Шилин Г.. Прокаженные

- Это последнее ваше слово?
- Окончательное.
- Примем к сведению,- усмехнулся Рогачев и, нахлобучив шапку, громко
стуча сапогами, покинул амбулаторию.
После окончания приема больных Лещенко счел нужным вызвать к себе Ольгу
Земскову.
Она явилась, как всегда краснощекая, со смеющимися плутоватыми глазами,
остановилась у порога, перебирая пальцами каемку платка. Взглянув на нее,
Лещенко понял, что Ольге уже известно, зачем позвали ее сюда, и она лишь
делает вид, будто ничего не знает.
- Вы знаете, зачем я позвал вас, Земскова?- спросил он, не смотря на
нее и чувствуя некоторую неловкость.
- А откуда мне знать, Евгений Александрович? - нараспев сказала она,
продолжая перебирать каемку платка.
- Вы Рогачева знаете?
Она вспыхнула, отвела взгляд в сторону.
- Знаю.
- Объясните, пожалуйста, чем вы могли вызвать неудовольствие больного
двора?
- А какое такое неудовольствие?
- На вас жалуются.
- Это кто ж такой жалуется? Уж не он ли?
- Рогачев.
- На меня?
Лещенко нахмурился.
- Я уже сказал, что на вас.
- На что ж он жалуется?
- Он требует, чтобы вы больше не пекли хлеб.
- Это как же? - быстро и в сердцах спросила она.
- Об этом-то я и хочу спросить вас,- и он скользнул по ней холодным
начальническим взглядом.
- Ишь ты,- усмехнулась она язвительно,- на какое нахальство человек
пошел.
- Он говорит, будто вы такая же, как все больные. Что это значит?
- А откуда, Евгений Александрович, я знаю, разве залезешь к нему в
мысли? Сдурел, должно быть, не иначе. А ежели вы, доктор, сумлеваетесь, то
могу хоть сейчас раздеться... Пожалуйста, осмотрите, поди намедни сами
свидетельствовали, видели, какая я...
- В этом я не сомневаюсь,- пожал плечами Лещенко,- но я должен
предупредить вас, товарищ Земскова, совершенно серьезно, что вам следует
вести себя осторожно, особенно с больными ... Вы должны сами понимать.
- А я разве как? Разве я не понимаю,- обиделась она,- а ежели этот
хамлет зачинает меня порочить, то я найду на него, пса, управу, пусть не
форсит умом да тем, что грамотный и его унять никто не может... Я ему, поди,
не подвластная какая... Это он вымещает мне, окаянный... Вы-то, может, не
знаете, а я знаю ...
- Хорошо,- прервал ее Лещенко, можете идти, только смотрите: будьте
осторожней,- и погрозил ей пальцем - Узнаю, Сергею Павловичу доложу...
Можете идти.
Земскова вышла взволнованная.
- Вот идол навязался на мою голову,- слышался ее голос в коридоре.- И
как это только слушают таких нахальных людей.- Она говорила нарочно громко -
для Лещенко,- пусть начальство, мол, убедится, что она стала жертвой чьей-то
интриги.
Но Лещенко отлично понимал, в чем тут дело.
После того как Рогачев покинул амбулаторию, Аннушка, обладавшая
способностью узнавать всю подноготную каждого происшествия как на больном,
так и на здоровом дворах, от которой не ускользала ни одна интрига, особенно
любовного порядка, намеками и полунамеками рассказала Лещенко вчерашнее
приключение в пекарне.
Поведение Земсковой было известно не только обитателям здорового, но и
больного двора. Было известно, что она живет с трактористом Чижовым, который
шесть месяцев назад был признан комиссией внешне здоровым. Чижов заведовал
сейчас лепрозорной электрической станцией, которая, как и другие
предприятия, вроде кухни, пекарни, продуктовых складов, помещалась на
здоровом дворе.
И вот вчера, в пекарне, Чижова и Олю застали врасплох Рогачев и Ефим
Земсков - муж Оли, тот и другой прокаженные. Чижов тотчас же убежал к своей
машине, а Ольга осталась лицом к лицу с Рогачевым и мужем.
Земсков обладал кротким и добрым характером; он необычайно был предан
Ольге и любил ее редкой, замечательной любовью. Сама Ольга рассказывала о
проявлении изумительного самопожертвования и любви Земскова еще в то время,
когда она обнаружила у себя первые узлы проказы.
Ефим тогда был здоров, и ни за что не хотел расстаться с любимой женой
и, чтобы избежать разлуки, прибегнул к необычайной, впоследствии поразившей
всех, мере.
Стремясь во что бы то ни стало попасть в лепрозорий вместе с женой, он
"навел на себя" язвы. Как и чем он наводил их - неизвестно, но когда обоих
супругов доставили в лепрозорий, Ефима, как и Ольгу, признали за
прокаженного - так искусно симулировал он проказу. В тот день, когда они
прибыли (это было лет пять назад), доктор Туркеев принимал партию больных,
присланных откуда-то с Севера. Работы было много. Он исследовал Ольгу,
осмотрел, выслушал, а когда очередь дошла до Ефима, Сергей Павлович
ограничился только беглым внешним осмотром да показаниями самого больного.
Он решил: если проказой больна жена, то в муже сомнений не может быть, тем
более, что все характерные признаки налицо, к тому же сам больной не
сомневался в своем заболевании. Их поместили на больном дворе, в одной
комнате. Месяца через два искусственно вызванные язвы стали, разумеется,
заживать, а спустя некоторое время Земсков был совершенно здоров. Наоборот,
дела Ольги шли худо. Узлы на лице начали вскрываться, болезнь обострялась,
но Земсков не унывал. Он не отходил от нее ни на шаг и был страшно счастлив,
что ему удалось "обмануть судьбу", остаться при Оленьке.
Через год, когда у Ольги началось улучшение, Земсков с удивлением
обнаружил у себя на лице два узелка. Это была уже настоящая проказа. Но он
не пал духом. Наоборот, болезнь точно пробудила в нем новую энергию. "Теперь
ей не так тяжело придется... Глядя на меня, Оленька теперь будет радоваться
- не она одна прокаженная, а и я. Теперь мы с ней вдвоем, и меня не удалят".
Так говорил он всем, по-видимому нисколько не опечаленный своим
заболеванием.
Узнав всю эту историю, доктор Туркеев вознегодовал. Но делать уже было
нечего. Ошибка допущена - ее не поправить. С этого момента он и поставил
себе навсегда правило - не принимать больных до тех пор, пока не убедит его
микроскоп.
Еще через два с половиной года Ольга была здорова, а Земсков чувствовал
себя хуже и хуже. На лице появились язвы, пальцы стали гнить, брови выпали,
мочки отвисли и потемнели. Ольгу перевели на здоровый двор, определили на
должность заведующей пекарней.
Но Земсков не унывал: пока Ольга с ним - ему все нипочем... лишь бы она
радовалась... А глядя на нее, и он порадуется... Правда, когда она
перебиралась с больного двора, он немного расстроился: все-таки тяжело
оставаться одному... Но скоро успокоился: ведь теперь его женушка среди
здоровых, она будет приходить к нему в гости, она ведь по-прежнему останется
с ним, и поможет, и приласкает, и ободрит, когда придется...
"Главное, ты обо мне не беспокойся (хотя Оленька не особенно
беспокоилась о нем!), главное себя береги",- говорил он, провожая ее до
аллейки.
А когда по здоровому двору поползли о ней слухи, он страшно ожесточился
против тех, кто распускал их, отчаянно защищал честь жены и не допускал
мысли, чтобы с нею могла случиться "этакая срамота"... Однако спустя
некоторое время Земсков все-таки убедился: люди говорят правду. Он поверил и
присмирел. С тех пор Рогачев приобрел странное влияние на Земскова, не
понимавшего, что тот старался вернуть ее на больной двор вовсе не ради него.
На следующий день после того, как Рогачев явился в амбулаторию, Вера
Максимовна посетила, по обыкновению, больной двор. Зашла к Уткиным - узнать,
как они себя чувствуют после отъезда Любочки. Оказалось - не так уж плохо.
Авдотья продолжала еще вздыхать, но первое чувство разлуки, видимо,
улеглось. Уткины теперь уже сами доказывали, что Любочку непременно надо
было "отдать" в город.
- Ведь вот характер какой,- говорила Авдотья,- все кажется, будто
откроет дверь, вбежит, засмеется... Мама, сделай кита! Или посмотришь в
угол, и кажется, будто она там, с куклами... А потом как вспомнишь...- и
умолкла, вытирая слезы. Добавила:- Что ж, так, значит, надо... Теперь хоть
сердце покойнее, хоть знать буду, что целой останется. Да чего вы стоите?
Садитесь, Вера Максимовна, дорогая... Спасибо, милая, за Любочку... Слава
богу, хоть ее-то минет такая чаша...
И опять беззвучно заплакала.
А Федор выглядел совсем именинником. Было заметно, что он переживает
большую радость: ведь здоровый ребенок избавился наконец от вечной
опасности! Он уже не сидел, как всегда, угрюмо глядя через синие очки на
пол, а, примостившись у окна, что-то мастерил из дощечек.
У Афеногеновых Веру Максимовну встретили так же приветливо, Фрося
хлопотала у керосинки, муж отсутствовал. В углу, как всегда, стояла
беленькая Аришина кроватка.
- Мой - то,- встретила Веру Максимовну Фрося,- все собирается порубить
кроватку - не хочет расстраиваться. А мне жалко, как посмотрю, так и плачу.
А он сердится. Пусть стоит, ведь не мешает... Не умерла же Аришенька наша!..
Ведь хуже, если бы умерла или заболела, избави господь... Теперь хоть от
сердца отлегло... А то каждый раз, как начнешь купать, так и ищешь - не
показалось ли чего?.. Увидишь пятнышко - сердце так и оборвется... Теперь
хоть знать буду: избавилась Аришенька. Всю ночку не спала. И признаться,
Вера Максимовна,- посмотрела она на нее смущенно,- ведь недовольна была
вами. Вот, думала, и вы тоже в такой комиссии... А потом одумалась. Как же
иначе?
Проплакав почти двое суток подряд и не взяв ничего в рот, Катя сильно
похудела, осунулась. Когда Вера Максимовна зашла к ней, она быстро вытерла
лицо, попыталась улыбнуться.
- Стоит ли так убиваться? - жалостно взглянула на нее Вера Максимовна.-
Ведь лучше сейчас помучиться самой, чем отдать ребенка на вечное мучение,
надо же, Катя, понять...
- А вы думаете, я не понимаю?- тяжело вздохнула Катя.- Я все понимаю, я
и тогда, когда вы сюда явились, понимала все больше, чем все вы, только...
совладать с собой никак не могу...
Она отошла к окну, остановилась, прислонилась щекой к стеклу.
- Все сдается мне,- прошептала она,- будто Феденька спит, а как
проснется - мы с ним разговаривать будем... Увезли моего Феденьку, не увижу
я его больше,- голос ее дрогнул.
- Он в хорошие руки попал, не беспокойтесь... Сами потом благодарить
будете...
- Может, и буду,- тихо отозвалась она и остановилась перед Верой
Максимовной.- А ведь ребеночка-то,- вдруг усмехнулась она, не спуская с Веры
Максимовны глаз,- отобрали вы, милая. Это ведь вы выхватили моего Феденьку
из кроватки...
Вере Максимовне показалось, будто в глазах Кати сверкнул непримиримо
враждебный огонек.
- Вам надо успокоиться, Катя,- нахмурилась она,- а если сердитесь на
меня, то поверьте: больше всего мне хочется вам одного - добра.
- Ах, знаю, знаю,- и Катя махнула рукой.- Но все-таки...
Несмотря на тяжелое душевное состояние Кати, Вера Максимовна ушла от
нее с облегченным сердцем. Она ожидала встретить более враждебный прием,
услышать более горькие слова и, может быть, даже обвинения. Но Вера
Максимовна совсем не ожидала того, что неприятно удивило ее, когда она
посетила другие семьи, так сказать, нейтральные.
Войдя в барак Рощиных, добродушных милых людей, всегда относившихся к
ней с уважением и предупредительностью, девушка заметила в их поведении
нечто новое. Взгляд настороженный, чужой, на слова - скупы.
Внешне Рощина старалась казаться добродушной: предложила сесть,
пыталась заговорить о том о сем, но чувствовалось, что это было не то, не
прежнее.
Поведению Рощиных Вера Максимовна не придала значения. Но, войдя к
Лобовым, она не могла не обратить внимания на ту же странность: и они как
будто уклоняются от разговора с нею, о чем-то думают, почему-то морщатся. А
у Семеновых ей просто не ответили на приветствие.
Все это показалось Вере Максимовне удивительным.
Встретив Протасова, она спросила его, чем объяснить столь резко
обозначившуюся перемену в настроениях больного двора.
- Они недовольны,- уронил он, не глядя на нее.
- Кем?
- Вами.
- За что же? - вспыхнула Вера Максимовна, точно ей ни с того ни с сего
залепили пощечину или непристойно обругали.
- Не знаю,- пожал плечами Протасов и отвернулся.
- Но все же?
- За ребеночка они недовольны,- нехотя ответил он.- За Федю.
- Не понимаю,- пораженная, она уставилась на Василия Петровича.- Они
недовольны, а сама Катя начинает как будто понимать...
- Катя-то понимает, да они без понятия. Непонятливый народ! Они
говорят, будто поступили, дескать, по-разбойничьи... Разбойники, говорят, не
сделали бы так, как вы... Выхватили, мол, ребеночка прямо из кроватки, Катю,
говорят, связали, ну и разное другое... По глупости болтают,- и он
поморщился, махнул рукой.
- Это уж совсем неправда,- не удержалась Вера Максимовна,- никто Катю
не связывал... А что ребеночка силой взяли, так иначе она не отдала бы... А
сегодня она уже будто бы согласна...
- Совершенно верно,- задумался Протасов,- и вы напрасно, Максимовна,
волнуетесь. Мало ль какие глупости не полезут в головы? - и он перевел
разговор на другую тему.
А перед вечером к Лещенко явился санитар Голубев и доложил: у липовой
алейки собрались прокаженные - человек двадцать и "волнуются промеж себя",
требуя немедленного созыва общего собрания.
- Для чего им общее собрание? - удивился Лещенко.
- Не могу знать.
- А что они говорят?
- Да разве их поймешь? Кричат, размахивают руками, поди, говорят, скажи
доктору, пусть в клуб разрешит и сам явится...
- Кто ж там кричит?
- Известно кто: Рогачев с шайкой.
- Ну, тогда понятно,- засмеялся Лещенко и, одевшись, пошел к липовой
аллейке.
Действительно, там волновались, собственно, не "все", а только
три-четыре человека: Гришка Колдунов - парень лет двадцати пяти, круглый,
облысевший, Никита Косой - высокий, худой человек без одного глаза, и Тишка
Сизов - сорокалетний мужчина с седеющей бородой.
Они о чем-то спорили. Один из них убеждал в чем-то Катю. В ее темной
фигуре чувствовалось нечто беспокойное. Поодаль стояла группа женщин,
равнодушно наблюдавших за спорщиками. Отделившись от толпы и плечом
прислонившись к липе, стоял Рогачев Он молчал, сосредоточенно посматривал то
на Катю, то на спорщиков, но не делал никакой попытки вмешиваться. Около
него вертелся озабоченный Ефим Земсков, пытавшийся обратить на себя внимание
Рогачева, но безуспешно - тот его не замечал.
С ними уже успел побеседовать Маринов. По поводу претензий склочников
неоднократно заседал местком и каждый раз отвергал эти претензии.
Неоднократно все члены месткома - и энергичнее всех Маринов - пытались
уговорить больных,- не помогало. Вот и сейчас, потратив часа полтора на
разговоры с ними, Маринов, не добившись ничего, плюнул, ушел. Он понимал:
все идет от Рогачева.
При появлении Лещенко спорщики умолкли. Рогачев поднял голову, подошел
близко, решительно. Земсков спрятался позади всех. Катя стояла неподвижно.
- Для чего вам понадобилось общее собрание?- строго спросил Лещенко.
- Нам надо серьезно поговорить, доктор,- сказал Рогачев, остановившись
перед ним и принимаясь искать по карманам платок.
- О чем же вы хотите поговорить "серьезно"?
- Весь больной двор...- начал Рогачев.
- Я не вижу "всего" больного двора, - оборвал его Лещенко.
- Это все равно. Если захочу - все до одного придут, но хватит и
этих... Одним словом, больной двор желает,- нарочито громко продолжал он,
чтобы слышали все,- желает смещения Земсковой с должности в пекарне...
- Вот это верно!- послышался неуверенный голос Земскова.
- Даже муж, и тот требует,- повысил голос Рогачев,- а если вы ее не
переведете, мы отказываемся от хлеба,- делайте как хотите, а есть его не
будем. Правильно я говорю?- повернулся он к толпе.
- Правильно!- раздалось два-три голоса.
- Мы требуем это потому, что она нисколько не чище всех нас,- пояснил
Рогачев, снова повернувшись к Лещенко.
- Что ты глупости болтаешь!- вдруг обозлился Лещенко - Как ты, Рогачев,
осмеливаешься говорить об этом!
- И осмеливаюсь - заносчиво прокричал он.- А вот как у вас
осмеливаются,- и его глаза блеснули,- поступать по-разбойничьи с
беззащитными женщинами! Пришли, связали человека, отняли у материнской груди
ребенка, украли из кроватки голенького и так вынесли на двор, в стужу... Да
ведь за это под суд отдавать надо!
- Он правду говорит,- выступил Никита Косой,- что правда, то правда.
Вон посмотрите,- махнул он в сторону Кати рукой,- посмотрите на нее - сама
не в себе!
- Хватит, братцы! Айда в клуб! Там и поговорим как надо,- заговорил
Гришка Колдунов.
- В клуб!- послышался еще один голос.
- Если вы собираетесь обсуждать такие вопросы, то никакого собрания я
не допущу,- начиная уже нервничать и задыхаться от волнения, воскликнул
Лещенко.- Я вам советую сию же минуту разойтись по домам и успокоиться.
- А мы не желаем,- едва слышно заявил Земсков, все еще стоявший позади
всех.
- И что это за правила такая! - крикнул Тимошка Сизов.- Ежели мы
прокаженные, то нам, значит, нельзя и детей родить, значит, мы без закона?
- Я еще раз требую разойтись,- уже не слушая никого, сказал Лещенко.
- А мы требуем общего собрания,- вызывающе посмотрел на него Рогачев.
Лещенко ничего не ответил, повернулся и пошел к здоровому двору.
Тотчас же толпа утихла, но потом снова заволновалась.
- Ага, боятся... Виноваты - и боятся! - крикнул Рогачев угрожающе.
- Ясно, боятся,- поддержал его чей-то голос. - Ежели были бы правы - не
убегали бы. Они думают, будто на них и управы нет, будто с нами можно как со
зверьем! Шалишь! И для нас законы есть,- неслось ему вслед.
И вот Лещенко неожиданно увидел, как шагах в пяти впереди него упал
булыжник, брошенный кем-то из толпы, кем - так и не удалось установить ни
тогда, ни позднее.
Лещенко остановился, обернулся. Толпа по-прежнему кричала, волновалась.
Рогачев размахивал руками, доказывая что-то ожесточенно и крикливо. Лещенко
махнул рукой и пошел дальше.

15. НОВОСТИ ИЗ МОСКВЫ

Несколько дней подряд на больном дворе, едва только начиналось утро,
Рогачев собирал компанию в составе Косого, Сизова, Колдунова и принимался
митинговать. Около них вертелся с сочувственным лицом и Земсков. Он тоже
беспокоился, тоже чего-то хотел добиться, спеша изо всех сил за Рогачевым.
Они собирались под навесом барака, где жила Катя, и весь день высказывали
свои неодобрения административному персоналу, спорили, волновались, пытались
даже приходить на здоровый двор, а один раз собрали нечто вроде общего
собрания в клубе. Женщины почти не участвовали в склоке. Мужчины же в
огромном большинстве смотрели на рогачевское беспокойство как на потеху
скуки ради, остальные оставались совершенно равнодушными ко всему - не до
того было.
Выдержав характер и отказавшись уволить Ольгу, которая по-прежнему
пекла хлеб, административный персонал пытался все же успокоить больных.
Чего они добивались - толком нельзя было понять, да и сами буяны едва
ли имели представление о целях склоки. Лишь один Рогачев знал, чего хотел.
Сквозь его возвышенное высказывание о "несправедливости" (он все время
напирал на "расправу" с Феденькой) сквозило одно: во что бы то ни стало
"согнать" со здорового двора и вернуть на больной Земскову. В этом ему
усердно помогал Ефим, правда, недостаточно внятно, но довольно хлопотливо и
искренне.
Происшествие на больном дворе нервировало здоровое население. Лещенко
не знал, что делать, и с нетерпением ожидал приезда Сергея Павловича.
Каждый новый день Рогачев проявлял себя по-новому. То он провозглашал,
что больные нужны врачам лишь "для опытов", а не для подлинного лечения,
поэтому, дескать, и выстроены все лепрозории. То он разносил слухи, будто
врачи сознательно не хотят излечивать прокаженных, дабы не лишиться хорошего
заработка. "Закрой лепрозорий, они от голода подохнут!" Говорил он еще, что
проказа вовсе не заразна и врачи отлично это знают, а придумали заразность
опять-таки ради весьма понятных побуждений - "набить себе цену". Некоторые
его поддерживали, но большинство больных держало себя спокойно и посещало
амбулаторию по-прежнему. Четыре последних дня Вера Максимовна оставалась
безвыходно на здоровом дворе. К тому же у нее были заботы - кролики,
собственная болезнь.
Оставаясь наедине с собой, она подходила к зеркалу, долго рассматривала
лицо - нет ли каких подозрительных признаков? Но лицо оставалось чистым.
Вскрывшиеся было три пятна - на плече, груди и бедре - стали засыхать, кожа
приобрела нормальный цвет.
Накануне отъезда Сергей Павлович рекомендовал есть растительную пищу,
побольше гулять, заниматься физическими упражнениями.
Все его предписания она выполняла в точности. За две недели отсутствия
Сергея Павловича она констатировала значительное улучшение: температура
исчезла, головные боли прекратились, появился аппетит.
Поздними вечерами она приходила в гости к кроликам, кормила,
беседовала, искала лепромы на их телах, увы - лепром не было. Смотря на
зверьков, вспоминала Сергея Павловича, и отчего-то становилось ей грустно,
точно не хватало чего-то.
Стоял конец марта. Над степью по ночам висела луна, и степь казалась
темным, недвижимым морем. В небе все чаще - почему-то всегда по ночам -
звенели журавлиные голоса, плывшие на север. Кричали дикие гуси - победными,
властными криками, и казалось, будто это не гуси кричат, а какие-то гордые
победители, завоевавшие степь.
Как-то раз, покормив кроликов, Вера Максимовна вышла во двор. Пахло
рыхлой землей, весной.
Огород, прилегавший к окну лаборатории, был взрыт, третьего дня Иван
Илларионович посадил уже морковь, огурцы, горох, редиску, лук.
Она вышла в поле, пошла по распаханной тракторами земле. Последние
события немного нарушили план вспашки - вместо предполагавшихся двадцати
трех гектаров сегодня вспахано восемнадцать.
Вера Максимовна вернулась во двор и, проходя мимо клуба, вдруг услышала
тихие, но раздраженные голоса. Стала за угол, прислушалась.
- Не твое это, хамлет, дело! - услышала она певучий голос Оли.
- И оставь ты ее в покое, натурально говорю,- послышался мужской голос,
и Вера Максимовна опознала тракториста со здорового двора - Шубрикова.
- А я вот возьму, да и закричу на весь двор,- послышался новый голос,
который несомненно принадлежал Рогачеву.- Вот и будет срам обоим.
- Ну и кричи! - огрызнулась Оля.- Плевать.
Вера Максимовна выглянула из-за угла. Впереди шла вразвалку Оля, рядом
- Шубриков, в стороне - Рогачев, а позади, покашливая, семенил Земсков.
"Переменила на нового,- усмехнулась Вера Максимовна.- А эти по-прежнему
следят... Хоть бы скорее ехал Сергей Павлович..."
Туркеев приехал под вечер, когда его не ждали. Довольный, еще ничего не
знающий о происшествиях, обнял Султана. С трудом освободился от него, обвел
глазами двор.
- Вот я и дома!
Редко видели его в таком превосходном настроении.
Когда Вере Максимовне сказали о приезде Туркеева, она помчалась с
больного двора к директорскому особняку. Вбежав в кабинет, остановилась на
пороге, почувствовала, как краска заливает лицо, как сильно бьется сердце.
Только в эту минуту поняла, до чего соскучилась она по милому, привычному
лицу,- до того дорог стал ей этот человек.
- Сергей Павлович!
- Ах вы, стрекоза-дереза! - расплылся он в улыбке.- Ну, здравствуйте,
батенька! Садитесь, новостей целый мешок. Ну, садитесь, садитесь...
Она присела.
- Как мои лодыри?
- Ничего, молодцы.
- Не заболели? - засмеялся он.
- Что-то незаметно,- махнула Вера Максимовна рукой.
- Какие мерзавцы! Ну, ладно, А ведь знаете, в Москве-то что! -
воскликнул он восторженно. - Теперь только работать и работать! - и он
взмахнул рукой.
- Значит, довольны поездкой.
- Еще бы!
И, нажав коленом на чемодан, Туркеев принялся отстегивать ремни.
- А ведь знаете! - весело воскликнул он.- А ведь жена-то со мной
разошлась. Замуж вышла! Честное слово! Что? Не верите? Да, батенька,
разошлась!- с каким-то горьким восторгом воскликнул он.
- Как это? - раскрыла глаза Вера Максимовна.
- А так. Это, батенька, делается просто, быстро... Рраз - и готово!
Помогите-ка разобрать чемодан. Осторожнее, там вам духи, не разлейте... Ух!
- опустился он в изнеможении на диван.- А съездил я, батенька, все-таки
хорошо, честное слово. Но приехал - и рад: наконец-то дома. И никуда больше
не хочется. Да, совсем забыл, как ваши дела?
- По-моему, неплохо,- отозвалась Вера Максимовна, бережно выкладывая из
чемодана пакеты.
- Я так и знал,- улыбнулся он ей и задумался.
- Откуда вы это знали?
- Знал, батенька. Чутье меня очень редко обманывает,- он наблюдал за ее
движениями.- Вот еще месяца три последим за вашей историей, а там, может
быть, и кончим совсем.
Вера Максимовна ничего не ответила, вынула маленький сверток,
догадалась, что это и есть духи, о которых говорил Сергей Павлович.
Подбиваемая нетерпением, развернула сверток; в нем лежала изящная коробочка.
Открыла и чуть не вскрикнула от радости, необычайно взволнованная вниманием
Туркеева.
- Сколько, Сергей Павлович, прикажете уплатить?
- За что?
- За духи.
Он махнул рукой.
- Оставьте. Это вам от меня. Может быть, когда-нибудь вспомните
старика,- и какая-то грустная нотка прорвалась сквозь его добродушно-веселый
тон.
- Сергей Павлович, вам не жалко?
- Чего? - удивился он, посматривая на духи.
- Ну, как вам сказать... Вот того, что произошло в вашей семье?
Он уставился на нее, точно не понимая, затем поднялся, заложил руки в
карманы, принялся шагать по кабинету. Остановился. Опустил голову, подумал.
- Позавчера я услышал в вагоне одну смешную сказочку,- вдруг засмеялся
он.- Даже записал. Подождите минуточку,- полез в карман, достал книжечку,
отыскал запись, принялся читать: - Жили-были три японца: Як, Як-Циндрак,