Страница:
семье.
- Муж, дети?- уставилась Настасья Яковлевна.- И ничего?
- А что же?- удивилась Рындина.
- Впрочем, чего это я,- вдруг спохватилась Настасья Яковлевна,- ведь ты
- одно, а я - другое, у всякого своя судьба.
- Ты лучше о себе расскажи,- с любопытством посмотрела на нее Василиса.
- Нет,- сухо отозвалась Настасья Яковлевна и перевела разговор на
другую тему.
От Рындиной не могло ускользнуть странное состояние Настасьи Яковлевны.
Было заметно, что усилием воли она подавляет какое-то душевное волнение,
старается казаться веселой.
- Мне живется тут замечательно,- с подъемом говорила Настасья
Яковлевна.- Тут я сама себе хозяйка, работа не тяжелая, оплачивается хорошо,
снабжение превосходное, главное - тут у меня все свои, все близкие и родные,
с которыми тепло и хорошо...
- Кто это?- не поняла Василиса.- Разве и сестра твоя тут?
- Разве только одни сестры да тетки могут быть близкими, родными?-
нервно засмеялась Настасья Яковлевна.- Нет, ты меня не понимаешь... Видно,
тебе действительно хорошо там живется... Словом, я решила остаться здесь
навсегда...
Гугунина разогрела на керосинке чайник, достала посуду, насыпала в вазу
печенья, поставила варенье и налила чаю.
- Василиса, скажи мне откровенно,- начала она, опустив глаза,- ты
по-настоящему счастлива? Тебя не угнетает твоя прежняя проказа?
- Нет, не угнетает.
- Кто из твоих близких знает, что ты была здесь?
- Мать и муж.
- Еще кто?
- Больше никто. Потому что никто не спрашивал. Конечно, если спросят,
скрывать не стану.
- Напрасно... Если ты признаешься, от этого пользы тебе не будет. А
если скроешь, то этим не повредишь никому. Лучше Молчи.
Точно совсем забыв про чай, она поднялась, принялась ходить по комнате.
Затем села на подоконник, откинула занавеску, посмотрела за окно. Там было
темно. За окном лежала голая, мерзлая степь, невидимая в ночной темноте.
- Помнишь,- снова повернулась она к Василисе и посмотрела на нее
испуганно-настороженными глазами,- когда мы ехали с тобой? Я говорила тебе о
том, что нос - пустяки. Не в нем, мол, дело...
- А оказалось в нем?
- В нем, как это ни смешно. Я даже предположить не могла, что именно в
переносице-то и главное.- И она снова принялась расхаживать по комнате.- Ты
пей чай, не смотри на меня. Да, в переносице,- продолжала она тихо.- Ее уже
не поправишь... Значит, не поправить и судьбы...
- Чего она тебе так далась?
- А вот чего... Когда я приехала домой... Ты ведь по себе знаешь, как
мы стремимся отсюда домой. От радости хочется бегать и всем, всем говорить,
что мы здоровы, мы больше не прокаженные, мы такие же теперь, как все...
Василиса ничего не сказала и задумалась.
- Дура,- уронила Настасья Яковлевна.- Дурой я была,- нахмурилась она.-
Надо было не так, надо было пеплом засыпать, в землю закопать да утрамбовать
всякие воспоминания об этом... Дескать, когда это я была прокаженной? Вы с
ума сошли! Вот как говорить надо. А я от радости делилась со всеми -
вылечилась! Думала, что и людям от этого приятно будет, как мне... А вышло
не так... Совсем не так вышло, Василиса милая... Хорошо, что ты вот такая
чистая, ничего не заметно... Ау меня - вот это,- и Настасья Яковлевна
притронулась к переносице.
- Ведь это же такой пустяк!- не удержалась Василиса.
- Я сама думала, что пустяк, оказалось - нет. Познакомишься, бывало, с
человеком, разговоришься и не понимаешь, чего это он так смотрит на тебя? А
потом вспомнишь - переносица! Ведь люди уверены, что если переносица
повреждена, то непременно от сифилиса - Вот почему так смотрят. Станет,
конечно, совестно, подумать могут о сифилисе. И чтоб действительно не
подумали - примешься объяснять: так и так... Это, мол, следы проказы... Была
больна, а теперь вылечилась окончательно. А он смотрит на тебя так, точно
перед ним чудовище. Вижу, что настроение испорчено, сидит человек, как на
горячей сковородке, посматривает на дверь... А потом при встречах не
замечают тебя, стараются держаться подальше... Вот что значит - переносица!
Она вздохнула и, опустившись на стул, принялась пить уже остывший чай.
- Вот какая судьба, Василиса,- тихо продолжала Настасья Яковлевна.-
Оказывается нельзя говорить, что у нас была проказа,- сразу отвернутся даже
самые близкие, самые дорогие, родные... У меня есть замужняя сестра, есть
еще некоторые родственники. Я поселилась у нее. Пустили как будто бы без
опасений. Не могу сказать, что плохо относились. О проказе даже помина не
было, хотя все знали, что я пробыла в лепрозории пять лет. Месяца два ничего
не замечала, пока не бросилась в глаза одна мелочь: заметила я однажды, что
мне подают еду в одной и той же посуде и что лежит она отдельно от общей.
Потом заметила еще одну мелочь: посуда-то моя моется отдельно от всей
остальной, хотя обедали за одним столом. И тут начала припоминать:
вспомнила, что и белье мое стирается отдельно, хотя жили сообща, и семья -
все до одного человека - точно остерегается чего-то, хотя сестра моя -
добрая, культурная женщина. И домработница, вижу, побаивается- всегда шагах
в пяти от меня... Но все молчат - о проказе ни звука,- неловко, мол, сказать
о том, что остерегаются... Пойдешь, бывало, в кино или в театр... Сидим
вместе, рядом друг с другом, как будто бы все просто, все как надо, а
присмотришься - сторонятся, отодвигаются, дескать, хоть ты и излечившаяся, а
кто тебя знает, поди разбери: на самом ли деле ты такая? Побаиваются, одним
словом, и молчат. И я - ни слова, ведь неловко спросить: чего вы, дескать,
боитесь? И с того времени нашла я себе развлечение: мне страшно понравилось
наблюдать за всеми, кто знал меня,- как это они остерегаются меня?.. Иной
раз разговоришься с человеком и смотришь на него - с чего начнутся его
предосторожности? Нарочно подсядешь поближе, а сама думаешь: "Вот сейчас
отодвинется..." И действительно: либо встанет под каким-нибудь предлогом и
отойдет, либо отодвинется. Стала я замечать, что руки не подают и не
принимают от меня никаких вещей, конечно под всякими благовидными
предлогами. А с одной дамой - моей заказчицей - произошла настоящая
истерика! Заказывая у меня платье, она не знала, что я была прокаженной. И
во время примерки совершенно случайно обратила внимание на мою переносицу...
Что это, говорит, у вас, Настасья Яковлевна, с переносицей? Какая, говорит,
неприятность. Мордочка у вас славненькая, а с носом неприятность. А я возьми
да расскажи ей все по порядку, откровенно. Так ты представить, Василиса, не
можешь, что стало с этой дамой! Смотреть было жалко, лицо исказилось, губы
прыгали... Отскочила к двери... Что ж это, говорит, такое! Почему вы,
говорит, голубушка, не предупредили меня своевременно? Какое безобразие.
Нет, не надо мне этого платья. Не надо ничего. Пусть оно остается вам -
делайте что хотите! Какой ужас... какой ужас - не предупредить!.. Сколько ни
убеждала в нелепости такого страха - не помогло. Так и выбежала, не взяв
платья... Пришлось отправить по почте.
Настасья Яковлевна умолкла и, усмехнувшись чему-то, принялась наливать
чай.
Уставившись на Гугунину, Василиса рассматривала ее гладкую, с пробором
посредине, прическу. Ей стало невыносимо больно от того, что рассказывала ей
эта печальная женщина, сосредоточенно наливавшая чай. Ей хотелось сказать
что-нибудь ободряющее, но Василиса не находила слов.
- Ты любишь мужа?- спросила с любопытством Гугунина, и в ее глазах
блеснула не то зависть, не то любопытство.
- Да.
- И он тебя?
- И он меня.
- Видишь, какая ты счастливая,- тихо заметила она.- А мне, представь,
даже любить нельзя,- и она отвернулась, чуть-чуть поглаживая свои волосы.-
Ты не думай, что это я по капризу или как. Вовсе нет... Так получилось.
- У тебя была любовь?
Гугунина ничего не ответила и, поникнув головой, смотрела перед собой в
одну точку, губы ее дрожали, но тотчас же она поборола себя, поднялась и
принялась снова ходить по комнате.
- Ты спрашиваешь, любила ли я,- остановилась она у окна, спиной к
Василисе.- Но ведь я такая же женщина, как ты, как все. Разве странным
кажется то, что я могу любить?
Она подошла к кушетке и забралась на нее с ногами.
- Ты сказала,- продолжала она, кутаясь в шаль, что переносица - пустяк.
А оказалось - не пустяк... Так вот, скоро я распрощалась с сестрой, ушла -
невмоготу стало наблюдать, как на каждом шагу они меня остерегались. Во всем
Киеве был у меня единственный человек, который не боялся меня,
сочувствовал... Есть у меня там одна хорошая подруженька... Переселилась я к
ней. Жили мы душа в душу - никаких тайн, никаких секретов друг от дружки. И
познакомилась я у нее с одним кооперативным работником - булочной лавкой
заведовал,- усмехнулась она, припоминая что-то.- Стали встречаться. Когда он
являлся к нам - подруженька уходила, делая вид, что торопится куда-то по
делу, а на самом деле хотела оставить нас наедине. Была тогда такая полоса в
жизни, что встреться мне кто-нибудь другой, а не он, все равно полюбила
бы... Есть у каждой женщины момент, когда ей надо кого-нибудь любить. Ей
важно прежде всего полюбить, отдать кому-то сердце... Что же тебе еще
сказать?- вздохнула она, опустив глаза, и снова задумалась.
- Однажды он неожиданно спросил меня: "А скажи, пожалуйста, что это с
твоим носиком?" Я не поняла в первое мгновение, а потом вспомнила - ведь я
не могла от него скрывать ничего... Мне уже давно хотелось поделиться с ним.
И вот я принялась рассказывать все подробности о проказе. Ведь я хотела
одного: чтобы он не подумал, будто я была больна сифилисом... Мне казалось,
что проказа "благороднее", если можно так выразиться... Я верила, что он
поймет.
- И что же?- взволнованно перебила Василиса.
- Неужели не понятно?- вырвалось, как стон, у Гугуниной, и, поднявшись
с дивана, она снова отошла к окну.- Больше я его не видела. А ведь чувство
живо до сих пор... Еще сейчас я думаю о нем... Проклятая проказа!- вырвалось
у нее.
- Значит, он не любил,- тихо заметила Василиса,
- Может быть, и не любил,- Отозвалась Гугунина и, подойдя к столу,
принялась короткими глотками отхлебывать из чашки давно остывший чай.- Но
после того я решила окончательно, бесповоротно уйти оттуда. Нам отведен этот
вот клочок земли, и тут мы - дома, здесь мы полноправные граждане. Тут я
знаю, что от меня не побежит никто. Я у себя, среди своих... А туда дороги
закрыты,- примиренно сказала она и стала собирать посуду.
После одиннадцати часов вечера, когда на здоровом дворе все
успокаивалось и потухало электричество, доктор Туркеев зажигал керосиновую
лампу. Затем надевал фланелевый халат, садился за письменный стол,
вытаскивал из ящика маленькую черную тетрадочку и углублялся в нее.
Огни кругом потушены. Только горят три керосиновых фонаря - один у
ворот, другой - посредине двора, третий - у докторского дома.
В докторском доме - ни звука. Лишь часы тикают да где-то близко,
снаружи, возится Султан. Слышно, как он щелкает зубами, вылавливая блох. Ему
не на кого лаять. В такой час сюда не приезжает никто.
Сергей Павлович закрыл тетрадочку, поднялся и, осторожно подойдя к
двери кабинета, повернул ключ. Теперь без его ведома сюда не войдет никто.
Взял лампу и, достав из глубины кармана ключик, подошел к двери,
ведущей куда-то из кабинета,- двери, которая находится почему-то всегда под
замком и в которую он никого не впускает. Захватив тетрадочку, он открыл
дверь.
Это небольшая, метров десять, комната, с единственным окном, смотрящим
в степь.
Он поставил лампу на подоконник, засунул тетрадочку в карман, принялся
водить глазами по углам.
- Ну, как вы себя чувствуете?- тихо спросил они, не получив ответа,
продолжал:- Вижу, что хорошо... Это плохо. Должны же вы когда-нибудь понять,
что это очень плохо... так продолжаться не может... Не может!
Он подошел к углу комнаты, где на куче соломы кто-то лежал.
- Господин Буцефал, вы меня слышите? Встаньте.
Я хочу, чтобы вы подошли ко мне, милостивый государь. Можете получить
свою порцию. Ну, прошу вас, сделайте же одолжение... Ну, что вам стоит!
Вишь, как уставился глазищами!- и он засмеялся мелким, веселым смехом.- Как
мне хочется сделать вас прокаженными! А вы... сопротивляетесь... Господин
Казан-баши,- он повернулся в другой угол,- вы не хотите сделаться
знаменитостью? Извольте получить вашу порцию.- И доктор Туркеев прошел к
углу, нагнулся, подал лежащему Казан-баши морковку.- Фу, как вы неделикатно
поступаете - даже не взглянули. А ну-ка, подожди, подожди, куда это тебя
понесло?
Черная тень прыгнула вдоль стены. Сергей Павлович кинулся за нею и
через несколько секунд, поймав зверька, торжественно поднял над головой. Это
был кролик.
- А ну-ка, успокойся, что это с твоими ногами, разбойник, а? Пора бы
привыкнуть, батенька, да, да, привыкнуть... А сердце как бьется, точно на
десятый этаж поднимался.
Он слегка прижал зверька к груди, потрепал его за длинное, слегка
дрожащее, теплое ухо.
- Беда мне с вами,- уставился он на кролика и задумался,- прямо ума не
приложу. Ну вот, снова ноги... И куда это ты все торопишься?
Он на минутку умолк, опустился на табуретку, принялся осматривать
кролика со всех сторон.
Туркеев любил вот так, по вечерам, когда весь здоровый двор
успокаивался, навещать своих секретных пациентов и долго беседовать с ними.
Сергей Павлович взял веревочку, висевшую на стене, на гвоздике, и
принялся связывать беспокойные ноги Буцефала, затем положил его на стол.
Кролик покорно лежал, убедившись, по-видимому, что сопротивление ни к
чему не приведет. Он только сопел. Сергей Павлович наклонился над местом
давнишнего укола, принялся его ощупывать. Он нащупал маленький бугорок.
Бугорок образовался в результате прививки. Но это - не лепрома...
Результата, которого он так добивался, не получилось. Обнаружить в
организме кроликов бактерий проказы не удавалось. Прививая им палочки
Ганзена и исследуя затем прививки, он, к своему огорчению, находил
бугорчатку там, где пышным цветом, казалось бы, должна была расцвести
проказа. Введенная в организм животного проказа таинственными процессами,
неизвестными науке, превращалась в туберкулез...
Как и тысячи других лепрологов, Сергей Павлович страстно жаждал
заразить проказой животных. В успех своего предприятия он почти не верил: он
знал даже наверное, что привитая животным или посеянная в искусственной
среде проказа дает при выращивании бугорчатку. Тем не менее, тщательно
скрывая опыты, он продолжал работать. "Авось повезет..." Он так и решил:
никому не повезло, а ему, может быть, повезет. Он был уверен, что всем
ученым, в том числе и тем, которых знал весь мир, просто не посчастливилось
в работах над палочкой Ганзена. Они пришли к отрицательным результатам не
потому, что проказу нельзя привить, а потому, что им не удалось найти
удачный способ, который, бесспорно, существует, возможен и, по глубокому
убеждению Туркеева, представляет какой-то необычайно простой процесс, такой
же, как окраска палочки Ганзена. Полвека назад француз Жансельм, так же как
и Сергей Павлович, не особенно веря в благоприятные результаты, но,
положившись на счастье, привил проказу кролику.
В случае удачи он имел в виду добиться выращивания лепрозных бацилл на
искусственных средах. Наряду с разрешением ряда важных вопросов, например о
путях заражения, это означало бы, кроме того, и возможность открытия
противолепрозной вакцины - препарата, который позволил бы наконец если не
излечить, то во всяком случае радикально сокращать сроки лечения больных.
Привив проказу кролику, Жансельм через некоторое время обнаружил в его
лепромах палочки. Счастье как будто бы улыбнулось Жансельму! Но, продолжая
опыт, он взял материал из язв, казалось бы, бесспорно прокаженного кролика,
привил их другому - здоровому - и обнаружил совершенно неожиданный
результат, поставивший в тупик всю науку: кролик заболел бугорчаткой!
Таким же результатом закончился в 1889 году и опыт Бабеша. Та же
неудача в 1899 году постигла Карасквиллу...
В 1929 году японцу Сато посчастливилось как будто больше, чем всем его
предшественникам: он заразил проказой крысу. Работы Сато могли бы оказать
решающее значение в борьбе со злом, если бы их удалось повторить другим
ученым. Но опыт Сато подтверждения не получил.
Ученые земного шара вот уже сто лет лихорадочно ищут прочное средство
лечения - вакцину. Но тщетно!
От огня, которым лечил прокаженных Аттила, и тигров, на усмотрение
которых отдавал их Моисей, человечество перешло к маслу чольмогры. Свыше
двух тысяч лет назад один индийский принц, заболев проказой, удалился в лес
и год спустя вернулся оттуда здоровым. Когда спросили его, как произошло
чудо, он показал листья чольмогры. С тех пор принялись лечить прокаженных
маслом чольмогры. Это масло добывается из семян чольмогрового (вернее -
генокардиева) дерева, которое растет в Индии. Дерево достигает значительной
высоты. Большие бледно-желтые его цветы весьма благовонны, отчего среди
местного населения оно часто носит название "душистого" дерева.
Однако радикального разрешения проблемы оно не несет, так же как не
решили ее тысячи других средств, начиная с неочищенного керосина и кончая
самыми сложными препаратами.
Ленинградский лепролог Штейн лечил больных, например, рвотным камнем и
добился улучшения состояния у больных, страдающих наиболее острыми формами
проказы.
Ученые испытывали на прокаженных действие многочисленных лечебных
средств, в том числе - коховского туберкулина. Арнинг, Колендро, Бергман
применяли туберкулин и приходили к замечательным результатам: у больных
возникали нормальные двигательные способности рук, ног, появлялась
естественная чувствительность кожи. Они поправлялись настолько, что их
нельзя было отличить от здоровых.
Но проходило время, и выздоровевшие снова возвращались в лепрозорий со
всеми прежними явлениями болезни.
В 1896 году Бабеш приготовил леприн, добытый из узлов прокаженного. Он
сообщил, что под действием этого леприна у двух больных рассосались узлы.
Вслед за Бабешем противолепрозная сыворотка была приготовлена Карасквиллой.
Он произвел впрыскивание крови прокаженного лошади. Затем взял кровь этой
лошади, испытал ее на прокаженных и получил благоприятные результаты.
Русский врач Гринфельд, как свидетельствует д-р Решетилло в своей
капитальной работе "Проказа"', при помощи сыворотки Карасквиллы добился тоже
значительных успехов.
`Д Ф. Решетилло Проказа. Изложение истории географического
распространения, статистики, этиологии, бактериологии, лечения,
законодательства и общественной профилактики проказы с 37 рисунками в
тексте, 2 геогр. картами и хромолит. табл. Петербург, 1904 г., 516 стр.
Но все это - лишь единичные эпизоды в нескончаемой веренице методов
борьбы с древним злом. Прочного нет ничего. Проблема разрешится лишь в тот
момент, когда найдут бесспорную искусственную среду для выращивания бактерии
и это выращивание позволит науке открыть наконец вакцину.
Прошло несколько десятилетий, и только в наши дни снова блеснул свет в
этом темном углу науки. В начале тридцатых годов д-р Булкин стал лечить
прокаженных вакциной, приготовленной по способу, рекомендованному
профессором Кедровским.
Первые опыты лечения по способу Булкина дали как будто отрицательный
результат. Но эксперимент тем не менее продолжался, и спустя некоторое время
лечение прокаженных в Московском тропическом институте привело к иным
показателям: несколько больных, страдавших тяжелой формой многолетней
проказы, были излечены.
Новый препарат ждет дальнейших усовершенствований, но советская
лепрология единодушно убеждена, что принцип, который вызвал вакцину Булкина
к жизни, правилен.
Еще в 1900 году Кедровский опубликовал работу, в которой сообщил, что
ему удалось найти искусственную культуру бацилл Ганзена. Дальнейшие опыты
снова и снова подтверждали это положение: культура, найденная русским
ученым, в течение сорока лет стойко выращивает при пересадках кислотоупорные
палочки Ганзена. Опыты были повторены не только самим Кедровским, но и
зарубежными учеными (например, Бабешем). В этом открытии замечательно то,
что все многочисленные предшественники Кедровского, несмотря на первый
успех, при повторных опытах терпели неудачу.
В процессе своих работ Кедровский пришел к убеждению, что, попадая за
пределы человеческого организма, палочка Ганзена способна оставаться
жизнедеятельной весьма длительное время и проходит сложный цикл "обратного"
развития, превращаясь в "лучистый грибок".
И наоборот, попадая в организм, грибок претерпевает новый процесс,
трансформируясь в прежние палочки Ганзена, что лишний раз подтверждает
необычайную живучесть палочки проказы...
...Буцефал лежал на столе спокойно, лишь изредка вздрагивая и шевеля
длинными ушами. Склонившись над абсцессом, образовавшимся в результате
укола, который две недели назад был сделан Буцефалу в живот, доктор Туркеев
внимательно рассматривал это место.
- Ты вот косишь глазами, будто смыслишь,- говорил он,- а спроси, что я
хочу сделать с тобой,- не скажешь... Ты, наверное, думаешь, что над тобой
измываются ради пустого удовольствия, а того не соображаешь, глупый, какую
пользу ты можешь принести человечеству... Человечеству!- подчеркнул он
значительно.- Ну, чего ты снова работаешь ногами?
Сергей Павлович возлагал на Буцефала некоторые надежды. Кролик радовал
его прежде всего тем, что на месте укола образовался абсцесс, который
продолжал развиваться. Кроме того, Буцефал по временам дрожал от лихорадки.
Шесть месяцев назад Сергей Павлович в первый раз за всю жизнь сделался
убийцей. Он умертвил Епифана - превосходного кролика.
В течение полутора лет Туркеев работал над ним, стремясь добиться если
не явных признаков проказы - лепромы, то хотя бы обнаружить бактерии. Но
зверек выдался на редкость стойким. Сколько ни вводил в него Туркеев палочек
проказы, как ни пытался он привить ему болезнь, Епифан держался упорно - ни
лихорадки, ни уныния. Он был весел, прыгал, ел с большим аппетитом и даже
дрался с товарищами. Абсцессы, слабо возникавшие на месте прививки, быстро
заживали, зверек оставался неуязвимым. Проделав над ним целый ряд
манипуляций, испытав всевозможные сроки, в которые, по его мнению, могли
последовать какие-либо явления, он наконец возненавидел Епифана и вскрыл
его. Вскрытие неожиданно показало, что печень, селезенка, лимфатические
железы и в особенности яички были обильно наводнены самыми
"доброкачественными" - как подумал тогда Сергей Павлович - палочками
Ганзена. И он пожалел, что поторопился распрощаться со зверьком. "Кто его
знает, - думал он, - что могло с ним сделаться через год, через два?.. А
может быть, в нем-то и сидела разгадка..."
С тех пор Сергей Павлович твердо решил прекратить кровавые расправы с
кроликами и перейти окончательно на систему выжидания...
- Нет, конечно, это не лепрома, - бормотал он, отводя очки от нарыва на
животе Буцефала. И, развязав зверька, пустил его на солому.
- До каких же пор вы будете со мной шутить? - улыбнулся он кроликам,
которые уже успокоились и грызли морковки. - Ну, хорошо, - Туркеев поправил
очки, - пора, господа, спать. Поздно.
Он вынул из кармана тетрадочку, сделал в ней какие-то отметки, взял с
подоконника лампу и, остановившись на пороге, оглядел еще раз своих
пациентов. Махнул рукой.
- Покойной ночи... Только не драться...
В течение двух лет доктор Туркеев производил опыты с кроликами, о
существовании которых не знал никто на здоровом дворе.
Он умышленно скрывал от всех работы, страстно стремясь заразить хоть
одного из четырех своих питомцев. И если бы Сергей Павлович узнал, что
кому-нибудь его секрет известен, он сгорел бы от стыда, ему показалось бы
тогда, что он поставлен в крайне неприятное положение, как школьник,
которого накрыли на нехорошем поступке. Ему совестно стало бы перед людьми
оттого, что и он "дерзает"... "Ишь ты, тоже взялся открывать вакцину...
Посолиднее были люди, с мировыми именами - срывались, а он берется..." Вот
как могут подумать люди, если обнаружат его секрет.
Он вернулся в кабинет, сел на диван.
"Жалко, - подумал он и вспомнил Епифана, - а ведь из него мог бы
получиться толк... Нет, эти пусть живут, пусть... Не надо..."
Затем подошел к столу, выдвинул ящик, отыскал какую-то бумажку и
принялся читать. Это было приглашение Наркомздрава приехать на Всесоюзный
съезд лепрологов, который назначался в Москве.
Бумажка пришла неделю назад. Но он все еще не мог принять решение -
ехать или нет. Ему льстило приглашение, но больше всего Сергея Павловича
тянуло в Москву экскурсантское чувство. Москва! Он видел ее давно,
студентом. Много воды утекло с тех пор... Хорошо бы съездить, проветриться,
посмотреть столицу, лично познакомиться с начальством, посмотреть Малый
театр, музеи, побродить по улицам "матери городов русских".
Его тянуло туда, в столицу, еще и потому, что на повестке съезда стояли
чрезвычайно интересные, важные, с его точки зрения, вопросы: будет делать
доклад Кедровский, будут обсуждаться некоторые, продолжающие еще
действовать, законы, установленные для прокаженных, но устаревшие. Впрочем,
Сергея Павловича в не меньшей мере беспокоили кролики. На кого он их
покинет? Ехать или нет?
Утром он принял решение - ехать.
- Муж, дети?- уставилась Настасья Яковлевна.- И ничего?
- А что же?- удивилась Рындина.
- Впрочем, чего это я,- вдруг спохватилась Настасья Яковлевна,- ведь ты
- одно, а я - другое, у всякого своя судьба.
- Ты лучше о себе расскажи,- с любопытством посмотрела на нее Василиса.
- Нет,- сухо отозвалась Настасья Яковлевна и перевела разговор на
другую тему.
От Рындиной не могло ускользнуть странное состояние Настасьи Яковлевны.
Было заметно, что усилием воли она подавляет какое-то душевное волнение,
старается казаться веселой.
- Мне живется тут замечательно,- с подъемом говорила Настасья
Яковлевна.- Тут я сама себе хозяйка, работа не тяжелая, оплачивается хорошо,
снабжение превосходное, главное - тут у меня все свои, все близкие и родные,
с которыми тепло и хорошо...
- Кто это?- не поняла Василиса.- Разве и сестра твоя тут?
- Разве только одни сестры да тетки могут быть близкими, родными?-
нервно засмеялась Настасья Яковлевна.- Нет, ты меня не понимаешь... Видно,
тебе действительно хорошо там живется... Словом, я решила остаться здесь
навсегда...
Гугунина разогрела на керосинке чайник, достала посуду, насыпала в вазу
печенья, поставила варенье и налила чаю.
- Василиса, скажи мне откровенно,- начала она, опустив глаза,- ты
по-настоящему счастлива? Тебя не угнетает твоя прежняя проказа?
- Нет, не угнетает.
- Кто из твоих близких знает, что ты была здесь?
- Мать и муж.
- Еще кто?
- Больше никто. Потому что никто не спрашивал. Конечно, если спросят,
скрывать не стану.
- Напрасно... Если ты признаешься, от этого пользы тебе не будет. А
если скроешь, то этим не повредишь никому. Лучше Молчи.
Точно совсем забыв про чай, она поднялась, принялась ходить по комнате.
Затем села на подоконник, откинула занавеску, посмотрела за окно. Там было
темно. За окном лежала голая, мерзлая степь, невидимая в ночной темноте.
- Помнишь,- снова повернулась она к Василисе и посмотрела на нее
испуганно-настороженными глазами,- когда мы ехали с тобой? Я говорила тебе о
том, что нос - пустяки. Не в нем, мол, дело...
- А оказалось в нем?
- В нем, как это ни смешно. Я даже предположить не могла, что именно в
переносице-то и главное.- И она снова принялась расхаживать по комнате.- Ты
пей чай, не смотри на меня. Да, в переносице,- продолжала она тихо.- Ее уже
не поправишь... Значит, не поправить и судьбы...
- Чего она тебе так далась?
- А вот чего... Когда я приехала домой... Ты ведь по себе знаешь, как
мы стремимся отсюда домой. От радости хочется бегать и всем, всем говорить,
что мы здоровы, мы больше не прокаженные, мы такие же теперь, как все...
Василиса ничего не сказала и задумалась.
- Дура,- уронила Настасья Яковлевна.- Дурой я была,- нахмурилась она.-
Надо было не так, надо было пеплом засыпать, в землю закопать да утрамбовать
всякие воспоминания об этом... Дескать, когда это я была прокаженной? Вы с
ума сошли! Вот как говорить надо. А я от радости делилась со всеми -
вылечилась! Думала, что и людям от этого приятно будет, как мне... А вышло
не так... Совсем не так вышло, Василиса милая... Хорошо, что ты вот такая
чистая, ничего не заметно... Ау меня - вот это,- и Настасья Яковлевна
притронулась к переносице.
- Ведь это же такой пустяк!- не удержалась Василиса.
- Я сама думала, что пустяк, оказалось - нет. Познакомишься, бывало, с
человеком, разговоришься и не понимаешь, чего это он так смотрит на тебя? А
потом вспомнишь - переносица! Ведь люди уверены, что если переносица
повреждена, то непременно от сифилиса - Вот почему так смотрят. Станет,
конечно, совестно, подумать могут о сифилисе. И чтоб действительно не
подумали - примешься объяснять: так и так... Это, мол, следы проказы... Была
больна, а теперь вылечилась окончательно. А он смотрит на тебя так, точно
перед ним чудовище. Вижу, что настроение испорчено, сидит человек, как на
горячей сковородке, посматривает на дверь... А потом при встречах не
замечают тебя, стараются держаться подальше... Вот что значит - переносица!
Она вздохнула и, опустившись на стул, принялась пить уже остывший чай.
- Вот какая судьба, Василиса,- тихо продолжала Настасья Яковлевна.-
Оказывается нельзя говорить, что у нас была проказа,- сразу отвернутся даже
самые близкие, самые дорогие, родные... У меня есть замужняя сестра, есть
еще некоторые родственники. Я поселилась у нее. Пустили как будто бы без
опасений. Не могу сказать, что плохо относились. О проказе даже помина не
было, хотя все знали, что я пробыла в лепрозории пять лет. Месяца два ничего
не замечала, пока не бросилась в глаза одна мелочь: заметила я однажды, что
мне подают еду в одной и той же посуде и что лежит она отдельно от общей.
Потом заметила еще одну мелочь: посуда-то моя моется отдельно от всей
остальной, хотя обедали за одним столом. И тут начала припоминать:
вспомнила, что и белье мое стирается отдельно, хотя жили сообща, и семья -
все до одного человека - точно остерегается чего-то, хотя сестра моя -
добрая, культурная женщина. И домработница, вижу, побаивается- всегда шагах
в пяти от меня... Но все молчат - о проказе ни звука,- неловко, мол, сказать
о том, что остерегаются... Пойдешь, бывало, в кино или в театр... Сидим
вместе, рядом друг с другом, как будто бы все просто, все как надо, а
присмотришься - сторонятся, отодвигаются, дескать, хоть ты и излечившаяся, а
кто тебя знает, поди разбери: на самом ли деле ты такая? Побаиваются, одним
словом, и молчат. И я - ни слова, ведь неловко спросить: чего вы, дескать,
боитесь? И с того времени нашла я себе развлечение: мне страшно понравилось
наблюдать за всеми, кто знал меня,- как это они остерегаются меня?.. Иной
раз разговоришься с человеком и смотришь на него - с чего начнутся его
предосторожности? Нарочно подсядешь поближе, а сама думаешь: "Вот сейчас
отодвинется..." И действительно: либо встанет под каким-нибудь предлогом и
отойдет, либо отодвинется. Стала я замечать, что руки не подают и не
принимают от меня никаких вещей, конечно под всякими благовидными
предлогами. А с одной дамой - моей заказчицей - произошла настоящая
истерика! Заказывая у меня платье, она не знала, что я была прокаженной. И
во время примерки совершенно случайно обратила внимание на мою переносицу...
Что это, говорит, у вас, Настасья Яковлевна, с переносицей? Какая, говорит,
неприятность. Мордочка у вас славненькая, а с носом неприятность. А я возьми
да расскажи ей все по порядку, откровенно. Так ты представить, Василиса, не
можешь, что стало с этой дамой! Смотреть было жалко, лицо исказилось, губы
прыгали... Отскочила к двери... Что ж это, говорит, такое! Почему вы,
говорит, голубушка, не предупредили меня своевременно? Какое безобразие.
Нет, не надо мне этого платья. Не надо ничего. Пусть оно остается вам -
делайте что хотите! Какой ужас... какой ужас - не предупредить!.. Сколько ни
убеждала в нелепости такого страха - не помогло. Так и выбежала, не взяв
платья... Пришлось отправить по почте.
Настасья Яковлевна умолкла и, усмехнувшись чему-то, принялась наливать
чай.
Уставившись на Гугунину, Василиса рассматривала ее гладкую, с пробором
посредине, прическу. Ей стало невыносимо больно от того, что рассказывала ей
эта печальная женщина, сосредоточенно наливавшая чай. Ей хотелось сказать
что-нибудь ободряющее, но Василиса не находила слов.
- Ты любишь мужа?- спросила с любопытством Гугунина, и в ее глазах
блеснула не то зависть, не то любопытство.
- Да.
- И он тебя?
- И он меня.
- Видишь, какая ты счастливая,- тихо заметила она.- А мне, представь,
даже любить нельзя,- и она отвернулась, чуть-чуть поглаживая свои волосы.-
Ты не думай, что это я по капризу или как. Вовсе нет... Так получилось.
- У тебя была любовь?
Гугунина ничего не ответила и, поникнув головой, смотрела перед собой в
одну точку, губы ее дрожали, но тотчас же она поборола себя, поднялась и
принялась снова ходить по комнате.
- Ты спрашиваешь, любила ли я,- остановилась она у окна, спиной к
Василисе.- Но ведь я такая же женщина, как ты, как все. Разве странным
кажется то, что я могу любить?
Она подошла к кушетке и забралась на нее с ногами.
- Ты сказала,- продолжала она, кутаясь в шаль, что переносица - пустяк.
А оказалось - не пустяк... Так вот, скоро я распрощалась с сестрой, ушла -
невмоготу стало наблюдать, как на каждом шагу они меня остерегались. Во всем
Киеве был у меня единственный человек, который не боялся меня,
сочувствовал... Есть у меня там одна хорошая подруженька... Переселилась я к
ней. Жили мы душа в душу - никаких тайн, никаких секретов друг от дружки. И
познакомилась я у нее с одним кооперативным работником - булочной лавкой
заведовал,- усмехнулась она, припоминая что-то.- Стали встречаться. Когда он
являлся к нам - подруженька уходила, делая вид, что торопится куда-то по
делу, а на самом деле хотела оставить нас наедине. Была тогда такая полоса в
жизни, что встреться мне кто-нибудь другой, а не он, все равно полюбила
бы... Есть у каждой женщины момент, когда ей надо кого-нибудь любить. Ей
важно прежде всего полюбить, отдать кому-то сердце... Что же тебе еще
сказать?- вздохнула она, опустив глаза, и снова задумалась.
- Однажды он неожиданно спросил меня: "А скажи, пожалуйста, что это с
твоим носиком?" Я не поняла в первое мгновение, а потом вспомнила - ведь я
не могла от него скрывать ничего... Мне уже давно хотелось поделиться с ним.
И вот я принялась рассказывать все подробности о проказе. Ведь я хотела
одного: чтобы он не подумал, будто я была больна сифилисом... Мне казалось,
что проказа "благороднее", если можно так выразиться... Я верила, что он
поймет.
- И что же?- взволнованно перебила Василиса.
- Неужели не понятно?- вырвалось, как стон, у Гугуниной, и, поднявшись
с дивана, она снова отошла к окну.- Больше я его не видела. А ведь чувство
живо до сих пор... Еще сейчас я думаю о нем... Проклятая проказа!- вырвалось
у нее.
- Значит, он не любил,- тихо заметила Василиса,
- Может быть, и не любил,- Отозвалась Гугунина и, подойдя к столу,
принялась короткими глотками отхлебывать из чашки давно остывший чай.- Но
после того я решила окончательно, бесповоротно уйти оттуда. Нам отведен этот
вот клочок земли, и тут мы - дома, здесь мы полноправные граждане. Тут я
знаю, что от меня не побежит никто. Я у себя, среди своих... А туда дороги
закрыты,- примиренно сказала она и стала собирать посуду.
После одиннадцати часов вечера, когда на здоровом дворе все
успокаивалось и потухало электричество, доктор Туркеев зажигал керосиновую
лампу. Затем надевал фланелевый халат, садился за письменный стол,
вытаскивал из ящика маленькую черную тетрадочку и углублялся в нее.
Огни кругом потушены. Только горят три керосиновых фонаря - один у
ворот, другой - посредине двора, третий - у докторского дома.
В докторском доме - ни звука. Лишь часы тикают да где-то близко,
снаружи, возится Султан. Слышно, как он щелкает зубами, вылавливая блох. Ему
не на кого лаять. В такой час сюда не приезжает никто.
Сергей Павлович закрыл тетрадочку, поднялся и, осторожно подойдя к
двери кабинета, повернул ключ. Теперь без его ведома сюда не войдет никто.
Взял лампу и, достав из глубины кармана ключик, подошел к двери,
ведущей куда-то из кабинета,- двери, которая находится почему-то всегда под
замком и в которую он никого не впускает. Захватив тетрадочку, он открыл
дверь.
Это небольшая, метров десять, комната, с единственным окном, смотрящим
в степь.
Он поставил лампу на подоконник, засунул тетрадочку в карман, принялся
водить глазами по углам.
- Ну, как вы себя чувствуете?- тихо спросил они, не получив ответа,
продолжал:- Вижу, что хорошо... Это плохо. Должны же вы когда-нибудь понять,
что это очень плохо... так продолжаться не может... Не может!
Он подошел к углу комнаты, где на куче соломы кто-то лежал.
- Господин Буцефал, вы меня слышите? Встаньте.
Я хочу, чтобы вы подошли ко мне, милостивый государь. Можете получить
свою порцию. Ну, прошу вас, сделайте же одолжение... Ну, что вам стоит!
Вишь, как уставился глазищами!- и он засмеялся мелким, веселым смехом.- Как
мне хочется сделать вас прокаженными! А вы... сопротивляетесь... Господин
Казан-баши,- он повернулся в другой угол,- вы не хотите сделаться
знаменитостью? Извольте получить вашу порцию.- И доктор Туркеев прошел к
углу, нагнулся, подал лежащему Казан-баши морковку.- Фу, как вы неделикатно
поступаете - даже не взглянули. А ну-ка, подожди, подожди, куда это тебя
понесло?
Черная тень прыгнула вдоль стены. Сергей Павлович кинулся за нею и
через несколько секунд, поймав зверька, торжественно поднял над головой. Это
был кролик.
- А ну-ка, успокойся, что это с твоими ногами, разбойник, а? Пора бы
привыкнуть, батенька, да, да, привыкнуть... А сердце как бьется, точно на
десятый этаж поднимался.
Он слегка прижал зверька к груди, потрепал его за длинное, слегка
дрожащее, теплое ухо.
- Беда мне с вами,- уставился он на кролика и задумался,- прямо ума не
приложу. Ну вот, снова ноги... И куда это ты все торопишься?
Он на минутку умолк, опустился на табуретку, принялся осматривать
кролика со всех сторон.
Туркеев любил вот так, по вечерам, когда весь здоровый двор
успокаивался, навещать своих секретных пациентов и долго беседовать с ними.
Сергей Павлович взял веревочку, висевшую на стене, на гвоздике, и
принялся связывать беспокойные ноги Буцефала, затем положил его на стол.
Кролик покорно лежал, убедившись, по-видимому, что сопротивление ни к
чему не приведет. Он только сопел. Сергей Павлович наклонился над местом
давнишнего укола, принялся его ощупывать. Он нащупал маленький бугорок.
Бугорок образовался в результате прививки. Но это - не лепрома...
Результата, которого он так добивался, не получилось. Обнаружить в
организме кроликов бактерий проказы не удавалось. Прививая им палочки
Ганзена и исследуя затем прививки, он, к своему огорчению, находил
бугорчатку там, где пышным цветом, казалось бы, должна была расцвести
проказа. Введенная в организм животного проказа таинственными процессами,
неизвестными науке, превращалась в туберкулез...
Как и тысячи других лепрологов, Сергей Павлович страстно жаждал
заразить проказой животных. В успех своего предприятия он почти не верил: он
знал даже наверное, что привитая животным или посеянная в искусственной
среде проказа дает при выращивании бугорчатку. Тем не менее, тщательно
скрывая опыты, он продолжал работать. "Авось повезет..." Он так и решил:
никому не повезло, а ему, может быть, повезет. Он был уверен, что всем
ученым, в том числе и тем, которых знал весь мир, просто не посчастливилось
в работах над палочкой Ганзена. Они пришли к отрицательным результатам не
потому, что проказу нельзя привить, а потому, что им не удалось найти
удачный способ, который, бесспорно, существует, возможен и, по глубокому
убеждению Туркеева, представляет какой-то необычайно простой процесс, такой
же, как окраска палочки Ганзена. Полвека назад француз Жансельм, так же как
и Сергей Павлович, не особенно веря в благоприятные результаты, но,
положившись на счастье, привил проказу кролику.
В случае удачи он имел в виду добиться выращивания лепрозных бацилл на
искусственных средах. Наряду с разрешением ряда важных вопросов, например о
путях заражения, это означало бы, кроме того, и возможность открытия
противолепрозной вакцины - препарата, который позволил бы наконец если не
излечить, то во всяком случае радикально сокращать сроки лечения больных.
Привив проказу кролику, Жансельм через некоторое время обнаружил в его
лепромах палочки. Счастье как будто бы улыбнулось Жансельму! Но, продолжая
опыт, он взял материал из язв, казалось бы, бесспорно прокаженного кролика,
привил их другому - здоровому - и обнаружил совершенно неожиданный
результат, поставивший в тупик всю науку: кролик заболел бугорчаткой!
Таким же результатом закончился в 1889 году и опыт Бабеша. Та же
неудача в 1899 году постигла Карасквиллу...
В 1929 году японцу Сато посчастливилось как будто больше, чем всем его
предшественникам: он заразил проказой крысу. Работы Сато могли бы оказать
решающее значение в борьбе со злом, если бы их удалось повторить другим
ученым. Но опыт Сато подтверждения не получил.
Ученые земного шара вот уже сто лет лихорадочно ищут прочное средство
лечения - вакцину. Но тщетно!
От огня, которым лечил прокаженных Аттила, и тигров, на усмотрение
которых отдавал их Моисей, человечество перешло к маслу чольмогры. Свыше
двух тысяч лет назад один индийский принц, заболев проказой, удалился в лес
и год спустя вернулся оттуда здоровым. Когда спросили его, как произошло
чудо, он показал листья чольмогры. С тех пор принялись лечить прокаженных
маслом чольмогры. Это масло добывается из семян чольмогрового (вернее -
генокардиева) дерева, которое растет в Индии. Дерево достигает значительной
высоты. Большие бледно-желтые его цветы весьма благовонны, отчего среди
местного населения оно часто носит название "душистого" дерева.
Однако радикального разрешения проблемы оно не несет, так же как не
решили ее тысячи других средств, начиная с неочищенного керосина и кончая
самыми сложными препаратами.
Ленинградский лепролог Штейн лечил больных, например, рвотным камнем и
добился улучшения состояния у больных, страдающих наиболее острыми формами
проказы.
Ученые испытывали на прокаженных действие многочисленных лечебных
средств, в том числе - коховского туберкулина. Арнинг, Колендро, Бергман
применяли туберкулин и приходили к замечательным результатам: у больных
возникали нормальные двигательные способности рук, ног, появлялась
естественная чувствительность кожи. Они поправлялись настолько, что их
нельзя было отличить от здоровых.
Но проходило время, и выздоровевшие снова возвращались в лепрозорий со
всеми прежними явлениями болезни.
В 1896 году Бабеш приготовил леприн, добытый из узлов прокаженного. Он
сообщил, что под действием этого леприна у двух больных рассосались узлы.
Вслед за Бабешем противолепрозная сыворотка была приготовлена Карасквиллой.
Он произвел впрыскивание крови прокаженного лошади. Затем взял кровь этой
лошади, испытал ее на прокаженных и получил благоприятные результаты.
Русский врач Гринфельд, как свидетельствует д-р Решетилло в своей
капитальной работе "Проказа"', при помощи сыворотки Карасквиллы добился тоже
значительных успехов.
`Д Ф. Решетилло Проказа. Изложение истории географического
распространения, статистики, этиологии, бактериологии, лечения,
законодательства и общественной профилактики проказы с 37 рисунками в
тексте, 2 геогр. картами и хромолит. табл. Петербург, 1904 г., 516 стр.
Но все это - лишь единичные эпизоды в нескончаемой веренице методов
борьбы с древним злом. Прочного нет ничего. Проблема разрешится лишь в тот
момент, когда найдут бесспорную искусственную среду для выращивания бактерии
и это выращивание позволит науке открыть наконец вакцину.
Прошло несколько десятилетий, и только в наши дни снова блеснул свет в
этом темном углу науки. В начале тридцатых годов д-р Булкин стал лечить
прокаженных вакциной, приготовленной по способу, рекомендованному
профессором Кедровским.
Первые опыты лечения по способу Булкина дали как будто отрицательный
результат. Но эксперимент тем не менее продолжался, и спустя некоторое время
лечение прокаженных в Московском тропическом институте привело к иным
показателям: несколько больных, страдавших тяжелой формой многолетней
проказы, были излечены.
Новый препарат ждет дальнейших усовершенствований, но советская
лепрология единодушно убеждена, что принцип, который вызвал вакцину Булкина
к жизни, правилен.
Еще в 1900 году Кедровский опубликовал работу, в которой сообщил, что
ему удалось найти искусственную культуру бацилл Ганзена. Дальнейшие опыты
снова и снова подтверждали это положение: культура, найденная русским
ученым, в течение сорока лет стойко выращивает при пересадках кислотоупорные
палочки Ганзена. Опыты были повторены не только самим Кедровским, но и
зарубежными учеными (например, Бабешем). В этом открытии замечательно то,
что все многочисленные предшественники Кедровского, несмотря на первый
успех, при повторных опытах терпели неудачу.
В процессе своих работ Кедровский пришел к убеждению, что, попадая за
пределы человеческого организма, палочка Ганзена способна оставаться
жизнедеятельной весьма длительное время и проходит сложный цикл "обратного"
развития, превращаясь в "лучистый грибок".
И наоборот, попадая в организм, грибок претерпевает новый процесс,
трансформируясь в прежние палочки Ганзена, что лишний раз подтверждает
необычайную живучесть палочки проказы...
...Буцефал лежал на столе спокойно, лишь изредка вздрагивая и шевеля
длинными ушами. Склонившись над абсцессом, образовавшимся в результате
укола, который две недели назад был сделан Буцефалу в живот, доктор Туркеев
внимательно рассматривал это место.
- Ты вот косишь глазами, будто смыслишь,- говорил он,- а спроси, что я
хочу сделать с тобой,- не скажешь... Ты, наверное, думаешь, что над тобой
измываются ради пустого удовольствия, а того не соображаешь, глупый, какую
пользу ты можешь принести человечеству... Человечеству!- подчеркнул он
значительно.- Ну, чего ты снова работаешь ногами?
Сергей Павлович возлагал на Буцефала некоторые надежды. Кролик радовал
его прежде всего тем, что на месте укола образовался абсцесс, который
продолжал развиваться. Кроме того, Буцефал по временам дрожал от лихорадки.
Шесть месяцев назад Сергей Павлович в первый раз за всю жизнь сделался
убийцей. Он умертвил Епифана - превосходного кролика.
В течение полутора лет Туркеев работал над ним, стремясь добиться если
не явных признаков проказы - лепромы, то хотя бы обнаружить бактерии. Но
зверек выдался на редкость стойким. Сколько ни вводил в него Туркеев палочек
проказы, как ни пытался он привить ему болезнь, Епифан держался упорно - ни
лихорадки, ни уныния. Он был весел, прыгал, ел с большим аппетитом и даже
дрался с товарищами. Абсцессы, слабо возникавшие на месте прививки, быстро
заживали, зверек оставался неуязвимым. Проделав над ним целый ряд
манипуляций, испытав всевозможные сроки, в которые, по его мнению, могли
последовать какие-либо явления, он наконец возненавидел Епифана и вскрыл
его. Вскрытие неожиданно показало, что печень, селезенка, лимфатические
железы и в особенности яички были обильно наводнены самыми
"доброкачественными" - как подумал тогда Сергей Павлович - палочками
Ганзена. И он пожалел, что поторопился распрощаться со зверьком. "Кто его
знает, - думал он, - что могло с ним сделаться через год, через два?.. А
может быть, в нем-то и сидела разгадка..."
С тех пор Сергей Павлович твердо решил прекратить кровавые расправы с
кроликами и перейти окончательно на систему выжидания...
- Нет, конечно, это не лепрома, - бормотал он, отводя очки от нарыва на
животе Буцефала. И, развязав зверька, пустил его на солому.
- До каких же пор вы будете со мной шутить? - улыбнулся он кроликам,
которые уже успокоились и грызли морковки. - Ну, хорошо, - Туркеев поправил
очки, - пора, господа, спать. Поздно.
Он вынул из кармана тетрадочку, сделал в ней какие-то отметки, взял с
подоконника лампу и, остановившись на пороге, оглядел еще раз своих
пациентов. Махнул рукой.
- Покойной ночи... Только не драться...
В течение двух лет доктор Туркеев производил опыты с кроликами, о
существовании которых не знал никто на здоровом дворе.
Он умышленно скрывал от всех работы, страстно стремясь заразить хоть
одного из четырех своих питомцев. И если бы Сергей Павлович узнал, что
кому-нибудь его секрет известен, он сгорел бы от стыда, ему показалось бы
тогда, что он поставлен в крайне неприятное положение, как школьник,
которого накрыли на нехорошем поступке. Ему совестно стало бы перед людьми
оттого, что и он "дерзает"... "Ишь ты, тоже взялся открывать вакцину...
Посолиднее были люди, с мировыми именами - срывались, а он берется..." Вот
как могут подумать люди, если обнаружат его секрет.
Он вернулся в кабинет, сел на диван.
"Жалко, - подумал он и вспомнил Епифана, - а ведь из него мог бы
получиться толк... Нет, эти пусть живут, пусть... Не надо..."
Затем подошел к столу, выдвинул ящик, отыскал какую-то бумажку и
принялся читать. Это было приглашение Наркомздрава приехать на Всесоюзный
съезд лепрологов, который назначался в Москве.
Бумажка пришла неделю назад. Но он все еще не мог принять решение -
ехать или нет. Ему льстило приглашение, но больше всего Сергея Павловича
тянуло в Москву экскурсантское чувство. Москва! Он видел ее давно,
студентом. Много воды утекло с тех пор... Хорошо бы съездить, проветриться,
посмотреть столицу, лично познакомиться с начальством, посмотреть Малый
театр, музеи, побродить по улицам "матери городов русских".
Его тянуло туда, в столицу, еще и потому, что на повестке съезда стояли
чрезвычайно интересные, важные, с его точки зрения, вопросы: будет делать
доклад Кедровский, будут обсуждаться некоторые, продолжающие еще
действовать, законы, установленные для прокаженных, но устаревшие. Впрочем,
Сергея Павловича в не меньшей мере беспокоили кролики. На кого он их
покинет? Ехать или нет?
Утром он принял решение - ехать.