Страница:
Однажды, перевязывая ему плечо, я заметил у него на груди язвы,
зловещие темно-красные язвы с фиолетовыми краями.
- Что это у тебя, Кули? А?
Он пожал здоровым плечом и ничего не сказал. Я раздел его всего и
увидел такие же язвы на спине и руках. Долго пытался я определить болезнь,
но, конечно, безуспешно. Так и отправили его в город.
И вот сейчас мне стало все ясно. Эти две язвы, открывшиеся у меня на
груди,- язвы контрабандиста Кули. Это - его проказа. И лицо у него было
такое странное, припухшее. Но почему все это стало ясно только теперь, а не
тогда, на посту? Почему никому не пришла в голову мысль об осторожности?
Теперь я - прокаженный, я - в лепрозории. Меня лечат, как всех: в кровь
вводят генокардиево масло, применяют цианистый калий и еще десятки каких-то
препаратов. Иногда достигаются результаты: темные пятна начинают проясняться
- и это вызывает у меня прилив надежды. Мне кажется, будто в лепрозории я
нахожусь по недоразумению; все скоро выяснится, и темному ужасу придет
конец. Снова я уеду к себе в Ковыльевку, и все дороги мира вновь станут для
меня свободными. Но пятна, исчезая с одного участка тела, переселяются на
другой. Препараты оказываются беспомощными в борьбе с болезнью, и снова
закрываются передо мной пути, ведущие в мир. Я опять заживо зарытый в
могилу.
Доктор Туркеев делает все возможное, чтобы препараты, рекомендуемые
наукой, не лежали в бездействии на аптекарских полках. Как истинный
представитель науки, он хранит спокойствие, когда палочки Ганзена слабо или
вовсе не реагируют на действие медикаментов. В таких случаях Туркеев делает
перерыв и обдумывает новые комбинации лечения. После каждого нового опыта он
внимательно осматривает меня, не зная или не желая знать, что все его опыты
- ложь. Однажды я спросил у него:
- Ну как, товарищ доктор? Чем вы меня утешите?
Туркеев отвел лицо в сторону и ответил:
- Пока ничем. Это делается, батенька, не сразу... Все проходит...
Пройдет и это. Надо научиться терпеть.
Однажды мне показалось, будто я выздоравливаю. Две язвы, мучившие меня
до поступления в лепрозорий, зарубцевались. В безумной радости я бросился к
доктору. Как был я глуп в ту минуту! Туркеев долго и молча ощупывал мою
спину, грудь, руки, выслушивал сердце, легкие, потом также молча отошел и
стал рассматривать меня на расстоянии. Наконец я не выдержал: - Доктор,
почему вы молчите?
- Трудно пока сказать что-нибудь определенное, - ответил он с
раздумьем,- понаблюдаем еще. Предугадывать не берусь.
А через две недели пятна на моем теле стали багроветь и наливаться. Еще
через две недели они открылись на четырех участках тела. Я слег в постель.
Пути в тот мир снова закрылись. Когда спустя восемь недель у меня начали
зарубцовываться язвы и я мог вставать, меня снова потянуло к зеркалу. Мне
захотелось следить за изменениями лица. Оно осунулось и пожелтело за
пятьдесят дней горения язв. Каждый день я ожидал, что она перекинется на
лицо и не оставит на нем ничего, напоминающего о прежнем Строганове. Но
движение ее приостановилось у самой шеи. Лепра начала "уставать". Она словно
израсходовала свою энергию во время пароксизма. "Да, лицо пока спасено,-
думал я,- но если приступ повторится, тогда - конец".
С этого момента я больше никогда и никого не спрашивал о своем
выздоровлении. Я понял, вера в это бесплодна и нелепа, как вера в милость
палача.
Чем дальше текла моя болезнь, тем все больше и сильнее охватывало меня
странное чувство злобы и ненависти ко всему окружающему. Я был похож на
смертельно раненного зверя, царапающего землю когтями. Я ненавидел. Кого? -
Не знаю. Каждый день я чувствовал рост этой ненависти, и внутренний голос
говорил мне: "Ты прав: они вычеркнули тебя из жизни, и за это ты платишь им
по заслугам".
Ведь, собственно, все оставшиеся в том мире и живущие здесь, на
здоровом дворе, конечно, жалеют меня, но они все-таки боятся меня, они
смотрят на меня, как на зверя, хотя, быть может, они и правы, посадив меня в
железную клетку, названную больным двором. Если бы от меня потребовали более
ясного изложения причин моей ненависти - я не смог бы этого сделать. Я знаю
только одно: меня все боятся, все опасаются, на меня смотрят, как на зверя,
я должен стоять в пяти шагах от здорового человека и не имею права стать
ближе... Они здоровые, я - прокаженный, и, как бы ни были они великодушны ко
мне, они все-таки боятся меня! Боятся!
Так вот: нужно ли мне мое существование? И нужно ли оно им? Нет. Я -
никому не нужное, отвратительное, опасное бремя... Я - бремя для всего
человечества! Пусть попытаются доказать обратное!
К этой мысли я начал приходить ощупью, постепенно и скоро окончательно
убедился в том, что жить мне не следует. Я только обременяю здоровых людей и
потому ненавижу их. Я сам себе мерзок. И чем скорее я порву паутину,
связывающую меня с этим миром, тем лучше.
Я предложил доктору Туркееву использовать меня для опытов. Я дарил ему
свою жизнь. С нею он мог делать все, что ему угодно. Но доктор Туркеев
отклонил мое предложение.
Вот и вся история моей проказы. Уходя отсюда, я уношу с собой убеждение
в совершенной бесполезности жизни прокаженных и существования лепрозориев.
Для чего? Ученые, если до них дойдет мой дневник, жестоко осудят мой взгляд,
но они слепые... и слишком наивные люди...
Вот и конец. Вот и легче вдруг стало, и даже как-то радостно. Ведь
скоро я освобожусь от нее, скоро снова буду таким же, как и все, и земля
примет меня так же радушно, как и тех, кто не был никогда прокаженными..."
На этом дневник обрывался. Доктор Туркеев долго сидел над ним и думал.
Потом встал. Бережно положил тетрадь в ящик письменного стола и замкнул его
на ключ.
Строганова похоронили. У могилы доктор Туркеев произнес речь. Наклонив
голову, он долго протирал свои очки, долго надевал их, наконец поднял лицо.
Перед ним жались друг к другу прокаженные, безмолвные и недвижные, как
призраки, затаившие в себе тоску и надежду.
- Так вот, батеньки,- так начал Туркеев свою речь, - а проказу-то мы
все-таки победим!
Он видел, как лица вокруг него с каждым словом светлеют, взгляды
становятся легче. Он говорил им о том, что ни один прокаженный не должен
терять надежды.
Ветер нес куда-то в степь, в чистоту летнего вечера обрывки речи,
сворачивая набок острую бородку доктору, и путал на его голове жидкие,
седеющие волосы...
В комнату, которую занимал Строганов, на следующее после похорон утро
перебрался Василий Петрович Протасов, прозванный в лепрозории "батюшкой".
Звали его так потому, что лет двенадцать тому назад он впервые появился на
дворе одетый в рясу, и больные подумали, будто к кому-то из них приехал
священник. Впоследствии оказалось, что он тоже был прокаженный. Вскоре
Протасов снял рясу и остриг волосы, но в поселке его продолжали называть
"батюшкой" и даже приглашали совершать требы. Протасов не отказывался. Он
всегда охотно и безвозмездно служил молебны, крестил детей, венчал, словом,
выполнял в лепрозории все церковные обрядности. Однако потребность в них в
лепрозории была очень невелика и не могла заполнить всего свободного
времени, которым располагал Протасов. Вероятно, поэтому ему в голову пришла
странная мысль - изучать проказу. Он попросил предшественника доктора
Туркеева показать ему "палочки Ганзена". У Протасова взяли срезы, и через
два дня он впервые видел "свою лепру", увеличенную в несколько сот раз. На
маленьком квадратном стеклышке Василий Петрович увидел пятнышко, и доктор
сказал ему, что в нем, в этом пятнышке, - гнездо проказы, семья палочек
Ганзена, тех самых, которые привели сюда Василия Петровича.
Он долго смотрел в микроскоп, в котором рефлектор отразил гнездо с
лежащими в нем аккуратно сложенными "сигарами".
Сила этих маленьких чудовищ оставалась и после открытия их все такой же
могущественной и непобедимой. Наконец Василий Петрович вздохнул и отошел от
микроскопа.
С тех пор "батюшка" никогда больше не подходил к нему, но с каким-то
неутомимым упрямством принялся изучать историю лепры. Он прочитал всю
литературу, которая имелась в лепрозории, расспрашивал больных, фельдшеров,
производил какие-то свои наблюдения и верил, что средство против лепры
совсем простое и находится под руками у человека. У него даже сложилось
странное убеждение: средство это будет открыто не врачами, не учеными, а
случайно, и непременно прокаженным.
Проказа казалась Протасову болезнью, в сущности говоря, пустячной, во
всяком случае менее серьезной, чем туберкулез или, например, сифилис. Столь
длительную задержку открытия средств против нее он объяснял просто:
лепрозные больные встречаются все реже и реже, они постепенно вымирают,
вырождаются, - кому интересно заниматься такими открытиями? Если бы
прокаженные почаще беспокоили тех, кто живет отсюда за десятки и сотни
верст, то общество принялось бы энергичнее за искоренение этого бича
человеческого.
Протасов язв не знал. Болезнь протекала у него вяло. Она выявилась в
узлах, исказивших только лицо и сделавших его похожим на львиное. Эти узлы
особенного беспокойства не приносили.
За изучение проказы он взялся решительно. С какой-то молчаливой
страстностью Протасов производил таинственные, только ему одному известные
наблюдения над больными и был глубоко убежден в их громадном значении для
науки.
Его особенно волновали двое прокаженных, пятнадцать лет назад
покинувшие лепрозорий ввиду полного своего выздоровления. Как это могло
случиться? Ведь их лечили теми же средствами, как и всех. Почему же
выздоровели только они?
Протасов упорно пытался найти ответ на этот вопрос. Однако все попытки
его найти ответ были тщетны. Старожилы ничего не знали, а хранящиеся в делах
лепрозория личные листы выздоровевших говорили лишь о температуре, названиях
перенесенных болезней, назначенных лекарствах, одним словом, о том, что для
Протасова казалось малозначительным и слишком обобщенным.
Его интересовали сотни вопросов, связанных с условиями, в которых жили
исцелившиеся прокаженные. В своих исследованиях он доходил до того, что
пытался установить - сколько шагов они делали в сутки, сколько дыханий
производили в минуту, какое количество воды потребляли ежесуточно, в какое
время и сколько раз в сутки они ели, как реагировали на боли, каково было их
моральное состояние и т. д. и т. п.
Всю эту сложную и кропотливую работу Протасов производил, как он сам
объяснял, исключительно для "собственного удовольствия". Под его наблюдение
попадали решительно все больные. О каждом он знал столько, сколько не знал о
самом себе сам объект наблюдения. В специальной тетради он вел такие записи:
"Феклушка.
После десяти дней беспрерывного лежания на койке вышла на крылечко и
сидела около двух часов на скамье. Лицо у нее было добродушное. Мне сказала,
что "оправилась". Ест борщ, сваренный на мясе, начала есть репу, говорит,
что от репы у нее прояснилось в голове. Снов никаких не видит. Думает о
разном. Болезнь беспокоит. Ждет дочь, но дочь не едет. Жалуется на тоску.
Хочет ходить, по быстро устает. Воды выпивает три-четыре бутылки. Радуется
солнцу".
Ему хотелось быть свидетелем выздоровления хотя бы одного больного. Но
за двенадцать лет пребывания в лепрозории выздоровел только один Карташев,
которого, впрочем, он не считал выздоровевшим и который как-то случайно
остался вне поля наблюдений Протасова. Этот пробел в его работе являлся
несомненным упущением. Протасов досадовал на себя и с еще большей
настойчивостью продолжал свои исследования, будучи глубоко убежденным в
правильности и необходимости своих трудов. Днем он подолгу расспрашивал
больных, ночью же суммировал свои наблюдения и писал. Впрочем, эти писания
он тщательно скрывал от всех, особенно от врачей. Единственно, кому он читал
отрывки из своих "сочинений" и кто слушал его всегда с терпеливым
добродушием,- это Кравцов. Они сходились обычно ночью, когда весь поселок
давным-давно спал.
- Да-с, палочки Ганзена, - обычно начинал Протасов, - загадочные
палочки... Такие маленькие, но сколько людей они сожрали, и каких людей!
Могущественные фараоны, жены царей - никто не мог спастись от них, никто.
И он рассказывал все наиболее страшное, наиболее удивительное, что знал
о проказе. Он называл ее "адом, изрыгнутым на землю преисподней".
Когда завязывался разговор о проказе, Василий Петрович будто сам
созерцал то, что проделала она в тысячелетиях. Вот миллионы истребленных ею
людей: философы, мудрецы, властители и рабы, владетели сокровищ и нищие.
Когда она торжествует, различия исчезают. Вот проказа диктует законы о
беспощадном расторжении браков. Вот гонит из общества лучших людей,
кастрирует их, заставляет здоровое общество сжигать, заточать прокаженных на
необитаемые острова, ставит их к позорным столбам, как самых отъявленных
преступников.
Где ее начало? На берегах Нила, Евфрата, Тигра, Инда, Ганга? В Китае? В
Америке? Ее начало везде и нигде. Она победным маршем прошла через весь мир
и оставила след на всех народах - темный, таинственный след. "Цараат"... -
так называли проказу древние евреи, которых вел из Египта в Палестину
Моисей, впервые обнаруживший ее где-то в Аравийской пустыне. "Страх и
наваждение всех зол". Даже он - этот могучий титан мысли - дрогнул перед ее
силой. "У кого покажется на коже опухоль, или лишай, или пятно, и на коже
тела сделаются как бы язвы, тогда привести этого человека к Аарону
священнику, или к одному из сынов его - священникам, и священники, осмотрев
его, должны объявить нечистым и прогнать прочь от людей". Таков был закон
Моисея.
Многое изменилось и погибло в истории тысячелетий: народы, материки...
Уходили в землю некогда могущественные города, пересыхали реки, отходили к
океанам моря, забывались некогда могущественные государства, но Цараат
пережила всех и все: она проделала путь от зари человеческого сознания - до
наших дней и осталась непобедимой.
Она шла с армиями Дария Гистаспа, Ксеркса, Помпея, шла по
тысячеверстным дорогам вместе с ватагами крестоносцев, вестготов, свевов,
англов, саксов, с ордами гуннов и вандалов. Могущественные армии оказывались
побежденными и погибали, но Цараат продолжает жить.
"Нет ничего нелепее этой болезни, - писал в своей тетради Протасов,-
здоровые мужья, живущие с прокаженными женами, остаются здоровыми, и
наоборот - известны случаи, когда через жен прокаженные мужья передавали
проказу их любовникам, сами же жены оставались здоровыми. В 1884 году доктор
Даниэльсон привил проказу себе и трем больничным служителям. Прививка
результата не дала, заражения не последовало. Через два года он повторил
опыт и снова не достиг цели: проказа не привилась. В 1888 году он произвел
прививку себе и двадцати служащим больницы, и опять - безрезультатно. В
начале девяностых годов доктор Арнинг по поручению гавайского правительства
приступил к опытам над преступником Кеаном, приговоренным за тяжкое
преступление к смертной казни. Он бился над ним целых два года, впуская ему
под кожу чуть ли не через каждые два месяца новые и новые миллионы палочек
Ганзена, и все-таки Кеан остался здоровым. Он разочаровал и гавайское
правительство, и ученого. Арнинг вынужден был отказаться от услуг Кеана. В
то же время история помнит случаи, когда человек, пробывший всего несколько
часов в одном помещении с прокаженными, заболевал проказой. По-видимому,
тайна - в степени невосприимчивости организма к данной болезни, тайна - в
обстановке и условиях, окружающих жизнь и работу этого человеческого
организма. На острове Молокаи, населенном прокаженными, заболело семь врачей
из числа обслуживающего персонала. Но почему жены, дети и близкие самих
больных - реже всего подвергаются заражению?"
Эти соображения и приводили Протасова к выводу: для победы над проказой
следует тщательно изучать условия, в которых живут прокаженные.
Заканчивая чтение, он отодвигал в сторону тетрадь и пристально смотрел
на Кравцова. Но тот молчал.
- А знаешь что, Власы Иванович, - говорил Протасов, - она - того... она
будет покорена... Да... И это сделаем мы.- Он ударял себя в грудь.- Мы, а не
те, кто живет там, на здоровом дворе.
Кравцов только улыбался, и Василий Петрович не мог понять: разделяет ли
приятель его мнение или нет.
В противоположность Протасову, любившему общение с людьми и склонному
являться ни с того ни с сего ко всем "в гости", Кравцов был молчалив и
замкнут. Взгляд у него был исподлобья, а улыбка неестественная, будто он не
умел улыбаться.
Если у Протасова болезнь приняла форму, которую врачи называли легкой,
то Кравцов перенес два пароксизма, лишивших его одной руки, исковеркавших
спину и изменивших лицо до неузнаваемости.
К нему никто не приезжал, и Кравцов был доволен этим обстоятельством.
Он был как будто рад, что ему удалось окончательно порвать все нити с тем
миром. Он, может быть, даже боялся восстановления этой связи. Кравцов
никогда никому не рассказывал о своем прошлом. Во всяком случае, он избегал
таких разговоров. Среди прокаженных ходили слухи, будто у Кравцова есть жена
и дочь, которые бросили его еще до болезни.
В городе он имел когда-то живописную мастерскую. Он писал вывески и
считался хорошим мастером. В одной из церквей до сего времени сохранилась
его иконопись, изображающая Христа в различных вариантах. Вот все, что знали
о нем в поселке.
Иногда Протасову удавалось вызвать его на откровенность, и тогда
Кравцов возбуждался. Он говорил, будто проказа его не угнетает. Наоборот, он
удовлетворен. Ремесло кончилось. Довольно мазни на вывесках и церковных
стенах! Теперь он может рисовать не по заказу, а по желанию. Теперь его уже
не тревожат "житейские скорпионы" и ему не надо зарабатывать на хлеб
насущный. Теперь он может послать к чертовой матери всех, кто станет ему
мешать. Он не хочет больше возвращаться туда. Он будет отныне работать не
для желудка, а во имя искусства.
Действительно, Кравцов рисовал. Обитатели поселка видели его картины,
удивлявшие своими ярко-голубыми красками и обилием света. Это были пейзажи,
какие-то детские головки, небо без туч, поле в цветах. Но хотя он и
стремился дать в своих творениях как можно больше солнца, тем не менее на
всех картинах лежала печать какого-то неживого покоя. Яркие краски не
оживляли их. В них отсутствовало биение жизни.
Свои работы он показывал неохотно, хотя все, кто видели картины,
находили их прекрасными.
Один только Протасов не хвалил произведений своего друга. Он вообще
молчал, стараясь не высказываться.
К тому же Кравцов был совершенно равнодушен к критике, и его не трогали
никакие отзывы, будто речь шла о чьих-то чужих, не имеющих никакого к нему
отношения работах.
- Все это - слишком светло. Ты бы вот насчет лепрозория что-нибудь
намалевал... о прокаженных...- сказал ему однажды Протасов.
Но Кравцов смотрел на него безразличными глазами и ничего не отвечал.
Протасов решил больше не говорить с ним на эту тему.
Действительно, казалось странным: за несколько лет пребывания в
лепрозории он закончил несколько десятков маленьких и больших картин, но
среди них не было ни одной, которая имела хотя бы отдаленное отношение к
прокаженным.
Он словно умышленно избегал этой темы, будто она была ему не под силу
или он боялся ее; в своих ярких, солнечных красках он как будто пытался
утопить мрак, тяготевший над поселком.
Впрочем, никто не знал, что у Кравцова хранятся картины совсем другого
содержания.
В течение нескольких лет, ночь за ночью, Кравцов работал, и все яснее
на этих никому не известных полотнах вырисовывались чьи-то мрачные лица.
Окруженные темным, каким-то таинственным фоном, они производили странное,
тяжелое впечатление.
Если там, на светлых картинах, отсутствовала жизнь и сияющие лучи
казались мертвыми, то здесь, с этих темных полотен, окутанных мраком, лилась
жизнь: в них играло движение, они показывали высокую силу руки, создавшей
их.
...Вдали, над горизонтом, белеет слабая полоска света, на которую давят
неестественно темные тучи, такие неподвижные, будто созданы они из
затвердевшего дыма. Кругом мрак. Маленькая полоска света едва освещает лицо
человека. Глаза его глубоки и страшны. В них горит и жажда жизни и тоска,
они - зовущие, куда-то устремленные. Кажется, будто эти глаза затаили в себе
судьбу всей человеческой жизни.
На другой картине изображался человек, идущий по грязной дороге. Позади
него толпа людей. В их позах, в выражениях лиц - отвращение, угроза. При
первом же взгляде на картину можно безошибочно сказать, что толпа прогоняет
человека. Она боится, она сторонится его и стремится от него избавиться.
Чья-то рука поднята над толпой и сжимает камень, очевидно предназначенный
для уходящего. Вот сейчас камень полетит и ударит ему в спину. Она очень
выразительна, эта спина, такая скорбная, такая приниженная. В руке уходящего
маленький узелок. Впереди, куда убегает тоскливая дорога, - мрак...
Обе картины были почти закончены, но художнику все казалось, что еще
много в них недостатков. Кравцов продолжал работать над ними, стремясь
добиться совершенства.
Он не нуждался ни в красках, ни в полотне. Он располагал деньгами.
Несмотря на свою инвалидность, Кравцов работал в поле, и Пыхачев щедро
платил ему. В кассе лепрозория на счету Кравцова лежала некоторая сумма
денег, к которым, впрочем, он почти не прикасался. Он говорил: деньги ему не
нужны, Пыхачев может обратить их, по своему усмотрению, на хозяйственные
нужды лепрозория, так как, кроме материалов для рисования, ему не на что
тратить заработок.
Быть может, сбережения лежали бы в неприкосновенности до самой смерти
Кравцова, если бы однажды на имя директора лепрозория не пришло письмо от
какой-то женщины. Она просила отсылать по указанному адресу деньги,
зарабатываемые Кравцовым, если, конечно, на то последует согласие самого
Кравцова... Впрочем, на этот счет у автора письма не было никаких сомнений.
Для получения согласия она считала вполне достаточным, чтобы Кравцову
сообщили - кто пишет это письмо. Никаких доводов, разъясняющих
основательность такой просьбы, в письме не приводилось.
Когда доктор Туркеев прочел его, он возмутился и хотел бросить письмо в
корзину, но раздумал и вызвал Кравцова. Не говоря ни слова, Туркеев передал
ему письмо. Как только Кравцов взглянул на почерк, лицо его, исковерканное
язвами, дрогнуло, будто его ударили хлыстом. Он заморгал глазами и долго
смотрел на подпись. Затем вернул письмо доктору Туркееву и спросил:
- Что она пишет?
- Батенька мой, - сказал Туркеев, - это письмо надо вам самому
прочесть. Тут дело денежное, но сознаюсь, что удивлен. Я не знаю и не хочу
знать чужие интимные дела, но мне кажется все-таки странным... От такого
больного и вдруг какие-то деньги, как будто он открыл новый Клондайк...
Туркеев изложил Кравцову содержание письма и с любопытством взглянул на
него. Тот развел руками и, не раздумывая, тут же дал согласие.
- Так, значит, посылать? - удивился доктор.
- Посылать,- тихо ответил Кравцов.
С тех пор причитающиеся Кравцову деньги Пыхачев отправлял по указанному
в письме адресу.
Случай с письмом стал известен всему лепрозорию. Им тотчас
заинтересовался Протасов, имевший в данном случае какие-то свои соображения
и решивший, что тут открывается новая деталь для изучения характеристики
если не всех прокаженных, то, по крайней мере, Кравцова.
В тот же день он явился к нему:
- Я знаю, в жизни есть вещи, о которых трудно и даже невозможно
говорить. Ты извини меня. Но пойми: интересуюсь я не праздно. Я не сплетник,
не баба. Яне сгораю от подлого любопытства - в этом ты можешь быть покоен, и
поэтому я считаю, что могу спросить у тебя - кто эта женщина? Почему она
требует от тебя деньги? Почему ты беспрекословно их отсылаешь? Почему к тебе
никто никогда не приезжает? И где начало твоей болезни? Подожди, не
отворачивай лица...
Кравцов исподлобья смотрел на Протасова и ничего не говорил.
- Хорошо, я не насилую тебя. Если не можешь - не надо. Но я ведь знаю:
такую тяжесть, какую ты носишь в сердце своем, нельзя таить всю жизнь.
Расскажи... Увидишь, как тебе сразу станет легко.
Кравцов продолжал молчать и словно откуда-то издали смотрел на
Протасова. В конце концов тот перестал допытываться. Он был уверен: рано или
поздно Кравцова прорвет и потянет на откровенность.
Человек - не камень.
Протасов был прав.
Это произошло случайно, спустя несколько месяцев.
Однажды ночью, мучимый бессонницей и головной болью, Протасов поднялся,
надел свой халат и вышел во двор. Поселок спал. Кругом на много верст
простирались покой и молчание. Все огни на больном дворе были потушены.
Обитатели его спали, забыв о боли и проказе. Ночное молчание изредка нарушал
доносившийся из глубины степи детский плач шакалов. Василий Петрович прошел
весь поселок и остановился перед последним домом. Здесь жил Кравцов. Но
почему так поздно освещено его окно?
"Вот тебе н-на... Не спит чего ж это он не спит?"- подумал Протасов и
подошел к окну. Через занавешенное окно ничего нельзя было рассмотреть. Он
подошел к двери и увидел свет, падавший из щели на темный пол открытого
зловещие темно-красные язвы с фиолетовыми краями.
- Что это у тебя, Кули? А?
Он пожал здоровым плечом и ничего не сказал. Я раздел его всего и
увидел такие же язвы на спине и руках. Долго пытался я определить болезнь,
но, конечно, безуспешно. Так и отправили его в город.
И вот сейчас мне стало все ясно. Эти две язвы, открывшиеся у меня на
груди,- язвы контрабандиста Кули. Это - его проказа. И лицо у него было
такое странное, припухшее. Но почему все это стало ясно только теперь, а не
тогда, на посту? Почему никому не пришла в голову мысль об осторожности?
Теперь я - прокаженный, я - в лепрозории. Меня лечат, как всех: в кровь
вводят генокардиево масло, применяют цианистый калий и еще десятки каких-то
препаратов. Иногда достигаются результаты: темные пятна начинают проясняться
- и это вызывает у меня прилив надежды. Мне кажется, будто в лепрозории я
нахожусь по недоразумению; все скоро выяснится, и темному ужасу придет
конец. Снова я уеду к себе в Ковыльевку, и все дороги мира вновь станут для
меня свободными. Но пятна, исчезая с одного участка тела, переселяются на
другой. Препараты оказываются беспомощными в борьбе с болезнью, и снова
закрываются передо мной пути, ведущие в мир. Я опять заживо зарытый в
могилу.
Доктор Туркеев делает все возможное, чтобы препараты, рекомендуемые
наукой, не лежали в бездействии на аптекарских полках. Как истинный
представитель науки, он хранит спокойствие, когда палочки Ганзена слабо или
вовсе не реагируют на действие медикаментов. В таких случаях Туркеев делает
перерыв и обдумывает новые комбинации лечения. После каждого нового опыта он
внимательно осматривает меня, не зная или не желая знать, что все его опыты
- ложь. Однажды я спросил у него:
- Ну как, товарищ доктор? Чем вы меня утешите?
Туркеев отвел лицо в сторону и ответил:
- Пока ничем. Это делается, батенька, не сразу... Все проходит...
Пройдет и это. Надо научиться терпеть.
Однажды мне показалось, будто я выздоравливаю. Две язвы, мучившие меня
до поступления в лепрозорий, зарубцевались. В безумной радости я бросился к
доктору. Как был я глуп в ту минуту! Туркеев долго и молча ощупывал мою
спину, грудь, руки, выслушивал сердце, легкие, потом также молча отошел и
стал рассматривать меня на расстоянии. Наконец я не выдержал: - Доктор,
почему вы молчите?
- Трудно пока сказать что-нибудь определенное, - ответил он с
раздумьем,- понаблюдаем еще. Предугадывать не берусь.
А через две недели пятна на моем теле стали багроветь и наливаться. Еще
через две недели они открылись на четырех участках тела. Я слег в постель.
Пути в тот мир снова закрылись. Когда спустя восемь недель у меня начали
зарубцовываться язвы и я мог вставать, меня снова потянуло к зеркалу. Мне
захотелось следить за изменениями лица. Оно осунулось и пожелтело за
пятьдесят дней горения язв. Каждый день я ожидал, что она перекинется на
лицо и не оставит на нем ничего, напоминающего о прежнем Строганове. Но
движение ее приостановилось у самой шеи. Лепра начала "уставать". Она словно
израсходовала свою энергию во время пароксизма. "Да, лицо пока спасено,-
думал я,- но если приступ повторится, тогда - конец".
С этого момента я больше никогда и никого не спрашивал о своем
выздоровлении. Я понял, вера в это бесплодна и нелепа, как вера в милость
палача.
Чем дальше текла моя болезнь, тем все больше и сильнее охватывало меня
странное чувство злобы и ненависти ко всему окружающему. Я был похож на
смертельно раненного зверя, царапающего землю когтями. Я ненавидел. Кого? -
Не знаю. Каждый день я чувствовал рост этой ненависти, и внутренний голос
говорил мне: "Ты прав: они вычеркнули тебя из жизни, и за это ты платишь им
по заслугам".
Ведь, собственно, все оставшиеся в том мире и живущие здесь, на
здоровом дворе, конечно, жалеют меня, но они все-таки боятся меня, они
смотрят на меня, как на зверя, хотя, быть может, они и правы, посадив меня в
железную клетку, названную больным двором. Если бы от меня потребовали более
ясного изложения причин моей ненависти - я не смог бы этого сделать. Я знаю
только одно: меня все боятся, все опасаются, на меня смотрят, как на зверя,
я должен стоять в пяти шагах от здорового человека и не имею права стать
ближе... Они здоровые, я - прокаженный, и, как бы ни были они великодушны ко
мне, они все-таки боятся меня! Боятся!
Так вот: нужно ли мне мое существование? И нужно ли оно им? Нет. Я -
никому не нужное, отвратительное, опасное бремя... Я - бремя для всего
человечества! Пусть попытаются доказать обратное!
К этой мысли я начал приходить ощупью, постепенно и скоро окончательно
убедился в том, что жить мне не следует. Я только обременяю здоровых людей и
потому ненавижу их. Я сам себе мерзок. И чем скорее я порву паутину,
связывающую меня с этим миром, тем лучше.
Я предложил доктору Туркееву использовать меня для опытов. Я дарил ему
свою жизнь. С нею он мог делать все, что ему угодно. Но доктор Туркеев
отклонил мое предложение.
Вот и вся история моей проказы. Уходя отсюда, я уношу с собой убеждение
в совершенной бесполезности жизни прокаженных и существования лепрозориев.
Для чего? Ученые, если до них дойдет мой дневник, жестоко осудят мой взгляд,
но они слепые... и слишком наивные люди...
Вот и конец. Вот и легче вдруг стало, и даже как-то радостно. Ведь
скоро я освобожусь от нее, скоро снова буду таким же, как и все, и земля
примет меня так же радушно, как и тех, кто не был никогда прокаженными..."
На этом дневник обрывался. Доктор Туркеев долго сидел над ним и думал.
Потом встал. Бережно положил тетрадь в ящик письменного стола и замкнул его
на ключ.
Строганова похоронили. У могилы доктор Туркеев произнес речь. Наклонив
голову, он долго протирал свои очки, долго надевал их, наконец поднял лицо.
Перед ним жались друг к другу прокаженные, безмолвные и недвижные, как
призраки, затаившие в себе тоску и надежду.
- Так вот, батеньки,- так начал Туркеев свою речь, - а проказу-то мы
все-таки победим!
Он видел, как лица вокруг него с каждым словом светлеют, взгляды
становятся легче. Он говорил им о том, что ни один прокаженный не должен
терять надежды.
Ветер нес куда-то в степь, в чистоту летнего вечера обрывки речи,
сворачивая набок острую бородку доктору, и путал на его голове жидкие,
седеющие волосы...
В комнату, которую занимал Строганов, на следующее после похорон утро
перебрался Василий Петрович Протасов, прозванный в лепрозории "батюшкой".
Звали его так потому, что лет двенадцать тому назад он впервые появился на
дворе одетый в рясу, и больные подумали, будто к кому-то из них приехал
священник. Впоследствии оказалось, что он тоже был прокаженный. Вскоре
Протасов снял рясу и остриг волосы, но в поселке его продолжали называть
"батюшкой" и даже приглашали совершать требы. Протасов не отказывался. Он
всегда охотно и безвозмездно служил молебны, крестил детей, венчал, словом,
выполнял в лепрозории все церковные обрядности. Однако потребность в них в
лепрозории была очень невелика и не могла заполнить всего свободного
времени, которым располагал Протасов. Вероятно, поэтому ему в голову пришла
странная мысль - изучать проказу. Он попросил предшественника доктора
Туркеева показать ему "палочки Ганзена". У Протасова взяли срезы, и через
два дня он впервые видел "свою лепру", увеличенную в несколько сот раз. На
маленьком квадратном стеклышке Василий Петрович увидел пятнышко, и доктор
сказал ему, что в нем, в этом пятнышке, - гнездо проказы, семья палочек
Ганзена, тех самых, которые привели сюда Василия Петровича.
Он долго смотрел в микроскоп, в котором рефлектор отразил гнездо с
лежащими в нем аккуратно сложенными "сигарами".
Сила этих маленьких чудовищ оставалась и после открытия их все такой же
могущественной и непобедимой. Наконец Василий Петрович вздохнул и отошел от
микроскопа.
С тех пор "батюшка" никогда больше не подходил к нему, но с каким-то
неутомимым упрямством принялся изучать историю лепры. Он прочитал всю
литературу, которая имелась в лепрозории, расспрашивал больных, фельдшеров,
производил какие-то свои наблюдения и верил, что средство против лепры
совсем простое и находится под руками у человека. У него даже сложилось
странное убеждение: средство это будет открыто не врачами, не учеными, а
случайно, и непременно прокаженным.
Проказа казалась Протасову болезнью, в сущности говоря, пустячной, во
всяком случае менее серьезной, чем туберкулез или, например, сифилис. Столь
длительную задержку открытия средств против нее он объяснял просто:
лепрозные больные встречаются все реже и реже, они постепенно вымирают,
вырождаются, - кому интересно заниматься такими открытиями? Если бы
прокаженные почаще беспокоили тех, кто живет отсюда за десятки и сотни
верст, то общество принялось бы энергичнее за искоренение этого бича
человеческого.
Протасов язв не знал. Болезнь протекала у него вяло. Она выявилась в
узлах, исказивших только лицо и сделавших его похожим на львиное. Эти узлы
особенного беспокойства не приносили.
За изучение проказы он взялся решительно. С какой-то молчаливой
страстностью Протасов производил таинственные, только ему одному известные
наблюдения над больными и был глубоко убежден в их громадном значении для
науки.
Его особенно волновали двое прокаженных, пятнадцать лет назад
покинувшие лепрозорий ввиду полного своего выздоровления. Как это могло
случиться? Ведь их лечили теми же средствами, как и всех. Почему же
выздоровели только они?
Протасов упорно пытался найти ответ на этот вопрос. Однако все попытки
его найти ответ были тщетны. Старожилы ничего не знали, а хранящиеся в делах
лепрозория личные листы выздоровевших говорили лишь о температуре, названиях
перенесенных болезней, назначенных лекарствах, одним словом, о том, что для
Протасова казалось малозначительным и слишком обобщенным.
Его интересовали сотни вопросов, связанных с условиями, в которых жили
исцелившиеся прокаженные. В своих исследованиях он доходил до того, что
пытался установить - сколько шагов они делали в сутки, сколько дыханий
производили в минуту, какое количество воды потребляли ежесуточно, в какое
время и сколько раз в сутки они ели, как реагировали на боли, каково было их
моральное состояние и т. д. и т. п.
Всю эту сложную и кропотливую работу Протасов производил, как он сам
объяснял, исключительно для "собственного удовольствия". Под его наблюдение
попадали решительно все больные. О каждом он знал столько, сколько не знал о
самом себе сам объект наблюдения. В специальной тетради он вел такие записи:
"Феклушка.
После десяти дней беспрерывного лежания на койке вышла на крылечко и
сидела около двух часов на скамье. Лицо у нее было добродушное. Мне сказала,
что "оправилась". Ест борщ, сваренный на мясе, начала есть репу, говорит,
что от репы у нее прояснилось в голове. Снов никаких не видит. Думает о
разном. Болезнь беспокоит. Ждет дочь, но дочь не едет. Жалуется на тоску.
Хочет ходить, по быстро устает. Воды выпивает три-четыре бутылки. Радуется
солнцу".
Ему хотелось быть свидетелем выздоровления хотя бы одного больного. Но
за двенадцать лет пребывания в лепрозории выздоровел только один Карташев,
которого, впрочем, он не считал выздоровевшим и который как-то случайно
остался вне поля наблюдений Протасова. Этот пробел в его работе являлся
несомненным упущением. Протасов досадовал на себя и с еще большей
настойчивостью продолжал свои исследования, будучи глубоко убежденным в
правильности и необходимости своих трудов. Днем он подолгу расспрашивал
больных, ночью же суммировал свои наблюдения и писал. Впрочем, эти писания
он тщательно скрывал от всех, особенно от врачей. Единственно, кому он читал
отрывки из своих "сочинений" и кто слушал его всегда с терпеливым
добродушием,- это Кравцов. Они сходились обычно ночью, когда весь поселок
давным-давно спал.
- Да-с, палочки Ганзена, - обычно начинал Протасов, - загадочные
палочки... Такие маленькие, но сколько людей они сожрали, и каких людей!
Могущественные фараоны, жены царей - никто не мог спастись от них, никто.
И он рассказывал все наиболее страшное, наиболее удивительное, что знал
о проказе. Он называл ее "адом, изрыгнутым на землю преисподней".
Когда завязывался разговор о проказе, Василий Петрович будто сам
созерцал то, что проделала она в тысячелетиях. Вот миллионы истребленных ею
людей: философы, мудрецы, властители и рабы, владетели сокровищ и нищие.
Когда она торжествует, различия исчезают. Вот проказа диктует законы о
беспощадном расторжении браков. Вот гонит из общества лучших людей,
кастрирует их, заставляет здоровое общество сжигать, заточать прокаженных на
необитаемые острова, ставит их к позорным столбам, как самых отъявленных
преступников.
Где ее начало? На берегах Нила, Евфрата, Тигра, Инда, Ганга? В Китае? В
Америке? Ее начало везде и нигде. Она победным маршем прошла через весь мир
и оставила след на всех народах - темный, таинственный след. "Цараат"... -
так называли проказу древние евреи, которых вел из Египта в Палестину
Моисей, впервые обнаруживший ее где-то в Аравийской пустыне. "Страх и
наваждение всех зол". Даже он - этот могучий титан мысли - дрогнул перед ее
силой. "У кого покажется на коже опухоль, или лишай, или пятно, и на коже
тела сделаются как бы язвы, тогда привести этого человека к Аарону
священнику, или к одному из сынов его - священникам, и священники, осмотрев
его, должны объявить нечистым и прогнать прочь от людей". Таков был закон
Моисея.
Многое изменилось и погибло в истории тысячелетий: народы, материки...
Уходили в землю некогда могущественные города, пересыхали реки, отходили к
океанам моря, забывались некогда могущественные государства, но Цараат
пережила всех и все: она проделала путь от зари человеческого сознания - до
наших дней и осталась непобедимой.
Она шла с армиями Дария Гистаспа, Ксеркса, Помпея, шла по
тысячеверстным дорогам вместе с ватагами крестоносцев, вестготов, свевов,
англов, саксов, с ордами гуннов и вандалов. Могущественные армии оказывались
побежденными и погибали, но Цараат продолжает жить.
"Нет ничего нелепее этой болезни, - писал в своей тетради Протасов,-
здоровые мужья, живущие с прокаженными женами, остаются здоровыми, и
наоборот - известны случаи, когда через жен прокаженные мужья передавали
проказу их любовникам, сами же жены оставались здоровыми. В 1884 году доктор
Даниэльсон привил проказу себе и трем больничным служителям. Прививка
результата не дала, заражения не последовало. Через два года он повторил
опыт и снова не достиг цели: проказа не привилась. В 1888 году он произвел
прививку себе и двадцати служащим больницы, и опять - безрезультатно. В
начале девяностых годов доктор Арнинг по поручению гавайского правительства
приступил к опытам над преступником Кеаном, приговоренным за тяжкое
преступление к смертной казни. Он бился над ним целых два года, впуская ему
под кожу чуть ли не через каждые два месяца новые и новые миллионы палочек
Ганзена, и все-таки Кеан остался здоровым. Он разочаровал и гавайское
правительство, и ученого. Арнинг вынужден был отказаться от услуг Кеана. В
то же время история помнит случаи, когда человек, пробывший всего несколько
часов в одном помещении с прокаженными, заболевал проказой. По-видимому,
тайна - в степени невосприимчивости организма к данной болезни, тайна - в
обстановке и условиях, окружающих жизнь и работу этого человеческого
организма. На острове Молокаи, населенном прокаженными, заболело семь врачей
из числа обслуживающего персонала. Но почему жены, дети и близкие самих
больных - реже всего подвергаются заражению?"
Эти соображения и приводили Протасова к выводу: для победы над проказой
следует тщательно изучать условия, в которых живут прокаженные.
Заканчивая чтение, он отодвигал в сторону тетрадь и пристально смотрел
на Кравцова. Но тот молчал.
- А знаешь что, Власы Иванович, - говорил Протасов, - она - того... она
будет покорена... Да... И это сделаем мы.- Он ударял себя в грудь.- Мы, а не
те, кто живет там, на здоровом дворе.
Кравцов только улыбался, и Василий Петрович не мог понять: разделяет ли
приятель его мнение или нет.
В противоположность Протасову, любившему общение с людьми и склонному
являться ни с того ни с сего ко всем "в гости", Кравцов был молчалив и
замкнут. Взгляд у него был исподлобья, а улыбка неестественная, будто он не
умел улыбаться.
Если у Протасова болезнь приняла форму, которую врачи называли легкой,
то Кравцов перенес два пароксизма, лишивших его одной руки, исковеркавших
спину и изменивших лицо до неузнаваемости.
К нему никто не приезжал, и Кравцов был доволен этим обстоятельством.
Он был как будто рад, что ему удалось окончательно порвать все нити с тем
миром. Он, может быть, даже боялся восстановления этой связи. Кравцов
никогда никому не рассказывал о своем прошлом. Во всяком случае, он избегал
таких разговоров. Среди прокаженных ходили слухи, будто у Кравцова есть жена
и дочь, которые бросили его еще до болезни.
В городе он имел когда-то живописную мастерскую. Он писал вывески и
считался хорошим мастером. В одной из церквей до сего времени сохранилась
его иконопись, изображающая Христа в различных вариантах. Вот все, что знали
о нем в поселке.
Иногда Протасову удавалось вызвать его на откровенность, и тогда
Кравцов возбуждался. Он говорил, будто проказа его не угнетает. Наоборот, он
удовлетворен. Ремесло кончилось. Довольно мазни на вывесках и церковных
стенах! Теперь он может рисовать не по заказу, а по желанию. Теперь его уже
не тревожат "житейские скорпионы" и ему не надо зарабатывать на хлеб
насущный. Теперь он может послать к чертовой матери всех, кто станет ему
мешать. Он не хочет больше возвращаться туда. Он будет отныне работать не
для желудка, а во имя искусства.
Действительно, Кравцов рисовал. Обитатели поселка видели его картины,
удивлявшие своими ярко-голубыми красками и обилием света. Это были пейзажи,
какие-то детские головки, небо без туч, поле в цветах. Но хотя он и
стремился дать в своих творениях как можно больше солнца, тем не менее на
всех картинах лежала печать какого-то неживого покоя. Яркие краски не
оживляли их. В них отсутствовало биение жизни.
Свои работы он показывал неохотно, хотя все, кто видели картины,
находили их прекрасными.
Один только Протасов не хвалил произведений своего друга. Он вообще
молчал, стараясь не высказываться.
К тому же Кравцов был совершенно равнодушен к критике, и его не трогали
никакие отзывы, будто речь шла о чьих-то чужих, не имеющих никакого к нему
отношения работах.
- Все это - слишком светло. Ты бы вот насчет лепрозория что-нибудь
намалевал... о прокаженных...- сказал ему однажды Протасов.
Но Кравцов смотрел на него безразличными глазами и ничего не отвечал.
Протасов решил больше не говорить с ним на эту тему.
Действительно, казалось странным: за несколько лет пребывания в
лепрозории он закончил несколько десятков маленьких и больших картин, но
среди них не было ни одной, которая имела хотя бы отдаленное отношение к
прокаженным.
Он словно умышленно избегал этой темы, будто она была ему не под силу
или он боялся ее; в своих ярких, солнечных красках он как будто пытался
утопить мрак, тяготевший над поселком.
Впрочем, никто не знал, что у Кравцова хранятся картины совсем другого
содержания.
В течение нескольких лет, ночь за ночью, Кравцов работал, и все яснее
на этих никому не известных полотнах вырисовывались чьи-то мрачные лица.
Окруженные темным, каким-то таинственным фоном, они производили странное,
тяжелое впечатление.
Если там, на светлых картинах, отсутствовала жизнь и сияющие лучи
казались мертвыми, то здесь, с этих темных полотен, окутанных мраком, лилась
жизнь: в них играло движение, они показывали высокую силу руки, создавшей
их.
...Вдали, над горизонтом, белеет слабая полоска света, на которую давят
неестественно темные тучи, такие неподвижные, будто созданы они из
затвердевшего дыма. Кругом мрак. Маленькая полоска света едва освещает лицо
человека. Глаза его глубоки и страшны. В них горит и жажда жизни и тоска,
они - зовущие, куда-то устремленные. Кажется, будто эти глаза затаили в себе
судьбу всей человеческой жизни.
На другой картине изображался человек, идущий по грязной дороге. Позади
него толпа людей. В их позах, в выражениях лиц - отвращение, угроза. При
первом же взгляде на картину можно безошибочно сказать, что толпа прогоняет
человека. Она боится, она сторонится его и стремится от него избавиться.
Чья-то рука поднята над толпой и сжимает камень, очевидно предназначенный
для уходящего. Вот сейчас камень полетит и ударит ему в спину. Она очень
выразительна, эта спина, такая скорбная, такая приниженная. В руке уходящего
маленький узелок. Впереди, куда убегает тоскливая дорога, - мрак...
Обе картины были почти закончены, но художнику все казалось, что еще
много в них недостатков. Кравцов продолжал работать над ними, стремясь
добиться совершенства.
Он не нуждался ни в красках, ни в полотне. Он располагал деньгами.
Несмотря на свою инвалидность, Кравцов работал в поле, и Пыхачев щедро
платил ему. В кассе лепрозория на счету Кравцова лежала некоторая сумма
денег, к которым, впрочем, он почти не прикасался. Он говорил: деньги ему не
нужны, Пыхачев может обратить их, по своему усмотрению, на хозяйственные
нужды лепрозория, так как, кроме материалов для рисования, ему не на что
тратить заработок.
Быть может, сбережения лежали бы в неприкосновенности до самой смерти
Кравцова, если бы однажды на имя директора лепрозория не пришло письмо от
какой-то женщины. Она просила отсылать по указанному адресу деньги,
зарабатываемые Кравцовым, если, конечно, на то последует согласие самого
Кравцова... Впрочем, на этот счет у автора письма не было никаких сомнений.
Для получения согласия она считала вполне достаточным, чтобы Кравцову
сообщили - кто пишет это письмо. Никаких доводов, разъясняющих
основательность такой просьбы, в письме не приводилось.
Когда доктор Туркеев прочел его, он возмутился и хотел бросить письмо в
корзину, но раздумал и вызвал Кравцова. Не говоря ни слова, Туркеев передал
ему письмо. Как только Кравцов взглянул на почерк, лицо его, исковерканное
язвами, дрогнуло, будто его ударили хлыстом. Он заморгал глазами и долго
смотрел на подпись. Затем вернул письмо доктору Туркееву и спросил:
- Что она пишет?
- Батенька мой, - сказал Туркеев, - это письмо надо вам самому
прочесть. Тут дело денежное, но сознаюсь, что удивлен. Я не знаю и не хочу
знать чужие интимные дела, но мне кажется все-таки странным... От такого
больного и вдруг какие-то деньги, как будто он открыл новый Клондайк...
Туркеев изложил Кравцову содержание письма и с любопытством взглянул на
него. Тот развел руками и, не раздумывая, тут же дал согласие.
- Так, значит, посылать? - удивился доктор.
- Посылать,- тихо ответил Кравцов.
С тех пор причитающиеся Кравцову деньги Пыхачев отправлял по указанному
в письме адресу.
Случай с письмом стал известен всему лепрозорию. Им тотчас
заинтересовался Протасов, имевший в данном случае какие-то свои соображения
и решивший, что тут открывается новая деталь для изучения характеристики
если не всех прокаженных, то, по крайней мере, Кравцова.
В тот же день он явился к нему:
- Я знаю, в жизни есть вещи, о которых трудно и даже невозможно
говорить. Ты извини меня. Но пойми: интересуюсь я не праздно. Я не сплетник,
не баба. Яне сгораю от подлого любопытства - в этом ты можешь быть покоен, и
поэтому я считаю, что могу спросить у тебя - кто эта женщина? Почему она
требует от тебя деньги? Почему ты беспрекословно их отсылаешь? Почему к тебе
никто никогда не приезжает? И где начало твоей болезни? Подожди, не
отворачивай лица...
Кравцов исподлобья смотрел на Протасова и ничего не говорил.
- Хорошо, я не насилую тебя. Если не можешь - не надо. Но я ведь знаю:
такую тяжесть, какую ты носишь в сердце своем, нельзя таить всю жизнь.
Расскажи... Увидишь, как тебе сразу станет легко.
Кравцов продолжал молчать и словно откуда-то издали смотрел на
Протасова. В конце концов тот перестал допытываться. Он был уверен: рано или
поздно Кравцова прорвет и потянет на откровенность.
Человек - не камень.
Протасов был прав.
Это произошло случайно, спустя несколько месяцев.
Однажды ночью, мучимый бессонницей и головной болью, Протасов поднялся,
надел свой халат и вышел во двор. Поселок спал. Кругом на много верст
простирались покой и молчание. Все огни на больном дворе были потушены.
Обитатели его спали, забыв о боли и проказе. Ночное молчание изредка нарушал
доносившийся из глубины степи детский плач шакалов. Василий Петрович прошел
весь поселок и остановился перед последним домом. Здесь жил Кравцов. Но
почему так поздно освещено его окно?
"Вот тебе н-на... Не спит чего ж это он не спит?"- подумал Протасов и
подошел к окну. Через занавешенное окно ничего нельзя было рассмотреть. Он
подошел к двери и увидел свет, падавший из щели на темный пол открытого