориться с русскими, взрывчатая роль ОТРАГа, конечно, возрастёт, — Стив словно размышлял вслух, — при желании его легко превратить в детонатор второй «холодной» и даже новой «горячей» мировой войны. Скромная роль подавителя освободительных тенденций в Экваториальной и Южной Африке кое-кого перестаёт удовлетворять.
   — Гм, а вам известно, кто и когда впервые начал «холодную войну» на нашей грешной планете? — поинтересовался Цвикк, вставая из-за стола и пересаживаясь на диван. — И кто первым применил выражение «холодная война»?
   — Смешной вопрос! Гарри Тру мен, конечно. Всего через два года после окончания Второй мировой, «горячей» войны.
   — А вот не смешной. — Маленькие, глубоко посаженные глазки Цвикка заискрились от удовольствия, что удалось так поймать Стива. — Ошиблись на тысячу лет.
   — Как это?
   — А так… «Холодную войну» вёл ещё кастильский герцог Мануэль. С маврами. Он её описывал примерно так: война эта не очень горячая и не столь ожесточённая, чтобы говорить о жизни или смерти, это «холодная война», которая тянется долго, к миру не приводит и не украшает тех, кто её ведёт. Могу добавить: «холодную войну» довольно успешно вёл во Франции Людовик XI против герцога Бургундского. Он использовал угрозы, устрашение, всякие интриги, провокации, почти не прибегая к военным действиям. Если призадуматься, в истории «холодных» и «горячих» войн есть определённая последовательность. Они довольно ритмично сменяли друг друга. Точных временных закономерностей никто, правда, не установил ещё…
   — А их и не существует, — возразил Стив. — Любые войны — и «холодные», и «горячие» — результат злой воли одержимых жаждой власти… Но дело не в этом. Даже и не в том, что историю «холодных войн» можно растянуть на тысячелетия. Нынешняя «холодная война» — она качественно иная, чем все предыдущие, потому что в любой момент может перерасти в «горячую» — термоядерную. Вы вот упомянули о разрядке, Мигуэль. О ней говорят и пишут. А на Ближнем Востоке израильтяне воюют с арабами с тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года: кончилось во Вьетнаме, начинается в Камбодже… Ничего себе разрядка, черт побери!
   — Разрядка — это в целом между Западом и Востоком… Локальные войны были и будут.
   — Одна из локальных воин тоже легко может перерасти в мировую — термоядерную. И ОТРАГ не понадобится.
   Цвикк насупился:
   — Тогда конец… Но я всё-таки верю, что человечество сумеет избежать термоядерного ада. Если бы не верил, не торчал бы тут — в этой зелёной парной бане. Дарованные мне последние месяцы прожил бы как эпикуреец. А я вот потею тут… Человек обязан делать, что может. Каждый из нас в отдельности бессилен предотвратить ядерный апокалипсис — будь то я, вы, патрон, папа римский или президент Соединённых Штатов. Ну а объединив усилия, можно добиться многого… Движение сторонников мира растёт и будет продолжать расти. И это хорошо… Я верю в его потенциальную мощь. Признаюсь, оно наполняет меня большим оптимизмом, чем ваш героический замах на ОТРАГ… Мы все в одной лодке. И перспектива у нас одинаковая: или выжить всем вместе, или вместе всем утонуть. Другого не дано… Парадокс нашей эпохи состоит в том, что эгоизм стал бессмысленным. Эгоист, пытаясь спасать только себя, губит и себя, и всех, ибо все чертовски переплетено. Шанс выжить — не в индивидуальном противоатомном погребе, а на улице — в колоннах борцов за разум, за мир. Это моё кредо, Стив, но оно не исключает твёрдого убеждения, что на голову змеи надо наступить раньше, чем она тебя ужалит. Да-а…
   — При первой же оказии присоединяюсь к колоннам демонстрантов, — пообещал Стив, — буду до хрипоты кричать: «Нет — атомной бомбе!»
   — Ладно, не иронизируйте. Это я тоже умею… Передавайте поклон Тиббу Линстеру.
   — Поговорите с ним по видеоканалу, Мигуэль. Я пока остаюсь тут.
   — Ждёте кого-то?
   — Шейкуну. Должен прилететь…
 
   Шейкуна появился поздним вечером.
   — Давай, давай, заходи, — обрадовался Стив, когда Шейкуна осторожно приоткрыл дверь веранды. — Садись и рассказывай.
   — Все о’кей, шеф, — хрипло сказал Шейкуна, — Гаэтано передаёт: у них все готово, ждут главного босса. В Роттердаме полиция опять взяла наркотики. Очень много, шеф, — Шейкуна торжествующе надул толстые губы, — очень-очень много…
   — Откуда?
   — Из Гонконга.
   — А кому предназначался товар?
   — Паоло должен знать… Он выслеживал. Я его не видел.
   — «Чёрные боссы» в Сингапуре и Гонконге проиграли очередную партию.
   — Ещё какую! — Шейкуна хмыкнул от удовольствия. — Много потеряли, шеф. На сотни миллионов…
   — Не везёт им последнее время.
   — Очень не везёт, очень, — согласился Шейкуна. — Паоло хорошо работал.
   — Ему пора исчезнуть оттуда.
   — Он знает. Санчо уже сменил его… Паоло скоро будет здесь.
   — О’кей. Что в Лос-Анджелесе?
   — Эта женщина не возвратилась. Она в Москве.
   — Ты послал телеграмму?
   — Из Майами, шеф.
   — Ну и, наконец, Гвадалахара?
   — Нет, ещё Нью-Йорк…
   — Верно, забыл. Что там?
   — Там много… Хасан передаёт: адвокат Крукс был дома у мистер Пэнки, долго был, ходили по саду, Крукс кричал, проклинал. Потом был другой человек. Хасан его знает: Касабланка был четыре года назад… Хасан сказал — шеф поймёт. Хасан говорил — это совсем плохой человек, хуже Пэнки. Тот человек долго был. Мистер Пэнки в ту ночь совсем не спал. Целую ночь дома ходил, кабинет ходил, таблетка — лекарство много ел.
   — Интересно, — сказал Стив. — Это очень интересно, Шейкуна. Человек из Касабланки… Кажется, его звали Рунге? Хуже Пэнки… Даже не предполагал, что такое возможно… А что потом с этим человеком, Шейкуна? Ведь это было месяц назад.
   Шейкуна вздохнул:
   — Хасан не знает… Тот человек тогда улетел вертолётом. Вертолёт ждал на берегу.
   — А мистер Пэнки?
   — Уезжал, приезжал. Много уезжал. Недавно в Мексике был. Сейчас в Нью-Йорке.
   — Ну а что в Гвадалахаре?
   — Нормально. Девушка Инге письмо прислала. Вот. — Шейкуна осторожно вручил Стиву маленький прямоугольный пакетик.
   — Кассета? — улыбнулся Стив.
   — Сказала — слушать надо.
   — Спасибо. Что ещё говорила?
   — Говорила — все о’кей.
   — Как она выглядит?
   — О-о, очень хорошо. — Шейкуна поднял глаза к потолку. — Красивая. Очень-очень — как роза… Нет! Как райская гурия… Нет… Я не могу сказать. Посмотреть надо, босс.
   — Гм… Значит, она тебе понравилась?
   — Да… В Лондоне совсем другая была…
   — Это хорошо. А что говорила Мариана?
   — Ничего не говорила. Сказала только — пусть хранят его боги. Шефа пусть хранят. И все.
   Оставив Шейкуну за столом в столовой, Стив поднялся на второй этаж в свою комнату. Здесь он вставил переданную Инге кассету в диктофон, положил диктофон на журнальный столик и присел рядом. В тишине отчётливо зазвучал чистый, нежный голос Инге. Она подробно рассказывала ему о своей жизни в Гвадалахаре, о городе, Пако, Мариэле, коте Базиле, которому однажды ночью наступила на хвост… Она рассказывала обо всём, кроме Марианы и кроме своей тоски, которую Стив явственно ощущал за каждой её фразой.
   — Бедная девочка, — пробормотал он, переворачивая кассету, чтобы послушать вторую половину записи. На второй половине она заговорила о его посылке, о работе. Поблагодарила за чудесный талисман с черным камнем…

   Я почти все узнала про эти великолепные вещи, хотя было не очень просто Пришлось искать в библиотеках и музеях Мехико и Каракаса. (Стив не мог удержать вздоха: подумать только, была так близко…) Мы ездили с Пако. Всю дорогу он очень заботился обо мне, помогал. Это очень старинные вещи. Они найдены в окрестностях Александрии в начале прошлого века. Точное местонахождение неизвестно. Некоторые авторы предполагают, что они сделаны в Александрии и входили в легендарную сокровищницу Клеопатры. Они хранились сначала в Каире, потом попали во Францию. Были похищены во время революции 1848 года. Потом долгое время упоминания о них отсутствуют. После революции в Тунисе они оказались в музее Бардо и были похищены осенью 1971 года. На этом я могла бы кончить… если бы не твой милый сюрприз. (Стив нахмурился: «Какой ещё милый сюрприз?»)
   Я даже и не подозревала о нем Все вставки («Какие ещё вставки?») были так искусны, что вначале я ничего не заметила. Потом поняла; ты хотел проверить, насколько я внимательна и умею ли отличать очень хорошие копии от старинных оригиналов. Кроме того, помог Пако. Правда, когда мы все выяснили, он очень рассердился и сказал, что сюрприз дурацкий («Пако, конечно, был прав», — подумал Стив, чувствуя, что им овладевает все большая тревога), но я не могла согласиться. Вставки хороши и совсем незаметны, а уж их содержимое — чудо электропики. («Боже!» — подумал Стив, начиная понимать.) Я не вскрыла ни одной, — мне жаль было портить такие изумительные вещи, Но ты не учёл: изотопный состав золота «вставок» отличается довольно сильно от оригиналов. Мы сделали анализы. Я устроила небольшую лабораторию в подвале — её придётся расширить, когда буду заниматься живописью. Я надеюсь вскоре получить от тебя ещё что-нибудь для работы. А может, ты скоро появишься сам? («Безусловно! Надо сделать это как можно скорее. Боже, какой идиот!») Пока тебя пет, я часто кладу твою посылку с сюрпризом на чувствительный усилитель радиосигналов, который достал Пако, и тоже слушаю «би-би-би», которые она шлёт тебе. Иногда мне кажется, что в этом «би-би-би» закодирован рассказ обо мне. («Ещё бы! Бедная девочка! Как я не догадался раньше?») Наверно, теперь ты знаешь обо мне гораздо больше, чем я могла бы рассказать…

Целую тебя, целую и жду.

   В самом конце её голос задрожал и прервался. Стив схватил диктофон, встряхнул, но оказалось, что кончилась плёнка.
   Некоторое время он размышлял, закусив губы. «Если бы можно было воспользоваться УЛАКом. Нет, это исключено. Тибб вчера сказал… надо ещё минимум два килограмма. Два килограмма — это десять тысяч каратов прозрачных алмазов. Придётся лететь самолётом — тем, которым прилетел Шейкуна. В конце концов, не так далеко. Каких-нибудь четыре тысячи километров. Пять часов полёта. Когда, однако, Шейкуна был в Гвадалахаре?»
   Стив бегом спустился в столовую. Шейкуна спал, сидя за столом. Стив принялся трясти его. Африканец с трудом раскрыл глаза, увидев Стива, вскочил:
   — Что надо, шеф?
   — Очень важно… Когда ты был в Гвадалахаре?
   Шейкуна напрягся, вспоминая. Лоб его покрыла испарина.
   — Когда был? Когда был? Подожди, шеф. Гвадалахара… Потом — Лос-Анджелес, потом Майами, Нью-Йорк… Две недели? Нет, немного больше. Семнадцать дней прошло…
   Стив опустился на стул. «Семнадцать дней тому назад… За это время могло произойти что угодно. Недавний мексиканский вояж Пэнки приобретает особый, зловещий смысл…»
   Кажется, ещё никогда в жизни Стив не чувствовал себя таким опустошённым и беспомощным, как в эти минуты.
   Гаэтано Пенья встречал Цезаря у трапа лайнера в аэропорту Киншасы. Когда Цезарь в сопровождении Суонга и капитана «боинга» ступил на бетон, Гаэтано приблизился, вежливо снял шляпу, назвал себя.
   Цезарь протянул ему руку:
   — Рад видеть вас. Будем знакомы. Сейчас едем в город — в отель, там поговорим.
   Из багажного отсека «боинга» выкатился белый лимузин. Подъехал к трапу. Цезарь сел, пригласил сесть рядом Гаэтано. Впереди устроились трое смуглых, черноволосых, в белых костюмах сафари.
   «Индонезийцы, — подумал Гаэтано, — парни ничего, только мелковаты».
   Суонг сел рядом с водителем. Капитан у трапа приложил руку к лакированному козырьку фуражки. Лимузин бесшумно и мягко тронулся с места.
   — Как отель? — спросил Цезарь, когда въехали в город.
   — Высший класс. — Гаэтано поспешно повернулся к боссу: — Сеньор ещё не видел его?
   — Нет. Покупали без меня. — Цезарь усмехнулся.
   — Один из лучших в Африке. Туристы и охотники резервируют номера на полгода вперёд. Сервис, комфорт, а кухня… — Гаэтано поцеловал кончики своих пальцев, — Сеньор убедится сам.
   Снаружи отель показался Цезарю мрачноватым. Высокий параллелепипед с тёмными стёклами бесчисленных окон, не пропускающими солнечных лучей. Ни балконов, ни лоджий. На крыше плоская тёмная кастрюля — вращающийся ресторан. Над ним, на фоне мутноватого серо-голубого неба, ажурная вязь неонов. Несмотря на полуденный час, неоны бледно вспыхивали всеми оттенками радуги — вероятно, в честь приезда хозяина. Цезарь прищурился — «Звезда экватора». Именно так он и назывался.
   Внутри Цезарю понравилось. Гаэтано не преувеличивал — действительно высший класс комфорта и сервиса. Цезарь вначале внимательно глядел по сторонам, не очень прислушиваясь к тому, что подобострастно бубнил директор-администратор, встретивший у входа в обширный беломраморный холл. Вскоре, однако, зарябило в глазах от никеля, бронзы, хромированного алюминия, хрусталя, полированного камня, от фонтанов, бассейнов, баров, кофейных, залов для заседаний и залов для коктейлей, от сафьяна и львиных шкур, слоновых бивней и антилопьих рогов. На третьем этаже Цезарь поблагодарил директора-администратора и, отказавшись от дальнейшего осмотра, попросил провести в отведённые ему апартаменты. К счастью, они оказались тут же, на третьем этаже. Отпуская многочисленную свиту, Цезарь сделал Гаэтано знак остаться. Втроём с Суонгом они расположились в одной из гостиных возле стола, уставленного батареей бутылок с яркими разноязычными этикетками.
   — Теперь рассказывайте, — обратился Цезарь к Гаэтано. Тот бросил быстрый взгляд на Суонга, занятого приготовлением коктейлей.
   — Рассказывайте, — повторил Цезарь. — Можете говорить абсолютно все. Доктор Суонг — мой друг и кровный брат.
   — Я не знал, извините, — Гаэтано поклонился, — шеф велел соблюдать предельную осторожность… Люди готовы, могут сопровождать вас, сеньор, в любую минуту куда вам будет угодно.
   — Где они?
   — Здесь, в отеле.
   — И сколько их?
   — Тридцать.
   — Вы, Гаэтано, тоже полетите?
   — Я тридцатый, сеньор.
   — Превосходно. Есть у вас что-нибудь новое… оттуда?
   — Есть новое. — Гаэтано понизил голос. — Эти шахты — их пока четыре… Они для межконтинентальных ракет.
   — Это надёжно, Гаэтано?
   — Вполне, сеньор. Люди оттуда нанимали местных в Кисангани для самых тяжёлых работ. Двое потом сбежали и вернулись. Успели рассказать. Правда, потом исчезли бесследно. Наверно, их убили.
   — Это получило огласку?
   — Местная газета в Кисангани пробовала писать. Редактора нашли застреленным в кабинете. Полиция заявила, что самоубийство. Больше потом не писали.
   — Трудно работать в такой обстановке, Гаэтано?
   — Не труднее, чем в других местах, сеньор. В Акапулько бывало хуже… В Кисангани мы занимаемся древесиной. Поставляем ценные сорта сюда, в Киншасу — на мебельные фабрики, и на экспорт — в ФРГ, в Бельгию, в Штаты.
   — Как идёт дело?
   — Ходко. Сеньоры Цвикк и Смит довольны.
   — Надеюсь, и я буду доволен?
   — Мы постараемся, сеньор.
 
   Фридрих Вайст вначале ничего не сказал Цезарю о новом строительстве. Цезарь решил выждать. Две недели они потратили на объезд заводов, отделений, служб, секций. Цезарь не мог не признать, что порядок повсюду царил образцовый. И инженеры в конструкторских бюро и лабораториях, и рабочие ремонтных служб и заводов казались довольными: никто ни на что не жаловался. И снова, как в прошлые приезды, Вайст охотно показывал всё, что интересовало Цезаря, обстоятельно и исчерпывающе отвечал на все вопросы. Казалось, никаких тайн не существовало… Однако прошло уже десять дней их совместных поездок, а о новом строительстве Вайст не упоминал. Собственно, новых объектов было много — новые заводы, посёлки, три рудника, новые карьеры для добычи камня, обогатительная фабрика, строилась большая электростанция, но шахты, про которые говорил Гаэтано… Их словно не существовало.
   На десятый день они возвратились на базу «Z», которая теперь называлась Блюменфельд. Некогда скромный посёлок разросся и весь утопал в цветах. Они были повсюду — на стенах домов и на балконах, на подоконниках и под окнами, вокруг коттеджей и на верандах, на газонах, клумбах, вдоль транспортных магистралей и пешеходных дорожек; цветы всевозможных видов, форм, расцветок и оттенков, хорошо известные Цезарю и такие, каких он не встречал даже на Цейлоне. Густые, сомкнувшиеся кроны гигантских макарангов и фикусов надёжно прикрывали Блюменфельд и от экваториального солнца, и от всевидящих глаз спутников.
   В Блюменфельде Цезарь предполагал пробыть несколько дней. Предстояли встречи с руководителями центральных служб. Предстоял и решающий разговор с самим Вайстом. Этот разговор состоялся на второй день после возвращения в Блюменфельд. Утром, во время осмотра минералогической лаборатории, которой Вайст, по-видимому, очень гордился, один из сотрудников — грузный бородатый мужчина средних лет — упомянул об урановых рудах. Цезарь, рассеянно слушавший объяснения — после поездки к Шарку и спуска в шахту минералогия его не очень привлекала, — поинтересовался:
   — Уран — здесь, на полигоне?
   — Да, сэр, — подтвердил бородач. — Наши геофизики нащупали несколько точек, уже начата проходка шахт.
   Из минералогической лаборатории возвратились в управление, и Вайст пригласил Цезаря в свой кабинет. Когда они остались вдвоём, Вайст открыл сейф и достал оттуда деревянный ящичек.
   — Вот посмотрите, — сказал он, — наши урановые руды. Это из шахты.
   В деревянном ящичке лежали смоляно-чёрные камни с жёлтыми выцветами. Цезарь осторожно взял один, подбросил на ладони, взглянул на Вайста:
   — Много там этого?
   — Хорошее месторождение. Скоро начнём добывать уран.
   — Сколько же шахт вы проходите?
   — Четыре, — не моргнув глазом ответил Вайст, — но богатые руды пока вскрыла одна.
   — Эти шахты… они разведочные?
   — Разумеется, потом некоторые используем при добыче.
   — А ещё… Есть другие шахты?
   Вайст отрицательно качнул головой:
   — Нет. Только эти. На рудниках у нас штольни, карьеры. Шахт пока четыре. Вы их можете посмотреть во время поездки на северо-восток.
   — Газеты недавно писали о каких-то наших шахтах… для ракет.
   Вайст холодно улыбнулся:
   — О нас постоянно пишут всякий вздор. Я уже не могу припомнить, когда тут последний раз были журналисты. Мы старательно избегаем их визитов. Недостаток информации газетчики восполняют «утками».
   — А как вы оцениваете общую ситуацию ОТРАГа сейчас?
   — Как вполне удовлетворительную, сэр, — не задумываясь ответил Вайст. — Со многими трудностями мы уже справились. Если говорить о трех главных задачах, о которых я упоминал в ваш первый приезд, то вторая решена, третья — успешно решается, это видно даже по газетным сообщениям. — В холодных, льдисто-голубых глазах Вайста мелькнуло что-то похожее на усмешку. — Ну а решение первой упирается исключительно в бюрократизм здешних властей. Все готово, согласовано, но они не подписывают, тянут, откладывают с года на год. Мы даже перестали напоминать им, тем более, что изменить наш «статус» они уже не в силах.
   — Рассчитывают выжать побольше, — предположил Цезарь.
   — Мы им уже платим больше. Но меня это не тревожит. Доходы ОТРАГа растут быстрее. Оружие в цене, его требуется все больше. Правители некоторых африканских государств торопятся вооружить свои армии современными автоматами, скорострельными пушками, ракетами. Приобрели бы и атомные бомбы, если бы было где купить.
   — Это отнюдь не означает, Фридрих, что нам следует переходить к производству атомных бомб и ракет.
   Вайст поправил перстень с черным камнем на левой руке.
   — Казалось бы, должна существовать мера во всем, даже в способах уничтожения себе подобных. Увы, так считают не все…
   За дверью кабинета послышался шум, что-то упало, кто-то крикнул пронзительно, и тотчас дверь распахнулась. На пороге появился высокий худой человек с седыми всклокоченными волосами и длинной седой бородой. Он был бос, из-под распахнутого белого халата виднелось бельё. Сзади кто-то пытался оттащить незнакомца от двери, но тот вырвался и вбежал в кабинет.
   — Фигуранкайн, да? — громко закричал он, указывая на Цезаря пальцем.
   — Уведите его, — приказал Вайст преследователям, которые задержались в дверях. — Быстро!
   — Нет, подождите. — Цезарь поднялся с кресла. — Кто это?
   — Я профессор Хорнфункель, слыхали о таком? — крикнул старик в белом. — А вы — сам Фигуранкайн, да?
   — Это безумец, — быстро сказал Вайст. — Он убежал из психиатрической больницы.
   — Никакой я не безумец. Выслушайте меня, умоляю. Они держат меня взаперти после того, что случилось… — Он зарыдал.
   — Ну вот видите, — сказал Вайст. — Уведите его, быстро.
   Молодые парни в белом, по-видимому, санитары, схватили старика за руки, потащили. Он упирался, брызгал слюной, что-то кричал. В дверях кабинета все задержались. Старик уцепился за притолоку, и санитары не сразу протолкнули его. Повернув к Цезарю искажённое яростью и болью лицо, старик закричал:
   — Будьте все прокляты, и ты тоже — мразь! Убийцы, подонки…
   Один из санитаров резко и сильно ударил старика ребром ладони по шее. Старик захрипел и умолк. Голова его бессильно свесилась на грудь. Дверь кабинета захлопнулась.
   — Странное обращение с душевнобольным, — заметил Цезарь, покусывая губы.
   Вайст взволнованно прохаживался взад и вперёд по кабинету.
   — Да-да, конечно, вы правы… Но… в этом печальном месте у них свои права и обязанности. — Он вздохнул. — Не понимаю, как ему удалось вырваться.
   — Много у вас таких?
   — Было… трое… От психических заболеваний не гарантировано ни одно человеческое сообщество, сэр.
   — Это действительно профессор Хорнфункель? Из Биологического центра?
   Вайст нахмурился:
   — Это он. Врачи считают его безнадёжным.
   — Почему его не отправят к родным в Европу?
   — Он совершенно одинок. А отправить его в европейскую клинику я… просто не решился. Его бред… может показаться несколько странным… Вы понимаете?..
   — Нет, не понимаю, — сказал Цезарь. — Я хотел бы побеседовать с ним, когда он успокоится.
   — Он бывает опасен, сэр.
   — При разговоре пусть присутствует врач, санитары.
   — Хорошо, — кивнул Вайст. — Вас известят, когда… его успокоят.
   — Чем сейчас занимаются в Биологическом центре?
   — Мы как раз меняем профиль работ, — сказал Вайст, снова садясь за свой стол. — По предложению нового директора центр переименовали в Антропологический. Главная задача — изучение болезней, распространённых в Экваториальной Африке, — холеры, проказы, жёлтой лихорадки, сонной болезни, лихорадки Денге…
   — Новый директор центра — кто он?
   — Доктор Насимура из Японии. Он специалист по инфекционным заболеваниям. Рекомендовал его нам господин Найто — президент фармацевтической компании «Грин Кросс», они производят искусственную кровь.
   — Я хочу побывать в… Антропологическом центре и побеседовать с доктором Насимурой, — объявил Цезарь.
   — Можно сделать это, например, завтра, — предложил Вайст. — Центр — в полутора часах полёта от Блюменфельда.
   На следующее утро, когда они шли к вертолёту, Вайст сказал:
   — К величайшему сожалению, должен сообщить, что профессор Хорнфункель скончался сегодня ночью. Я понимаю, у вас могут возникнуть сомнения… Вечером вам представят результаты вскрытия и заключение врачей.
   — Излишне, господин Вайст, — холодно ответил Цезарь.
   Насимура оказался круглолицым, розовощёким, седым толстячком, подвижным, улыбчатым, изысканно-вежливым. На вид ему было лет пятьдесят. Чем-то он напоминал Крукса в те времена, когда адвокат был помоложе.
   Насимура встретил их у трапа и приветствовал поясным поклоном; согнувшись пополам, он не отрывал улыбающегося взгляда от лица Цезаря. При этом концы его бровей опустились к ушам. Когда Насимура распрямился, оказалось, что его рост не превышает пяти футов, а странный изгиб бровей присущ ему постоянно, что придавало лицу выражение восторженного удивления.
   Он приветствовал Цезаря по-французски, но тотчас перешёл на немецкий, которым владел в совершенстве, хотя слегка картавил и его немецкие «р-р» звучали очень забавно.
   Насимура сразу повёл Цезаря и Вайста осматривать центр, который представлял собой большую строительную площадку. Цезаря сопровождали Суонг и двое индонезийцев. Гаэтано с четвёркой своих парней остались у вертолёта. Пока закончен был один корпус — длинное серое двухэтажное здание с лоджиями на втором этаже, но почти без окон.
   — Тут будут клиники инфекционных болезней, — сказал Насимура, — биохимическая и прочие лаборатории, конференц-зал, библиотека. В подвальных этажах — холодильные камеры, склад медикаментов, патолого-анатомическое отделение, морг…
   — А это зачем? — удивлённо спросил Цезарь.