Страница:
- Если ты, разбойник, не оставишь меня, я пожалуюсь на тебя доктору, он
найдет управу. Я тебя, мошенника, насквозь вижу, но этого никогда не будет.
Ты забудь... Ты за мной не ходи, как пес...
Тогда Терентьев принялся поносить ее такими ругательствами, каких Ахмед
никогда не слышал и значения которых не понимал. Мавруша схватила Ахмеда за
руку и, приказав ему "не связываться", потащила его домой. Ахмед не знал
причины столкновения. Что могло вызвать у Терентьева столь дикий поступок?
Он не решался спрашивать у Мавруши, считая, что Мавруша сама должна
рассказать, но та молчала. Впрочем, скоро происшествие было забыто Ахмедом,
тем более что Терентьев старался не попадаться ему на глаза. Он не беспокоил
и Маврушу.
Как-то раз, возвратившись из амбулатории, Ахмед застал ее плачущей:
- Опять он был и опять ругался, - сказала она. Тогда Ахмед не стерпел.
Он отправился к Капитону, вызвал его на двор и потребовал объяснения. У них
произошла драка. Ахмед загнал Капитона в барак, где тот и заперся. С тех пор
они больше не встречались.
В тот же день Мавруша рассказала Ахмеду причину: вот уже несколько лет
она не может избавиться от этого человека, постоянно преследующего ее.
Сперва он приставал к ней в амбулатории, потом при встречах на дворе, затем
начал появляться в комнате, выбирая время, когда близко никого не было. Один
раз предложил ей жить с ним. Она его выгнала. Но Капитон, по-видимому, не
оставлял надежд. Он думал, что ему в конце концов удастся сломить упорство
Мавруши. Он как будто решил оставить ее в покое и вот на второй же день
после "свадьбы" вновь явился к ней:
- Значит, ты за басурмана вышла?- спросил он.- Ты продалась ему? У него
денег много? Он торговлю имеет?
Мавруша снова выгнала его, не сказав ничего мужу. Спустя несколько
недель после случая в степи Ахмед снова ушел в город. И тогда-то произошло
событие, потрясшее всех обитателей поселка.
Утром, на четвертый день после его ухода, Маврушу нашли в комнате
мертвой. Она лежала на своей койке, запрокинув лицо кверху. Медицинский
осмотр определил смерть от удушения. В лепрозории начался переполох.
Бросились отыскивать убийцу, начали делать догадки, бились несколько дней, -
убийцу не нашли.
Доктор Туркеев сделался неразговорчивым и мрачным. Его чрезвычайно
угнетал этот случай. Он сообщил в здравотдел о происшествии, и оттуда
последовало распоряжение, предлагавшее принять меры, чтобы подобные случаи
не могли повторяться в дальнейшем.
- Батенька мой, - жаловался Туркеев Пыхачеву, показывая отношение
здравотдела,- смотрите: "Принять меры для того, чтобы подобных случаев не
повторялось впредь!" Каково?
В тот момент никому и в голову не приходило отыскивать убийцу на
больном дворе. Это казалось невероятным. Многие из обитателей больного двора
делали самые разнообразные предположения и даже склонны были думать, что
Мавруша умерла "своей смертью".
Тогда Протасов решил нарядить следствие. Его на больном дворе считали
чем-то вроде начальства. Он собрал всех больных, выстроил в одну шеренгу и,
обходя длинный ряд, спрашивал, стараясь поглубже заглянуть каждому в глаза:
- Говорите, кто убил?
Но так и не нашел убийцу.
Когда Туркеев узнал об этой попытке Протасова отыскивать преступника,
он вызвал его к себе и высказал неудовольствие:
- Что это вы, батенька, затеяли искать убийцу? Кто вас просил?
Маврушу похоронили. Протасов отпел ее по всем правилам церковных
обрядов. На похоронах присутствовали обитатели обоих дворов. Многие плакали.
На могиле поставили крест и посадили два деревца. Прокаженные постепенно
начали успокаиваться, хотя разговоры еще долго продолжались и некоторые
высказывали предположение, что убийство мог совершить только Ахмед. В
сторону его обвинения, казалось, говорило все: и то, что он исчез почти
перед самым днем убийства, и то, что он долго не возвращался назад. Значит,
убил и сбежал. Но однажды Ахмед пришел. Пришел он радостный и улыбающийся и,
встретив доктора Туркеева, обходившего бараки, еще не зная ничего, низко
поклонился ему. Тот остановился и гневно снял очки.
- Я тебе говорил... Я тебе говорил, - закричал он на него, - чтоб ты
перестал бегать, вот и добегался... Эх, ты...
Он надел очки и пошел дальше.
Ахмед остался стоять - смущенный и недоумевающий. Он был уверен:
Туркеев сделал ему очередной выговор за побег. В руках он держал узелки с
подарками для Мавруши. Он посмотрел на узелки, потом поднял глаза и увидел
Феклушку. Та угрюмо, как-то исподлобья взглянула на него и остановилась...
Палка, о которую опиралась она, дрожала:
- Ну, как без жены-то теперь живешь, нехристь? У-у, ты, басурманин...
Куда жену дел? Где Мавруша?
Ахмед остановился. Он вслушивался в ее слова. Смысл их доходил до него
слабо. Для него скорее был ясен тон, чем слова. Почему все они такие
сердитые и недобрые? Неужели его отлучка так раздражает и доктора и
Феклушку? И он начал понимать: смысл кроется вовсе не в отлучке, а в чем-то
другом, более важном. В чем же? В тоне этих людей он почуял какую-то
угрозу...
- Жене моей теперь хорошо... Теперь я платок теплый купил... Теперь
Марушке хорошо,- сказал он несмело, заглядывая в лицо Феклушке, как будто
пытаясь прочесть в нем то, чего не понимал.
Она снова посмотрела на него тяжелым, старческим взглядом и пошла
прочь, не сказав больше ни слова.
Тогда он бросился бежать к своему бараку, размахивая узелками. Он бежал
быстро, опустив голову, поднимая пыль, и, вбежав в сени, остановился на
пороге, словно ударившись грудью о невидимую стену. Дверь комнаты была
закрыта... Он взялся за ручку, подумал, прислушался и с силой нажал. В
комнате была тишина давно покинутого жилья. Мавруши не было. Тогда он
обернулся и увидел позади себя Протасова и Петю.
Протасов сказал:
- Ты обожди, Ахмед, обожди... Не торопись... Давай сядем. Вот так.
Протасов долго и мучительно подбирал слова, потом сказал:
- Видишь ли у твоей жены теперь другой дом.
- Другой? - обрадовался Ахмед. - Почему другой? Зачем доктор послал ее
в другой дом?
- Дом твоей Маврушки теперь - на кладбище,- мрачно добавил Петя.
- На кладбище? Какой кладбище? Зачем кладбище?
- Не бегал бы, - уронил Петя.
- Видишь ли, - сказал Протасов, - три недели тому назад, твою Маврушку
похоронили. Пойдем, сведу тебя на могилу.
Ахмед с мучительным вниманием прислушивался к тому, что говорил
Протасов.
- Она - там, на кладбище?- спросил он и, оглянувшись, заметил: в
комнате начинают собираться люди.
Он не слышал того, что говорили они ему, он знал только одно: его
Маврушки больше нет. Зачем аллах создал смерть? Он тихо прошел за Протасовым
сквозь толпу. Протасов повел его на кладбище. Когда они подошли к могиле,
Ахмед упал на свежую насыпь, обхватил крест руками и завыл долгим, протяжным
воем, и в этом вое слышал Протасов слова чужого, непонятного языка, чужую
речь, в которой понимал только один смысл - человеческое страдание, и одно
слово - "Марушка".
- Ну, брось, не надо... Что же теперь делать. Неустерег... Всеми нами
аллах владеет... Всеми... Что ж надрываться...
Вдруг Ахмед умолк. Он поднял голову. Он что-то вспомнил и встал.
- Его арестовали? - спросил он.
- Кого? - удивился Протасов.
- Который убил.
- А кто убил?
- Терентьев.
Протасов промолчал, и Ахмед понял смысл этого молчания. Не взглянув ни
на кого, он быстро, почти бегом, пошел туда, где жил Капитон. Он вошел в его
комнату осторожно, как собака на охоте. За ним следовали Протасов и Петя.
Около барака, где жил Терентьев, столпились люди.
Терентьев сидел и ел борщ. Внешне он оставался как будто спокойным. Но
от Протасова не ускользнуло, как изуродованное лицо его внезапно позеленело.
Мельком взглянув на Ахмеда, он продолжал обедать.
- Ты убил ее? - тихо сказал Ахмед. - За что ты убил мою Марушку?
Тогда Терентьев поднялся и отошел от стола, вытирая рукавом губы,
запачканные жирным борщом.
- Врешь, басурманин, это - ты... Весь поселок говорит, что ты, - сказал
он.
- Я? - сказал Ахмед и на мгновение умолк, пораженный столь неожиданным
подозрением. Потом подошел вплотную к Терентьеву и продолжал:- Нет, ты мне
скажи, за что ты убил ее? Ты убил - я знаю... знаю... ты меня не обманешь.
Что она сделала тебе, моя Марушка? А?
И вдруг завыл тем же воем, каким выл на могиле, и начал приговаривать
те же непонятные слова. Потом умолк и снова начал допрос. В допросе не было
ни злобы, ни вражды, а только - тоска, только - отчаяние. Терентьев опустил
голову, и в том, что он опустил голову, был знак его признания. Тогда Ахмед
побежал на здоровый двор, к доктору Туркееву. Еще из окна тот увидел
бегущего Ахмеда и вышел к нему навстречу. Увидев его, Ахмед закричал:
- Тохтур! Тохтур! Он убил моя бедная Марушка, ей-бох... его арестовай
надо,
Туркеев откинул назад жидкие волосы и протер очки.
- Так... так, - забормотал он, - но, может быть, ты ошибаешься? -
спросил он.
- Нет, он - Терентьев, я знаю, моя голова режь - он!
В глубине души Туркеев был рад, что убийца найден. Человек, уважающий
законность, был удовлетворен. Но другой, сидевший в нем, заведующий
лепрозорием, выражал неудовольствие. Заведующий лепрозорием не знал, что ему
надо делать с убийцей.
- Все это так... я не возражаю, но прежде всего ясность: что прикажете
мне делать с ним? - спросил он непонимающего Ахмеда. - Вам хорошо, батенька,
а мне-то как? Впрочем, пойдем, посмотрим на этого разбойника.
Терентьев, охраняемый Протасовым и Петей, доедал котлеты, когда в барак
вошел доктор в сопровождении Ахмеда. Терентьев встал.
- Что ж ты, батенька мой, наделал? Что ж это такое? Как это, батенька
мой, ты дошел до этого?
Терентьев не отвечал. Туркеев опустился на скамью и принялся протирать
очки. В его лице не было ни гнева, ни строгости, а только - усталость и
недоумение.
- Каким же образом ты сделал это? Все-таки ты расскажи нам, за что ты
задушил ее? Ведь у нас таких событий никогда не было. Ведь ты подумай только
- какое пятно ты положил на лепрозорий. Всех больных опозорил.
Терентьев стоял, опустив голову. Туркеев выжидающе смотрел на него.
Потом вздохнул.
- Ну, скажи что-нибудь, неужели тебе нечего сказать?
- Виноват, доктор... Так вышло...
- Так вышло? - вдруг вскипел Туркеев. - Как же это "так вышло"? Как это
людей убивать у тебя выходит?
Он сокрушенно поднялся и вышел, отдав распоряжение - оставить, на
всякий случай, охрану. Но и без этого распоряжения прокаженные уже караулили
Терентьева.
Неизвестно, какое бы решение принял Туркеев в отношении убийцы, если бы
на помощь не явились Протасов и Регинин. Они предложили Туркееву немедленно
назначить суд.
Суд был назначен тут же. В его состав вошли: Регинин, Протасов и
Кургузкин - все прокаженные.
Процесс состоялся в тот же день. Приговор требовал... смертной казни...
Суд мотивировал свое решение всеми обстоятельствами злостного преступления.
Убийца подлежал расстрелу.
- Позвольте, как расстрелять?.. Кто расстреливать - то будет? Чем
расстреливать, если и ружья казенного у нас нет?
Этот вопрос озадачил судей. Протасов сказал:
- Нельзя же такому негодяю попускать... Что ж это такое?
- Да, я знаю, я понимаю вас, - сказал Туркеев, - но все-таки как же вы
будете приводить в исполнение приговор?
Когда происходили эти прения, в кабинет Туркеева вошел Петя и сообщил:
Терентьев, оставленный один в своей комнате, взломал ночью дверь и сбежал.
Его не укараулили...
Выслушав Петю, Туркеев разволновался. Он приказал начать розыски.
Терентьева, разумеется, не нашли. Он исчез навсегда.
На том и кончилось дело, названное Протасовым "об убиении прокаженным
Капитоном Терентьевым прокаженной гражданки Мавры Климентьевой по первому
мужу, а по второму - Мамедъяровой".
Скоро вслед за убийцей исчез и Ахмед. На этот раз он сбежал по причине,
ничего общего не имеющей с фруктовой торговлей. Он поклялся Протасову найти
убийцу Марушки.
Ахмед не являлся целый год, потом вернулся и занял ту же комнату, в
которой жил с Маврушей. Он стал молчаливым и угрюмым. Он часто не слышал
вопросов, которые ему задавали, и проявлял признаки меланхолии. Ахмед
перестал даже жаловаться на "русских начальников" и больше не беспокоился о
своей фруктовой лавке. С тех пор он не убегал в город и целые дни пропадал
на могиле жены. Прежний деревянный крест он заменил крестом каменным и
приладил к нему дощечку, на которой рукой Веры Максимовны было написано:
"Здесь покоится Мавра Мамедъярова. Мир ее праху". Два деревца,
посаженные на могиле, выросли за год и окрепли. Ахмед же состарился за это
время на целых десять лет.
В лепрозории ходили темные слухи, будто он достиг своей цели: будто он
нашел Терентьева и привел в исполнение приговор суда... Но, быть может, это
были только слухи...
Четверо из шестерых детей, живших на больном дворе, были больны
проказой. Они не понимали еще значения этого слова. Им казалось: так надо.
Так надо, если их матери и отцы стонут по ночам. Так надо, если их
матери в минуты гнева ругают их "прокаженными". Так надо... И самое слово
"проказа" имело в детском обиходе такое же простое значение, как и все
другие слова.
Почему им больно и почему они ходят в амбулаторию - дети не понимали.
С некоторых пор эти вопросы начали интересовать Ромашку Питейкина. Его
отец был кузнецом и работал в лепрозорной кузнице. Он приучал к ремеслу
своего сына, и Ромашка часто слышал от отца:
- Учись, будешь мастером. Кто знает, может, поправишься... выздоровеешь
и уйдешь в город, а там надо знать ремесло.
Ромашку не интересовало будущее, как не интересовало и ремесло.
Он норовил убегать в степь, туда, где - "саранча", как называл он всех
насекомых, и где весною так много цветов.
- Зачем уезжать в город?
Но однажды Ромашка спросил у отца:
- Почему в поселке два двора? Почему один - больной, другой - здоровый?
Тогда отец медленно отложил в сторону молоток, сунул остывшее железо в
огонь и, удивленно взглянув на сына, сказал:
- Так надо. Там живут здоровые люди, которым нельзя жить на больном
дворе. Здесь - больные, которым нельзя жить на здоровом.
И Ромашка впервые понял, что между людьми существует какая-то
загадочная разница, не позволяющая им жить вместе. Зачем эта разница? Почему
одни - нужные и недоступные, как Пыхачев, а другие - покорно - угрюмые, как
отец? Ему стало жалко отца.
Ромашка пришел к заключению: есть люди грязные и чистые - потому
существует и деление. Грязные живут на этом дворе, чистые - там.
И все-таки он спросил отца:
- А почему нам нельзя жить там?
Ему вспомнились чистые, белые дома на здоровом дворе, занавески на
окнах - такой приятный, такой веселый двор.
- Они - врачи. Они здоровые, - ответил отец, - они должны нас лечить.
Нам нельзя жить там.
Ромашка все-таки не понял, почему людям понадобилось сделать такое
деление. Почему живущие на здоровом дворе так редко показываются на больном
и люди с больного двора не ходят на здоровый.
Но расспросить подробнее ему не удавалось.
Отец отвечал неохотно. Ему, по-видимому, неприятно было говорить об
этом. И Ромашка думал.
Однажды отец опять сказал ему:
- Учись, может быть, выздоровеешь. Может быть, уйдешь в город... Хоть
ты человеком будешь.
"А разве надо уходить в город? Разве так нужно выздоравливать? Разве
необходимо жить как-то иначе" думал Ромашка.
Он имел неясные представления о том, почему отец и мать живут в этом
поселке, вокруг которого за много верст нет ничего и никого.
Один или два раза отец рассказывал ему, как приехали они сюда. Почему?
Лечиться - это он знал. Но для чего понадобилось ехать именно сюда и жить
именно здесь вот уже целых девять лет? Он слышал, как изредка отец и мать
делились между собой воспоминаниями.
Отец когда-то давно говорил, что они скоро уедут отсюда, скоро станут
здоровыми, ибо на больном дворе - тяжело жить.
Это было давно. Тогда Ромашка был совсем маленький. А теперь он
большой. Теперь ему надо знать - почему тяжело жить?
Ромашке не хотелось уезжать и расставаться с саранчой, со степью, со
двором, со всем тем, что казалось ему ближе всего на свете. Он всегда с
тревогой ожидал, что настанет день - и родители его начнут собираться. Но
скоро разговоры об отъезде прекратились так же, как прекратились и разговоры
о выздоровлении. Родители, по-видимому, раздумали. Ромашке стало покойно. Он
не понимал, что они "раздумали" потому, что потеряли надежду на
выздоровление.
Потом они нашли другую тему. Они говорили: вот Ромашка выздоровеет,
подрастет, и тогда его отвезут в город совсем, навсегда.
- Я не хочу уезжать, - однажды запротестовал он, прислушиваясь к
разговору матери и отца.
- Уедешь, когда подрастешь... Поймешь, и сам уедешь. А мы останемся.
Ромашку все-таки интересовал здоровый двор. Там живут люди, которые
редко появляются здесь. Отчего они боятся заходить сюда?
В слове "проказа" для него не существовало ничего страшного и
пугающего. Только к концу шестого года своего существования на земле он стал
скорее чувствовать, чем сознавать, что "проказа" - совсем особенное слово.
Значение его - выше и сильнее значения всех остальных слов.
Он начал смутно догадываться: именно оно, это слово, делает людей
угрюмыми и неразговорчивыми.
Это оно разъединило лепрозорий на два двора - больной и здоровый.
Ромашка начал бояться слова "проказа". Он старался не произносить его
больше. Как-то раз он вместе со своим младшим братишкой - Андрюшкой - зашел
на здоровый двор. Дети увидели там козу с маленькими козлятами, которые
привлекли их внимание. Они сделали попытку познакомиться и погнались за
козлятами. Одного удалось поймать. Тогда чей-то сердитый голос прервал их
занятие.
Рядом с ними стоял человек в белом халате.
- Оставьте козленка, зачем вы его трогаете? Ступайте отсюда. Сюда вам
нельзя ходить.
Человек в белом халате, исполнявший на здоровом дворе обязанности
санитара, прогнал детей на больной двор.
Они ушли и не возражали. Андрюшка принял приказ человека в белом халате
как бесспорное право взрослых людей совершать насилие над детьми. Они,
взрослые, имеют право наказывать за шалости таких, как Андрюшка. Но разве
Андрюшка и Ромашка сделали что-нибудь плохое козленку? Разве они шалили?
Впрочем, кто знает: может быть, они действительно сделали нечаянно такое,
чего нельзя было делать и за что их следовало прогнать.
Во всяком случае, Андрюшка отнесся к происшествию совершенно спокойно и
даже равнодушно.
Но Ромашка думал иначе.
Может быть, в первый раз за всю жизнь ему стало обидно - и за себя, и
за Андрюшку, и даже за козленка. Андрюшка прав: разве они хотели сделать
козленочку что-нибудь плохое? Нет, они этого не хотели. И не за это прогнал
их со здорового двора человек в белом халате.
Ромашка взял Андрюшку за руку и побежал на больной двор - туда, откуда
уже его никто не прогонит. Смутные мысли, какие-то несвязные и до сего
времени не приходившие в голову, захватили Ромашку.
В первый раз у него возник протест, вызванный несправедливостью. Против
кого? Не против ли человека в белом халате?
На вопросы, беспокоившие его, мальчик хотел получить ответы раньше, чем
он вырастет. Он не мог забыть беленького козленка и время от времени
продолжал допытываться у отца:
- Почему, тятя, нас прогоняют оттуда, с того двора?
- Тебе нельзя туда ходить и не надо ходить...
- А тебе можно?
- И мне тоже незачем туда ходить.
На этом кончалась попытка Ромашки перешагнуть за пределы своего
возраста и постигнуть смысл деления поселка на два двора. Взрослые упорно не
желали открывать ему тайну.
Тогда он присмирел и стал как будто пугливее. Между занятием с
"саранчой" и работой в кузнице он снова возвращался к мысли, пробужденной
человеком в белом халате.
Однажды Ромашка пришел к выводу: помимо больного и здорового дворов,
есть еще какой-то иной, неизвестный ему мир, покоящийся далеко отсюда,
где-то там, куда ездит доктор, откуда привозят газеты, о котором иногда
упоминают на больном дворе. И люди из того мира казались ему какими-то
особенными, чудесными, не похожими на здешних людей. Мир тот - совсем
другой, совсем не похожий на поселок. Он знал о нем по отрывистым и неясным
рассказам матери и отца. Он знал, что там текут реки, растут большие
дремучие леса, ходят железные поезда, на которых можно ехать до самого моря.
Но какие это поезда, какое море, какие леса - Ромашка не знал.
Мать была добрее отца. Но и она почему-то отвечала всегда неохотно.
Часто, глядя на Ромашку, она плакала. Почему? Ему становилось неприятно.
Однажды он спросил ее:
- Зачем ты плачешь, мамка?
Она качала головой, вытирала передником глаза, пристально глядела на
него и, гладя по волосам, говорила:
- Эх ты... дурачок, дурачок... И зачем ты народился только?
Но Ромашке казалось, что рождение его - не такая уж плохая штука, как
кажется матери, и он отвечал:
- Подожди, мама, когда я вырасту большой, мы поедем с тобой туда, в
город.
- В город? А тебе разве хочется поехать в город?
- Поеду и тебя возьму. Мы будем жить в городе.
- Нет, может быть, ты поедешь. А я уж, видно, останусь тут навсегда.
- Мамка, а кто же живет в городе?
- Люди живут, Ромашенька.
- А какие они, люди?
- Люди как люди, такие, как мы, только не прокаженные.
- И там совсем нет прокаженных?
- Наверное, нет.
- А почему ты не хочешь ехать в город?
- Там нельзя нам жить.
- А почему нельзя нам жить?
- Мы - прокаженные. Оттуда высылают прокаженных.
- А за что ж их высылают?
- За то, что они - прокаженные.
- Почему они прокаженные?
Мать опять вытирала передником глаза и молчала.
- Почему же?
Но она опять говорила ему:
- Эх ты, дурачок, дурачок. Вот вырастешь - все узнаешь.
Ромашка так и не нашел успокоения.
Что же касается трехлетнего Андрюшки, то он не ломал голову над
вопросами, волновавшими старшего брата. Они не интересовали его так же, как
не интересовала Андрюшку "саранча", охотиться за которой так часто уводил
его Ромашка. "Саранче" он предпочитал дорожную пыль или лужи, оставшиеся
после дождей. Когда не было луж, их заменяла бочка, стоявшая у колодца.
Иного счастья Андрюшка не признавал. Но длилось оно обычно недолго и
прерывалось при появлении старшего брата, помнящего наказ матери - не
пускать мальчишку в грязь. В своем пристрастии к пыли и лужам он оставался
последовательным до конца. Кроме пыли и луж, необходимыми вещами в его жизни
были еще - мать, отец, еда и брат Ромаша, который мог быть прекрасным
товарищем, если бы не дрался.
С тех пор как человек в белом халате прогнал их со здорового двора, к
этим потребностям прибавилась еще одна козленок. О козленке он думал с
вожделением. Андрюшка требовал его у матери, у отца. Он желал иметь козленка
и категорически протестовал, когда ему говорили, что козленок чужой и что
его нельзя трогать. Андрюшка не верил этим небылицам. С мыслью о козленке он
ложился спать, с мыслью о нем просыпался. Козленок вытеснил из его мира даже
лужи и пыль.
Решив во что бы то ни стало завязать с ним более тесные отношения,
Андрюшка отправился опять на здоровый двор, теперь уже один, по собственной
своей инициативе. Он принял твердое решение - чего бы ему ни стоило это -
отыскать козленка. Экспедиция увенчалась успехом. Он увидел козу и козлят.
Все они, белые как снег, спокойно лежали посредине двора. Андрюшка,
смеясь и путаясь в собственных ногах, ринулся к ним и принялся гладить всех
поочередно. Счастье Андрюшки не поддавалось никакому описанию. Но оно было
внезапно нарушено грозным видением в образе Ромашки. Видение крепко схватило
Андрюшку за руку, дернуло с земли и с силой потащило домой. Андрюшка
закричал, барахтаясь и упираясь. Испуганные козлята побежали. Ромашка был
неумолим. Его глаза пылали гневом.
- Зачем ты сюда ходишь? Сюда не надо ходить! Нельзя ходить!- кричал
Ромашка.
Андрюшка решительно не желал понимать причины такого гнева. Почему брат
так ожесточенно тащит его от козлят? Что случилось?
Упираясь ногами в землю, Андрюшка громко плакал.
Поступок брата расценивался им как высшая степень несправедливости, и
эта несправедливость вызвала в нем единственный знак возражения - неистовый
крик. Так хорошо начавшаяся экспедиция закончилась так печально. Крики
Андрюшки привлекли внимание человека в белом.
- Ты за что его бьешь?- спросил он, подходя к братьям.
- Я его не бью, он сам кричит.
- Зачем же ты его так тащишь?
Ромашка остановился:
- Нам сюда нельзя ходить. Вы прогоняете нас - потому я его и увожу. Мы
не должны сюда ходить. Вы боитесь, если мы ходим! - прокричал он вызывающе.
Андрюшка умолк. Он был убежден: человек в белом немедленно поколотит Ромашку
за то, что он так непочтительно говорит с ним. Разве могут дети так
разговаривать со взрослыми?
Человек в белом, к удивлению и даже некоторому разочарованию Андрюшки,
не побил Ромашку. Он улыбнулся и сказал им то же, что говорил и в первый
раз:
- Уходите и больше не являйтесь сюда... Сюда вам нельзя приходить.
- И не придем! - крикнул Ромашка, и Андрюшка снова испугался: разве
можно кричать на взрослых, да еще со здорового двора?
С тех пор ни Ромашка, ни Андрюшка никогда больше не появлялись на
здоровом дворе.
Теперь они ходили в степь. По примеру старшего брата Андрюшка ловил
"саранчу", отрывал у нее крылышки и ножки, бросал на землю и удивлялся -
почему "саранча" не прыгает и не улетает?
Тогда Ромашка авторитетно разъяснял:
найдет управу. Я тебя, мошенника, насквозь вижу, но этого никогда не будет.
Ты забудь... Ты за мной не ходи, как пес...
Тогда Терентьев принялся поносить ее такими ругательствами, каких Ахмед
никогда не слышал и значения которых не понимал. Мавруша схватила Ахмеда за
руку и, приказав ему "не связываться", потащила его домой. Ахмед не знал
причины столкновения. Что могло вызвать у Терентьева столь дикий поступок?
Он не решался спрашивать у Мавруши, считая, что Мавруша сама должна
рассказать, но та молчала. Впрочем, скоро происшествие было забыто Ахмедом,
тем более что Терентьев старался не попадаться ему на глаза. Он не беспокоил
и Маврушу.
Как-то раз, возвратившись из амбулатории, Ахмед застал ее плачущей:
- Опять он был и опять ругался, - сказала она. Тогда Ахмед не стерпел.
Он отправился к Капитону, вызвал его на двор и потребовал объяснения. У них
произошла драка. Ахмед загнал Капитона в барак, где тот и заперся. С тех пор
они больше не встречались.
В тот же день Мавруша рассказала Ахмеду причину: вот уже несколько лет
она не может избавиться от этого человека, постоянно преследующего ее.
Сперва он приставал к ней в амбулатории, потом при встречах на дворе, затем
начал появляться в комнате, выбирая время, когда близко никого не было. Один
раз предложил ей жить с ним. Она его выгнала. Но Капитон, по-видимому, не
оставлял надежд. Он думал, что ему в конце концов удастся сломить упорство
Мавруши. Он как будто решил оставить ее в покое и вот на второй же день
после "свадьбы" вновь явился к ней:
- Значит, ты за басурмана вышла?- спросил он.- Ты продалась ему? У него
денег много? Он торговлю имеет?
Мавруша снова выгнала его, не сказав ничего мужу. Спустя несколько
недель после случая в степи Ахмед снова ушел в город. И тогда-то произошло
событие, потрясшее всех обитателей поселка.
Утром, на четвертый день после его ухода, Маврушу нашли в комнате
мертвой. Она лежала на своей койке, запрокинув лицо кверху. Медицинский
осмотр определил смерть от удушения. В лепрозории начался переполох.
Бросились отыскивать убийцу, начали делать догадки, бились несколько дней, -
убийцу не нашли.
Доктор Туркеев сделался неразговорчивым и мрачным. Его чрезвычайно
угнетал этот случай. Он сообщил в здравотдел о происшествии, и оттуда
последовало распоряжение, предлагавшее принять меры, чтобы подобные случаи
не могли повторяться в дальнейшем.
- Батенька мой, - жаловался Туркеев Пыхачеву, показывая отношение
здравотдела,- смотрите: "Принять меры для того, чтобы подобных случаев не
повторялось впредь!" Каково?
В тот момент никому и в голову не приходило отыскивать убийцу на
больном дворе. Это казалось невероятным. Многие из обитателей больного двора
делали самые разнообразные предположения и даже склонны были думать, что
Мавруша умерла "своей смертью".
Тогда Протасов решил нарядить следствие. Его на больном дворе считали
чем-то вроде начальства. Он собрал всех больных, выстроил в одну шеренгу и,
обходя длинный ряд, спрашивал, стараясь поглубже заглянуть каждому в глаза:
- Говорите, кто убил?
Но так и не нашел убийцу.
Когда Туркеев узнал об этой попытке Протасова отыскивать преступника,
он вызвал его к себе и высказал неудовольствие:
- Что это вы, батенька, затеяли искать убийцу? Кто вас просил?
Маврушу похоронили. Протасов отпел ее по всем правилам церковных
обрядов. На похоронах присутствовали обитатели обоих дворов. Многие плакали.
На могиле поставили крест и посадили два деревца. Прокаженные постепенно
начали успокаиваться, хотя разговоры еще долго продолжались и некоторые
высказывали предположение, что убийство мог совершить только Ахмед. В
сторону его обвинения, казалось, говорило все: и то, что он исчез почти
перед самым днем убийства, и то, что он долго не возвращался назад. Значит,
убил и сбежал. Но однажды Ахмед пришел. Пришел он радостный и улыбающийся и,
встретив доктора Туркеева, обходившего бараки, еще не зная ничего, низко
поклонился ему. Тот остановился и гневно снял очки.
- Я тебе говорил... Я тебе говорил, - закричал он на него, - чтоб ты
перестал бегать, вот и добегался... Эх, ты...
Он надел очки и пошел дальше.
Ахмед остался стоять - смущенный и недоумевающий. Он был уверен:
Туркеев сделал ему очередной выговор за побег. В руках он держал узелки с
подарками для Мавруши. Он посмотрел на узелки, потом поднял глаза и увидел
Феклушку. Та угрюмо, как-то исподлобья взглянула на него и остановилась...
Палка, о которую опиралась она, дрожала:
- Ну, как без жены-то теперь живешь, нехристь? У-у, ты, басурманин...
Куда жену дел? Где Мавруша?
Ахмед остановился. Он вслушивался в ее слова. Смысл их доходил до него
слабо. Для него скорее был ясен тон, чем слова. Почему все они такие
сердитые и недобрые? Неужели его отлучка так раздражает и доктора и
Феклушку? И он начал понимать: смысл кроется вовсе не в отлучке, а в чем-то
другом, более важном. В чем же? В тоне этих людей он почуял какую-то
угрозу...
- Жене моей теперь хорошо... Теперь я платок теплый купил... Теперь
Марушке хорошо,- сказал он несмело, заглядывая в лицо Феклушке, как будто
пытаясь прочесть в нем то, чего не понимал.
Она снова посмотрела на него тяжелым, старческим взглядом и пошла
прочь, не сказав больше ни слова.
Тогда он бросился бежать к своему бараку, размахивая узелками. Он бежал
быстро, опустив голову, поднимая пыль, и, вбежав в сени, остановился на
пороге, словно ударившись грудью о невидимую стену. Дверь комнаты была
закрыта... Он взялся за ручку, подумал, прислушался и с силой нажал. В
комнате была тишина давно покинутого жилья. Мавруши не было. Тогда он
обернулся и увидел позади себя Протасова и Петю.
Протасов сказал:
- Ты обожди, Ахмед, обожди... Не торопись... Давай сядем. Вот так.
Протасов долго и мучительно подбирал слова, потом сказал:
- Видишь ли у твоей жены теперь другой дом.
- Другой? - обрадовался Ахмед. - Почему другой? Зачем доктор послал ее
в другой дом?
- Дом твоей Маврушки теперь - на кладбище,- мрачно добавил Петя.
- На кладбище? Какой кладбище? Зачем кладбище?
- Не бегал бы, - уронил Петя.
- Видишь ли, - сказал Протасов, - три недели тому назад, твою Маврушку
похоронили. Пойдем, сведу тебя на могилу.
Ахмед с мучительным вниманием прислушивался к тому, что говорил
Протасов.
- Она - там, на кладбище?- спросил он и, оглянувшись, заметил: в
комнате начинают собираться люди.
Он не слышал того, что говорили они ему, он знал только одно: его
Маврушки больше нет. Зачем аллах создал смерть? Он тихо прошел за Протасовым
сквозь толпу. Протасов повел его на кладбище. Когда они подошли к могиле,
Ахмед упал на свежую насыпь, обхватил крест руками и завыл долгим, протяжным
воем, и в этом вое слышал Протасов слова чужого, непонятного языка, чужую
речь, в которой понимал только один смысл - человеческое страдание, и одно
слово - "Марушка".
- Ну, брось, не надо... Что же теперь делать. Неустерег... Всеми нами
аллах владеет... Всеми... Что ж надрываться...
Вдруг Ахмед умолк. Он поднял голову. Он что-то вспомнил и встал.
- Его арестовали? - спросил он.
- Кого? - удивился Протасов.
- Который убил.
- А кто убил?
- Терентьев.
Протасов промолчал, и Ахмед понял смысл этого молчания. Не взглянув ни
на кого, он быстро, почти бегом, пошел туда, где жил Капитон. Он вошел в его
комнату осторожно, как собака на охоте. За ним следовали Протасов и Петя.
Около барака, где жил Терентьев, столпились люди.
Терентьев сидел и ел борщ. Внешне он оставался как будто спокойным. Но
от Протасова не ускользнуло, как изуродованное лицо его внезапно позеленело.
Мельком взглянув на Ахмеда, он продолжал обедать.
- Ты убил ее? - тихо сказал Ахмед. - За что ты убил мою Марушку?
Тогда Терентьев поднялся и отошел от стола, вытирая рукавом губы,
запачканные жирным борщом.
- Врешь, басурманин, это - ты... Весь поселок говорит, что ты, - сказал
он.
- Я? - сказал Ахмед и на мгновение умолк, пораженный столь неожиданным
подозрением. Потом подошел вплотную к Терентьеву и продолжал:- Нет, ты мне
скажи, за что ты убил ее? Ты убил - я знаю... знаю... ты меня не обманешь.
Что она сделала тебе, моя Марушка? А?
И вдруг завыл тем же воем, каким выл на могиле, и начал приговаривать
те же непонятные слова. Потом умолк и снова начал допрос. В допросе не было
ни злобы, ни вражды, а только - тоска, только - отчаяние. Терентьев опустил
голову, и в том, что он опустил голову, был знак его признания. Тогда Ахмед
побежал на здоровый двор, к доктору Туркееву. Еще из окна тот увидел
бегущего Ахмеда и вышел к нему навстречу. Увидев его, Ахмед закричал:
- Тохтур! Тохтур! Он убил моя бедная Марушка, ей-бох... его арестовай
надо,
Туркеев откинул назад жидкие волосы и протер очки.
- Так... так, - забормотал он, - но, может быть, ты ошибаешься? -
спросил он.
- Нет, он - Терентьев, я знаю, моя голова режь - он!
В глубине души Туркеев был рад, что убийца найден. Человек, уважающий
законность, был удовлетворен. Но другой, сидевший в нем, заведующий
лепрозорием, выражал неудовольствие. Заведующий лепрозорием не знал, что ему
надо делать с убийцей.
- Все это так... я не возражаю, но прежде всего ясность: что прикажете
мне делать с ним? - спросил он непонимающего Ахмеда. - Вам хорошо, батенька,
а мне-то как? Впрочем, пойдем, посмотрим на этого разбойника.
Терентьев, охраняемый Протасовым и Петей, доедал котлеты, когда в барак
вошел доктор в сопровождении Ахмеда. Терентьев встал.
- Что ж ты, батенька мой, наделал? Что ж это такое? Как это, батенька
мой, ты дошел до этого?
Терентьев не отвечал. Туркеев опустился на скамью и принялся протирать
очки. В его лице не было ни гнева, ни строгости, а только - усталость и
недоумение.
- Каким же образом ты сделал это? Все-таки ты расскажи нам, за что ты
задушил ее? Ведь у нас таких событий никогда не было. Ведь ты подумай только
- какое пятно ты положил на лепрозорий. Всех больных опозорил.
Терентьев стоял, опустив голову. Туркеев выжидающе смотрел на него.
Потом вздохнул.
- Ну, скажи что-нибудь, неужели тебе нечего сказать?
- Виноват, доктор... Так вышло...
- Так вышло? - вдруг вскипел Туркеев. - Как же это "так вышло"? Как это
людей убивать у тебя выходит?
Он сокрушенно поднялся и вышел, отдав распоряжение - оставить, на
всякий случай, охрану. Но и без этого распоряжения прокаженные уже караулили
Терентьева.
Неизвестно, какое бы решение принял Туркеев в отношении убийцы, если бы
на помощь не явились Протасов и Регинин. Они предложили Туркееву немедленно
назначить суд.
Суд был назначен тут же. В его состав вошли: Регинин, Протасов и
Кургузкин - все прокаженные.
Процесс состоялся в тот же день. Приговор требовал... смертной казни...
Суд мотивировал свое решение всеми обстоятельствами злостного преступления.
Убийца подлежал расстрелу.
- Позвольте, как расстрелять?.. Кто расстреливать - то будет? Чем
расстреливать, если и ружья казенного у нас нет?
Этот вопрос озадачил судей. Протасов сказал:
- Нельзя же такому негодяю попускать... Что ж это такое?
- Да, я знаю, я понимаю вас, - сказал Туркеев, - но все-таки как же вы
будете приводить в исполнение приговор?
Когда происходили эти прения, в кабинет Туркеева вошел Петя и сообщил:
Терентьев, оставленный один в своей комнате, взломал ночью дверь и сбежал.
Его не укараулили...
Выслушав Петю, Туркеев разволновался. Он приказал начать розыски.
Терентьева, разумеется, не нашли. Он исчез навсегда.
На том и кончилось дело, названное Протасовым "об убиении прокаженным
Капитоном Терентьевым прокаженной гражданки Мавры Климентьевой по первому
мужу, а по второму - Мамедъяровой".
Скоро вслед за убийцей исчез и Ахмед. На этот раз он сбежал по причине,
ничего общего не имеющей с фруктовой торговлей. Он поклялся Протасову найти
убийцу Марушки.
Ахмед не являлся целый год, потом вернулся и занял ту же комнату, в
которой жил с Маврушей. Он стал молчаливым и угрюмым. Он часто не слышал
вопросов, которые ему задавали, и проявлял признаки меланхолии. Ахмед
перестал даже жаловаться на "русских начальников" и больше не беспокоился о
своей фруктовой лавке. С тех пор он не убегал в город и целые дни пропадал
на могиле жены. Прежний деревянный крест он заменил крестом каменным и
приладил к нему дощечку, на которой рукой Веры Максимовны было написано:
"Здесь покоится Мавра Мамедъярова. Мир ее праху". Два деревца,
посаженные на могиле, выросли за год и окрепли. Ахмед же состарился за это
время на целых десять лет.
В лепрозории ходили темные слухи, будто он достиг своей цели: будто он
нашел Терентьева и привел в исполнение приговор суда... Но, быть может, это
были только слухи...
Четверо из шестерых детей, живших на больном дворе, были больны
проказой. Они не понимали еще значения этого слова. Им казалось: так надо.
Так надо, если их матери и отцы стонут по ночам. Так надо, если их
матери в минуты гнева ругают их "прокаженными". Так надо... И самое слово
"проказа" имело в детском обиходе такое же простое значение, как и все
другие слова.
Почему им больно и почему они ходят в амбулаторию - дети не понимали.
С некоторых пор эти вопросы начали интересовать Ромашку Питейкина. Его
отец был кузнецом и работал в лепрозорной кузнице. Он приучал к ремеслу
своего сына, и Ромашка часто слышал от отца:
- Учись, будешь мастером. Кто знает, может, поправишься... выздоровеешь
и уйдешь в город, а там надо знать ремесло.
Ромашку не интересовало будущее, как не интересовало и ремесло.
Он норовил убегать в степь, туда, где - "саранча", как называл он всех
насекомых, и где весною так много цветов.
- Зачем уезжать в город?
Но однажды Ромашка спросил у отца:
- Почему в поселке два двора? Почему один - больной, другой - здоровый?
Тогда отец медленно отложил в сторону молоток, сунул остывшее железо в
огонь и, удивленно взглянув на сына, сказал:
- Так надо. Там живут здоровые люди, которым нельзя жить на больном
дворе. Здесь - больные, которым нельзя жить на здоровом.
И Ромашка впервые понял, что между людьми существует какая-то
загадочная разница, не позволяющая им жить вместе. Зачем эта разница? Почему
одни - нужные и недоступные, как Пыхачев, а другие - покорно - угрюмые, как
отец? Ему стало жалко отца.
Ромашка пришел к заключению: есть люди грязные и чистые - потому
существует и деление. Грязные живут на этом дворе, чистые - там.
И все-таки он спросил отца:
- А почему нам нельзя жить там?
Ему вспомнились чистые, белые дома на здоровом дворе, занавески на
окнах - такой приятный, такой веселый двор.
- Они - врачи. Они здоровые, - ответил отец, - они должны нас лечить.
Нам нельзя жить там.
Ромашка все-таки не понял, почему людям понадобилось сделать такое
деление. Почему живущие на здоровом дворе так редко показываются на больном
и люди с больного двора не ходят на здоровый.
Но расспросить подробнее ему не удавалось.
Отец отвечал неохотно. Ему, по-видимому, неприятно было говорить об
этом. И Ромашка думал.
Однажды отец опять сказал ему:
- Учись, может быть, выздоровеешь. Может быть, уйдешь в город... Хоть
ты человеком будешь.
"А разве надо уходить в город? Разве так нужно выздоравливать? Разве
необходимо жить как-то иначе" думал Ромашка.
Он имел неясные представления о том, почему отец и мать живут в этом
поселке, вокруг которого за много верст нет ничего и никого.
Один или два раза отец рассказывал ему, как приехали они сюда. Почему?
Лечиться - это он знал. Но для чего понадобилось ехать именно сюда и жить
именно здесь вот уже целых девять лет? Он слышал, как изредка отец и мать
делились между собой воспоминаниями.
Отец когда-то давно говорил, что они скоро уедут отсюда, скоро станут
здоровыми, ибо на больном дворе - тяжело жить.
Это было давно. Тогда Ромашка был совсем маленький. А теперь он
большой. Теперь ему надо знать - почему тяжело жить?
Ромашке не хотелось уезжать и расставаться с саранчой, со степью, со
двором, со всем тем, что казалось ему ближе всего на свете. Он всегда с
тревогой ожидал, что настанет день - и родители его начнут собираться. Но
скоро разговоры об отъезде прекратились так же, как прекратились и разговоры
о выздоровлении. Родители, по-видимому, раздумали. Ромашке стало покойно. Он
не понимал, что они "раздумали" потому, что потеряли надежду на
выздоровление.
Потом они нашли другую тему. Они говорили: вот Ромашка выздоровеет,
подрастет, и тогда его отвезут в город совсем, навсегда.
- Я не хочу уезжать, - однажды запротестовал он, прислушиваясь к
разговору матери и отца.
- Уедешь, когда подрастешь... Поймешь, и сам уедешь. А мы останемся.
Ромашку все-таки интересовал здоровый двор. Там живут люди, которые
редко появляются здесь. Отчего они боятся заходить сюда?
В слове "проказа" для него не существовало ничего страшного и
пугающего. Только к концу шестого года своего существования на земле он стал
скорее чувствовать, чем сознавать, что "проказа" - совсем особенное слово.
Значение его - выше и сильнее значения всех остальных слов.
Он начал смутно догадываться: именно оно, это слово, делает людей
угрюмыми и неразговорчивыми.
Это оно разъединило лепрозорий на два двора - больной и здоровый.
Ромашка начал бояться слова "проказа". Он старался не произносить его
больше. Как-то раз он вместе со своим младшим братишкой - Андрюшкой - зашел
на здоровый двор. Дети увидели там козу с маленькими козлятами, которые
привлекли их внимание. Они сделали попытку познакомиться и погнались за
козлятами. Одного удалось поймать. Тогда чей-то сердитый голос прервал их
занятие.
Рядом с ними стоял человек в белом халате.
- Оставьте козленка, зачем вы его трогаете? Ступайте отсюда. Сюда вам
нельзя ходить.
Человек в белом халате, исполнявший на здоровом дворе обязанности
санитара, прогнал детей на больной двор.
Они ушли и не возражали. Андрюшка принял приказ человека в белом халате
как бесспорное право взрослых людей совершать насилие над детьми. Они,
взрослые, имеют право наказывать за шалости таких, как Андрюшка. Но разве
Андрюшка и Ромашка сделали что-нибудь плохое козленку? Разве они шалили?
Впрочем, кто знает: может быть, они действительно сделали нечаянно такое,
чего нельзя было делать и за что их следовало прогнать.
Во всяком случае, Андрюшка отнесся к происшествию совершенно спокойно и
даже равнодушно.
Но Ромашка думал иначе.
Может быть, в первый раз за всю жизнь ему стало обидно - и за себя, и
за Андрюшку, и даже за козленка. Андрюшка прав: разве они хотели сделать
козленочку что-нибудь плохое? Нет, они этого не хотели. И не за это прогнал
их со здорового двора человек в белом халате.
Ромашка взял Андрюшку за руку и побежал на больной двор - туда, откуда
уже его никто не прогонит. Смутные мысли, какие-то несвязные и до сего
времени не приходившие в голову, захватили Ромашку.
В первый раз у него возник протест, вызванный несправедливостью. Против
кого? Не против ли человека в белом халате?
На вопросы, беспокоившие его, мальчик хотел получить ответы раньше, чем
он вырастет. Он не мог забыть беленького козленка и время от времени
продолжал допытываться у отца:
- Почему, тятя, нас прогоняют оттуда, с того двора?
- Тебе нельзя туда ходить и не надо ходить...
- А тебе можно?
- И мне тоже незачем туда ходить.
На этом кончалась попытка Ромашки перешагнуть за пределы своего
возраста и постигнуть смысл деления поселка на два двора. Взрослые упорно не
желали открывать ему тайну.
Тогда он присмирел и стал как будто пугливее. Между занятием с
"саранчой" и работой в кузнице он снова возвращался к мысли, пробужденной
человеком в белом халате.
Однажды Ромашка пришел к выводу: помимо больного и здорового дворов,
есть еще какой-то иной, неизвестный ему мир, покоящийся далеко отсюда,
где-то там, куда ездит доктор, откуда привозят газеты, о котором иногда
упоминают на больном дворе. И люди из того мира казались ему какими-то
особенными, чудесными, не похожими на здешних людей. Мир тот - совсем
другой, совсем не похожий на поселок. Он знал о нем по отрывистым и неясным
рассказам матери и отца. Он знал, что там текут реки, растут большие
дремучие леса, ходят железные поезда, на которых можно ехать до самого моря.
Но какие это поезда, какое море, какие леса - Ромашка не знал.
Мать была добрее отца. Но и она почему-то отвечала всегда неохотно.
Часто, глядя на Ромашку, она плакала. Почему? Ему становилось неприятно.
Однажды он спросил ее:
- Зачем ты плачешь, мамка?
Она качала головой, вытирала передником глаза, пристально глядела на
него и, гладя по волосам, говорила:
- Эх ты... дурачок, дурачок... И зачем ты народился только?
Но Ромашке казалось, что рождение его - не такая уж плохая штука, как
кажется матери, и он отвечал:
- Подожди, мама, когда я вырасту большой, мы поедем с тобой туда, в
город.
- В город? А тебе разве хочется поехать в город?
- Поеду и тебя возьму. Мы будем жить в городе.
- Нет, может быть, ты поедешь. А я уж, видно, останусь тут навсегда.
- Мамка, а кто же живет в городе?
- Люди живут, Ромашенька.
- А какие они, люди?
- Люди как люди, такие, как мы, только не прокаженные.
- И там совсем нет прокаженных?
- Наверное, нет.
- А почему ты не хочешь ехать в город?
- Там нельзя нам жить.
- А почему нельзя нам жить?
- Мы - прокаженные. Оттуда высылают прокаженных.
- А за что ж их высылают?
- За то, что они - прокаженные.
- Почему они прокаженные?
Мать опять вытирала передником глаза и молчала.
- Почему же?
Но она опять говорила ему:
- Эх ты, дурачок, дурачок. Вот вырастешь - все узнаешь.
Ромашка так и не нашел успокоения.
Что же касается трехлетнего Андрюшки, то он не ломал голову над
вопросами, волновавшими старшего брата. Они не интересовали его так же, как
не интересовала Андрюшку "саранча", охотиться за которой так часто уводил
его Ромашка. "Саранче" он предпочитал дорожную пыль или лужи, оставшиеся
после дождей. Когда не было луж, их заменяла бочка, стоявшая у колодца.
Иного счастья Андрюшка не признавал. Но длилось оно обычно недолго и
прерывалось при появлении старшего брата, помнящего наказ матери - не
пускать мальчишку в грязь. В своем пристрастии к пыли и лужам он оставался
последовательным до конца. Кроме пыли и луж, необходимыми вещами в его жизни
были еще - мать, отец, еда и брат Ромаша, который мог быть прекрасным
товарищем, если бы не дрался.
С тех пор как человек в белом халате прогнал их со здорового двора, к
этим потребностям прибавилась еще одна козленок. О козленке он думал с
вожделением. Андрюшка требовал его у матери, у отца. Он желал иметь козленка
и категорически протестовал, когда ему говорили, что козленок чужой и что
его нельзя трогать. Андрюшка не верил этим небылицам. С мыслью о козленке он
ложился спать, с мыслью о нем просыпался. Козленок вытеснил из его мира даже
лужи и пыль.
Решив во что бы то ни стало завязать с ним более тесные отношения,
Андрюшка отправился опять на здоровый двор, теперь уже один, по собственной
своей инициативе. Он принял твердое решение - чего бы ему ни стоило это -
отыскать козленка. Экспедиция увенчалась успехом. Он увидел козу и козлят.
Все они, белые как снег, спокойно лежали посредине двора. Андрюшка,
смеясь и путаясь в собственных ногах, ринулся к ним и принялся гладить всех
поочередно. Счастье Андрюшки не поддавалось никакому описанию. Но оно было
внезапно нарушено грозным видением в образе Ромашки. Видение крепко схватило
Андрюшку за руку, дернуло с земли и с силой потащило домой. Андрюшка
закричал, барахтаясь и упираясь. Испуганные козлята побежали. Ромашка был
неумолим. Его глаза пылали гневом.
- Зачем ты сюда ходишь? Сюда не надо ходить! Нельзя ходить!- кричал
Ромашка.
Андрюшка решительно не желал понимать причины такого гнева. Почему брат
так ожесточенно тащит его от козлят? Что случилось?
Упираясь ногами в землю, Андрюшка громко плакал.
Поступок брата расценивался им как высшая степень несправедливости, и
эта несправедливость вызвала в нем единственный знак возражения - неистовый
крик. Так хорошо начавшаяся экспедиция закончилась так печально. Крики
Андрюшки привлекли внимание человека в белом.
- Ты за что его бьешь?- спросил он, подходя к братьям.
- Я его не бью, он сам кричит.
- Зачем же ты его так тащишь?
Ромашка остановился:
- Нам сюда нельзя ходить. Вы прогоняете нас - потому я его и увожу. Мы
не должны сюда ходить. Вы боитесь, если мы ходим! - прокричал он вызывающе.
Андрюшка умолк. Он был убежден: человек в белом немедленно поколотит Ромашку
за то, что он так непочтительно говорит с ним. Разве могут дети так
разговаривать со взрослыми?
Человек в белом, к удивлению и даже некоторому разочарованию Андрюшки,
не побил Ромашку. Он улыбнулся и сказал им то же, что говорил и в первый
раз:
- Уходите и больше не являйтесь сюда... Сюда вам нельзя приходить.
- И не придем! - крикнул Ромашка, и Андрюшка снова испугался: разве
можно кричать на взрослых, да еще со здорового двора?
С тех пор ни Ромашка, ни Андрюшка никогда больше не появлялись на
здоровом дворе.
Теперь они ходили в степь. По примеру старшего брата Андрюшка ловил
"саранчу", отрывал у нее крылышки и ножки, бросал на землю и удивлялся -
почему "саранча" не прыгает и не улетает?
Тогда Ромашка авторитетно разъяснял: