Страница:
- Ей нечем летать.
Впрочем, Андрюшке скоро надоело это занятие, и, усаживаясь на земле, он
следил за работой брата. Иногда тот уставал и тоже садился. В такие минуты у
них возникал разговор, в котором Ромашка старался показать брату свое
превосходство над ним.
Он говорил:
- Вот вырасту большой, заберу тебя, и мы уедем в город.
Город... Андрюшка часто слышал это слово, но точно не знал, что оно
означает. Впрочем, ему было безразлично, что означало слово "город", так же
как безразлично было слово "проказа".
- А зачем ты хочешь в город? Я не хочу.
- Вырастешь - узнаешь, - с еще большим авторитетом говорил Ромашка,
подделываясь под тон отца.
- Я не хочу в город, - категорически заявлял Андрюшка.
- А я тебя увезу.
- Не хочу, - с тревогой посматривая на брата, чуть не плача, отвечал
Андрюшка.
Так шли дни...
Однажды рано утром Ромашка надел сапоги, нарядился в чистую рубаху и
позвал Андрюшку на двор. Мать пасла в степи гусей, отец работал в кузнице.
Андрюшка увидел в руках брата узелок, понял, что в узелке хлеб. По
сосредоточенному лицу Ромашки он пришел к убеждению: брат собирается делать
что-то важное:
- Андрюшка, пойдем! - приказал Ромашка. Торжественный тон брата и весь
его таинственный вид пробудили неведомый восторг в Андрюшкином сердце. Он
был убежден: они идут к козлятам. Быть может, они пасутся сейчас в степи?
Братья пошли. Они тихонько выбрались в степь, и здесь Ромашка открыл наконец
тайну:
- Андрюшка, я ухожу в город. Ты только отцу и матери не говори. Я
приду, Андрюшка... Я посмотрю, узнаю все и приду. Если мать спросит, ты
ничего не говори, ты скажи, что ничего не знаешь. Скажи, что я скоро приду.
Тогда Андрюшке стало грустно, и он заплакал.
- Я тоже хочу в город.
- Ты - дурак, тебе нельзя в город. Ты - умрешь. В город далеко. Такие
маленькие дети в город не ходят, - сказал он серьезно, как взрослый.
Но Андрюшка не унимался. Он потребовал: брат во что бы то ни стало
должен взять его с собой.
- Если ты будешь плакать, я тебя побью. Понял? Не плачь!
Ромашка спешил. Он поцеловал братишку и пошел не оборачиваясь. Он
обернулся только тогда, когда вышел далеко на дорогу. Андрюшка все еще стоял
на том месте, где оставил его Ромашка, и смотрел вслед удаляющемуся брату.
Тот махнул ему рукой, то ли в знак прощанья, то ли в знак угрозы, и снова
пошел. Андрюшка продолжал стоять.
Расстояние до города казалось Ромашке большим, но все же не дальше, чем
до кургана, который виднелся далеко в стороне. Он решил, что курган -
дальше, чем город, и, подбадривая себя этой надеждой, уверенно зашагал
вперед. В эту минуту он забыл все: поселок, отца, мать, Андрюшку, забыл
кузницу и зеленовато-желтый огонек в горне. Впереди был город.
Вот он пройдет бугор, лежащий у дороги, и тогда увидит леса, зверей,
увидит поезд. Он все узнает и, вернувшись домой, расскажет о городе. Он
будет как большой.
Ромашка продолжал идти.
Через час он почувствовал, что ноги его начинают двигаться медленнее.
Обернулся.
Лепрозорий был отчетливо виден. Оказывается, он прошел очень мало. Он
мог даже разобрать, в каком месте помещается их барак. Неужели он не сделал
еще и половины пути? Ромашка сел и развязал узелок. Ему захотелось есть. Он
поел хлеба. "Что-то делает сейчас Андрюшка? Плачет? Стоит или ушел?" Поев
хлеба, Ромашка завязал узелок и снял сапоги. Связав их за ушки веревочкой,
он снова двинулся в путь.
Он решил теперь не оборачиваться. Ему казалось, что таким образом он
пойдет быстрее. Он шел долго, но не вытерпел и обернулся в надежде не
увидеть уже лепрозорий. Но поселок был все еще виден. Дома стали только
меньше. Ромашке снова захотелось есть. Он сел и опять развязал узелок. Потом
надел сапоги и пошел снова, решив не оборачиваться и не отдыхать до тех пор,
пока не покажется город. Через некоторое время он остановился, сел: голова,
помимо его воли, повернулась назад. Теперь поселок исчез. Он почувствовал
себя заброшенным и одиноким. Ему хотелось плакать от того, что скрылся
поселок. Но, вспомнив, что плачут только маленькие дети, вроде Андрюшки, он
решил продолжать путь.
Так шел Ромашка до самого вечера, а таинственный город будто исчез с
земли, будто провалился куда-то в бездну, туда, где небо сходилось с землей.
Ромашке показалось даже, что на свете вообще не существует никаких городов и
все рассказы о них - сплошной обман. Он стал разочаровываться в цели своего
путешествия и с тоской подумал о доме. Дом теперь очень далеко, Возвращаться
назад, когда надвигалась ночь, не было никакого смысла. Нет, лучше
продолжать путь. Город скоро покажется...
Его ноги ныли, тело болело - не то от начавших раскрываться язв, не то
от чего-то другого. И, прислушиваясь к боли, Ромашка думая, сам не зная о
чем, - то ли о городе, то ли о доме. Ему уже не хотелось идти.
В этот момент на дороге послышался стук колес. По дороге катился
докторский фаэтон, в котором сидел Туркеев. Кучер заметил Ромашку. Фаэтон
остановился. Ромашке стало совестно, что его увидели. Этой встречи он
совершенно не ожидал. Она не входила в его расчеты. Ромашка отвернул лицо в
сторону, когда лошади стали почти рядом с ним.
- Это что ж, батенька, за прогулка такая? - спросил доктор. - Ты ведь
из поселка, кажется?
- Наш, - подтвердил кучер. - Питейкин мальчишка.
- Как же это они отпустили тебя? - недоумевал доктор
- Я сам, - ответил Ромашка.
- Сам? Куда это ты шествуешь?
- В город.
- В город?
Очки доктора Туркеева недоуменно метнулись к кучеру, потом к Ромашке.
- Да зачем же тебе город понадобился?.. Ну, это я вам доложу...-
заключил он так, будто перед ним стояла целая группа слушателей.
Ромашка стоял у дороги и рассматривал пойманную "саранчу". Он принял
такой вид, будто весь эпизод нисколько его не касается, будто его самого
интересовало только одно - почему ворочается еще "саранча", когда у нее нет
ни ног, ни крыльев?
- Нет, батенька, ты садись вот сюда... Садись, и поедем... Так не
годится, батенька мой. За это тебе надо дать березовой каши.
Ромашка молча и покорно полез в фаэтон...
С тех пор как его прогнали в последний раз со здорового двора, Ромашка
стал враждебно относиться к той половине лепрозория. И белые дома, и люди в
халатах, и даже красивые цветы в клумбах казались ему теперь чем-то холодным
и фальшивым, будто во всем этом таилось нечто злое и бессердечное.
Все, что связано было со здоровым двором, теперь вызывало у Ромашки
приступы жестокости и озлобления. Когда он поколотил Любочку Уткину, мать
избила его, будучи убеждена, что мальчишка слишком разбаловался. Мать не
знала истинных причин, побудивших Ромашку избить девочку.
Вопреки общим правилам Любочке разрешался беспрепятственный вход на
здоровый двор. Туда пускали ее по простой причине: она была единственным
здоровым ребенком на больном дворе, если не считать Ариши Афеногеновой,
родившейся всего год назад и не проявлявшей пока никаких признаков
заболевания.
Любочку любили одинаково и там, и здесь, любили за ее вдумчивость, за
чистое, серьезное личико и еще за то, что она была здоровенькая.
У Федора и Авдотьи Уткиных были две девочки: шестилетняя Любочка и
четырехлетняя Нюрочка. Нюрочка болела, ее лицо было покрыто темными пятнами,
и, может быть, потому, что была она "прокаженненькая" родители любили ее
меньше, чем "старшенькую". В Любочке родители не чаяли души. Мать ухаживала
за ней, как за игрушкой. В доме она была барынькой, мать старалась получше
одеть ее, всячески прихорашивала, заботилась о каждой мелочи ее туалета.
Девочка составляла предмет гордости матери. Ведь она была здоровенькая! Ее
часто приглашали туда, на здоровый двор. Там забавлялись девочкой и уделяли
ей внимания больше, чем всем остальным детям.
Восторг матери передался и Нюрочке. Маленькая смотрела на сестру такими
глазами, будто видела в ней божество, к которому нельзя прикасаться. Она не
предъявляла родителям требований, чтобы они и к ней относились с таким же
вниманием, как к ее старшей сестре. Только один раз Нюрочка заявила
претензию на такой же бант, каким украсила мать Любочкины волосы. Этот бант
Любочке дала Вера Максимовна, но, узнав о возникшем конфликте, она подарила
бант и Нюрочке.
И вот однажды Ромашка, встретив Любочку на меже двух дворов, поколотил
ее.
- Это тебе за то, что ходишь туда, - пояснил он,- а если еще пойдешь, я
тебе и еще дам.
Любочка пожаловалась, и Ромашка был отхлестан хворостиной, после чего
решил больше не трогать девочку. Все остальные дети прокаженных относились к
ней дружелюбно и не питали никаких враждебных чувств, Андрюшка стеснялся ее,
чувствуя к ней странное уважение, выражавшееся при встречах в нежелании
разговаривать с ней. Он не одобрял поступков своего брата, и Андрюшку
охватил истинный восторг, когда мать высекла Ромашку.
Андрюшка относился с уважением к Любочке еще и потому, что та изредка
угощала его конфетами, которыми снабжала ее Вера Максимовна. Она подходила к
Андрюшке и совала ему конфетку. Он смущался, отворачивался от нее, но
конфеты все-таки брал и старался не попадаться с ними на глаза Ромашке.
Четырехлетнюю Нюрочку Уткину, так же как и ее ровесницу Лизу
Афеногенову, Андрюшка почему-то не побил, может быть, потому, что они всегда
были грязные и, кроме неприятностей, ничего ему не доставляли. Они всегда
старались его обидеть и жаловались матери каждый раз, как только он
забирался в пыль. К тому же девочки называли его "поросенком".
Лиза Афеногенова родилась здоровым ребенком, таким же, как и Любочка.
Фрося, ее мать, была уверена что девочка прокаженной не будет и, когда
вырастет, ее нужно будет отправить учиться в город. Мать купала ее не меньше
пяти раз в день, как будто хотела смыть с нее таинственную заразу. Она
носила ее почти ежедневно к Туркееву, и тот каждый раз подтверждал: девочка
здорова. Но где-то в глубине сердца у Фроси тлела постоянная тревога: она
ожидала появления зловещих признаков. Тем не менее ей хотелось быть
счастливой, и когда она купала дочь, то всегда приговаривала:
- Вот подрастешь и поедешь, красавица моя, в город... Я не оставлю тебя
тут.
Но Гавриил Афеногенов - муж Фроси - держался иного мнения. Он говорил:
у прокаженных не может быть здоровых детей. Говорил он это, может быть,
потому, что хотел застраховать себя или подготовить на случай, если Лиза
действительно когда-нибудь заболеет, и в то же время в глубине души Гавриил
все-таки утешал себя: может быть, "обойдется". Он склонялся к мысли "отдать
девочку в люди", отвезти ее в город и определить в приют. Но мать медлила.
- Вот пусть немного подрастет, - говорила она, - тогда мы попросим
доктора, и он устроит ее.
Туркеев говорил Фросе, что проказа потомству не передается. Ребенок
прокаженных родителей может быть совершенно здоровым. Он может заразиться
впоследствии или в тот момент, когда проходит из чрева матери через
пораженные болезнью места. Доктор высказывал надежду на возможность
благополучного исхода, ибо, по его мнению, среди детей не редки случаи,
когда, проживая долгое время с прокаженными родителями, они тем не менее
остаются здоровыми.
В то же время доктор Туркеев предупреждал, что ребенок, так же как
взрослый, долгое время может казаться здоровым, несмотря на то, что уже
носит в себе микробы проказы.
Объяснения его запутали Фросю, и она порой не могла разобраться:
здорова ее девочка или, может быть, уже прокаженная? Чему верить? Фрося была
мать. Она видела сама и уверяла мужа, что Лиза совершенно здорова, проказа к
ней не пристанет, "бог спасет и помилует от такого греха". И все же у нее
была жуткая тревога за судьбу дочери. Она боялась, и боязнь доходила нередко
до паники. Ее пугало все: ссадины, синяки на теле Лизы, бессонницы дочери,
ее внезапные крики.
И вот однажды, когда девочке сравнялось два года и четыре месяца, Фрося
заметила на теле ее темные пятна. Мать не поверила пятнам и принялась купать
дочку. Купала она ее долго, долго мылила и так же долго затем вытирала
полотенцем тельце девочки, всматриваясь в зловещие пятна, будто хотела
стереть их. Они не исчезали. Тогда она одела ее, поставила на ноги, потом
прижала к груди и принялась носить по комнате, приговаривая: "Нет, ты у меня
здоровенькая, дочурка, ты у меня славненькая... чистенькая, ты моя
красавица". Она носила ее до тех пор, пока не пришел отец. Она ничего не
сказала Гавриилу и в тот день не пошла к доктору Туркееву. Не пошла Фрося и
на следующее утро, и на третий день. Она знала, о чем скажет теперь доктор
Туркеев.
Об этом событии Фрося сообщила мужу спустя две недели, когда
окончательно удостоверилась в очевидности болезни. И теперь не она понесла
Лизу к Туркееву, а Гавриил. Она еще смутно надеялась и неподвижно сидела у
стола, ожидая возвращения мужа. Гавриил вернулся молчаливый и угрюмый. Фрося
поняла. Они ничего не сказали друг другу. Фрося укутала девочку, взяла ее на
руки и заплакала, не отрывая от нее глаз. С тех пор она стала относиться к
дочке не так, как раньше.
Она уже не купала ее так часто, не носила ежедневно к Туркееву. У нее
исчезла нежность и заботливость.
Она стала груба и раздражительна:
- У, прокаженная, - говорила она каждый раз, как только девочка
начинала плакать,- и зачем ты народилась и почему не приберет тебя
господь?..
Лиза ничего не понимала и плакала. Тогда Фросе становилось жаль ее. Она
брала Лизу на руки и, целуя, приговаривала:
- Зачем ты заболела? Зачем ты заболела, моя доченька, зачем ты
прокаженненькая теперь? Ах ты, доченька, доченька...
Когда надежды на то, что у них растет "здоровенькая дочь, исчезли,
Фрося захотела иметь второго ребенка, но прошло три года, а ребенка не было.
Фрося все больше и больше начинала ненавидеть Лизу. Она принялась пить
какие-то настои из трав и каждый месяц трепетно ждала признаков желанной
беременности. Признаков не было.
И снова по ночам Фрося молилась богу, пила настойки и, лежа с мужем,
думала о том, что он не даст ей ребенка... Нет, не даст.
Спустя много месяцев Фрося почувствовала, что она беременна. Она
попросила Протасова отслужить молебен, и тот исполнил просьбу, отслужил его
без певчих, без риз и кадил, перед иконой, висевшей в ее комнате.
Долголетнее беспокойство Фроси улеглось.
Так родилась Ариша - вторая дочь Фроси. Девочка оказалась здоровенькой,
и родители хотели верить, что новенькая дочка их не заболеет. Довольно
одной. Ребенок должен вернуть им утраченную радость. Вот вырастет Ариша и
будет такой же, как Любочка Уткина. Через несколько лет они начнут наряжать
ее так же, как Уткины. Она будет здоровенькая. Ее все полюбят. Фрося не
расставалась с Аришей. Она почти целый день носила ее на руках и, встречая
Любочку, долго, с завистью смотрела на нее.
- Вот и ты у меня будешь такая же чистенькая, такая же здоровенькая, -
говорила она Арише, как будто бы та понимала слова матери.
У всех прокаженных существовало странное убеждение: если Любочка
прожила благополучно шесть лет, значит, останется здоровой и впредь: проказа
к ней не пристанет.
И, словно оберегая ее чистоту, они старались не прикасаться к ней. Но
Любочка не сторонилась ничьих ласк. Она не постигала еще значения проказы,
не понимала - среди кого она живет.
Но с некоторых пор девочка начала задаваться вопросами - почему ей не
следует играть с Лизой или встречаться близко с Андрюшкой. Почему мать
сердится, когда видит эти встречи? Для нее казались странными советы матери
держаться подальше от детей, не встречаться с больными и почаще уходить на
здоровый двор, к Вере Максимовне.
Любочка жила вместе со своими родителями в одной комнате. У нее был
свой угол, своя постель, свои нож и вилка, своя посуда, свое особое белье.
Отделив ее от общего стола, от всех больных, мать надеялась защитить дочь от
проказы и верила - Любочка будет спасена.
Она не желала справляться у доктора Туркеева о том, останется ли ее
девочка навсегда здоровой или нет.
Однажды, когда Туркеев производил свой обычный осмотр в бараках, мать
подвела к нему Любочку.
- Ну, здравствуй, стрекоза, здравствуй... Да ты совсем молодец
молодцом? Да-с... молодцом.
Мать улыбнулась и сказала:
- Вот только долго ли она, доктор, таким молодцом будет?
- Гм... Долго ли... Кто его знает? Ничего определенного сказать нельзя.
Думаю, если вы ее будете оберегать, то останется целой. Да-с, такие случаи
возможны.
Доктор Туркеев часто задумывался над этим ребенком. Странное явление:
шесть лет живет Любочка среди прокаженных - и совсем здорова. Только зачем
она живет здесь? Ее бы в детский дом отправить. Но разве можно сделать это?
Разве можно убедить Уткиных в такой необходимости? Впрочем, если девочка
прожила шесть лет в столь бесспорно опасной обстановке и осталась
невредимой, - значит, у нее высокий иммунитет. Природа сама не хочет этого.
Туркеев любил детей. Ему приятно было видеть Любочку на здоровом дворе,
когда она приходила "в гости" к Вере Максимовне. Девочка не чаяла в ней
души, Вера Максимовна научила ее играм, выучила читать, писать и вышивать,
декламировать стихи и нередко приносила ей подарки из города. Доктору
Туркееву приятно было сознавать, что среди подчиненного ему медицинского
персонала нашелся человек, не побоявшийся так крепко соединить себя с
больным двором и работать не по обязанности, не по должности, а по доброй
воле. Вера Максимовна никогда не говорила с девочкой о проказе. Она вообще
старалась избегать разговоров о больном дворе. Все же она как-то спросила
Любочку:
- Ты уехала бы со мной в город, только навсегда?
Любочка, не задумываясь, отрицательно покачала головой.
- А кого ты больше любишь - меня или мамочку?
Любочка подняла на нее свои большие глаза, и Вера Максимовна прочла в
них смущение.
- И мамочку и вас, - ответила она деликатно.
- А если я уеду отсюда совсем - тебе будет жаль меня?
- Да. Но вы не уезжайте... Я вас не пущу.
Из этого диалога Вера Максимовна сделала заключение, что девочка не
желает уезжать от родителей.
Девушка припомнила первый день своего приезда в лепрозорий. Какой ужас
овладел ею, когда она узнала, что на больном дворе живет здоровый ребенок.
Это - преступление! Почему до сих пор не отделили девочку от больных
родителей?.. Она явилась к доктору Туркееву и изложила ему свои соображения
о необходимости немедленной отправки Любочки в город, в детский дом.
Туркеев, выслушав ее, долго молчал, а потом сказал:
- Все это, конечно, очень хорошо... Я, конечно, не против, но вы,
батенька, рассуждаете, как на бойне, как тот мясник, которому нет дела до
чувств коровы... Ему велено убить теленка...
- Позвольте, Сергей Павлович, как же это...
- А так, батенька, какое мы имеем с вами право отрывать ребенка от
родителей, если этот ребенок для них - все? К чему это, я вас спрашиваю?
- Но ведь ребенок погибнет? Ведь спасаем же мы утопающих, Сергей
Павлович?
Туркеев взглянул на нее поверх очков.
- А докажите мне, что она здорова? Докажите, что в ней не сидят уже эти
самые палочки. Дело наше маленькое, - добавил он тихо, - лечить, а там -
пусть здравотдел разбирает: изолировать или нет. Списки он имеет, и в них
все отмечено.
- Все-таки, доктор, как же с ней быть?
- Никак. Оставьте ее в покое. Она нужнее им, чем всем остальным.
Вера Максимовна почувствовала в словах доктора какую-то правду. Но ведь
права и она. Она хотела отделить девочку. В целях той же гуманности доктор
Туркеев оставляет ее здесь. Чья гуманность выше?
- И вообще, зачем прокаженным дети? - меланхолически произнес
присутствовавший при этом разговоре Клочков.
- И вообще, зачем вам, батенька, перепелки? - спросил доктор Туркеев, и
в голосе его прорвалась досада.
Когда лили дожди и дни становились похожими на мокрую золу, в
лепрозории начинался "свадебный сезон". В эту тридцать вторую осень
существования лепрозория первой поженившейся парой были Касьян Меркулов и
Ольга Владыкина.
Прокаженному Меркулову шел тридцать шестой год. Он уже шесть лет провел
в лепрозории. Оля Владыкина была моложе мужа на четыре года и поступила в
лепрозорий тремя годами позже его.
Когда ее привезли сюда, она на вопрос фельдшера о роде занятий
ответила:
- Я гулящая.
- Значит, проститутка? - переспросил фельдшер.
- А там уж как хотите, так и называйте. Такая я, одним словом.
Прокаженные знали, что до того, как заболеть проказой, она занималась
проституцией, но никто из них никогда не пытался напомнить ей о прошлом. Она
не любила вспоминать о прошлом. Если приходилось к слову, Оля говорила:
"Меня кормили все мужчины - такая уж была моя работа".
Кто из этих "кормильцев" привел ее сюда? Впрочем, Оля не отыскивала
причин и относилась к ним равнодушно.
У нее была мать, жившая где-то в Тамбовской губернии, и матери она
отправляла деньги, которые дарили ей мужчины. Оля писала ей, что живется ей
хорошо, служба у нее хорошая и скоро они увидятся. Вскоре ее скрутила
"ленивая смерть". Подруги посоветовали обратиться в здравотдел, и здравотдел
направил ее сюда. Подруги же написали матери о том, что Оля умерла,- таково
было ее желание. С тех пор она не существовала больше для "того" мира. Жизнь
оборвалась: не было больше ни радости, ни отчаяния, не было и надежд, как не
было и безнадежности.
Она была единственной больной, которая никогда не надоедала доктору
Туркееву расспросами о своем здоровье.
И вот однажды Оля заметила ухаживания Меркулова. С удивлением следила
она за его взглядами, терпеливо и с любопытством выслушивала его неуклюжие,
неумелые слова. Ни один мужчина никогда не говорил с ней так, как говорил
Меркулов. Все приходили пьяные, грубые и бесстыжие. Потом уходили к своим
возлюбленным и женам, забывая о ней так же быстро, как забывала о них Оля.
И вдруг это странное внимание, робость и застенчивость... Что это?
Мужская хитрость? Нечто другое? Но другого она не знала.
Однажды у Оли родилась мысль, показавшаяся ей нелепой: "Он меня любит!"
Она улыбнулась сама себе. Где-то на дне оцепеневшего сердца начало
просыпаться странное, совсем незнакомое ей чувство, блеснувшее как яркий
луч, обещающий тепло и радость. Так бывает иногда глубокой зимой, когда
сквозь тяжесть угрюмых туч внезапно пробьется и заиграет солнце,
напоминающее, что, кроме сумрака и холода, есть еще и тепло.
Иногда ей казалось, что он просто заскучал по бабе и выбрал не другую,
а именно ее потому, что она была гулящая и, следовательно, доступнее, чем
все другие бабы на этом дворе. Тогда Касьян становился ей таким же
противным, как те мужчины, которые ходили к ней, когда она не была еще
прокаженной.
- Что ты от меня хочешь, Касьян? - однажды спросила Оля.- Зачем я
понадобилась тебе, чего ты добиваешься?
Касьян молчал.
- Тебе бабу надо? Так ты, миленок, лучше забудь обо мне. Ты думаешь, я
и здесь промышлять начну?
- Нет, вы ошибаетесь... очень ошибаетесь, Ольга Дмитриевна, и меня вы
просто обидеть хотите. Зачем вы так говорите? - сказал Касьян и потускнел.
Он говорил ей "вы", сам не зная почему, - то ли оттого, что хотел
доказать неправильность ее подозрений, то ли от какого-то особого уважения к
ней.
- Так что же ты хочешь, Касьян? Он прикоснулся к ее руке и сказал:
- Ольга Дмитриевна, вы напрасно все это говорите... вы мало знаете
меня... Да разве можно думать по справедливости - кто и чем был там? Я не
такой подлец. Давайте поженимся, Ольга Дмитриевна, и начнем жить как муж и
жена... как настоящие...
Ее голова поникла.
- Это совсем неподходящая статья, - сказала она тихо.
- Почему неподходящая?
- Зачем нам жениться?
- Зачем все люди женятся?
Касьян помолчал, потом повторил:
- Зачем все люди соединяются?
- Так это - люди, а не мы.
- А мы разве не люди?
- Люди, да не те...
- Кто знает, может, когда-нибудь и мы будем, как те.
Ей стало жалко Касьяна, и тогда, не выпуская своей руки из его, она
сказала так просто, как будто речь шла о вчерашнем дне:
- Касьянушка, мне все равно, но жениться нам - смешно... Ведь глупость
делают те, кто женится. Если ты хочешь бабу и меня выбрал - приходи ко
мне... Но зачем жениться?
- Нет, Ольга Дмитриевна, так нельзя... Хорошие люди так не делают. Я не
хочу так. По закону надо. Вот пойдемте к доктору и скажем ему - так и так.
- Зачем же тебе все это понадобилось?
- Я хочу, чтобы вы были законной моей женой, настоящей, а не
какой-нибудь, я не хочу насмехаться над нами.
Слова его были для нее необычны и радостны.
- Ты, что ж, любишь меня, что ль? - спросила она.
- Кто знает... может, и люблю, Ольга Дмитриевна
- За что?
Ответа не последовало.
- Ты вот что, Касьян, может, ты меня и взаправду любишь - не знаю, но
только подумай, прежде чем решиться... подумай, чем я была,- может,
раздумаешь еще.
- Нет, теперь уж не раздумаю.
- Смотри, попрекать меня будешь... укорять за прежнее.
- Нет, не буду... За что попрекать? Разве вы вольны были?
- Нет, не была вольна,- прошептала она и, придвинувшись к нему, сказала
таким тоном, будто брала с него клятву:
- Хорошо, Касьян, если ты скажешь мне сейчас, что никогда не попрекнешь
ни одним словом за то, чем я была там, - пойду за тебя. Но если обмолвишься
этим хоть один раз - тогда мы не товарищи друг другу, так и знай.
- Ты мне вот о чем скажи, Оля, - перебил ее Касьян, - имела ли ты из
всех мужчин какого-нибудь одного, постоянного?
- Нет, такого не было. Были, приходили по нескольку раз, но они всегда
платили, а бесплатного ни одного не было... А зачем тебе понадобилось знать
Впрочем, Андрюшке скоро надоело это занятие, и, усаживаясь на земле, он
следил за работой брата. Иногда тот уставал и тоже садился. В такие минуты у
них возникал разговор, в котором Ромашка старался показать брату свое
превосходство над ним.
Он говорил:
- Вот вырасту большой, заберу тебя, и мы уедем в город.
Город... Андрюшка часто слышал это слово, но точно не знал, что оно
означает. Впрочем, ему было безразлично, что означало слово "город", так же
как безразлично было слово "проказа".
- А зачем ты хочешь в город? Я не хочу.
- Вырастешь - узнаешь, - с еще большим авторитетом говорил Ромашка,
подделываясь под тон отца.
- Я не хочу в город, - категорически заявлял Андрюшка.
- А я тебя увезу.
- Не хочу, - с тревогой посматривая на брата, чуть не плача, отвечал
Андрюшка.
Так шли дни...
Однажды рано утром Ромашка надел сапоги, нарядился в чистую рубаху и
позвал Андрюшку на двор. Мать пасла в степи гусей, отец работал в кузнице.
Андрюшка увидел в руках брата узелок, понял, что в узелке хлеб. По
сосредоточенному лицу Ромашки он пришел к убеждению: брат собирается делать
что-то важное:
- Андрюшка, пойдем! - приказал Ромашка. Торжественный тон брата и весь
его таинственный вид пробудили неведомый восторг в Андрюшкином сердце. Он
был убежден: они идут к козлятам. Быть может, они пасутся сейчас в степи?
Братья пошли. Они тихонько выбрались в степь, и здесь Ромашка открыл наконец
тайну:
- Андрюшка, я ухожу в город. Ты только отцу и матери не говори. Я
приду, Андрюшка... Я посмотрю, узнаю все и приду. Если мать спросит, ты
ничего не говори, ты скажи, что ничего не знаешь. Скажи, что я скоро приду.
Тогда Андрюшке стало грустно, и он заплакал.
- Я тоже хочу в город.
- Ты - дурак, тебе нельзя в город. Ты - умрешь. В город далеко. Такие
маленькие дети в город не ходят, - сказал он серьезно, как взрослый.
Но Андрюшка не унимался. Он потребовал: брат во что бы то ни стало
должен взять его с собой.
- Если ты будешь плакать, я тебя побью. Понял? Не плачь!
Ромашка спешил. Он поцеловал братишку и пошел не оборачиваясь. Он
обернулся только тогда, когда вышел далеко на дорогу. Андрюшка все еще стоял
на том месте, где оставил его Ромашка, и смотрел вслед удаляющемуся брату.
Тот махнул ему рукой, то ли в знак прощанья, то ли в знак угрозы, и снова
пошел. Андрюшка продолжал стоять.
Расстояние до города казалось Ромашке большим, но все же не дальше, чем
до кургана, который виднелся далеко в стороне. Он решил, что курган -
дальше, чем город, и, подбадривая себя этой надеждой, уверенно зашагал
вперед. В эту минуту он забыл все: поселок, отца, мать, Андрюшку, забыл
кузницу и зеленовато-желтый огонек в горне. Впереди был город.
Вот он пройдет бугор, лежащий у дороги, и тогда увидит леса, зверей,
увидит поезд. Он все узнает и, вернувшись домой, расскажет о городе. Он
будет как большой.
Ромашка продолжал идти.
Через час он почувствовал, что ноги его начинают двигаться медленнее.
Обернулся.
Лепрозорий был отчетливо виден. Оказывается, он прошел очень мало. Он
мог даже разобрать, в каком месте помещается их барак. Неужели он не сделал
еще и половины пути? Ромашка сел и развязал узелок. Ему захотелось есть. Он
поел хлеба. "Что-то делает сейчас Андрюшка? Плачет? Стоит или ушел?" Поев
хлеба, Ромашка завязал узелок и снял сапоги. Связав их за ушки веревочкой,
он снова двинулся в путь.
Он решил теперь не оборачиваться. Ему казалось, что таким образом он
пойдет быстрее. Он шел долго, но не вытерпел и обернулся в надежде не
увидеть уже лепрозорий. Но поселок был все еще виден. Дома стали только
меньше. Ромашке снова захотелось есть. Он сел и опять развязал узелок. Потом
надел сапоги и пошел снова, решив не оборачиваться и не отдыхать до тех пор,
пока не покажется город. Через некоторое время он остановился, сел: голова,
помимо его воли, повернулась назад. Теперь поселок исчез. Он почувствовал
себя заброшенным и одиноким. Ему хотелось плакать от того, что скрылся
поселок. Но, вспомнив, что плачут только маленькие дети, вроде Андрюшки, он
решил продолжать путь.
Так шел Ромашка до самого вечера, а таинственный город будто исчез с
земли, будто провалился куда-то в бездну, туда, где небо сходилось с землей.
Ромашке показалось даже, что на свете вообще не существует никаких городов и
все рассказы о них - сплошной обман. Он стал разочаровываться в цели своего
путешествия и с тоской подумал о доме. Дом теперь очень далеко, Возвращаться
назад, когда надвигалась ночь, не было никакого смысла. Нет, лучше
продолжать путь. Город скоро покажется...
Его ноги ныли, тело болело - не то от начавших раскрываться язв, не то
от чего-то другого. И, прислушиваясь к боли, Ромашка думая, сам не зная о
чем, - то ли о городе, то ли о доме. Ему уже не хотелось идти.
В этот момент на дороге послышался стук колес. По дороге катился
докторский фаэтон, в котором сидел Туркеев. Кучер заметил Ромашку. Фаэтон
остановился. Ромашке стало совестно, что его увидели. Этой встречи он
совершенно не ожидал. Она не входила в его расчеты. Ромашка отвернул лицо в
сторону, когда лошади стали почти рядом с ним.
- Это что ж, батенька, за прогулка такая? - спросил доктор. - Ты ведь
из поселка, кажется?
- Наш, - подтвердил кучер. - Питейкин мальчишка.
- Как же это они отпустили тебя? - недоумевал доктор
- Я сам, - ответил Ромашка.
- Сам? Куда это ты шествуешь?
- В город.
- В город?
Очки доктора Туркеева недоуменно метнулись к кучеру, потом к Ромашке.
- Да зачем же тебе город понадобился?.. Ну, это я вам доложу...-
заключил он так, будто перед ним стояла целая группа слушателей.
Ромашка стоял у дороги и рассматривал пойманную "саранчу". Он принял
такой вид, будто весь эпизод нисколько его не касается, будто его самого
интересовало только одно - почему ворочается еще "саранча", когда у нее нет
ни ног, ни крыльев?
- Нет, батенька, ты садись вот сюда... Садись, и поедем... Так не
годится, батенька мой. За это тебе надо дать березовой каши.
Ромашка молча и покорно полез в фаэтон...
С тех пор как его прогнали в последний раз со здорового двора, Ромашка
стал враждебно относиться к той половине лепрозория. И белые дома, и люди в
халатах, и даже красивые цветы в клумбах казались ему теперь чем-то холодным
и фальшивым, будто во всем этом таилось нечто злое и бессердечное.
Все, что связано было со здоровым двором, теперь вызывало у Ромашки
приступы жестокости и озлобления. Когда он поколотил Любочку Уткину, мать
избила его, будучи убеждена, что мальчишка слишком разбаловался. Мать не
знала истинных причин, побудивших Ромашку избить девочку.
Вопреки общим правилам Любочке разрешался беспрепятственный вход на
здоровый двор. Туда пускали ее по простой причине: она была единственным
здоровым ребенком на больном дворе, если не считать Ариши Афеногеновой,
родившейся всего год назад и не проявлявшей пока никаких признаков
заболевания.
Любочку любили одинаково и там, и здесь, любили за ее вдумчивость, за
чистое, серьезное личико и еще за то, что она была здоровенькая.
У Федора и Авдотьи Уткиных были две девочки: шестилетняя Любочка и
четырехлетняя Нюрочка. Нюрочка болела, ее лицо было покрыто темными пятнами,
и, может быть, потому, что была она "прокаженненькая" родители любили ее
меньше, чем "старшенькую". В Любочке родители не чаяли души. Мать ухаживала
за ней, как за игрушкой. В доме она была барынькой, мать старалась получше
одеть ее, всячески прихорашивала, заботилась о каждой мелочи ее туалета.
Девочка составляла предмет гордости матери. Ведь она была здоровенькая! Ее
часто приглашали туда, на здоровый двор. Там забавлялись девочкой и уделяли
ей внимания больше, чем всем остальным детям.
Восторг матери передался и Нюрочке. Маленькая смотрела на сестру такими
глазами, будто видела в ней божество, к которому нельзя прикасаться. Она не
предъявляла родителям требований, чтобы они и к ней относились с таким же
вниманием, как к ее старшей сестре. Только один раз Нюрочка заявила
претензию на такой же бант, каким украсила мать Любочкины волосы. Этот бант
Любочке дала Вера Максимовна, но, узнав о возникшем конфликте, она подарила
бант и Нюрочке.
И вот однажды Ромашка, встретив Любочку на меже двух дворов, поколотил
ее.
- Это тебе за то, что ходишь туда, - пояснил он,- а если еще пойдешь, я
тебе и еще дам.
Любочка пожаловалась, и Ромашка был отхлестан хворостиной, после чего
решил больше не трогать девочку. Все остальные дети прокаженных относились к
ней дружелюбно и не питали никаких враждебных чувств, Андрюшка стеснялся ее,
чувствуя к ней странное уважение, выражавшееся при встречах в нежелании
разговаривать с ней. Он не одобрял поступков своего брата, и Андрюшку
охватил истинный восторг, когда мать высекла Ромашку.
Андрюшка относился с уважением к Любочке еще и потому, что та изредка
угощала его конфетами, которыми снабжала ее Вера Максимовна. Она подходила к
Андрюшке и совала ему конфетку. Он смущался, отворачивался от нее, но
конфеты все-таки брал и старался не попадаться с ними на глаза Ромашке.
Четырехлетнюю Нюрочку Уткину, так же как и ее ровесницу Лизу
Афеногенову, Андрюшка почему-то не побил, может быть, потому, что они всегда
были грязные и, кроме неприятностей, ничего ему не доставляли. Они всегда
старались его обидеть и жаловались матери каждый раз, как только он
забирался в пыль. К тому же девочки называли его "поросенком".
Лиза Афеногенова родилась здоровым ребенком, таким же, как и Любочка.
Фрося, ее мать, была уверена что девочка прокаженной не будет и, когда
вырастет, ее нужно будет отправить учиться в город. Мать купала ее не меньше
пяти раз в день, как будто хотела смыть с нее таинственную заразу. Она
носила ее почти ежедневно к Туркееву, и тот каждый раз подтверждал: девочка
здорова. Но где-то в глубине сердца у Фроси тлела постоянная тревога: она
ожидала появления зловещих признаков. Тем не менее ей хотелось быть
счастливой, и когда она купала дочь, то всегда приговаривала:
- Вот подрастешь и поедешь, красавица моя, в город... Я не оставлю тебя
тут.
Но Гавриил Афеногенов - муж Фроси - держался иного мнения. Он говорил:
у прокаженных не может быть здоровых детей. Говорил он это, может быть,
потому, что хотел застраховать себя или подготовить на случай, если Лиза
действительно когда-нибудь заболеет, и в то же время в глубине души Гавриил
все-таки утешал себя: может быть, "обойдется". Он склонялся к мысли "отдать
девочку в люди", отвезти ее в город и определить в приют. Но мать медлила.
- Вот пусть немного подрастет, - говорила она, - тогда мы попросим
доктора, и он устроит ее.
Туркеев говорил Фросе, что проказа потомству не передается. Ребенок
прокаженных родителей может быть совершенно здоровым. Он может заразиться
впоследствии или в тот момент, когда проходит из чрева матери через
пораженные болезнью места. Доктор высказывал надежду на возможность
благополучного исхода, ибо, по его мнению, среди детей не редки случаи,
когда, проживая долгое время с прокаженными родителями, они тем не менее
остаются здоровыми.
В то же время доктор Туркеев предупреждал, что ребенок, так же как
взрослый, долгое время может казаться здоровым, несмотря на то, что уже
носит в себе микробы проказы.
Объяснения его запутали Фросю, и она порой не могла разобраться:
здорова ее девочка или, может быть, уже прокаженная? Чему верить? Фрося была
мать. Она видела сама и уверяла мужа, что Лиза совершенно здорова, проказа к
ней не пристанет, "бог спасет и помилует от такого греха". И все же у нее
была жуткая тревога за судьбу дочери. Она боялась, и боязнь доходила нередко
до паники. Ее пугало все: ссадины, синяки на теле Лизы, бессонницы дочери,
ее внезапные крики.
И вот однажды, когда девочке сравнялось два года и четыре месяца, Фрося
заметила на теле ее темные пятна. Мать не поверила пятнам и принялась купать
дочку. Купала она ее долго, долго мылила и так же долго затем вытирала
полотенцем тельце девочки, всматриваясь в зловещие пятна, будто хотела
стереть их. Они не исчезали. Тогда она одела ее, поставила на ноги, потом
прижала к груди и принялась носить по комнате, приговаривая: "Нет, ты у меня
здоровенькая, дочурка, ты у меня славненькая... чистенькая, ты моя
красавица". Она носила ее до тех пор, пока не пришел отец. Она ничего не
сказала Гавриилу и в тот день не пошла к доктору Туркееву. Не пошла Фрося и
на следующее утро, и на третий день. Она знала, о чем скажет теперь доктор
Туркеев.
Об этом событии Фрося сообщила мужу спустя две недели, когда
окончательно удостоверилась в очевидности болезни. И теперь не она понесла
Лизу к Туркееву, а Гавриил. Она еще смутно надеялась и неподвижно сидела у
стола, ожидая возвращения мужа. Гавриил вернулся молчаливый и угрюмый. Фрося
поняла. Они ничего не сказали друг другу. Фрося укутала девочку, взяла ее на
руки и заплакала, не отрывая от нее глаз. С тех пор она стала относиться к
дочке не так, как раньше.
Она уже не купала ее так часто, не носила ежедневно к Туркееву. У нее
исчезла нежность и заботливость.
Она стала груба и раздражительна:
- У, прокаженная, - говорила она каждый раз, как только девочка
начинала плакать,- и зачем ты народилась и почему не приберет тебя
господь?..
Лиза ничего не понимала и плакала. Тогда Фросе становилось жаль ее. Она
брала Лизу на руки и, целуя, приговаривала:
- Зачем ты заболела? Зачем ты заболела, моя доченька, зачем ты
прокаженненькая теперь? Ах ты, доченька, доченька...
Когда надежды на то, что у них растет "здоровенькая дочь, исчезли,
Фрося захотела иметь второго ребенка, но прошло три года, а ребенка не было.
Фрося все больше и больше начинала ненавидеть Лизу. Она принялась пить
какие-то настои из трав и каждый месяц трепетно ждала признаков желанной
беременности. Признаков не было.
И снова по ночам Фрося молилась богу, пила настойки и, лежа с мужем,
думала о том, что он не даст ей ребенка... Нет, не даст.
Спустя много месяцев Фрося почувствовала, что она беременна. Она
попросила Протасова отслужить молебен, и тот исполнил просьбу, отслужил его
без певчих, без риз и кадил, перед иконой, висевшей в ее комнате.
Долголетнее беспокойство Фроси улеглось.
Так родилась Ариша - вторая дочь Фроси. Девочка оказалась здоровенькой,
и родители хотели верить, что новенькая дочка их не заболеет. Довольно
одной. Ребенок должен вернуть им утраченную радость. Вот вырастет Ариша и
будет такой же, как Любочка Уткина. Через несколько лет они начнут наряжать
ее так же, как Уткины. Она будет здоровенькая. Ее все полюбят. Фрося не
расставалась с Аришей. Она почти целый день носила ее на руках и, встречая
Любочку, долго, с завистью смотрела на нее.
- Вот и ты у меня будешь такая же чистенькая, такая же здоровенькая, -
говорила она Арише, как будто бы та понимала слова матери.
У всех прокаженных существовало странное убеждение: если Любочка
прожила благополучно шесть лет, значит, останется здоровой и впредь: проказа
к ней не пристанет.
И, словно оберегая ее чистоту, они старались не прикасаться к ней. Но
Любочка не сторонилась ничьих ласк. Она не постигала еще значения проказы,
не понимала - среди кого она живет.
Но с некоторых пор девочка начала задаваться вопросами - почему ей не
следует играть с Лизой или встречаться близко с Андрюшкой. Почему мать
сердится, когда видит эти встречи? Для нее казались странными советы матери
держаться подальше от детей, не встречаться с больными и почаще уходить на
здоровый двор, к Вере Максимовне.
Любочка жила вместе со своими родителями в одной комнате. У нее был
свой угол, своя постель, свои нож и вилка, своя посуда, свое особое белье.
Отделив ее от общего стола, от всех больных, мать надеялась защитить дочь от
проказы и верила - Любочка будет спасена.
Она не желала справляться у доктора Туркеева о том, останется ли ее
девочка навсегда здоровой или нет.
Однажды, когда Туркеев производил свой обычный осмотр в бараках, мать
подвела к нему Любочку.
- Ну, здравствуй, стрекоза, здравствуй... Да ты совсем молодец
молодцом? Да-с... молодцом.
Мать улыбнулась и сказала:
- Вот только долго ли она, доктор, таким молодцом будет?
- Гм... Долго ли... Кто его знает? Ничего определенного сказать нельзя.
Думаю, если вы ее будете оберегать, то останется целой. Да-с, такие случаи
возможны.
Доктор Туркеев часто задумывался над этим ребенком. Странное явление:
шесть лет живет Любочка среди прокаженных - и совсем здорова. Только зачем
она живет здесь? Ее бы в детский дом отправить. Но разве можно сделать это?
Разве можно убедить Уткиных в такой необходимости? Впрочем, если девочка
прожила шесть лет в столь бесспорно опасной обстановке и осталась
невредимой, - значит, у нее высокий иммунитет. Природа сама не хочет этого.
Туркеев любил детей. Ему приятно было видеть Любочку на здоровом дворе,
когда она приходила "в гости" к Вере Максимовне. Девочка не чаяла в ней
души, Вера Максимовна научила ее играм, выучила читать, писать и вышивать,
декламировать стихи и нередко приносила ей подарки из города. Доктору
Туркееву приятно было сознавать, что среди подчиненного ему медицинского
персонала нашелся человек, не побоявшийся так крепко соединить себя с
больным двором и работать не по обязанности, не по должности, а по доброй
воле. Вера Максимовна никогда не говорила с девочкой о проказе. Она вообще
старалась избегать разговоров о больном дворе. Все же она как-то спросила
Любочку:
- Ты уехала бы со мной в город, только навсегда?
Любочка, не задумываясь, отрицательно покачала головой.
- А кого ты больше любишь - меня или мамочку?
Любочка подняла на нее свои большие глаза, и Вера Максимовна прочла в
них смущение.
- И мамочку и вас, - ответила она деликатно.
- А если я уеду отсюда совсем - тебе будет жаль меня?
- Да. Но вы не уезжайте... Я вас не пущу.
Из этого диалога Вера Максимовна сделала заключение, что девочка не
желает уезжать от родителей.
Девушка припомнила первый день своего приезда в лепрозорий. Какой ужас
овладел ею, когда она узнала, что на больном дворе живет здоровый ребенок.
Это - преступление! Почему до сих пор не отделили девочку от больных
родителей?.. Она явилась к доктору Туркееву и изложила ему свои соображения
о необходимости немедленной отправки Любочки в город, в детский дом.
Туркеев, выслушав ее, долго молчал, а потом сказал:
- Все это, конечно, очень хорошо... Я, конечно, не против, но вы,
батенька, рассуждаете, как на бойне, как тот мясник, которому нет дела до
чувств коровы... Ему велено убить теленка...
- Позвольте, Сергей Павлович, как же это...
- А так, батенька, какое мы имеем с вами право отрывать ребенка от
родителей, если этот ребенок для них - все? К чему это, я вас спрашиваю?
- Но ведь ребенок погибнет? Ведь спасаем же мы утопающих, Сергей
Павлович?
Туркеев взглянул на нее поверх очков.
- А докажите мне, что она здорова? Докажите, что в ней не сидят уже эти
самые палочки. Дело наше маленькое, - добавил он тихо, - лечить, а там -
пусть здравотдел разбирает: изолировать или нет. Списки он имеет, и в них
все отмечено.
- Все-таки, доктор, как же с ней быть?
- Никак. Оставьте ее в покое. Она нужнее им, чем всем остальным.
Вера Максимовна почувствовала в словах доктора какую-то правду. Но ведь
права и она. Она хотела отделить девочку. В целях той же гуманности доктор
Туркеев оставляет ее здесь. Чья гуманность выше?
- И вообще, зачем прокаженным дети? - меланхолически произнес
присутствовавший при этом разговоре Клочков.
- И вообще, зачем вам, батенька, перепелки? - спросил доктор Туркеев, и
в голосе его прорвалась досада.
Когда лили дожди и дни становились похожими на мокрую золу, в
лепрозории начинался "свадебный сезон". В эту тридцать вторую осень
существования лепрозория первой поженившейся парой были Касьян Меркулов и
Ольга Владыкина.
Прокаженному Меркулову шел тридцать шестой год. Он уже шесть лет провел
в лепрозории. Оля Владыкина была моложе мужа на четыре года и поступила в
лепрозорий тремя годами позже его.
Когда ее привезли сюда, она на вопрос фельдшера о роде занятий
ответила:
- Я гулящая.
- Значит, проститутка? - переспросил фельдшер.
- А там уж как хотите, так и называйте. Такая я, одним словом.
Прокаженные знали, что до того, как заболеть проказой, она занималась
проституцией, но никто из них никогда не пытался напомнить ей о прошлом. Она
не любила вспоминать о прошлом. Если приходилось к слову, Оля говорила:
"Меня кормили все мужчины - такая уж была моя работа".
Кто из этих "кормильцев" привел ее сюда? Впрочем, Оля не отыскивала
причин и относилась к ним равнодушно.
У нее была мать, жившая где-то в Тамбовской губернии, и матери она
отправляла деньги, которые дарили ей мужчины. Оля писала ей, что живется ей
хорошо, служба у нее хорошая и скоро они увидятся. Вскоре ее скрутила
"ленивая смерть". Подруги посоветовали обратиться в здравотдел, и здравотдел
направил ее сюда. Подруги же написали матери о том, что Оля умерла,- таково
было ее желание. С тех пор она не существовала больше для "того" мира. Жизнь
оборвалась: не было больше ни радости, ни отчаяния, не было и надежд, как не
было и безнадежности.
Она была единственной больной, которая никогда не надоедала доктору
Туркееву расспросами о своем здоровье.
И вот однажды Оля заметила ухаживания Меркулова. С удивлением следила
она за его взглядами, терпеливо и с любопытством выслушивала его неуклюжие,
неумелые слова. Ни один мужчина никогда не говорил с ней так, как говорил
Меркулов. Все приходили пьяные, грубые и бесстыжие. Потом уходили к своим
возлюбленным и женам, забывая о ней так же быстро, как забывала о них Оля.
И вдруг это странное внимание, робость и застенчивость... Что это?
Мужская хитрость? Нечто другое? Но другого она не знала.
Однажды у Оли родилась мысль, показавшаяся ей нелепой: "Он меня любит!"
Она улыбнулась сама себе. Где-то на дне оцепеневшего сердца начало
просыпаться странное, совсем незнакомое ей чувство, блеснувшее как яркий
луч, обещающий тепло и радость. Так бывает иногда глубокой зимой, когда
сквозь тяжесть угрюмых туч внезапно пробьется и заиграет солнце,
напоминающее, что, кроме сумрака и холода, есть еще и тепло.
Иногда ей казалось, что он просто заскучал по бабе и выбрал не другую,
а именно ее потому, что она была гулящая и, следовательно, доступнее, чем
все другие бабы на этом дворе. Тогда Касьян становился ей таким же
противным, как те мужчины, которые ходили к ней, когда она не была еще
прокаженной.
- Что ты от меня хочешь, Касьян? - однажды спросила Оля.- Зачем я
понадобилась тебе, чего ты добиваешься?
Касьян молчал.
- Тебе бабу надо? Так ты, миленок, лучше забудь обо мне. Ты думаешь, я
и здесь промышлять начну?
- Нет, вы ошибаетесь... очень ошибаетесь, Ольга Дмитриевна, и меня вы
просто обидеть хотите. Зачем вы так говорите? - сказал Касьян и потускнел.
Он говорил ей "вы", сам не зная почему, - то ли оттого, что хотел
доказать неправильность ее подозрений, то ли от какого-то особого уважения к
ней.
- Так что же ты хочешь, Касьян? Он прикоснулся к ее руке и сказал:
- Ольга Дмитриевна, вы напрасно все это говорите... вы мало знаете
меня... Да разве можно думать по справедливости - кто и чем был там? Я не
такой подлец. Давайте поженимся, Ольга Дмитриевна, и начнем жить как муж и
жена... как настоящие...
Ее голова поникла.
- Это совсем неподходящая статья, - сказала она тихо.
- Почему неподходящая?
- Зачем нам жениться?
- Зачем все люди женятся?
Касьян помолчал, потом повторил:
- Зачем все люди соединяются?
- Так это - люди, а не мы.
- А мы разве не люди?
- Люди, да не те...
- Кто знает, может, когда-нибудь и мы будем, как те.
Ей стало жалко Касьяна, и тогда, не выпуская своей руки из его, она
сказала так просто, как будто речь шла о вчерашнем дне:
- Касьянушка, мне все равно, но жениться нам - смешно... Ведь глупость
делают те, кто женится. Если ты хочешь бабу и меня выбрал - приходи ко
мне... Но зачем жениться?
- Нет, Ольга Дмитриевна, так нельзя... Хорошие люди так не делают. Я не
хочу так. По закону надо. Вот пойдемте к доктору и скажем ему - так и так.
- Зачем же тебе все это понадобилось?
- Я хочу, чтобы вы были законной моей женой, настоящей, а не
какой-нибудь, я не хочу насмехаться над нами.
Слова его были для нее необычны и радостны.
- Ты, что ж, любишь меня, что ль? - спросила она.
- Кто знает... может, и люблю, Ольга Дмитриевна
- За что?
Ответа не последовало.
- Ты вот что, Касьян, может, ты меня и взаправду любишь - не знаю, но
только подумай, прежде чем решиться... подумай, чем я была,- может,
раздумаешь еще.
- Нет, теперь уж не раздумаю.
- Смотри, попрекать меня будешь... укорять за прежнее.
- Нет, не буду... За что попрекать? Разве вы вольны были?
- Нет, не была вольна,- прошептала она и, придвинувшись к нему, сказала
таким тоном, будто брала с него клятву:
- Хорошо, Касьян, если ты скажешь мне сейчас, что никогда не попрекнешь
ни одним словом за то, чем я была там, - пойду за тебя. Но если обмолвишься
этим хоть один раз - тогда мы не товарищи друг другу, так и знай.
- Ты мне вот о чем скажи, Оля, - перебил ее Касьян, - имела ли ты из
всех мужчин какого-нибудь одного, постоянного?
- Нет, такого не было. Были, приходили по нескольку раз, но они всегда
платили, а бесплатного ни одного не было... А зачем тебе понадобилось знать