Страница:
которые доставляли больным радость, может быть, большую, чем лечение или
предусмотренный правилами уход. Прокаженные называли ее "нашей докторшей", и
всегда, когда Вера Максимовна появлялась на больном дворе, все обитатели
бараков старались встретить ее так, чтобы в комнатах было чисто и опрятно.
Вере Максимовне были решительно безразличны эти приготовления обитателей
больного двора. Ей не чистота нужна была, а люди, к которым приходила она "в
гости". Ей давали поручения в город. Некоторым она не только приносила, но и
читала газеты. Доктор Туркеев называл ее "поверенным больного двора" и был
доволен ею. Он сам много думал о способах и средствах устройства быта
прокаженных. Конечно, это неплохо - огороды, поле, работы по хозяйству, но
это еще не все.
Как-то раз он услыхал, как дверь его кабинета отворилась, и на пороге
появился молодой человек с портфелем в руках. Туркеев сдвинул очки на лоб и
поднял глаза на пришельца. Лепрозорий так редко видит у себя гостей,
приезжающих из города. Они так неохотно ездят сюда. Доктор Туркеев с
добродушным любопытством взглянул на молодого человека, положил перо, снял
очки и протер их. Молодой человек, возраст которого Туркеев определил в
семнадцать лет, подошел к столу, приподнял кепку и поклонился Туркееву:
- Здравствуйте, товарищ доктор!
Туркеев снова надел очки, пристально взглянул на молодого человека и
подумал: "Какой же я тебе товарищ,- у меня скоро дочь такая будет". Но ему
понравилось лицо юноши. Он улыбнулся:
- Здравствуйте, батенька, здравствуйте... Откуда это вы пожаловали к
нам? Садитесь.
Молодой человек сел.
- Ну, рассказывайте, чем я могу служить вам? Молодой человек двинулся
на стуле и покраснел не то от приятельского тона доктора, не то оттого, что
не мог подыскать для ответа нужных слов. Потом улыбнулся, и от улыбки виднее
стал белый пух на верхней его губе.
"Вот тебе и товарищ",- подумал Туркеев и снова улыбнулся. Робевший
юноша сделал вдруг очень серьезное лицо, сжал губы и переложил свой портфель
со стола на колени. "И что он носит в этом портфеле?"- подумал Туркеев,
вообще питавший ненависть ко всем портфелям.
- Кто ж вы такой будете, молодой человек?- спросил он.
Тот опять двинулся на стуле и сделался еще более серьезным.
- Я - инструктор комсомола, - сказал он.
- Инструктор комсомола? Странно...
- И ничего странного нет,- обиделся молодой приезжий,- разве вы никогда
не слышали об инструкторах комсомола?
- Слыхать-то я, батенька мой, слыхал, но странно мне: кого же это вы в
лепрозории инструктировать приехали?
- А разве, гражданин доктор,- подчеркивая слово "гражданин", произнес
молодой человек,- комсомол не имеет права инструктировать советский
лепрозорий?
- Я не возражаю и на права ваши не посягаю, но все-таки мне интересно
знать: кого же это вы инструктировать приехали?
Комсомолец вскинул на Туркеева подозрительные глаза. Ему казалось, что
доктор нарочно прикидывается непонимающим, хотя сам хорошо понимает все это.
Туркеев на самом деле не мог понять - на кого должны распространяться в
лепрозории инструкции, привезенные молодым человеком. Тогда тот, приняв позу
настоящего ревизора, сказал тоном, не допускающим никаких возражений.
- Вы все прекрасно понимаете, и мне нечего вам объяснять, вы должны
подчиниться - вот мой мандат, выданный райкомом.
- Подчиняюсь, подчиняюсь, батенька мой, но вы мне извольте все-таки
ответить: кого ж вы, наконец, хотите инструктировать? Меня, персонал или
больных?
- Всех. У вас же есть комсомольская ячейка? Так вот всех комсомольцев -
и больных и персонал.
- Вы, наверное, шутите, батенька, а у меня и времени нет для таких
шуток.
- Нисколько не шучу.
- Но у нас - все беспартийные, и нет ни одного комсомольца.
- Странно, как же это так, советское учреждение, а партийных и
комсомольцев - нет?
- Вот и удивляйтесь, а если я говорю - нет, значит - нет.
Молодой человек подумал и сказал:
- Вот поэтому-то здесь и надо больше всего проводить работу.
- Какую?
- Комсомольскую, партийную работу, гражданин доктор.
- Прежде всего - ясность: среди кого должна вестись такая работа?
Молодой человек переложил портфель с колен на стол и заморгал глазами:
- Среди беспартийных.
- Зачем?
- Как зачем?.. Революция у нас или нет?
- Значит, вы имеете в виду служебный персонал?
- Нет, не персонал, а главным образом - прокаженных.
Доктор Туркеев снова снял очки и с огорчением протер их.
- Знаете что,- наконец устало сказал он,- вам, видно, делать нечего,
вот и придумываете вы экскурсии по лепрозориям да работу среди прокаженных,
а какую - вы и сами еще не знаете.
Приезжий снова обиделся.
- Что значит "всякие экскурсии"? Мы, главным образом, проводим
революцию, и в лепрозории тоже должна быть новая жизнь.
- Вы меня извините. Может быть, я не так выразился, но, по-моему, такая
работа среди прокаженных - ненужное дело. По крайней мере, я так считаю.
- А райком считает иначе, гражданин доктор.- Опять юноша подчеркнул
слово "гражданин".
- Так что же вы хотите?
- Организовать прокаженных.
- Организовать? Хорошо. Но надо внести ясность - зачем организовать,
для чего? Кому это, батенька мой, надо? Ведь они уже организованы!
- Это надо для всех. И для самих прокаженных надо. Они живут, как
звери, они должны быть организованы так же, как и весь наш пролетариат.
- Молодой человек, прежде всего - ясность - прокаженные - не
пролетариат и не буржуазия, они - прокаженные, больные.
- Гм... а разве прокаженные не люди?
- А разве я хочу доказать вам, что они - не люди? Зачем их
организовывать, зачем агитировать среди них? Да и кто примет в партию
прокаженных? Смешно это, молодой человек. Они ни на что не способны, кроме
как болеть.
Тогда инструктор снова переложил свой портфель со стола на колени и
вопрошающе поднял на доктора Туркеева свои большие глаза:
- Они работают в поле? Работают. Умеют ходить? Умеют. Значит, и
организовать их надо.
- Но как же вы их организовывать будете?
- Гражданин доктор, об этом вам беспокоиться не надо, у меня -
инструкция. Мы созовем общее собрание, я сделаю доклад, а потом - посмотрим,
может, кого и примем кандидатом в партию или в комсомол.
Туркеев чувствовал, как этот юный агитатор давит его всей тяжестью
своей непобедимой энергии, и из-под этой тяжести доктору нет возможности
выбраться. Тогда он напряг последние остатки своей воли и сказал:
- Я не против партии, и не против комсомола, и не против советской
власти, и не мое дело - кого вы принимаете в партию, но я, молодой человек,
не позволю записывать в партию людей, больных проказой. Да-с, не позволю!-
вскрикнул он и устало добавил - Ну, зачем вы им будете делать доклад? Какие
доклады? Какие анкеты? Для чего им все это?
Доктор Туркеев тщетно пытался внести ясность в столь странное
стремление молодого человека, точно так же, как и молодой человек не мог
уяснить себе цели столь странного нежелания доктора - допустить его к
прокаженным. Оба они смотрели друг на друга недоумевающими глазами, и оба
старались растолковать друг другу неправильность поведения каждого.
- Ведь они живут как бы на острове, с которого не могут и не имеют
права уйти,- сказал Туркеев, чувствуя, как начинает терять почву под
ногами,- ведь их изъяли из здорового общества! Их, можно сказать, из жизни
вычеркнули, и вдруг - извольте: возвращают обратно - с язвами, с
инфильтратами... Нет, я решительно ничего не понимаю.
Но молодой инструктор оставался непоколебим:
- Мы вот и хотим,- сказал он,- приобщить их к жизни и проложить,
главным образом, дорогу на этот необитаемый остров, а вы, товарищ доктор,-
человек консервативных убеждений и отсталых взглядов на действительность.
Для нас, товарищ доктор, нет никаких преград, для нас не существует ни
прокаженных, ни непрокаженных. Для нас, главным образом, или все капиталисты
и буржуазия, или все трудящиеся и угнетенные, а трудящихся и угнетенных мы
обязаны защищать.
В этом месте монолога доктор Туркеев вдруг понял: терпение его начинает
истощаться. Он хотел было еще раз протереть очки, но не протер и положил их
на стол. Потом торжественно поднялся со своего кресла и почти закричал:
- Вы там - как хотите! Вы можете на меня жаловаться, батенька, хоть в
здравотдел, а я не позволю вам приобщать моих больных к общей жизни и
прокладывать какие-то мосты с неизвестными мне целями. Я не позволю вам
делать докладов и беспокоить больных, это - нелепость! Да-с!
- Так как же? - спросил молодой человек, сунув портфель под мышку - Вы
идете, значит, вразрез с советской общественностью? Вы, значит, против
партии?
- Как хотите считайте, но я не допущу никаких собраний у больных, а
если хотите посмотреть поселок и больных - милости просим, я могу вас
проводить по лепрозорию, показать и доложить обо всем, что вас интересует.
На этом спор между ними кончился. Инструктор выразил согласие осмотреть
поселок.
Они вышли. Оба двора были залиты солнцем. Где-то близко звенела
степь... Комсомолец, забыв, по-видимому, только что кончившийся спор,
улыбнулся. Улыбнулся и доктор Туркеев. Оба начали присматриваться друг к
другу, и оба обнаружили друг у друга приятные черты, скрытые в момент
столкновения. Молодой человек показался Туркееву очень симпатичным ребенком.
Туркеев молодому человеку - симпатичным старичком, хотя стариком он еще не
был и не думал быть.
- Вы видели когда-нибудь прокаженных? - спросил Туркеев.
Оказалось, инструктор никогда не видел прокаженных.
- А вы знаете, что такое проказа?
- Так, слышал. Рассказывали.
- Гм... А хотели общее собрание устраивать. И кто это вас только послал
сюда?.. Кто это надоумил устраивать собрания?
Оказалось, ему никто не поручал созывать больных, а инициатива была
проявлена им самим, ибо каждый активист должен быть инициатором.
Они вышли на больной двор, обошли несколько домов. Нескольких больных
молодой человек угостил папиросами, а Пете подарил механический карандаш.
Некоторым вручил газеты. Он остался весьма доволен внешним и внутренним
зрелищем лепрозория и высказал удивление по поводу того, почему больным не
разрешают отлучаться домой. Доктор Туркеев сказал, что объяснять причины
такого режима длинная история, и молодой человек вполне удовлетворился его
ответом. Затем Туркеев провел его в лабораторию, и молодой человек
восхищался чистотой, которую увидел в лаборатории. Потом осмотрел
амбулаторию и остался ею также весьма доволен. Потом заглянул на кухню, но и
там не нашел никаких дефектов. При выходе оттуда он встретил одного больного
и протянул ему руку. Но доктор Туркеев отсоветовал. Молодой человек хотел
обидеться и не успел. Затем Туркеев повел его в ванную комнату и предложил
вымыть руки сулемой. Гость заявил, что все это-выдумки. Туркеев все-таки
заставил его вымыть руки.
На прощанье он сказал молодому человеку:
- Вы вот видели весь лепрозорий. Вы не можете пожаловаться, что от вас
что-нибудь скрывали... Теперь, я думаю, вы понимаете, почему нельзя
устраивать среди прокаженных общих собраний и вести организационную работу.
Молодой человек смотрел на него мутными глазами, и глаза эти говорили:
он решительно не понимает, почему нельзя вести среди больных такую работу.
Тем не менее он все-таки кивнул головой.
- Так вот,- продолжал доктор Туркеев,- вместо докладов да общих
собраний вы, батенька, позаботились бы там насчет киноаппарата. Вы не
знаете, какую услугу можете оказать больным.
Они простились, пожав друг другу руки. Молодой человек уехал, и доктор
Туркеев почему-то был уверен, что странный гость обязательно нажалуется на
него в здравотдел. Но прошло два месяца, и от здравотдела не поступило
никаких бумаг, касающихся приезда инструктора комсомола. Скоро доктор
Туркеев совсем забыл о нем.
Однажды, проезжая по главной улице города на своем тарантасе, он вдруг
услышал чей-то громкий голос, обращенный, по-видимому, к нему:
- Доктор! Доктор! Подождите! Остановитесь! "Где я видел этого молодого
человека?" - подумал он, скользнув глазами по светлому пушку на верхней губе
юноши, и вдруг вспомнил: инструктор комсомола... старый знакомый!
- Ну, здравствуйте, здравствуйте, батенька.
И они пожали друг другу руки, как давнишние приятели.
Комсомолец отчего-то просиял.
- Доктор, а я не забыл вашего совета. Помните, на прощанье вы сказали
мне о киноаппарате? Я ведь его добыл. Исправный, и фильм есть. Только будку
у вас там в клубе приладить надо. Заезжайте к нам в райком и возьмите.
Туркеев открыл от удивления рот. Он не ожидал такого оборота.
- Трогай к комсомолу,- сказал молодой человек кучеру и прыгнул в
тарантас...
-- Аппарат был немного попорченный,- доложил он Туркееву,- но мы его
поправили. Хорошо работает. Сам пробовал,- с гордостью заявил он.- И картину
приготовили - из жизни морских пиратов. Есть там один великан-пират.
Здоровый парень. Молодец.
- Ну, батенька,- с восторгом оглядывая юношу, сказал Туркеев,- я этого
совсем не ожидал, совсем...- Потом весь просветлел и обнял инструктора
комсомола. Оба были счастливы.
С тех пор в лепрозории начал работать собственный кинотеатр, энергию
для которого вырабатывал лепрозорный трактор. Поселок прокаженных получил
два подарка: электричество и кино.
Люди, ничего общего не имевшие с лепрозорием, посещали его редко. За
много лет своей работы в поселке доктор Туркеев помнит несколько случаев
таких посещений. Обыкновенно посетители приезжали исключительно за тем,
чтобы посмотреть, как живут прокаженные и кто они такие. Одним из первых
посетителей был журналист, сотрудник одной большой газеты. Он привез с собой
фотографический аппарат и попросил разрешения снять больных. Журналист снял
несколько групп, потом отдельных прокаженных и удивлялся, что они снимались
чрезвычайно охотно. Удивил его особенно один больной с изрытым язвами лицом.
Этот человек принарядился, причесался и все спрашивал его - хорошо ли
получится?
"Неужели ему приятно сниматься?!- в последствии удивлялся журналист.-
Неужели такая карточка может доставить ему или кому-нибудь хоть какое-нибудь
удовольствие?"
Журналист уехал, пообещав доктору Туркееву прислать карточки, и не
прислал. Спустя два месяца от него получили письмо: негативы испортились, из
снимков ничего не получилось. На больном дворе это известие было встречено с
большим огорчением.
Вскоре после отъезда журналиста доктор Туркеев как-то ночью принял двух
молодых людей. Загорелые лица цвели здоровьем. За спинами их висели походные
мешки. Одеты они были в трусики. Странный вид гостей несколько озадачил
Туркеева. Они представились: "путешественники по Советскому Союзу". Они шли
из одного города в другой и попросили пустить их на ночлег.
- Как же называется ваш совхоз, товарищ заведующий?
Доктор Туркеев посмотрел на них так, будто они шутили с ним, и сказал:
- Никак не называется... Это не совхоз, а лепрозорий.
- Лепрозорий? - спросили они разом, ошеломленные ответом доктора.
Оба внезапно стали похожи на цыплят, которых ловят для кухни.
- Значит, тут живут прокаженные? - осведомился один из них, и голос его
упал.
- Да, прокаженные.
Они предусмотрительно отошли к двери.
- А вы... вы, значит, тоже прокаженный? - спросил один из них, взглянув
на доктора Туркеева глазами, открытыми до отказа.
Доктор Туркеев улыбнулся.
- Нет, я не прокаженный. Я - врач.
- Гм... странно!
Путешественники посмотрели друг на друга и поняли друг друга без слов.
- Скажите, пожалуйста, доктор, сколько еще верст осталось до города?
- Двадцать три.
Они подумали и пришли к заключению: расстояние, в сущности, пустяковое,
и они быстро одолеют его.
- Что ж, я вас не удерживаю, но и не гоню,- сказал Туркеев,- как
хотите.
Они все-таки ушли, хотя были очень усталы и у них слипались глаза.
Провожая "путешественников" за ворота, доктор Туркеев размышлял: "Да, вот
так думают о нас все..."
Ему почему-то горько стало и за больных, и за себя, и за этот нелепый
человеческий страх, и за это отношение к прокаженным. "А глаза-то какие у
них стали... Глаза-то... И усталость словно ветром унесло... Эх, люди,
люди..." - думал доктор Туркеев, возвращаясь к себе.
Впрочем, не все попадавшие в лепрозорий походили на этих двух
путешественников. Встречались и другие, относившиеся к прокаженным совсем
иначе. Но их насчитывалось очень мало, и они редко приезжали в поселок.
Вообще же, кто бы ни приезжал сюда, делал такие глаза, будто его вынуждали
прыгать в пропасть. В лепрозории помнят только один случай, когда приезжие
люди были лишены страха и отвращения к больным. Это был единственный в своем
роде эпизод.
Произошел он очень давно, когда не было еще Туркеева, не было
революции, когда лепрозорий представлял собой не лечебное учреждение, а
собрание жалких бараков на больном дворе, когда на здоровом обитал только
один фельдшер да два санитара. Свидетелями этого эпизода остались
четыре-пять прокаженных, но, несмотря на давность, они помнят его так ясно и
отчетливо, будто произошел он вчера...
Как описывают его оставшиеся в живых обитатели лепрозория, эпизод этот
происходил в следующей обстановке.
В тот год, хотя больной двор и насчитывал у себя уже около сорока
прокаженных, поселок представлял собой зрелище все-таки крайне жалкое и
убогое. Под косогором жались друг к другу несколько бараков, походивших
скорее на сараи, чем на человеческое жилье. Внутри бараков не было почти
никакой обстановки, кроме грязных нар и грубых столов. Прокаженные жили "на
казарменном положении", т. е. в одном бараке ютилось несколько семейств. Тут
всегда стояли дым и чад, всегда были грязь и теснота. Жилища походили скорей
на тюремные камеры, чем на палаты, в которых пребывают больные люди.
Прокаженные были предоставлены почти самим себе. Всякий режим отсутствовал,
присмотра не было никакого, охраны - тоже. Они могли уходить отсюда куда
угодно и когда угодно, ибо их никто не проверял, ибо люди, ведавшие
лепрозорием, были уверены, что отдаленность от жилых мест не позволит
больным отлучаться. На самом деле прокаженные отлучались, особенно те,
которые не имели ни родных, ни знакомых, которым никто не оказывал помощи.
Они ходили в город и ближайшие села нищенствовать, собирать куски хлеба,
всякое подаяние и снова возвращались назад.
Люди, ведавшие лепрозорием, очень мало заботились о прокаженных, хотя и
получали жалованье за то чтобы о них заботиться. Правда, лепрозорий имел
своего заведующего - врача. Но он приезжал всего один раз в неделю,
выслушивал доклад фельдшера, обходил больной двор, по заведенному порядку -
обедал у кого-нибудь из прокаженных и снова уезжал в город. И опять
лепрозорий жил прежней жизнью, и снова на больном дворе по-прежнему было
грязно и неприветливо.
Лепрозорием фактически руководил фельдшер Токмаков. Он считал, что в
такое "погибельное место" могут сослать человека только за тяжкое
преступление. Преступления он как будто бы не совершал и потому считал себя
чем-то вроде мученика или героя. Сочувствия себе он не находил ни у кого и
почти каждый день напивался до потери сознания. В такие минуты он ругал
всех, начиная с доктора и кончая прокаженными, неведомо почему свалившимися
на его ни в чем не повинную голову. Он появлялся на больном дворе
шатающийся, свирепо размахивающий руками, кричал и грозил, что отныне он
бросит лепрозорий, уйдет, отсюда, наплюет на всех, в том числе на доктора, и
"пусть живут больные как хотят", а ему все это - надоело. Токмаков доказывал
в припадке пьяной и буйной фантазии, что доктор ничего в медицине не
понимает и даром получает жалованье заведующего, а он, Токмаков, работает
круглые сутки, фактически ведет все дела и за все это получает только сорок
пять рублей в месяц. Так куражился он иногда целыми ночами, а наутро
поднимался мрачный и молчаливый. Он не помнил, что говорил накануне, и,
вызывая по списку больных, которых, по его мнению, надо было осмотреть,
казался злым и ожесточенным.
Этот Токмаков являлся единственным представителем медицины в лепрозории
и лечил больных всякими средствами, которые приходили в голову. Он давал им
генокардиево масло - внутрь и для растирания, но масло было отвратительно, и
не всякий больной мог переносить его. Нередко Токмаков практиковал лечение
неочищенным керосином, прописывая его как для втирания, так и для приема
внутрь, и, по свидетельству самой древней обитательницы лепрозория Феклушки,
такое лечение помогало. Иногда он прибегал к наиболее радикальному способу
лечения - прижиганию раскаленным железом лепрозных инфильтратов. Он выжигал
бугры и узлы самым решительным образом, и они исчезали, как
свидетельствовала та же Феклушка, навсегда. По-видимому, Токмаков не
останавливался ни перед какими опытами и способами лечения. Он, например,
вырезывал язвы и достигал благоприятных результатов: язвы исчезали, уступая
место безобразным и неизгладимым на всю жизнь рубцам. Он был, по рассказам,
весьма смелый и решительный лекарь, и если бы ему взбрело - в голову вынуть
мозг из головы прокаженного, он вынул бы. И не случайно поэтому смертность,
наравне с некоторыми успехами лечения, при Токмакове достигала потрясающих
размеров. Прокаженные умирали чуть ли не каждую неделю.
Это нисколько не трогало его, так же как не трогало наезжающего сюда
время от времени врача... Токмаков не боялся заражения, ибо верил в
незаразность проказы. Кроме того, он считал: водка - вернейшее средство
против заразы.
Таких токмаковых в истории проказы было много, но их превзошли "ученые
люди" из врачебной управы Астраханского казачьего войска, имевшие дипломы
докторов медицины. Они увековечили в 1825 году свои имена исключительным по
своему содержанию документом, посланным казачьей администрации в ответ на
запрос о необходимости перевода прокаженных в больницы.
"Таких больных с лучшей удобностью,- писала врачебная управа,- оставить
можно на попечение родственников, если оные не откажутся их держать у себя,
и сие удобство - потому более, что оная болезнь не прилипчивая".
Далее врачебная управа писала:
"Причина этой отвратительной болезни есть, кроме внутреннего
предрасположения всех соков тела и готовности оного к принятию болезни, еще
- жаркий климат, где кровь и все соки направляются к поверхности кожи, на
которой собирается пот и всякая грязь и при неопрятности и нечистоте
делается острой и всасывается обратно в тело. Еще же более к проведению сей
болезни способствует пища - грубая, острая, фосфором изобильная, каковую
составляет рыба. Далее, при недостатке одежды, при каковой одна и та же
одежда и мокнет и высыхает на бедном человеке. При сей отвратительной
болезни следует соблюдать предосторожности: 1) Остерегаться внезапного
перехода от жары к холоду, вспотевши не купаться, в жаркое время меньше
работать. 2) Сколько меньше употреблять рыбной пищи, более употреблять пищу
молочную, растительную и животную. 3) Мыться в банях, приготовленных из
пшеничных отрубей и еще же лучше - с молоком. 4) Пить травяные чаи из
трефоля, корки вязовой и розмарины. 5) Употреблять легкие слабительные из
огуречного рассола с медом, квасом или солью. 6) Пить в летнее время отвар
из корней татарника, песочной осоки, мыльной травы и лопушника, а ежели кто
в состоянии - из сассапариллы. Употребляя сии средства, означенная болезнь
не только может уменьшиться, но, если она недавно еще открылась, даже
совершенно уничтожиться".
Система Токмакова была схожа с системой, рекомендуемой Астраханской
врачебной управой. Разница состояла только в том, что там были врачи, здесь
- фельдшер, там была "теория", тут - практика.
Так шли дни за днями - такие серые, такие похожие один на другой,
тоскливые и безрадостные, как вой шакалов в степи.
И вот однажды сюда приехали двое: мужчина и женщина. Оба они были
молоды и оба, как свидетельствовала Феклушка, красивы. В тот день Токмаков
объявил прокаженным, что это - музыканты, но он не сказал, зачем они
приехали. Они пришли на больной двор. И странно было видеть их здесь.
Девушка была одета в синее шелковое платье, будто собралась на большой
праздник, и казалась такой чистой и светлой, что прокаженные стыдились
приблизиться к ней. Они словно боялись показать ей свои лица, будто опасаясь
загрязнить ее язвами,- такая, по описаниям Феклушки, была эта девушка. Они
обошли все бараки и в каждом из них оставили подарки: одним - книги, другим
- сладости, третьим - бельевой материал. Они подолгу просиживали в каждом
бараке, разговаривали с прокаженными, расспрашивали о болезни, о
родственниках, о том, как им живется, и еще о многих простых и понятных
вещах. Больным было приятно видеть их. Им приятно было сознавать, что вот
такие прекрасные люди не погнушались ими, не побоялись их и пришли к ним с
такою сердечностью и простотой. Почему они приехали сюда - никто не знал.
Может быть, в первый раз за все время больные почувствовали в этих
пришельцах хороших, добрых людей, приехавших сюда не посмотреть прокаженных,
как зверей, а просто так, в гости. Им приятно было сознавать, что вот эти
два здоровых человека так сердечно разговаривают с ними и не похожи на всех
остальных, приезжавших сюда с удивленно-испуганными глазами.
предусмотренный правилами уход. Прокаженные называли ее "нашей докторшей", и
всегда, когда Вера Максимовна появлялась на больном дворе, все обитатели
бараков старались встретить ее так, чтобы в комнатах было чисто и опрятно.
Вере Максимовне были решительно безразличны эти приготовления обитателей
больного двора. Ей не чистота нужна была, а люди, к которым приходила она "в
гости". Ей давали поручения в город. Некоторым она не только приносила, но и
читала газеты. Доктор Туркеев называл ее "поверенным больного двора" и был
доволен ею. Он сам много думал о способах и средствах устройства быта
прокаженных. Конечно, это неплохо - огороды, поле, работы по хозяйству, но
это еще не все.
Как-то раз он услыхал, как дверь его кабинета отворилась, и на пороге
появился молодой человек с портфелем в руках. Туркеев сдвинул очки на лоб и
поднял глаза на пришельца. Лепрозорий так редко видит у себя гостей,
приезжающих из города. Они так неохотно ездят сюда. Доктор Туркеев с
добродушным любопытством взглянул на молодого человека, положил перо, снял
очки и протер их. Молодой человек, возраст которого Туркеев определил в
семнадцать лет, подошел к столу, приподнял кепку и поклонился Туркееву:
- Здравствуйте, товарищ доктор!
Туркеев снова надел очки, пристально взглянул на молодого человека и
подумал: "Какой же я тебе товарищ,- у меня скоро дочь такая будет". Но ему
понравилось лицо юноши. Он улыбнулся:
- Здравствуйте, батенька, здравствуйте... Откуда это вы пожаловали к
нам? Садитесь.
Молодой человек сел.
- Ну, рассказывайте, чем я могу служить вам? Молодой человек двинулся
на стуле и покраснел не то от приятельского тона доктора, не то оттого, что
не мог подыскать для ответа нужных слов. Потом улыбнулся, и от улыбки виднее
стал белый пух на верхней его губе.
"Вот тебе и товарищ",- подумал Туркеев и снова улыбнулся. Робевший
юноша сделал вдруг очень серьезное лицо, сжал губы и переложил свой портфель
со стола на колени. "И что он носит в этом портфеле?"- подумал Туркеев,
вообще питавший ненависть ко всем портфелям.
- Кто ж вы такой будете, молодой человек?- спросил он.
Тот опять двинулся на стуле и сделался еще более серьезным.
- Я - инструктор комсомола, - сказал он.
- Инструктор комсомола? Странно...
- И ничего странного нет,- обиделся молодой приезжий,- разве вы никогда
не слышали об инструкторах комсомола?
- Слыхать-то я, батенька мой, слыхал, но странно мне: кого же это вы в
лепрозории инструктировать приехали?
- А разве, гражданин доктор,- подчеркивая слово "гражданин", произнес
молодой человек,- комсомол не имеет права инструктировать советский
лепрозорий?
- Я не возражаю и на права ваши не посягаю, но все-таки мне интересно
знать: кого же это вы инструктировать приехали?
Комсомолец вскинул на Туркеева подозрительные глаза. Ему казалось, что
доктор нарочно прикидывается непонимающим, хотя сам хорошо понимает все это.
Туркеев на самом деле не мог понять - на кого должны распространяться в
лепрозории инструкции, привезенные молодым человеком. Тогда тот, приняв позу
настоящего ревизора, сказал тоном, не допускающим никаких возражений.
- Вы все прекрасно понимаете, и мне нечего вам объяснять, вы должны
подчиниться - вот мой мандат, выданный райкомом.
- Подчиняюсь, подчиняюсь, батенька мой, но вы мне извольте все-таки
ответить: кого ж вы, наконец, хотите инструктировать? Меня, персонал или
больных?
- Всех. У вас же есть комсомольская ячейка? Так вот всех комсомольцев -
и больных и персонал.
- Вы, наверное, шутите, батенька, а у меня и времени нет для таких
шуток.
- Нисколько не шучу.
- Но у нас - все беспартийные, и нет ни одного комсомольца.
- Странно, как же это так, советское учреждение, а партийных и
комсомольцев - нет?
- Вот и удивляйтесь, а если я говорю - нет, значит - нет.
Молодой человек подумал и сказал:
- Вот поэтому-то здесь и надо больше всего проводить работу.
- Какую?
- Комсомольскую, партийную работу, гражданин доктор.
- Прежде всего - ясность: среди кого должна вестись такая работа?
Молодой человек переложил портфель с колен на стол и заморгал глазами:
- Среди беспартийных.
- Зачем?
- Как зачем?.. Революция у нас или нет?
- Значит, вы имеете в виду служебный персонал?
- Нет, не персонал, а главным образом - прокаженных.
Доктор Туркеев снова снял очки и с огорчением протер их.
- Знаете что,- наконец устало сказал он,- вам, видно, делать нечего,
вот и придумываете вы экскурсии по лепрозориям да работу среди прокаженных,
а какую - вы и сами еще не знаете.
Приезжий снова обиделся.
- Что значит "всякие экскурсии"? Мы, главным образом, проводим
революцию, и в лепрозории тоже должна быть новая жизнь.
- Вы меня извините. Может быть, я не так выразился, но, по-моему, такая
работа среди прокаженных - ненужное дело. По крайней мере, я так считаю.
- А райком считает иначе, гражданин доктор.- Опять юноша подчеркнул
слово "гражданин".
- Так что же вы хотите?
- Организовать прокаженных.
- Организовать? Хорошо. Но надо внести ясность - зачем организовать,
для чего? Кому это, батенька мой, надо? Ведь они уже организованы!
- Это надо для всех. И для самих прокаженных надо. Они живут, как
звери, они должны быть организованы так же, как и весь наш пролетариат.
- Молодой человек, прежде всего - ясность - прокаженные - не
пролетариат и не буржуазия, они - прокаженные, больные.
- Гм... а разве прокаженные не люди?
- А разве я хочу доказать вам, что они - не люди? Зачем их
организовывать, зачем агитировать среди них? Да и кто примет в партию
прокаженных? Смешно это, молодой человек. Они ни на что не способны, кроме
как болеть.
Тогда инструктор снова переложил свой портфель со стола на колени и
вопрошающе поднял на доктора Туркеева свои большие глаза:
- Они работают в поле? Работают. Умеют ходить? Умеют. Значит, и
организовать их надо.
- Но как же вы их организовывать будете?
- Гражданин доктор, об этом вам беспокоиться не надо, у меня -
инструкция. Мы созовем общее собрание, я сделаю доклад, а потом - посмотрим,
может, кого и примем кандидатом в партию или в комсомол.
Туркеев чувствовал, как этот юный агитатор давит его всей тяжестью
своей непобедимой энергии, и из-под этой тяжести доктору нет возможности
выбраться. Тогда он напряг последние остатки своей воли и сказал:
- Я не против партии, и не против комсомола, и не против советской
власти, и не мое дело - кого вы принимаете в партию, но я, молодой человек,
не позволю записывать в партию людей, больных проказой. Да-с, не позволю!-
вскрикнул он и устало добавил - Ну, зачем вы им будете делать доклад? Какие
доклады? Какие анкеты? Для чего им все это?
Доктор Туркеев тщетно пытался внести ясность в столь странное
стремление молодого человека, точно так же, как и молодой человек не мог
уяснить себе цели столь странного нежелания доктора - допустить его к
прокаженным. Оба они смотрели друг на друга недоумевающими глазами, и оба
старались растолковать друг другу неправильность поведения каждого.
- Ведь они живут как бы на острове, с которого не могут и не имеют
права уйти,- сказал Туркеев, чувствуя, как начинает терять почву под
ногами,- ведь их изъяли из здорового общества! Их, можно сказать, из жизни
вычеркнули, и вдруг - извольте: возвращают обратно - с язвами, с
инфильтратами... Нет, я решительно ничего не понимаю.
Но молодой инструктор оставался непоколебим:
- Мы вот и хотим,- сказал он,- приобщить их к жизни и проложить,
главным образом, дорогу на этот необитаемый остров, а вы, товарищ доктор,-
человек консервативных убеждений и отсталых взглядов на действительность.
Для нас, товарищ доктор, нет никаких преград, для нас не существует ни
прокаженных, ни непрокаженных. Для нас, главным образом, или все капиталисты
и буржуазия, или все трудящиеся и угнетенные, а трудящихся и угнетенных мы
обязаны защищать.
В этом месте монолога доктор Туркеев вдруг понял: терпение его начинает
истощаться. Он хотел было еще раз протереть очки, но не протер и положил их
на стол. Потом торжественно поднялся со своего кресла и почти закричал:
- Вы там - как хотите! Вы можете на меня жаловаться, батенька, хоть в
здравотдел, а я не позволю вам приобщать моих больных к общей жизни и
прокладывать какие-то мосты с неизвестными мне целями. Я не позволю вам
делать докладов и беспокоить больных, это - нелепость! Да-с!
- Так как же? - спросил молодой человек, сунув портфель под мышку - Вы
идете, значит, вразрез с советской общественностью? Вы, значит, против
партии?
- Как хотите считайте, но я не допущу никаких собраний у больных, а
если хотите посмотреть поселок и больных - милости просим, я могу вас
проводить по лепрозорию, показать и доложить обо всем, что вас интересует.
На этом спор между ними кончился. Инструктор выразил согласие осмотреть
поселок.
Они вышли. Оба двора были залиты солнцем. Где-то близко звенела
степь... Комсомолец, забыв, по-видимому, только что кончившийся спор,
улыбнулся. Улыбнулся и доктор Туркеев. Оба начали присматриваться друг к
другу, и оба обнаружили друг у друга приятные черты, скрытые в момент
столкновения. Молодой человек показался Туркееву очень симпатичным ребенком.
Туркеев молодому человеку - симпатичным старичком, хотя стариком он еще не
был и не думал быть.
- Вы видели когда-нибудь прокаженных? - спросил Туркеев.
Оказалось, инструктор никогда не видел прокаженных.
- А вы знаете, что такое проказа?
- Так, слышал. Рассказывали.
- Гм... А хотели общее собрание устраивать. И кто это вас только послал
сюда?.. Кто это надоумил устраивать собрания?
Оказалось, ему никто не поручал созывать больных, а инициатива была
проявлена им самим, ибо каждый активист должен быть инициатором.
Они вышли на больной двор, обошли несколько домов. Нескольких больных
молодой человек угостил папиросами, а Пете подарил механический карандаш.
Некоторым вручил газеты. Он остался весьма доволен внешним и внутренним
зрелищем лепрозория и высказал удивление по поводу того, почему больным не
разрешают отлучаться домой. Доктор Туркеев сказал, что объяснять причины
такого режима длинная история, и молодой человек вполне удовлетворился его
ответом. Затем Туркеев провел его в лабораторию, и молодой человек
восхищался чистотой, которую увидел в лаборатории. Потом осмотрел
амбулаторию и остался ею также весьма доволен. Потом заглянул на кухню, но и
там не нашел никаких дефектов. При выходе оттуда он встретил одного больного
и протянул ему руку. Но доктор Туркеев отсоветовал. Молодой человек хотел
обидеться и не успел. Затем Туркеев повел его в ванную комнату и предложил
вымыть руки сулемой. Гость заявил, что все это-выдумки. Туркеев все-таки
заставил его вымыть руки.
На прощанье он сказал молодому человеку:
- Вы вот видели весь лепрозорий. Вы не можете пожаловаться, что от вас
что-нибудь скрывали... Теперь, я думаю, вы понимаете, почему нельзя
устраивать среди прокаженных общих собраний и вести организационную работу.
Молодой человек смотрел на него мутными глазами, и глаза эти говорили:
он решительно не понимает, почему нельзя вести среди больных такую работу.
Тем не менее он все-таки кивнул головой.
- Так вот,- продолжал доктор Туркеев,- вместо докладов да общих
собраний вы, батенька, позаботились бы там насчет киноаппарата. Вы не
знаете, какую услугу можете оказать больным.
Они простились, пожав друг другу руки. Молодой человек уехал, и доктор
Туркеев почему-то был уверен, что странный гость обязательно нажалуется на
него в здравотдел. Но прошло два месяца, и от здравотдела не поступило
никаких бумаг, касающихся приезда инструктора комсомола. Скоро доктор
Туркеев совсем забыл о нем.
Однажды, проезжая по главной улице города на своем тарантасе, он вдруг
услышал чей-то громкий голос, обращенный, по-видимому, к нему:
- Доктор! Доктор! Подождите! Остановитесь! "Где я видел этого молодого
человека?" - подумал он, скользнув глазами по светлому пушку на верхней губе
юноши, и вдруг вспомнил: инструктор комсомола... старый знакомый!
- Ну, здравствуйте, здравствуйте, батенька.
И они пожали друг другу руки, как давнишние приятели.
Комсомолец отчего-то просиял.
- Доктор, а я не забыл вашего совета. Помните, на прощанье вы сказали
мне о киноаппарате? Я ведь его добыл. Исправный, и фильм есть. Только будку
у вас там в клубе приладить надо. Заезжайте к нам в райком и возьмите.
Туркеев открыл от удивления рот. Он не ожидал такого оборота.
- Трогай к комсомолу,- сказал молодой человек кучеру и прыгнул в
тарантас...
-- Аппарат был немного попорченный,- доложил он Туркееву,- но мы его
поправили. Хорошо работает. Сам пробовал,- с гордостью заявил он.- И картину
приготовили - из жизни морских пиратов. Есть там один великан-пират.
Здоровый парень. Молодец.
- Ну, батенька,- с восторгом оглядывая юношу, сказал Туркеев,- я этого
совсем не ожидал, совсем...- Потом весь просветлел и обнял инструктора
комсомола. Оба были счастливы.
С тех пор в лепрозории начал работать собственный кинотеатр, энергию
для которого вырабатывал лепрозорный трактор. Поселок прокаженных получил
два подарка: электричество и кино.
Люди, ничего общего не имевшие с лепрозорием, посещали его редко. За
много лет своей работы в поселке доктор Туркеев помнит несколько случаев
таких посещений. Обыкновенно посетители приезжали исключительно за тем,
чтобы посмотреть, как живут прокаженные и кто они такие. Одним из первых
посетителей был журналист, сотрудник одной большой газеты. Он привез с собой
фотографический аппарат и попросил разрешения снять больных. Журналист снял
несколько групп, потом отдельных прокаженных и удивлялся, что они снимались
чрезвычайно охотно. Удивил его особенно один больной с изрытым язвами лицом.
Этот человек принарядился, причесался и все спрашивал его - хорошо ли
получится?
"Неужели ему приятно сниматься?!- в последствии удивлялся журналист.-
Неужели такая карточка может доставить ему или кому-нибудь хоть какое-нибудь
удовольствие?"
Журналист уехал, пообещав доктору Туркееву прислать карточки, и не
прислал. Спустя два месяца от него получили письмо: негативы испортились, из
снимков ничего не получилось. На больном дворе это известие было встречено с
большим огорчением.
Вскоре после отъезда журналиста доктор Туркеев как-то ночью принял двух
молодых людей. Загорелые лица цвели здоровьем. За спинами их висели походные
мешки. Одеты они были в трусики. Странный вид гостей несколько озадачил
Туркеева. Они представились: "путешественники по Советскому Союзу". Они шли
из одного города в другой и попросили пустить их на ночлег.
- Как же называется ваш совхоз, товарищ заведующий?
Доктор Туркеев посмотрел на них так, будто они шутили с ним, и сказал:
- Никак не называется... Это не совхоз, а лепрозорий.
- Лепрозорий? - спросили они разом, ошеломленные ответом доктора.
Оба внезапно стали похожи на цыплят, которых ловят для кухни.
- Значит, тут живут прокаженные? - осведомился один из них, и голос его
упал.
- Да, прокаженные.
Они предусмотрительно отошли к двери.
- А вы... вы, значит, тоже прокаженный? - спросил один из них, взглянув
на доктора Туркеева глазами, открытыми до отказа.
Доктор Туркеев улыбнулся.
- Нет, я не прокаженный. Я - врач.
- Гм... странно!
Путешественники посмотрели друг на друга и поняли друг друга без слов.
- Скажите, пожалуйста, доктор, сколько еще верст осталось до города?
- Двадцать три.
Они подумали и пришли к заключению: расстояние, в сущности, пустяковое,
и они быстро одолеют его.
- Что ж, я вас не удерживаю, но и не гоню,- сказал Туркеев,- как
хотите.
Они все-таки ушли, хотя были очень усталы и у них слипались глаза.
Провожая "путешественников" за ворота, доктор Туркеев размышлял: "Да, вот
так думают о нас все..."
Ему почему-то горько стало и за больных, и за себя, и за этот нелепый
человеческий страх, и за это отношение к прокаженным. "А глаза-то какие у
них стали... Глаза-то... И усталость словно ветром унесло... Эх, люди,
люди..." - думал доктор Туркеев, возвращаясь к себе.
Впрочем, не все попадавшие в лепрозорий походили на этих двух
путешественников. Встречались и другие, относившиеся к прокаженным совсем
иначе. Но их насчитывалось очень мало, и они редко приезжали в поселок.
Вообще же, кто бы ни приезжал сюда, делал такие глаза, будто его вынуждали
прыгать в пропасть. В лепрозории помнят только один случай, когда приезжие
люди были лишены страха и отвращения к больным. Это был единственный в своем
роде эпизод.
Произошел он очень давно, когда не было еще Туркеева, не было
революции, когда лепрозорий представлял собой не лечебное учреждение, а
собрание жалких бараков на больном дворе, когда на здоровом обитал только
один фельдшер да два санитара. Свидетелями этого эпизода остались
четыре-пять прокаженных, но, несмотря на давность, они помнят его так ясно и
отчетливо, будто произошел он вчера...
Как описывают его оставшиеся в живых обитатели лепрозория, эпизод этот
происходил в следующей обстановке.
В тот год, хотя больной двор и насчитывал у себя уже около сорока
прокаженных, поселок представлял собой зрелище все-таки крайне жалкое и
убогое. Под косогором жались друг к другу несколько бараков, походивших
скорее на сараи, чем на человеческое жилье. Внутри бараков не было почти
никакой обстановки, кроме грязных нар и грубых столов. Прокаженные жили "на
казарменном положении", т. е. в одном бараке ютилось несколько семейств. Тут
всегда стояли дым и чад, всегда были грязь и теснота. Жилища походили скорей
на тюремные камеры, чем на палаты, в которых пребывают больные люди.
Прокаженные были предоставлены почти самим себе. Всякий режим отсутствовал,
присмотра не было никакого, охраны - тоже. Они могли уходить отсюда куда
угодно и когда угодно, ибо их никто не проверял, ибо люди, ведавшие
лепрозорием, были уверены, что отдаленность от жилых мест не позволит
больным отлучаться. На самом деле прокаженные отлучались, особенно те,
которые не имели ни родных, ни знакомых, которым никто не оказывал помощи.
Они ходили в город и ближайшие села нищенствовать, собирать куски хлеба,
всякое подаяние и снова возвращались назад.
Люди, ведавшие лепрозорием, очень мало заботились о прокаженных, хотя и
получали жалованье за то чтобы о них заботиться. Правда, лепрозорий имел
своего заведующего - врача. Но он приезжал всего один раз в неделю,
выслушивал доклад фельдшера, обходил больной двор, по заведенному порядку -
обедал у кого-нибудь из прокаженных и снова уезжал в город. И опять
лепрозорий жил прежней жизнью, и снова на больном дворе по-прежнему было
грязно и неприветливо.
Лепрозорием фактически руководил фельдшер Токмаков. Он считал, что в
такое "погибельное место" могут сослать человека только за тяжкое
преступление. Преступления он как будто бы не совершал и потому считал себя
чем-то вроде мученика или героя. Сочувствия себе он не находил ни у кого и
почти каждый день напивался до потери сознания. В такие минуты он ругал
всех, начиная с доктора и кончая прокаженными, неведомо почему свалившимися
на его ни в чем не повинную голову. Он появлялся на больном дворе
шатающийся, свирепо размахивающий руками, кричал и грозил, что отныне он
бросит лепрозорий, уйдет, отсюда, наплюет на всех, в том числе на доктора, и
"пусть живут больные как хотят", а ему все это - надоело. Токмаков доказывал
в припадке пьяной и буйной фантазии, что доктор ничего в медицине не
понимает и даром получает жалованье заведующего, а он, Токмаков, работает
круглые сутки, фактически ведет все дела и за все это получает только сорок
пять рублей в месяц. Так куражился он иногда целыми ночами, а наутро
поднимался мрачный и молчаливый. Он не помнил, что говорил накануне, и,
вызывая по списку больных, которых, по его мнению, надо было осмотреть,
казался злым и ожесточенным.
Этот Токмаков являлся единственным представителем медицины в лепрозории
и лечил больных всякими средствами, которые приходили в голову. Он давал им
генокардиево масло - внутрь и для растирания, но масло было отвратительно, и
не всякий больной мог переносить его. Нередко Токмаков практиковал лечение
неочищенным керосином, прописывая его как для втирания, так и для приема
внутрь, и, по свидетельству самой древней обитательницы лепрозория Феклушки,
такое лечение помогало. Иногда он прибегал к наиболее радикальному способу
лечения - прижиганию раскаленным железом лепрозных инфильтратов. Он выжигал
бугры и узлы самым решительным образом, и они исчезали, как
свидетельствовала та же Феклушка, навсегда. По-видимому, Токмаков не
останавливался ни перед какими опытами и способами лечения. Он, например,
вырезывал язвы и достигал благоприятных результатов: язвы исчезали, уступая
место безобразным и неизгладимым на всю жизнь рубцам. Он был, по рассказам,
весьма смелый и решительный лекарь, и если бы ему взбрело - в голову вынуть
мозг из головы прокаженного, он вынул бы. И не случайно поэтому смертность,
наравне с некоторыми успехами лечения, при Токмакове достигала потрясающих
размеров. Прокаженные умирали чуть ли не каждую неделю.
Это нисколько не трогало его, так же как не трогало наезжающего сюда
время от времени врача... Токмаков не боялся заражения, ибо верил в
незаразность проказы. Кроме того, он считал: водка - вернейшее средство
против заразы.
Таких токмаковых в истории проказы было много, но их превзошли "ученые
люди" из врачебной управы Астраханского казачьего войска, имевшие дипломы
докторов медицины. Они увековечили в 1825 году свои имена исключительным по
своему содержанию документом, посланным казачьей администрации в ответ на
запрос о необходимости перевода прокаженных в больницы.
"Таких больных с лучшей удобностью,- писала врачебная управа,- оставить
можно на попечение родственников, если оные не откажутся их держать у себя,
и сие удобство - потому более, что оная болезнь не прилипчивая".
Далее врачебная управа писала:
"Причина этой отвратительной болезни есть, кроме внутреннего
предрасположения всех соков тела и готовности оного к принятию болезни, еще
- жаркий климат, где кровь и все соки направляются к поверхности кожи, на
которой собирается пот и всякая грязь и при неопрятности и нечистоте
делается острой и всасывается обратно в тело. Еще же более к проведению сей
болезни способствует пища - грубая, острая, фосфором изобильная, каковую
составляет рыба. Далее, при недостатке одежды, при каковой одна и та же
одежда и мокнет и высыхает на бедном человеке. При сей отвратительной
болезни следует соблюдать предосторожности: 1) Остерегаться внезапного
перехода от жары к холоду, вспотевши не купаться, в жаркое время меньше
работать. 2) Сколько меньше употреблять рыбной пищи, более употреблять пищу
молочную, растительную и животную. 3) Мыться в банях, приготовленных из
пшеничных отрубей и еще же лучше - с молоком. 4) Пить травяные чаи из
трефоля, корки вязовой и розмарины. 5) Употреблять легкие слабительные из
огуречного рассола с медом, квасом или солью. 6) Пить в летнее время отвар
из корней татарника, песочной осоки, мыльной травы и лопушника, а ежели кто
в состоянии - из сассапариллы. Употребляя сии средства, означенная болезнь
не только может уменьшиться, но, если она недавно еще открылась, даже
совершенно уничтожиться".
Система Токмакова была схожа с системой, рекомендуемой Астраханской
врачебной управой. Разница состояла только в том, что там были врачи, здесь
- фельдшер, там была "теория", тут - практика.
Так шли дни за днями - такие серые, такие похожие один на другой,
тоскливые и безрадостные, как вой шакалов в степи.
И вот однажды сюда приехали двое: мужчина и женщина. Оба они были
молоды и оба, как свидетельствовала Феклушка, красивы. В тот день Токмаков
объявил прокаженным, что это - музыканты, но он не сказал, зачем они
приехали. Они пришли на больной двор. И странно было видеть их здесь.
Девушка была одета в синее шелковое платье, будто собралась на большой
праздник, и казалась такой чистой и светлой, что прокаженные стыдились
приблизиться к ней. Они словно боялись показать ей свои лица, будто опасаясь
загрязнить ее язвами,- такая, по описаниям Феклушки, была эта девушка. Они
обошли все бараки и в каждом из них оставили подарки: одним - книги, другим
- сладости, третьим - бельевой материал. Они подолгу просиживали в каждом
бараке, разговаривали с прокаженными, расспрашивали о болезни, о
родственниках, о том, как им живется, и еще о многих простых и понятных
вещах. Больным было приятно видеть их. Им приятно было сознавать, что вот
такие прекрасные люди не погнушались ими, не побоялись их и пришли к ним с
такою сердечностью и простотой. Почему они приехали сюда - никто не знал.
Может быть, в первый раз за все время больные почувствовали в этих
пришельцах хороших, добрых людей, приехавших сюда не посмотреть прокаженных,
как зверей, а просто так, в гости. Им приятно было сознавать, что вот эти
два здоровых человека так сердечно разговаривают с ними и не похожи на всех
остальных, приезжавших сюда с удивленно-испуганными глазами.