Шилин Г.. Прокаженные

Як-Циндрак-Циндрони...
- Жили были три японки: Ципка, Ципка-Дрипка, Ципка-Дрипка-Лямпомпони,-
продолжила сказочку Вера Максимовна и тоже засмеялась.
- Ишь ты, тоже знаете. А я думал - открыл Америку...- И стал
серьезным:- Нет,- сказал он, отвечая на вопрос,- только вот с дочуркой...- и
опустил голову.
Вера Максимовна почему-то обратила в эту минуту внимание на плечи
Сергея Павловича. Они были непривычно опущены, точно лежала на них какая-то
тяжесть.
- Вот тебе и Ципка-Дрипка,- сказал он и, взглянув на нее, смутился,
видимо, заметил грустное выражение ее глаз.
Потом опустился на диван, но не утерпел и тотчас же поднялся, напуская
на себя веселое добродушие. Пощипывая бородку, принялся шагать.
- Нет, я нисколько не жалею, что прокатился в Москву,- проговорил он
так, будто его упрекали за эту поездку.- Я считаю, что это самый -
выдающийся съезд, самый интересный. Главное, все горели единодушием, ибо
заглянули правде в глаза, ибо вещи назвали их именами и установили истинную
цену такой глупости, как страх перед собственной тенью. А до сего времени
только и делали, что сомневались: а можно ли, а целесообразно ли, а стоит
ли, а не опасно ли, а где гарантии, а не получится ли чего? То да се... И ни
у кого не было храбрости до сего времени сказать ясно и просто: да или
нет... А тут сказали единодушно: да.
Он сделал несколько шагов, протер очки.
- Теперь нам уже не придется краснеть ни перед какими Европами - мы
имеем все основания сказать, что советская лепрология идет впереди них, ибо
она первая заглянула в самую суть... Пусть все увидят, что мы не трусы и не
рабы догматов. Да! Если бы вы только видели, с каким воодушевлением принято
было предложение о свободном проживании прокаженных, формы болезни которых
не представляют опасности для окружающих. Ведь глупо же, на самом деле!-
продолжал он, горячась.- Не каждый из тех, кто имеет внешние признаки -
скажем, пятна, или язвы, или опухоль,- способен нести заразу. И тем не менее
всех стригли под одну гребенку, Всех в одну кучу... Сложилось мнение:
дескать, каждый прокаженный опасен, ни одного нельзя оставлять там, где все!
А съезд сказал: можно. Если бактериологическое исследование не обнаружит
бактерий - можно! Из этого вытекает, батенька, то, что стена между
прокаженными и обществом зашаталась, и зашаталась основательно. К черту
тысячелетнее варварство! И завтра если не всех, то половину мы будем лечить
в городских амбулаториях. Это значит: таким местам, как наши дворы, приходит
конец! Хорошо сказано, твердо сказано, как должны говорить большевики,-
ясно, откровенно, без всяких вуалей,- продолжал говорить он, все еще
расхаживая. Потом сел, задумался.
- Вы, вероятно, устали с дороги, Сергей Павлович?
- Я-то устал? - и махнул рукой. Наоборот, славно прогулялся! Но вы не
хотите меня дослушать.
- Очень хочу
- Так вот, о чем я? Ага,- вспомнил он,- представьте, какая прелесть!
Съезд постановил перевести строительство гиганта на Кубань. Да, на Кубань,
черт возьми, в семи верстах от железной дороги, близ станции Холмской - есть
такая станция на Кубани. Единогласно решили, Наркомздрав согласился. Теперь
понимаете, какой мы сделали шаг? А вы спрашиваете - устал ли я?
Вера Максимовна знала о том, что еще несколько лет назад Наркомздрав
принял решение построить лепрозорий-гигант. В связи с выбором места среди
лепрологов шли горячие споры о том, где строить. Сначала было выбрано место
в обширных заволжских степях, вдали от железных дорог, культурных центров,
от населенных мест. Это обстоятельство вызвало среди лепрологов, в том числе
и у Туркеева, удивление, беспокойство. Никто из них не мог примириться с
мыслью о какой-то вновь воздвигаемой "стене".
Одни держались того мнения, что лепрозории надо ближе двигать к
культурным центрам, другие настаивали даже на необходимости организации
санаториев для прокаженных в курортных центрах - в той же Ялте, Кисловодске,
в том же Детском Селе или в Сочи - и приводили в пользу этих соображений
весьма убедительные доводы. Третьи шли еще дальше и вообще отрицали
надобность существования лепрозориев; они находили более полезным лечить
прокаженных в городах. Но все единодушно сходились на том, что изгонять
больных в глухую степь, хотя бы и при условии окружения их всяческими
удобствами, дело безусловно ошибочное. В результате органы, ведающие
строительством гиганта, изменили первоначальный план и решили строить
лепрозорий в... Казахстане - в местности, еще более пустынной и отдаленной
от культурных центров, чем заволжские степи. Лепрологи растерялись
окончательно. Но затем решили оказать сопротивление. На съезде, с которого
вернулся Туркеев, было вынесено постановление о постройке гиганта непременно
вблизи культурных центров, в здоровой, живописной местности, богатой
солнцем, водой, связанной с культурными центрами путями сообщения. Для этой
цели выбрали южную Кубань, станицу Холмскую, находящуюся на участке между
Краснодаром и Новороссийском.
- Лучшего невозможно представить,- говорил Сергей Павлович, продолжая
расхаживать из угла в угол, довольный тем, что строительство начнется не в
Казахстане, а на Кубани.- Хорошо было сказано! Социализму не к лицу
прятаться от опасности, он должен смотреть ей прямо в глаза. Это -
настоящее, твердое слово!.. Это будет на весь мир! Вот как будет!- говорил
он восторженно, точно совсем забыв о присутствии Веры Максимовны.
Она следила за ним, и ей становилось весело.
- Значит, Сергей Павлович, существующие лепрозории будут все до одного
ликвидированы?
- Нет, это не значит. Некоторые, вероятно, закроются, некоторые -
останутся, превратятся в чисто научные учреждения.
И он принялся подробно объяснять, как будут выглядеть, по его мнению,
старые лепрозории после окончания строительства гиганта.
После вечернего чая в кабинете состоялось совещание, на котором Сергей
Павлович поделился своими впечатлениями от съезда.
Доклад был оживленный и вызвал многочисленные вопросы. Затем Сергей
Павлович принял доклад Лещенко по врачебной и Пыхачева - по хозяйственной
части.
По докладу Пыхачева он внес несколько деловых замечаний и потребовал
немедленно представить отчет об окороках. Пыхачев покраснел, замялся,
пробормотал что-то об "излишках" и "порченности", но Сергей Павлович резко
перебил его и тут же сделал завхозу строгий выговор. Выговор получил и
Лещенко за то, что не принял мер в отношении Рогачева, как только тот
принялся будоражить больных, подрывать дисциплину.
По поводу увоза Семеном Андреевичем детей Сергей Павлович не сказал
ничего, только покусал губы, улыбнулся - очевидно, остался доволен таким
вмешательством "шефа" во внутренние дела лепрозория.
Утром он потребовал в амбулаторию Рогачева и сказал ему спокойно, но
твердо:
- Куда хочешь, батенька, уходи - на все четыре стороны, но у себя
такого безобразия я не потерплю, нет! Вон, вон, и даже не проси... Чтоб и
духу твоего тут не было... Ступай, братец, ступай - разговор кончен.
Вызвав санитара Чайкина, он тут же приказал ему произвести выселение
Рогачева с тем, чтобы еще сегодня освободить лепрозорий от этого
"безобразного человека".
Но Чайкину не пришлось принимать мер. К вечеру Рогачев сам собрал
пожитки и "смылся", как рассказывала потом Ольга. Ему не дали никакой
бумажки. Больной двор остался совершенно равнодушным к удалению этого
беспокойного человека. Даже Косой и Колдунов примолкли и куда-то исчезли,
отвернувшись от Рогачева в самую последнюю минуту. Только один Земсков
остался верен ему до конца. Он проводил его верст за пять от лепрозория и
вернулся удрученный.
Веру Максимовну ужасно удивило распоряжение Туркеева относительно
Рогачева: как это так, взять да и выгнать прокаженного на все четыре
стороны? Ведь Сергей Павлович поступил вопреки здравому смыслу. Ведь это,
наконец, нарушение правил. Это означает - живи где хочешь, то есть иди к
здоровым. Странно.
Как-то раз, набравшись храбрости, она спросила об этом Туркеева.
- Ну, конечно! - воскликнул он добродушно.- Выдумаете, что старик с ума
спятил - прокаженного выгнал, да не как-нибудь, а "на все четыре стороны".
Вместо того, дескать, чтобы на страже стоять, он выбрасывает проказу к
здоровым. К чему, дескать, тогда изоляция? Так?
Она заметно смутилась:
- Так.
Сергей Павлович вдруг задумался, промолчал:
- Да,- тихо уронил он,- такая изоляция ни к чему. Потому-то, батенька,
я и прогнал его, ибо убежден в нелепости такой меры...
Девушка с изумлением взглянула на него, молчала, стараясь понять мысль
старого врача. Туркеев, задумавшись, глядел на нее:
- И потом... Не стану же я для одного такого прохвоста строить тюрьму?
Благодарю покорно...
- Но ведь и так поступать нельзя?
- Почему нельзя?- уставился он на нее.
Она растерянно пожала плечами:
- Выходит, что и остальных нет смысла держать в лепрозориях?
- Выходит,- твердо сказал он.- И не я один выгоняю, во всех лепрозориях
проштрафившихся исключают на все четыре стороны, хотя и вопреки правилам...
- Но почему же?- удивилась Вера Максимовна.
- Потому, что сама жизнь опровергает, батенька, существующие правила,
вот почему.
Однако как ни старалась Вера Максимовна разобраться в мысли директора,
она не могла ее понять. А он, остановившись у окна и протирая очки,
продолжал:
- С первого взгляда все это покажется, конечно, нелепостью, чушью. Вот
выгнал я Рогачева, а он явится в город, наймет где-нибудь комнату, пойдет
работать или побираться, станет жить среди здоровых - слава, дескать, богу,
отныне имею на это полное право, не сам, а врачи позволили, узаконили.. Куда
ж идти теперь, как не к здоровым? Не погибать же? Вот вам и очаг проказы! Не
так ли?
- Иначе я как-то и не представляю себе,- все еще недоумевая, отозвалась
она.
- Ну, конечно же! - опять воскликнул он весело, смотря на нее поверх
очков.- А я представляю не так, совсем, совсем иначе, батенька! Во-первых,
надо иметь в виду,- начал он убежденно,- что проказа трудно заразная
болезнь. Чтобы получить ее, надо прожить с больным в самых тесных отношениях
не менее двух лет, да и то далеко не всякий заболеет, может быть,
какой-нибудь один на сотню таких тесно живущих с прокаженными...
- Да, это я знаю,- согласилась она.
- Затем,- продолжал он, принявшись ходить по кабинету,- такие, как
Рогачев, то есть те, которые побывали в лепрозориях и знают, как в них
живется, никогда не согласятся жить долго среди здоровых, их непременно
потянет обратно, у них терпения не хватит прожить среди здоровых год или
два. Да что там - год - он и двух месяцев не протянет. Ему станет невыносимо
прежде всего отношение здоровых, их осторожность с ним. Кроме того, его
погонит нуждишка - ведь работать-то он неспособен, а жить надо, а где
деньги! Да и лечиться захочется в конце концов,- гнить-то заживо неприятно,
а тут все-таки есть шансы поправиться, выздороветь. Не дурак же он, в самом
деле, и не сумасшедший, чтобы променять жизнь в лепрозории, где его одевают,
кормят, лечат, где заботятся о нем, на какое-то призрачное существование
среди здоровых! Кто станет относиться к нему так, как здесь? А тут он -
полноправный гражданин, временно выбывший из строя, тут его никто не боится,
а там при одном виде - от него как от тигра. Ведь все это он не может не
учитывать. Да нет же! Прожив в лепрозории хоть один месяц, он ни за что не
согласится жить среди здоровых, его вечно будет угнетать не только отношение
людей, но и перспектива, что его схватят, куда-то поволокут. Такая уж
психология, впрочем вполне естественная. Не спорю,- продолжал Сергей
Павлович, усаживаясь в кресло,- может быть, Рогачев денек-другой
попьянствует в городе, на рынок сходит прихватить чего-нибудь в дорогу, а на
третий день тихонько явится на станцию - именно тихонько, чтобы никто не
приметил и не отправил сюда, где он проштрафился. Сядет в поезд, забьется в
темный уголок и всю дорогу будет сидеть смирно, чтобы как можно скорее
добраться до следующего лепрозория, где он еще не проштрафился. Знаю я этих
прохвостов!- воскликнул он и улыбнулся, причем слово "прохвостов" прозвучало
у него так, точно доктор Туркеев выражал этим словом всяческое сочувствие
"прохвостам".- А насчет опасности - чепуха. В одну - две недели он никого не
заразит, нет, даже если будет общаться самым тесным образом. Чепуха!
Уверен,- закончил он,- что не далее как через три недели Рогачев непременно
объявится в каком-нибудь другом лепрозории,- это как дважды два. Хоть и
ругает он врачей, хоть и не верит медицине и строит из себя этакую
оппозицию, тем не менее в глубине души ему страсть как хочется получить от
медицины помощь. Таких, как он, сильнее всех тянет в лепрозории, ибо в
глубине души все верят в могущество науки, а если ругают ее, то потому лишь,
что не могут примириться с мыслью: почему наука не может оживлять людей или
в одну неделю вылечивать прокаженных? Наука должна знать все. А сам-то,
поди, и не верит тому, о чем говорит, а если говорит, то от одного только
озорства. А вот прижмет его болезнь к стенке, тут-то и очухается - и
лечиться будет, и примется каждый день надоедать врачам... Знаем мы этих
прохвостов!
Действительно, спустя два месяца от Рогачева было получено на больном
дворе письмо, в котором он всячески ругал Ольгу, называл ее "грязной",
"прокаженной", но ни одним словом не обмолвился ни о Туркееве, ни о ком
другом из обитателей лепрозория. Писал он то ли из Узбекистанского, то ли из
Туркменистанского лепрозория, где, по его словам, "живется не то что в вашем
логове" и где "по-настоящему знают, как лечить".
Выходило, что Рогачев начал лечиться...

16. СУДЬБА ДЕТЕЙ

У Лили были две причины, заставившие ее снова, во второй раз приехать в
лепрозорий. Первая - привести и порядок родительские могилки; вторая -
повидать Катю и порадовать вестями о Феденьке.
До этого она никогда не встречала и не знала Катю. Семен Андреевич в
общих словах рассказал Лиле, как пришлось выручать Феденьку, и поэтому
некоторое представление она имела. Впрочем, о Кате у нее сложилось
впечатление как о полусумасшедшей женщине. Ей даже немного страшноватой
казалась встреча; тем не менее Лиля твердо решила все же увидеться с нею,
поговорить.
Когда она пришла к Кате, та сидела и что-то шила.
Одета она была в длинное темное платье, делавшее ее высокой, стройной.
Взглянув на молодую, слегка смутившуюся женщину, Катя поднялась, с
любопытством уставилась на нее.
- Где-то я видела вас, и вот - не упомню, забыла,- смотрела она на
Лилю, не спуская глаз.- Вы, кажется, со здорового двора? - и едва заметно
нахмурилась, продолжая стоять, строгая, вытянувшаяся.
- Нет, я не со здорового двора, я приехала из города, поговорить с
вами...
- Из города?- удивилась Катя и вдруг забеспокоилась.- Ну, расскажите,
расскажите... Ведь вы о Феденьке приехали рассказать? Вы что-нибудь о нем
знаете?- страшно заторопилась она и, бросившись к Лиле, схватила ее за
руку.- Тот изверг больше не показывается. Боится. Отнял ребеночка - и
поминай как звали. Разбойник!- загорелась Катя и умолкла, отведя лицо в
сторону. Но потом продолжала:- А я все никак не могу забыть моего
родненького, звездочку мою дорогую... Как посмотрю на кроватку, так и руки
на себя наложить хочется.- Она взглянула на кроватку, почему-то стоящую
посреди комнаты, и заплакала.- Но вы не обращайте на меня внимания... Когда
я плачу, мне все кажется, будто я его вижу и разговариваю с ним,- все легче.
Так вы из города? Вот дура-то!- снова спохватилась она.- Может быть, вы
вовсе не о Феденьке, о нем-то вы, может быть, ничего и не знаете, а я
привязалась. Мне все кажется, будто вот-вот кто-то должен прийти и принести
моего Феденьку... Как только заслышу шаги, так и жду - ко мне, мол, идут, от
Феденьки. Нет,- опустила она голову,- забыли меня... Его отняли, а меня
забыли. Кому я нужна такая? Разве могиле? Знаю - никто не придет от него,
никто ничего не расскажет... Пропал мой Феденька!- и она прижала платок к
глазам.
- Полно,- подошла к ней Лиля,- вашему Феденьке теперь очень хорошо, у
него есть няня, за ним ухаживают... Он поправился на целых три кило, розовый
такой, веселый мальчик и уже что-то лепечет,- с подъемом проговорила Лиля,
волнуясь.
- Лепечет?- улыбнулась Катя.- Это он про меня... меня вспоминает, со
мной разговаривает, это он ко мне хочет.
Лиля потупила глаза, промолчала.
- Он вас будет благодарить, когда вырастет,- наконец сказала она.-
Славный ребенок, и там, где он сейчас, его все любят, все о нем хлопочут,
заботятся.
- Ишь ты,- криво усмехнулась Катя,- а разве он котенок или щенок, чтобы
не любить его?- она вызывающе уставилась на Лилю и, словно вспомнив о
чем-то, уже тихо спросила:- А вы правду говорите? Вы взаправду видели его
или пришли успокоить?.. Феденьки-то, голубчика моего, давно, поди, уже и в
живых нет - разве я знаю?- и снова посмотрела на кроватку, и снова слезы,
как ручьи, потекли из глаз.
- Ну к чему вы это?- глядя на нее и тоже чуть не плача, проговорила
Лиля.- Я вам правду говорю: он жив, здоров, он поправился и такой веселый
мальчик - прямо прелесть!
- Феденька мой - прелесть,- тихо отозвалась Катя, внезапно
успокаиваясь.- Он у меня золото... весь в папу.
- А где ваш муж?- как бы нечаянно спросила Лиля.
- Муж?- уставилась та на нее, будто не понимая.- Это вы про
Феденькиного папу? Его нет. Он еще полтора года назад умер, так и не увидел
сыночка...
- Где же он умер?
- Вот и не понимаете... Ах, да что это я!.. И впрямь я точно
сумасшедшая. Ведь и на самом деле вы не можете знать,- откуда вы можете
знать!..- вздохнула она и долго смотрела на нее.- Все говорю, говорю,-
оживилась она снова,- а догадки нет спросить вас - кто вы такая и почему вы
говорите о Феденьке?
Лиля потупила глаза. Ей мучительно тяжело было признаться. Но,
преодолев неприятное чувство, она твердо сказала:
- Я новая мать вашего сына.
- Новая мать?- опять как бы не поняла Катя, оставаясь сидеть покойно и,
по-видимому, стараясь осознать новость, принесенную Лилей.- Как это новая
мать? Разве у ребенка бывает несколько матерей?..
И вдруг метнулась к ней.
- Так вот как! Вы его взяли!- вырвалось у нее.- Это для вас его отняли
у меня?- и во взгляде ее вспыхнул странный огонек - не то любопытства, не то
какой-то затаенной враждебности.
Она отошла, продолжая рассматривать Лилю.
- Вишь ты, какая у моего Феденьки новая мама!- как бы оценивая Лилины
достоинства, произнесла она, то ли с завистью, то ли с иронией.- Довелось
увидеть... А я очень мечтала увидеть, да не надеялась... Вы мне всяко
представлялись, но не такой... Хорошая мама... Ну что ж,- с раздумьем
проговорила она,- если вы довольны моим Феденькой, то я отдаю его. Пусть.
Вижу, вы хорошая женщина и будете любить его... Только вы должны любить
непременно, обязательно - слышите? Так вы говорите - он лепечет?
- Да.
- Ишь ты,- осветилось ее лицо светлой улыбкой,- и ручонками работает?
- И ручонками.
- А смеется?
- Часто. Лежит, лежит, да как примется улыбаться ни с того ни с сего -
всем весело станет.
- А мне-то каково, мне?- снова помрачнела Катя.- Вам весело, а мне...
- И вам должно быть весело оттого, что ребенку хорошо.
- Это так,- задумалась она, снова принимаясь ходить взад и вперед.- Это
верно: только бы ему хорошо было, моему Феденьке. Но смотрите,- загорелись
ее глаза,- смотрите, если он у вас умрет, я приду тогда к вам, я найду вас и
спрошу - где мой Феденька? Спрошу, спрошу...
Она хотела сказать еще что-то, но раздумала и быстро подошла к Лиле,
взяла за руки, принялась поглаживать, скорбно заглядывая в глаза.
- Вы не сердитесь на меня... не надо,- дрогнувшим голосом и страшно
торопясь, начала Катя.- Мне все это лишь кажется... Вот и вы заплакали,- и
принялась утешать Лилю, у которой действительно потекли слезы.- Ну, не надо,
ну, не плачьте. Господи, зачем же! Ведь я только пошутила, право. Я сразу,
когда увидела, поняла: ведь вы хорошая, вы милая, славная. Я знаю: Феденьке
моему хорошо будет с вами. Вы для него - настоящая мама. Ну а теперь
ступайте, спасибо за весточку. Какая вы хорошая - не погнушались. Обождите,-
заторопилась она вдруг и, бросившись к комоду, выдвинула ящик, достала
оттуда детскую беленькую рубашечку и какой-то маленький сверточек, завернула
все это в кусочек ситца, сунула в руки Лиле.- Пусть и меня он помнит...
Пусть знает, когда вырастет, как любила его настоящая мама. Ну, а теперь
ступайте. Приезжайте хоть разик в год,- крикнула она вслед Лиле.
Сейчас же от Кати Лиля отправилась к Уткиным и Афеногеновым выполнить
поручение Семена Андреевича - рассказать о том, как устроились Любочка и
Аришенька. И было чем порадовать: обе девочки были устроены в хороший
детский дом. Правда, первую неделю они плакали, вспоминали родителей,
рвались "домой", но привыкли, подружились с другими детьми. За ними
установлен прекрасный уход, Семен Андреевич и она, Лиля, навещают девочек
каждый день, носят им подарки, а с будущей осени Любочка поступит в школу...
Авдотья и Фрося приняли весть о детях с большой радостью и растрогались
заботами о них. Просили передать Семену Андреевичу благодарность, привет.
Затем Лиля сходила на кладбище, отыскала родительские могилки, привела
их в порядок: удалила бурьян, траву, посадила цветы, специально привезенные
из города.
С кладбища Лиля вернулась на здоровый двор и прошла прямо к Туркееву.
Сергей Павлович усадил ее, предложил чай, но Лиля отказалась, она была
печальна, едва сдерживала слезы.
- Пустое, ни к чему,- заметил он,- вы лучше расскажите мне, батенька,
вот о чем: зачем нашему уважаемому шефу, а вашему муженьку Семену Андреевичу
понадобилось усыновлять Катиного сына? Признаться, я прямо руками развел,
когда узнал.
- А что ж тут удивительного?- вспыхнула она.
- Удивительного нет ничего. Но все-таки удивительно...- покрутил он
головой и усмехнулся.
- Я люблю детей,- тихо ответила Лиля.- Ну... ну... и мне захотелось
иметь ребенка.
- Так и имели бы своего. Зачем же вам чужой? Лиля сняла платок,
повесила его на спинку кресла.
- Я так и хотела - своего. Но не хочет он.
- Почему же?- удивился Туркеев.
- Он-то хочет... Он тоже любит детей, как я, и тоже своего хотел иметь,
а не чужого... Да не хочет...
- Вот тебе н-на,- развел руками Туркеев, сбитый с толку,- хочет и не
хочет. Вероятно, опять придумал что-нибудь сверхъестественное? Что ж это
взбрело ему опять в голову?
- Взбрело,- отмахнулась Лиля.- Он все время боится, как бы я не
заболела... Ну, скажите мне, Сергей Павлович,- с жаром проговорила она,-
правда это или неправда?
- Что?
- Да вот могу ли я заболеть, если рожу? Он так мне и сказал: рожающие
женщины больше всего могут заболеть... Вычитал где-то...
- Фу, какой чудак ваш муж,- совершенно искренне возмутился Туркеев.-
Это относится не к здоровым, а к прокаженным! Прочесть-то прочел, да кверху
ногами. Правда, что у прокаженных женщин, которые родят, иногда чрезвычайно
бурно обостряются процессы. Им это вредно. Но для здоровых женщин рожать
полезно, запомните это навсегда: полезно!
Лиля улыбнулась:
- Я так и знала, что он напутал. Я говорила -ведь этого не может быть,
а он на своем. Вот и решили взять ребенка. Да я не жалею теперь, я довольна
Феденькой... А правда, Сергей Павлович, что инкубационный период может
длиться сорок лет?- уже серьезно спросила она.
- Вы лучше расскажите, батенька, о том, зачем Семену Андреевичу
понадобилось пугать моих сотрудников? Речь - то какую загнул!.. За детей
благодарю, а за речь сердит.
Лиля потупилась и снова улыбнулась.
- На него нельзя сердиться,- сказала она мягко.

17. МЕДИЦИНСКАЯ ОШИБКА

Весь лепрозорий с нетерпением поджидал приезда известного столичного
лепролога, которого пригласил доктор Туркеев для консультации.
За последние годы в практике лечения больных накопилось много вопросов,
требовавших личного присутствия научного авторитета, способного разобраться
в неясностях, вытекающих из этих вопросов.
Лепрозорий имел ряд больных, ставивших и Сергея Павловича, и весь
медицинский персонал в тупик странностями течения их болезни.
На больном дворе проживало несколько прокаженных, решительно не
поддававшихся никакому лечению, а некоторые из них реагировали на
чольмогровое масло и ряд других препаратов внезапными обострениями
Все это требовало тщательной и авторитетной консультации. Кроме того,
Сергею Павловичу хотелось на практике увидеть применение некоторых новых
способов лечения, а он знал, что Алексей Алексеевич Зернов, которого он
пригласил,- один из виднейших в стране клиницистов - лепрологов, прекрасно
осведомленный о самых последних новинках техники лечения.
Зернова ждали с нетерпением.
На здоровом дворе надеялись увидеть светило науки, интересного,
необычайного гостя, на больном - чуть ли не чародея, который разом должен
принести всем какие-то невиданные облегчения.
И он наконец приехал.
Это был еще сравнительно молодой человек, лет тридцати восьми, с черной
бородкой, высокий, замечательно вежливый и даже застенчивый. Во всех его
манерах, начиная от умения внимательно слушать собеседника и кончая
скромностью, которая приятно бросалась в глаза, когда он говорил не только с
Туркеевым, но и с мелкими служащими лепрозория, чувствовалась большая
культура. Он в совершенстве владел четырьмя европейскими языками, но за все
время не обронил ни одного иностранного словечка, стараясь подыскивать