Шилин Г.. Прокаженные

понятные, русские слова даже там, где, казалось бы, невозможно обойтись без
иностранных терминов.
Лепрозорий был очарован гостем в первый же день. Туркеев ожидал
почему-то встретить важную, столичную персону, а оказался - скромный,
приятный человек.
Больной двор только и говорил, что о приезде "профессора", хотя Зернов
не был профессором, а только доктором. Почти все население было радостно
взволновано, ожидая от Алексея Алексеевича каких-то особенных приемов
лечения. Большинство больных принарядилось. Амбулатория никогда не видела
такого наплыва, как в те дни.
Разумеется, сразу невозможно было принять и осмотреть всех. В первый
день прием длился с девяти часов утра до пяти вечера беспрерывно. Две трети
больных пришлось назначить на завтра и послезавтра.
Поразительно: многие, кого принял Зернов, уже вечером утверждали
совершенно искренне, будто им "полегчало", будто они сразу почувствовали
себя людьми - так необычайна была сила надежды и жажда здоровья!
Впрочем, надо отдать справедливость: Алексей Алексеевич ничего нового
не предписывал, порекомендовал лишь для некоторых из больных применять
новейшие комбинации лечения.
Весь лепрозорий буквально чувствовал себя, как во время большого и
радостного праздника.
Но больше всего беспокоился Василий Петрович Протасов.
Первый день он почти безотлучно дежурил у амбулатории, не решаясь,
однако, войти в нее.
Надев новый костюм, которому насчитывалось не менее как лет двадцать
пять, сшитый еще во времена его здоровья и послуживший ему не более
двух-трех раз за целую жизнь, Василий Петрович трепетно ждал встречи со
"знаменитым ученым".
Явиться на прием в амбулаторию он почему-то не решался. Ему хотелось
встретиться с Зерновым вне деловой обстановки, "на свободе".
Но странно: едва только он замечал фигуру гостя, как тотчас же
стушевывался.
Раза три Василий Петрович пытался войти - и недоставало духу. Так и
ушел на больной двор, ужасно смущенный, взволнованный.
Пришлось обратиться к содействию Веры Максимовны.
- Вы уж помогите мне, родненькая,- поймал он ее на больном дворе.- Ведь
сами видели, как старался в лаборатории. Неужто должно пропасть? Не хочется,
чтоб пропало. Ведь не для себя же! Хочу поделиться с ученым миром. Может
быть, это глупо, но, может быть, и дельно - темная вода, кто знает?
- Ну и пошли бы к нему на прием,- сочувственно сказала Вера
Максимовна,- он простой, приветливый...
- Знаю, да не могу. Как только возьмусь за ручку двери, так и
подкашиваются ноги... Не могу, Максимовна. Помогите вы, сделайте милость,
предупредите его...
- Смешной вы, Василий Петрович.
- Согласен, а с характером не могу совладать. В то же время - хочется.
Он ведь как раз такой человек. Он книги, говорят, пишет... Может быть, и моя
мыслишка пригодится. Мы-то умрем, а человечество останется. Так вот: для
человечества!
В тот же вечер Вера Максимовна свела Протасова в кабинет Туркеева и
представила его Зернову.
Тот внимательно выслушал и, видимо, заинтересовался мыслями Василия
Петровича. Прощаясь, сказал:
- Послезавтра я буду делать доклад работникам лепрозория. Приходите и
вы ... Не предполагал, что могу встретить здесь больных, которые
интересуются болезнью именно с этой стороны. Очень хорошо. Буду рад видеть
вас в числе моих слушателей.
Протасов покинул Зернова необычайно взволнованный, довольный:
наконец-то его выслушают!
И все эти два дня, что предшествовали докладу, он не появлялся нигде.
Он работал, готовясь к разговору, который представлялся Василию Петровичу
исключительно важным.
На четвертый день пребывания Зернова Туркеев повел его осматривать
больной двор.
Сергей Павлович продемонстрировал гостю целый ряд любопытных больных и
хотел уже повернуть на здоровый двор, как вдруг остановился.
- Постойте, батенька, ведь чуть не забыл,- и остановился вблизи одного
из домиков.
Зернов в недоумении взглянул на Сергея Павловича.
- Пойдемте, я познакомлю вас с одним замечательным случаем,- нахмурился
неожиданно он.- Это пример того, как огромное большинство наших врачей
ничего не знает о проказе. Ничего,- с досадой повторил он.- Может быть,
напишете когда-нибудь, Алексей Алексеевич. Вы увидите тут, как один
заслуженный, уважаемый старый врач, искренне желая помочь больному...
Впрочем, он вам сам расскажет, пойдемте!- и направился к одному из бараков,
стоящему особняком ото всех остальных.
Они пересекли улицу и, подойдя к бараку, остановились.
- Знаете, Алексей Алексеевич, до сего времени я как-то не придавал
значения одному обычаю, с давних пор укоренившемуся в нашей врачебной среде:
если один врач лечит, другой стой в стороне; если один врач совершает явную
ошибку, а ты видишь эту ошибку,- не вмешивайся, держи нейтралитет - "не мое,
дескать, дело, мы, дескать, оба врачи...". А в результате человек...
Впрочем, результат вы увидите сейчас сами.
Сергей Павлович нажал на ручку двери и, открыв ее, переступил порог.
В светлой и довольно просторной комнате, в которой стояли железная
кровать, стол, несколько табуретов, они увидели человека, сидевшего у окна и
вбивавшего шпильки в ботинок, насаженный на колодку.
- Здравствуй, Кубарев!
Человек повернул голову, и Зернов увидел обезображенное лицо, без носа,
без одного глаза, без бровей, с темными отвисшими мочками. Он, взглянув на
вошедших слезящимся глазом, неловко поднялся, держа молоток в руке,
поклонился.
- Здравствуйте, Сергей Павлович,- сказал он почтительно, пристально
поглядывая на Зернова. Голос его был хриплый.
- Как твои дела?
- А как наши дела, доктор? Вам лучше всех известно,- и какое-то подобие
улыбки появилось на его страшном лице.
- Работаешь?
- Помаленьку.
- Вот видишь, а все жалуешься, что работать нельзя.
- Какая же это работа, доктор,- положил он молоток на подоконник,- в
поле хочется, да руки...- он посмотрел на свои руки, и Зернов увидел, что на
одной из них, фиолетово-темной, отсутствовали три пальца, на другой
недоставало двух. Остальные показались ему скрюченными, неподвижными.
- Вроде как одна рука осталась,- продолжал Кубарев,- а другой вроде как
нет. Пять пальцев за место десяти - вот как.
- Ты сел бы...
- Да и вы сели бы,- несмело посмотрел он на них и засуетился с
табуретками.
- Давно вы больны? - присаживаясь, спросил Зерков и, взяв его
фиолетовую руку, стал пристально рассматривать.
- Давненько - лет тринадцать.
- От кого - не помните?
- Не знаю, доктор. Теперь только припоминаю, будто еще на фронте видел
на ноге пятно, да внимания не обращал.
- Так,- задумался Зернов, пощупывая руку,- значит, не тринадцать, а еще
больше.
- Должно быть, так.
- Хорошо чувствуете сейчас?
- Куды там! - оживился Кубарев.- Лучше, поди, чем в деревне.
- Лечились?
- Так точно, лечились, доктор.
- Откуда вы родом?
- Пензенской губернии.
- И семья есть?
- Так точно - жена и двое детей.
- Где ж вы лечились?
- А в тамошней больнице,- дрогнул голос Кубарева.
- Сколько вы лет лечились?
- А лет двенадцать.
- И что же?
- А вам виднее, доктор,- робко посмотрел на него Кубарев и умолк. Затем
поднялся, привел в порядок сапожный инструмент, лежавший у окна, и снова
опустился на табурет, стоявший перед Зерновым.- Я - то ведь год назад всего
узнал про проказу,- сказал он, принявшись вытирать рукавом глаз,- а до того
не знал, и в ум даже не шло. Люди говорили, будто сифилис это. Ну и я тоже:
ежели говорят,- значит, верно.
- Что ж врачи-то говорили?
- То же, что и люди.
Зернов чуть-чуть поморщился. Кубарев испытующе взглянул на него,
продолжал:
- Тут, доктор, как бы это сказать вам... В нашем уезде никто никогда не
слыхал про такую болезнь - проказа... Даже слова такого не понимал никто...
ну и вот ... Вернулся с фронта - под Ригой мы стояли... Демобилизовали. А
дело наше известно какое - крестьянское. Взялся за лошадь да за соху,
хозяйство у меня маленькое - избенка, лошаденька, двое детей да жена. Ну,
думаю, кончилась война - теперь заживем, помаялись, дескать, хватит...
- Ты про болезнь расскажи,- перебил его Туркеев, стоявший у окна и
рассматривавший сапожные инструменты Кубарева.
- А тут, значит, и болезнь,- оживился Кубарев,- начала как раз
обозначаться. Сперва - на ноги, не видать было никому, а дальше - больше:
кинулась на лицо. Ну работаю в поле, ничего. Пройдет, думаю. Мало ли каких
болячек не бывает? Ежели из-за каждой к доктору бегать, так и докторов на
белом свете не хватит. Жена тоже покойна; думает так же, как я: поболит,
поболит и пройдет. Один раз пришел мой мальчонка, плачет. Ты чего? Ничего,
говорит. Как так ничего? Кто тебя обидел? Мужики, говорит, к колодцу не
допускают, а колодец у нас один на всю деревню - обчественный. За что же,
говорю, мужики тебя к колодцу не допускают? А за то, говорит, что отец твой
заразу носит. Это мужики - про меня, значит. Где хочешь, говорят, бери воду,
только не из обчественного колодца. У твоего, говорят, отца дурная болезнь,
а ты этим ведром воду черпаешь, а из этого ведра, может, твой отец воду
пьет... Туда-сюда - головушка ты моя горькая! Пошел в сельсовет. За что ж
вы, дескать, так наказываете меня - без воды оставить стараетесь. А
председатель, Митька Кривоносов, и говорит: мы не стараемся оставить тебя
без воды, а стараемся от тебя не заболеть - вот. А сам-то ты, Кубарев,
подальше, говорит, от всех держись и в сельсовет даже не заходи, а если надо
- остановись на улице и крикни... А насчет воды - позволить никак не можем.
Где хочешь бери. Да как же, говорю, это так? Ежели, скажем, у меня такая
болезнь, то почему ж моя жена не заболела и дети? Ведь вон сколько лет
прошло, как болячка объявилась, а жена не заболела и дети тоже? Как же это,
говорю. Какая ж, говорю, тут зараза? А Митька отвечает: это, говорит, до нас
даже не касается - что с твоей женой. Бывает, говорит, такая зараза, которой
не видать. А ты, говорит, лучше в город поезжай к доктору. Пусть посмотрит и
скажет - можно или нельзя тебе из обчественного колодца воду черпать?
Кубарев умолк и провел рукой по залатанной, блестящей коленке. Зернов
чуть заметно покачал головой и мельком взглянул на Туркеева. Тот,
нахмурившись, смотрел в окно.
- Ну, запряг я, значит, лошадь. Приехал в город, в больницу. Так и так,
говорю, доктор, посмотрите на милость - что это такое привязалось ко мне? А
доктор этот был человек уже пожилой, лет двадцать больницей заведовал. Весь
уезд знал - хороший доктор; говорят, будто не было такого человека, которого
он не вылечил бы. Тихон Федорович звали. Раздел он меня, послушал со всех
сторон, выстукал, покачал головой. У тебя, говорит, дорогой мужичок, та
самая болезнь, про которую мужики говорят: сифилис. Теперь, говорит, мы
выгоняем ее сразу; через полтора года и следов не останется. Только
аккуратно лечись. А насчет колодца не беспокойся. Твои деревенские власти,
говорит, незаконно поступают. И написал бумажку,- мол, допустить к колодцу,
потому что хоть у него и действительно такая болезнь, но ни для кого не
опасная. Сделали мне вливавание, дали пузырек с лекарствой, чтобы пить дома,
бумажку насчет колодца дали и отпустили домой...
- И стало хуже,- тихо сказал Зернов.
- Очень даже,- взглянул на него Кубарев.- Очень скоро стало так худо,
что лег. И целый месяц так: все хуже. Тут уж жена забеспокоилась. Видит, что
язвы разгораются, ноги стали гнить, боль кругом. Давай-ка, говорит, повезу
тебя опять в город. И повезла. И опять - к тому же Тихону Федорычу. Ну как?-
говорит. А так, говорю, доктор, худо. До того раза, говорю, доктор, еще
терпел, работал, а как только от вас приехал да принял лекарству, так и
плохо сделалось. Ты что-то, говорит, путаешь, милый мужичок,- вроде как
обиделся. Я, мол, тысячи людей вылечивал, а ты один такой выискался. Это
ничего, говорит, это пройдет; так, говорит, и быть должно: сначала плохо, а
потом лучше станет. Только аккуратно лечись... И опять дал пузырек с той же
лекарствой. Пью, а поправки никакой. Ничего, думаю, пройдет - так, видно, и
быть должно: когда-нибудь подействует, надо только потерпеть. И жена то же
говорит - потерпеть надо, без терпенья ничего не бывает. Выпил эту лекарству
и думаю: ехать аль нет? Велел ведь аккуратным быть. Думаю, подожду лучше.
Прошло еще несколько месяцев - вижу, лучше стало, будто полегчало. Это,
думаю, так и есть, как говорил доктор,- спервоначалу плохо, а потом
полегчает. Вишь, и легчает...
- А давно до этого кончил лекарство?- так же тихо спросил Зернов.
- Месяца, поди, за два.
Зернов ничего не сказал и снова чуть-чуть поморщился.
- Обрадовался я тут,- продолжал Кубарев.- А мужики тем временем, хоть и
поняли, что доктор приказал пустить к колодцу, а сами себе на уме; пускать
пускают, а меня и детишек обходят, косо посматривают и наши ведра не велят
опускать в колодец, привесили свое и наказали, чтоб мои детишки сами не
трогали ни журавль, ни веревку, а вызывали б кого-нибудь из чистых, когда
надо воды набрать. Поехал опять я к доктору - ведь один только он и
заступник. Так и так, говорю, доктор, мужики ведро привесили и сторонятся...
Это, говорит, по невежеству, по неграмотности. Пусть, говорит, ладно, лишь
бы воду давали, а на остальное, говорит, не обращай внимания. А насчет
болезни, говорю, доктор, как сказали, так и есть: легчать начало. Посмотрел
он на меня, подумал. А давно, говорит, лекарству пить перестал? Месяцев,
поди, пять, говорю. Ладно, давай еще сделаем вливание. Сделали, и опять
пузырек с тою же лекарствою дали. Приехал домой. Пью лекарству. Вот, думаю,
теперь уж начну поправляться как следует.
- И после этого стало хуже?- слегка подался вперед Зернов.
- Ох, доктор, света прямо невзвидел,- махнул рукой Кубарев.
Доктор Туркеев сверкнул куда-то в потолок очками и сделал несколько
шагов по комнате, заложив руки в карманы. Но, стараясь сдерживаться, он
молчал.
- Ну, ну,- вырвалось у Зернова.
- Мне хуже, а лекарству пью,- продолжал Куба-рев, пристально
всматриваясь в Алексея Алексеевича.- Поможет, думаю. Не может быть, чтоб от
лекарствы было худо. Видимо, так надо: потом поможет. А жена (хорошая она у
меня, дай бог здоровья) и говорит один раз: бросил бы ты пить лекарству эту
окаянную. А я на нее: чего ты, мол, понимаешь, если сам доктор... Пью и
смотрю я, батюшки мои: стало сразу легче, на убыль точно пошла болезнь, вот
как полегчало! Прямо пионером будто стал. С кровати поднялся, по хозяйству
кое-что принялся. Туда - сюда!.. Дура, говорю, ты! Видишь? А ты говорила: не
пей. А она отвернет глаза и сурьезно так говорит: что ж, ежели помогает -
пей, и молчок... Выпил эту бутылочку. Надо, думаю, за другой ехать. Теперь
уж сам запряг лошадь, поехал. Приехал опять в больницу. Вот, говорю, доктор,
правду вы сказали: помогает ваша лекарства... Видишь, говорит, а ты не
верил,- так даже просиял от радости. Давайте, говорю, еще две бутылочки,
получайте, сколько хотите, только дайте. А он нахмурился и говорит: у нас,
дескать, бесплатно лечат и никаких получек. А лекарству возьми. И дал целых
две бутылочки. Сделали опять вливание. Ну-с, приехал домой. Показываю жене
бутылочки. Вот, мол, теперь пойдет скорее.
- И что ж, помогло?- прищурился на него Зернов, едва заметно улыбаясь.
- Помогло, доктор.
- Это сколько ж лет прошло с того момента, как вы лечиться начали?
- А лет, поди, шесть... Как раз нос отвалился. Помогло-то, доктор,
помогло,- точно задумался он.- Да не от того, от чего вы думаете.
- А я и не думаю,- снова улыбнулся Зернов. Кубарев на мгновение умолк,
как бы смутившись, и продолжал:
- Жена-то, как увидела эти бутылочки, так и сделалась сама не своя.
Смотрю на нее и не верю: лицо такое, будто ей очень хочется взять эти
бутылочки да об земь. Ты, говорит, еще не пил из этих бытылок? Нет, говорю.
И не надо, не пей покамест. Дай их, говорит, сюда, пойду отогрею, а то
холодная лекарства с морозу... как бы не застудиться. И взяла, а к ночи
принесла и поставила рядышком: теперь, говорит, пей... Ну, пью... Ничего.
Хоть не помогает, но и не вредит будто... В те-то разы хуже было, в те разы
как начнешь пить, бывало, так сразу хоть гроб. А тут - нет. Хоть и не видно
поправки, зато и без вреда будто. А ведь хорошее, говорю, лекарство.
Хорошее, соглашается жена, а сама чуть не плачет, бедная, глядючи на меня. А
ты вот, говорю, болтала... Значит, отвечает она, ошиблась. Пей, говорит, на
доброе здоровье... Скоро, говорю, поправлюсь я, Гашенька? Скоро, говорит,
голубчик, а сама стоит надо мной - и слезы как из решета. Не езди, говорит,
Никишенька, туда, не надо... Лучше как-нибудь так - дома! Как так не езди?-
говорю. Сама ж видишь - лучше становится Лучше, говорит, а все-таки не езди.
Э-э, говорю, все вы бабы глупые. Сами не знаете, что болтаете. Вот кончу
бутылочки и опять поеду. Доктор-то ведь аккуратным быть наказывал.
- Ну и что ж, поехали опять?- искоса посмотрел на него Зернов.
- Поехал. Года два аль три подряд ездил.
- А болезнь?
- Болезнь так же ни вперед, ни назад. Только пальцы начали гнить -
отрезали.
- А жена что говорила?
- Что ж она могла говорить? Одно твердила - не езди. Да куда там!-
ежели хотелось здоровья. Здоровья захочешь-в ад полезешь. Приехал я один раз
в больницу. Сижу в приемной. И другие мужики сидят из разных деревень. А
четверо, вижу, из нашей. Поодаль. Сторонятся меня, побаиваются, даже не
разговаривают, промеж себя шепчутся. Жду, значит, доктора. И вот дверь
открылась. Смотрю, оттуда выбегает в белом молодой доктор какой-то. Шустрый
такой - не ходит, а бегает, и лицом по сторонам крутит да глазами по людям
прыгает. А лицо серьезное и даже гордое. Уже пробежал мимо меня, да
остановился, начал в меня всматриваться. Видно, спешил куда-то, да
заинтересовался. Подошел ко мне, посмотрел... Смотрит, молчит. Потом присел.
А ну-ка, говорит, протяни руку, молодой человек,- это мне, значит, я,
дескать, молодой человек,- улыбнулся Кубарев. - Протянул я руку. Взял он,
начал щупать руку, лицо. Щупал, щупал, потом отпустил, подумал. Давно ль,
говорит, ты болен, молодой человек, этой болезнью? Давно, говорю, лет
десять, доктор. А ты знаешь, говорит, какая у тебя болезнь? Знаю. Какая?-
спрашивает. Сифилис, говорю. Засмеялся, помолчал и говорит: у тебя не такая
болезнь, молодой человек, а совсем другая. Тут, доктор, будто вынули меня из
проруби, в которой я сидел все это время, и будто на теплую печку посадили -
вот как обрадовался, даже будто пальцы отрезанные на руках выросли. Так это
верно вы говорите, доктор, не такая у меня болезнь?- спрашиваю. Верно,
отвечает. А лицо серьезное, и глаза едва смотрят на меня. Гляжу в сторону
наших, деревенских. Вижу, слушают разговор наш, интересно, значит. Ага,
думаю, вот послушайте, дураки. А мне главное, чтоб детишек к колодцу
подпускали. А какая, говорю, доктор, болезнь-то у меня, ежели не эта самая?
А он смотрит и молчит. Другая, говорит, и ушел... Тут я здорово повеселел!
Да и мужики, смотрю, не так уж посматривают на меня. Один так даже закурить
позвал. Почему ж, думаю, он не сказал - какая болезнь? Дождусь, думаю, его
обязательно и спрошу. Так час иль больше прошло. Смотрю, опять идет. Я к
нему. Остановился. Опять смотрит на меня. Какая ж, спрашиваю, такая болезнь
у меня, доктор? Скажите, сделайте милость. А он обвел глазами всю приемную -
люди сидели, видимо хотел сказать что-то, да не сказал и опять ушел в
кабинет. Что за оказия такая? Почему он говорить не хочет? Ну, думаю, уж так
не уеду в деревню, добьюсь. А тут и приему конец. Дверь наружу открыта.
Гляжу, мужики наши не уезжают, заглядывают в дверь, тоже узнать хотят, какая
такая у меня болезнь! Смотрю, опять выходит тот молодой доктор. Я к нему.
Какая ж, говорю, болезнь у меня, доктор,- скажите, сделайте милость! Он
остановился, посмотрел кругом. Присел на скамью, вынул папироску, закурил. У
тебя, говорит, другая болезнь, от которой лечат в особых санаториях, далеко
отсюда... Какая ж все-таки эта болезнь?- спрашиваю опять. У тебя, молодой
человек, проказа - вот какая... Тут я и ожил. Проказа!- опять-таки нарочно
громко сказал я, чтобы мужики слышали. Значит, не сифилис? И такая радость
охватила меня, доктор, будто опять болезнь сразу прошла - вот как душа
повернулась от одного только слова, оттого, что проказа у меня, а не другая
болезнь. Никогда-то до того не слышал я такого слова, и про такую болезнь не
слышал, и в деревне не знал никто. Посматриваю в сторону открытых дверей,
где мужики слушают речь доктора, а сам думаю: нате, мол... Не верили? Теперь
послушайте. Зря только детей от колодца прогоняли.
- Что ж дальше?- прервал его Зернов, хмурившийся все больше и больше.
- Ну, встал он, доктор-то этот и говорит: постарайся попасть в тот
санаторий - только там лечат таких.
И ушел. Больше я не видел его в этот раз. Потом узнал, что приезжал он
вроде как в отпуск из Ленинграда и в больнице той не работал, а как бы
гостем был. Вернулся в деревню. Радуюсь. Бабе рассказываю, так и так,
дескать, другая у меня болезнь. Какая же, спрашивает баба, болезнь у тебя.
Вылетело из головы, не упомнил... Только не то, что думали. Вот беда: забыл,
как называется! Через неделю опять поехал в больницу. А этого доктора уже и
след простыл. Уехал. Прихожу опять к доктору, Тихону Федоровичу. Ну, как
дела?- спрашивает. А так, говорю, доктор, что у меня не то, от чего вы
лечите. Как так?- и вроде как с обидой.- Кто тебе сказал? А вот тот доктор,
что у вас тут был, молодой такой... Какой? Начал ему описывать - не помнит.
Да как же! - принялся я сокрушаться.- Неужто он про меня ничего вам не
говорил? Да ты обожди, чего ты хочешь,- рассердился Тихон Федорыч, вроде,
дескать, уж не учиться ли мне на старости лет у молодых практикантов? Я
хочу,- говорю ему, - поехать в то место, где лечат таких, как я. Вот тебе и
на! - уставился он на меня.- Да зачем же тебе куда-нибудь ехать, ежели и тут
можно лечиться? Да ведь у меня другая болезнь, доктор! Как так?-
окончательно осердился Тихон Федорыч. А так, что тот молодой доктор сказал,
будто ошиблись. А что же он сказал?- закричал тут Тихон Федорыч. Стал я
вспоминать и опять забыл, как прозывается та болезнь. Думал-думал, так и не
вспомнил - вылетело из памяти. Ну, вот видишь,- опять повеселел Тихон
Федорович,- ты, говорит, и названия придумать не можешь, а говоришь. Так как
же, говорю, доктор, ведь сколько лет, а пользы не видно... Как же так? А
это, говорит, у тебя оттого, что неаккуратно лечишься, милый... Аккуратней
надо посещать больницу- вот что! А я ему несмело так и отвечаю: почему же я
столько лет с женой живу, а жена здорова? Это, говорит, бывает... Только
лечись аккуратней, и никуда тебе ехать не надо. Опять сделали вливание,
опять дал лекарству и поехал в деревню. И снова стало мне хуже, а потом как
будто лучше. А скоро жена перестала пускать в город. Погубят, говорит, они
тебя там, не езди- и плачет. Даже то, что мужики к колодцу подпускать
стали,- уже не радовало. Вижу - подходит конец. Хоть бы смерть! Да нет
смерти...
Кубарев помолчал, откашлялся и обеими руками принялся поглаживать свои
колени, рассматривая на них заплатки.
- Да, нет смерти...- вздохнул он.- Через год после того, как встретился
я с тем молодым доктором, опять поехал в город, хотя жена старалась не
пускать. Уговорил - повезла, ноги-то уже не держали - так плохо стало: все
равно, думаю, умирать... И у самого входа и больницу, смотрю - сердце так и
задрожало - смотрю: тот самый доктор. Приехал, значит, опять! Прошел мимо,
не заметил, а может, не узнал. Жену толкаю - дескать, он! Ну, она усадила
меня и - к нему. Смотрю, подходит с удивлением. Остановился.- А-а, молодой
человек! Почему ты все еще здесь? А я смотрю на него и не знаю, что
говорить. Получилось вроде, будто виноват я сам.- Ну, хорошо, говорит, я
напишу бумажку для санатория - и езжай скорей. Желаю тебе поправиться. До
свидания, молодой человек.- Вот слава богу, думаю, теперь конец мучениям. А
он, значит, доктор-то этот, приехал опять из Ленинграда, и на этот раз -
заместо Тихона Федорыча в больнице остался, а тот, слава богу, в отпуск
уехал. Приехал я в деревню, рассказываю жене. А тут шурин приехал из города
в отпуск. Были у него деньги. Хорошо, говорит, дам я тебе сто рублей -
поезжай с Груней (жену мою так зовут), пусть она проводит тебя до самого
того места. Приехали мы с ней на станцию, взяли билет, сели в поезд. А она
посмотрела на меня да и говорит: помнишь про ту лекарству, от которой тебе
худо стало, а потом полегчало? Помню. А знаешь, почему тебе полегчало?
Оттого, говорит, что лекарству ту я выливала каждый раз, как ты привозил из
города. А наливала в бутылочку чистой воды. Вот отчего тебе полегчало...
- Слышите?- не утерпел на этот раз Туркеев, принимаясь протирать очки.-
Ведь даже она поняла!..
Алексей Алексеевич усмехнулся и продолжал сидеть молча, не меняя позы.
- Ну сели мы с ней, голубушкой, в вагон, вещишки разложили, спекла она
на дорогу пирогов, курицу поджарила, яичек сварила... Едем помаленьку,
беседуем. Вот полечишься полгода - год, поправишься, говорит, приедешь, и
снова начнем жизнь, а что пальцев нет, так это ничего, и про нос ты,
говорит, даже не думай; теперь, говорит, еще дороже стал ты мне, сердечный
ты мой... Хорошая она у меня, голубушка,- просиял он.- Все ухаживает, все
укутывает меня, боится, чтоб не простудился... А с нами вместе люди ехали.
Один мужчина сидит против, посматривает все на меня. Что это у тебя за
болезнь такая, родной мой?- говорит. Смотрю на него, и совестно стало: ведь
опять-таки про дурную болезнь подумать может. Хочу назвать и...- опять
забыл, снова из памяти вылетело! Что тут делать. Головушка моя горькая! Я к
жене: дескать, не помнишь ли? И она запамятовала. А читать мы с нею плохо